Армейщина

Я понимаю, что из читателей ресурса порядка 99% служили примерно в то же время в той же армии (СССР или ранней России), поэтому ничего нового для себя они не откроют. Всё до боли (или оскомины) знакомо. Но с течением времени, накоплением опытов по жизни, многое забывается, особенно всякая плохая всячина, а яркими воспоминаниями остаются лишь те, которые действительно затронули как-то душу или повлияли на формирование характера человека. Не миновала сия чаша и меня. Правда, думаю, что ничего особенного во мне армия не сформировала, потому что я уже был сформирован давным-давно – просто это проявилось резче, выпуклее, даже злее. В общем, всех нас будто «обтёсывают» жизнью.

Я отслужил с 5-го мая 1981 года по 21 мая 1983 года (дембельнулся под день варенья, а дома появился аккурат в день своего 21-летия).

Служил в Подмосковье, в небезызвестном среди узких кругов посёлке, где размещался Главный штаб Ракетных войск (это сейчас не секрет, а тогда – требовалось не болтать попусту, где ни попадя). Посёлок назывался Власиха и представлял собой с десяток многоэтажных жилых домов для офицеров и прапорщиков и их семей + школа, детский садик, малая больничка, с десяток казарм для солдатиков, с десяток зданий и прочих сооружений уже очень профессионального и военного характера. Всё это размещалось в глухом лесу, обрамлялось парой озёр, и выхода из этого военного городка было два: один вёл в Одинцово (совсем недалеко, а сейчас, наверно, Власиха попросту поглощена Одинцовым), а другой – на железнодорожную станцию Перхушково, что от Белорусского на Можайск и далее на Смоленск и в Белоруссию ведёт.

Служил в батальоне охраны, который этот штаб и весь городок и охранял. Городок по сложному периметру был окружён колючей проволокой, были КПП (контрольно-пропускные пункты), было и два караула. Один охранял по постам один конец городка, где размещались склады с аммуницией, вооружением, всякой едой, и была пара потерн (это глубокие, под 100 метров глубиной, шахты в земле, метров по 50 в диаметре, там по идее должны были стоять ракеты, но я вот их не видел – хотя дух от взгляда вниз захватывало конкретно!)

Другой караул охранял собственно штаб, несколько зданий и одно громадное подземелье, куда, далее поста, нас, солдатиков, никто и не пускал. За это и мы никого не пускали вниз без пропуска, выморачивая душу полковникам и майорам, разглядывая их пропуска, ища в них подделки – те терпели, режимный объект, мы право стрелять имели на поражение.

Вот, вкратце, и вся служба. Батальон имел четыре роты, каждая одного призыва, поэтому никаких «дедов» у нас отродясь не было, только сержанты – старослужащие были, да и то лишь первый год.

Каждая рота отправлялась служить по двум караулам: один день на третий, когда новая рота принимала присягу и проходила курс молодого бойца, и через день – когда молодёжь, только что призванная, ещё ничего не умела. Ходить в караул на сутки через двое суток – ещё ничего, а вот через день – было реально тяжко.

Для тех (маловероятно, но всё же), кто не знает, караульная служба состоит из двухчасовых смен, их 12 всего, на сутки ровно. Ротация часовых такова: два часа на посту, два часа в караульном помещении в бодрствующем состоянии, два часа сна. И так четыре раза за сутки. Поскольку спать разрешалось лишь когда придёт смена караула обратно, то выходило, что спать в разрешённые часы нам оставалось по часу двадцать, часу тридцать минут: только заснёшь, тут же и вставать пора. В общем, не фонтан. Да и особой привычки не возникало, знаете ли.

Ну мы-то ладно, как-то приноравливались, а вот начальник караула – офицер, вообще не имел права до 10.00 дня (следующего) спать, да и то лишь на четыре часа мог завалиться. Т. е. мы приходили на смену караула, меняли предыдущий караул примерно в 18.00, а начальнику предстояло бодрствовать всю ночь. Лучше всего приходилось заместителю начальника караула, сержанту, тот мог дрыхнуть с двух ночи до шести утра. Я бывал в замкомвзводах немного (заместитель командира взвода), поэтому бывал и в замах начальника караула – вполне терпимо.

Я помню все эти штучки-дрючки 35-летней давности так крепко, потому что хрен с два их забудешь, однако.

