3-я субботняя перемена. Дом моей малой родины

Наверное через год со дня нашего с мамой приезда нам выделили новое жилье - отдельно стоящий дом дореволюционных времен постройки с двумя комнатами (одна из которых являлась одновременно прихожей, кухней и столовой, а вторая – спальней). С одноступенчатого крыльца через входную дверь любой входящий, если был взрослым, слегка пригибаясь, попадал в дощатое помещение сеней с маленьким оконцем во двор. Слева была дверь, позже обтянутая для утепления кашмой и коричневым дермантином, прямо находилась дощатая дверь ведущую в крохотную кладовку. На второй год плотниками совхозного строй участка и моим отцом к дому был пристроен небольшой сарай для скотины (стайка для двух коров, клеть для поросенка, да поверх насесты для кур. Насесты всегда делались поодаль от клети для поросенка, так как если курица попадала в нее, то в большинстве случаев свиньи их съедали, если кто-то из людей не замечал этого и не отбивал жертву.

Справа от крыльца от угла дома начиналась стайка сооруженная из жердей нарубленных в прииртышском леске, посреди которой всю зиму стояла копна сена, таявшая к весне на нет. В этом доме и прошло все моё памятное раннее детство. Именно с ним  связанны мои первые воспоминания о селе Черном. Главная улица, а мы жили как раз на ней носила, незаменимое по тем временам, имя В.И. Ленина. Жили, я помню все в мельчайших деталях, более чем скромно, но и другие односельчане жили не лучше. Так жила вся страна в первые послевоенные десятилетия, далеко не богато и не сытно.

В предпоследнее лето перед переездом нашей семьи на постоянное жительство в соседний совхоз, крыльцо в конец стало разваливаться. Сосед дядя Вася – столяр местного строй участка, взявшийся починить, стронул его с места и под ним оказались к моей огромной радости две царских монеты номиналом в 5 копеек. Эти монеты были напоминанием о прошедшей совсем другой жизни людей предшествующих поколений. Они так и лежали вовсе не потускневшие от времени под  крыльцом на поверхности земли, как  будто только что закатились в щель между досок. Для меня этот момент стал незабываемым событием, о котором с замиранием сердца грезил пожалуй каждый мальчишка в моем возрасте.

При входе в дом справа стояла двухкомфорная печка. В зимнее время на дальней комфорке каждый день запаривали кашу с очистками от картошки и зерновых отходов, которой кормили поросёнка. Каждый год родители очередной раз покупали маленького кабанчика. Пару дней обычно мама позволяла новому Ваське или Борьке пожить для моей радости и его окреплости у нас в доме. В это время его кормили молоком и приучали есть обычную еду. После того как поросенок вырастал в здоровенного кабана, в начале зимы его резали на свежевыстелленой соломе. В селе было два, три мужика, которые имели навыки этого дела у них были для этого специальные ножи, паяльные лампы для обжигания щетины. Человека, который приглашался для того, чтобы заколоть свинью, долго обсуждали с соседями. Один вот у Вергилесовых прошлый год не слил вовремя кровь и все мясо пропиталось, другой у Паршиных полностью не убрал с кожи щетину и т. д.

В те годы мне было страшно смотреть на процесс убийства кабана. Пока мужики укладывали его на бок, он сопротивлялся, брыкался и визжал, как говорилось – «как резанный». Я входил в сарай, после того, когда все уже успокаивалось и долго, внимательно смотрел на весь дальнейший процесс чистки шкуры, предварительной обмывки и свежевания, с удовольствием вдыхал запах горелой щетины и сухой соломы.

Жалко ли было мне кабана? Нет, как сейчас, помню, нет. Я знал о его предрешенной судьбе. Я знал, что мы не могли бы прожить, если бы этого не делали, так же как я знал, что этим живут все наши соседи, за исключением разве казахов, которые резали на зиму лошадей или баранов запасаясь «согумом». У казахов существует видно до сих пор присказка – «согумдай байла» - откармливать как на убой. Я много раз видел как взрослые обычными топорами отрубали головы птицам, видел не раз как курицы в шоковом состоянии бегали пару минут по двору с отрубленными головами и потом падали дергаясь в судорогах наконец затихали. Все это было обыденностью сельской жизни, естественным ее проявлением.

Мама обычно кипятила несколько ведер воды и приносила в сарай, переливая ее в большой эмалированный таз, вода использовалась для обмывки кожи свиньи от остатков уже соскобленного ножами обгорелой щетины. В этот же таз после его обмывки складывались внутренности, а вся туша тут же свежевалась на стандартные части. Мама особенно просила мужчин не порвать кишки, их потом она тщательно промывала и нашпиговывала смесью прокрученного на мясорубке мяса и различных специй. Полученные колбасы отваривались. Что-то потом коптилось, тоже специалистами как правило немцами. Некоторые из них на этом специализировались и слыли непревзойденными мастера своего дела. Да, последний раз в жизни я поел окорок домашнего копчения, которые коптили люди с фамилиями Крехмайер и Гейтс живших тогда в совхозе им. Джамбула, во второй год моей женитьбы. С той поры мне приходилось есть разные  свининные  копчености самых изысканных итальянских, германских и прочих сортов, но того вкуса я больше не испытывал.