В конкретной «шкуре» солдатика я побывал лишь под конец службы. Случилось это потому, что примерно через месяц после призыва, меня и ещё где-то двадцать парней отобрали для подготовки на сержантов, отправив в город Котовск Одесской области, в учебку (учебную часть по подготовке младшего командирского состава). Поэтому-то я сразу, по приезде обратно, стал младшим сержантом, ну и разводящим караулов, сам на посту не стоял, а лишь менял смены часовых.

А побывал я на посту часовым вот каким образом. По уставу сержантам (а я был сержант) запрещалось быть в одной смене с рядовыми. Поэтому делали так называемый сержантский пост, на нём в качестве часовых было три сержанта, которые и стояли там полными придурками (народ в городке по военной части был продвинутый, сразу понимал, ага, сержантский пост, значит целых три лоботряса, самовольщика, или ещё как провинившихся сержанта наказаны). Только девкам было пофигу, кто там из нас с лычками, а кто – без (младший сержант носил две жёлтых лычки, сержант – три, старший сержант – одну толстую, старшина – длинную толстую жёлтую полосу вдоль всего погона). В общем, да, меня и ещё двух сержантов поставили на пост не просто так, а потому что мы… набедокурили немного.

Со мной дело было так: по субботам у нас в части был ПХД (парко-хозяйственный день), всех раскидывали по разным хозяйственным работам: кого в баню, кого территорию убирать, зимой снега чистить на дорогах, после грейдера, для генералов «кантик» наводить, так вот в одну из суббот, меня, как старшего группы и ещё с десяток балбесов из нашей роты отправили на станцию Одинцово разгружать вагоны со всякой хренью: луком, капустой, морковкой и т. д. Мы уже отслужили по полтора года, один призыв же, поэтому я был сержантом чисто номинально. Конечно, меня слушались, поскольку я мог и в рог заехать, если много заТБМупаться, но без особого такого пиетета, скажем так.

И надо же, вот там, на этой самой станции, в каком-то её глухом углу, где мы разгружали овощи для советской овощной базы (мы работали посменно, чтобы в вагоне не толкаться), к отдыхающей смене подкатила какая-то бабуся и прошептала: «Сынки, а продайте мне мешочек лука, я вам денежку дам!» Мои орлы, мать их так-расперетак, разумеется, продали за рупь мешок (килограмм под двадцать такой), им жалко, что ли. Спустя полчаса прибежали ещё бабуси, каждая рубль, а то и два суёт, а мне, мол, мешок картошки, мне мешок капусты и т. д. Когда смены поменялись, ко мне подошёл один из тех, что организовал распродажу, говорит, блин, у нас есть 20 рублей, давай хоть пожрать купим что-нибудь. Я говорю, соцсобственностью торганул втихаря, тот кивает, ну так… Ну, говорю, давай, тем более, что обед нам чего-то не везли. Орлы, разумеется, не нашли ничего лучше, как прикупить ещё и спиртного и сразу же им накушаться. Моя смена, разумеется, тоже захотела сладкого и горького, ну и я от них не отстал. В конце-то концов!

Мы переборщили, конечно, потому что какой-то ретивый работник базы, сука-стукачок, звякнул нашему начальству и сказал, что ваши солдатики разгружают вагоны в стельку пьяные, и при этом ещё и распевают русские народные песни, типа «Эй, дубинушка, ухнем… сама пошла, сама пошла…».

Примчался командир части с замполитом, обозрел шатающееся воинство, погрузил всех, привёз в свой кабинет в части, выстроил рядком и, подходя, к каждому, просил ответить на один вопрос, пил или не пил. Все как один, косые, лыка не вяжут, отнекивались, еле связывая слова, мол, ни грамма, товари-ищ майо-ор. Но получалось настолько плохо, что, когда очередь дошла до меня, я ответил честно, пил. Командир, майор наш, а было ему, ну просто смешно сейчас, 29 лет, сказал, ну вот ты – начальник группы за всех и ответишь, пять суток «губы» (гауптвахты).

Затем, на следующий день, ещё до «губы», меня сняли с командира отделения, провели комсомольское собрание всей роты с целью исключить меня из комсомола, но не учли одного, что комсоргом роты был тот самый орёл, который и затеял распродажу социалистической собственности, который и напился первым. Он встал за меня грудью (ну и вся рота тоже) и не соглашался ни на что, кроме как на строгий выговор, упирая, что, мы все не без греха, все заржали, даже командиры усмехнулись. В общем, прописали мне строгач за употребление алкоголя аж в комсомольский билет, мне это потом аукнулось уже в институте, куда я поступил, но это – отдельная достойная и маразматическая по содержанию история.