Однако продолжу описания дома. Слева от входной двери располагалось небольшое пространство, где стоял рукомойник с тазом на табурете и на стене была прибита доска с вбитыми в нее гвоздями - самодельная вешалка для верхней и рабочей одежды. Далее стояла русская печь, в которой моя мама каждую неделю пекла хлеб. Мы иногда ели и хлеб привозимый из районной пекарни, но в то время он был не высокого качества. Иногда по просьбе отца шофера привозили хлеб их Павлодара – «городской».

За русской печью в углу комнаты на полу находилась ляда с металлическим кольцом, поднимая ее мы при надобности спускались в подпол, где зимой и летом хранили картошку, свеклу, морковь и какое-то время свежую капусту. Там же хранили молоко, варенье, бочки с разносолами. Прямо от входа между двух окон стоял сделанный на строй участке досчатый обеденный стол с двумя табуретками, справа от стола стояла панцирная кровать. В страдный полевой сезон она не раз становилась кроватью постояльцев, однажды на ней спали три месяца муж с женой и маленькой дочкой.

Чуть поодаль, вглубь комнаты, от печки была дверь в спальню, где сразу справа стояла моя одноместная кровать, посреди круглый стол с четырьмя венскими стульями, справа в дальнем углу полуторка на который спали родители, слева в углу – книжная этажерка с точенными на токарном станке на строй участке стойками. Над этажеркой висела - обычная по тем временам радиоточка - черная тарелка громкоговорителя.

Моя мама была рукодельницей, поэтому на всех окнах весели шторки с узорчатой выбивкой. Выбивкой была украшены и накидки на подушках и скатерть на круглом столе. Места, где находился рукомойник и над русской печью были отгорожены симпатичными шторками. Кроме того, долгими зимними вечерами моя мама еще и вышивала, и выбивала кружева с помощью швейной машинки, Всеми ее рукодельями были украшены стены спальней комнаты, кроватные покрывала и скатерти. Над кроватями на стенах висели коврики. Вся наша одежда аккуратно сложенная хранилась в двух чемоданах. Один побольше находился под кроватью родителей, старый, маленький, с моими вещами – под моей кроватью. На подоконниках в горшках росли герань, гипоэстес, растения цветущие розовыми сердечками (я не смог найти в интернете их фото) и конечно алоэ, которое не раз выручало нас своими лечебными свойствами. В спальне за столом цвела красная китайская роза, а рядом стоял фикус. Мне не раз приходилось во время уборке тщательно протирать каждый его листок.

Герань                                                                                         Гипоэстес

Китайская роза                                                                      Фикус

Зимой цветы нередко приходилось убирать с подоконников, потому что их цветы и листочки буквально вмерзали в обледенелости возникающие с внутренней стороны окон.

Одно время папа привез из Сочи мимозу. Смотреть на реакцию ее листиков от дуновения или прикосновения к ним, приходили все друзья моих родителей и соседи.

Я был энергичным и неспокойным мальчишкой – наблюдаю этот характер в моих внуках. Перед тем как заснуть я подолгу играл в войнушку под одеялов, строча со всех пулеметов и зовя в атаку. Я представлял как меня выносит с поля боя соседская Галка-санитарка, как я проползал в глубь фашистских окопов и, конечно, вместе со своими друзьями всех побеждал. Меня родители частенько унимали, потому как мои крики не давали им спать. Помню, не раз это удавалось лишь со второго или третьего раза.

Утром, если спешить было некуда, я внимательно разглядывал дощатый потолок, выкрашенный пожелтевшей от времени белой краской. Я обнаруживаогромное множество персонажей, кораблей, танков,вырисованныз сучками и трещинками, подобно тому как мы наблюдаем различные схожести в очертании облаков на небе.

За пару дней до Пасхи по дому носится запахи квашни, свежей выпечки и ванилина, а на столе красовались разноцветные отвареные яйца. Я уже знал, что золотистые яйца красились заваренной в кипятке луковой шелухой, зеленые – обычной лекарственной зеленкой, были яйца и выкрашенные свекольным отваром и в марганцовке. Вокруг тарелки с крашенными яйцами полукругом стояли то, ято мы называли куличи глазурованные сахарной корочкой, полученной от взбивания яичных белков и сахара. Взбитые желтки с сахором, так называемый гоголь-моголь, доставались мне в качестве награды за взбивание сахарных белков. Каждому члену семьи мама делала именной куличь, мне – маленький, папе большой, сеье средний. Были еще и семейные, общие.