Поэтому я дослуживал оставшиеся полгода сержантиком без должности, в смысле, на должности рядового. Так оказалось, что ещё пара сержантов (один из другой роты), тоже чего-то там наделали, вот нас троих и стали ставить в караул на один пост. Ну и под конец службы наслужился я часовым по самые помидоры, ибо пьянство было в ноябре, а дембель – по весне, в мае, поэтому валенки и шубы с ледяным автоматом в рукавицах я прошёл очень так конкретно, не хуже других, в общем.

Командиров роты у меня было двое, каждый по году.

Первым был то ли цыган, то ли еврей, со странной фамилией Крохмаль, с чёрными пронизывающими глазами, вечно лишь выглядящий полупьяным и слегка небритым (на самом деле он был трезв, а по части волос просто был черен, как смоль, и не успевал побриться, как тут же подбородком синеть начинал, ну есть такие мужики на свете). Он был умным, чётким, понятливым, но говорил с нами только матом. Всегда. Был он капитаном.

Можно представить лысых обормотов, только приехавших в часть, только что из бани, в первый раз в жизни одевших форму, сапоги, натянувших портянки, и их встречает такой дружелюбный офицер, который ласково так говорит им не «построиться», а фразу из нескольких слов, где ни одно не есть цензурное. Все не то, что оторопели, ведь вчера только из семьи, а просто оТМБуели в полном смысле слова. Впрочем, потом привыкли. Разумеется, со старшими командирами он говорил по-русски.

Второй был то ли еврей, то ли цыган по виду, но был на самом деле татарином, слегка помоложе и поразбитнее, фамилия его была то ли Ахметшин, то ли Мухаметшин, не помню. Он любил поговаривать: «Я – татарин!», вкладывая в эти слова неизвестно что. В Саратове, где я вырос, у нас одна треть народа татары, и что? А так вообще, он был парень очень компанейский, не в меру даже. Мы даже останавливали себя, когда он становился слишком компанейским, хотелось похлопать его по плечу по-свойски так… Но держали дистанцию. И ему было, тоже страшно сейчас поверить, аж 25 лет.

О первом командире у меня осталось одно интересное воспоминание: как-то в воскресенье мы играли перед казармой в волейбол, участие в одной из команд принимал и наш капитан. Один минчанин, Вася, достаточно сильно пробил над сеткой на другую половину, и – надо же – попадал прямо в лицо командиру, но тот ловко так, в последний момент отбил мяч. Через минуту пробил уже командир по-над сеткой и попал точно в лицо своему визави, сбил его с ног. Тот только ладошки к лицу успел поднести, поэтому и нос мяч ему не расквасил. Все так аккуратненько притихли, зауважали в десять раз больше командира. Одно дело звёзды на погонах носить, а другое – быть точным и адекватным в ответке. Даже в такой игровой.

Второй командир был старлеем, очень любил трепать языком, по делу и не по делу. И ещё к нему любила иногда заглядывать в часть его жена, кокетливая мамзель в ярких платьишках, с локонами под Мальвину. Полагаю, что ей страшно нравились взгляды голодных до остервенения солдат, тонны взглядов, гигабайты шёпотов, цоканий, восклицаний на грани фола, ну и прочее. Никто, конечно, за попу её не трогал, даже мысли не было, но это в яви, мысленно же её неоднократно имел весь батальон. И она это чувствовала. Что при этом думал наш старлей-идиотик, не знаю. Но ему было, как всегда, достаточно весело.

Состав нашей роты, как, впрочем, и других рот, был таков: треть из Полтавы и окрестностей, треть из Минска и окрестностей, треть из Саратова и окрестностей. С армии я научился некоторым хохляцким словечкам, прибауткам и прочему выговору, а вот минчане говорили на чистом русском языке, правда, лишь слог «ря» и букву «ч» произносили слегка по-другому: как «ра» и «тш». Звучало это так: «трапка вода нотшью» (дежурство по роте, характеризовалось тем, что по ночам драили сортиры в расположении, до блеска), «тшаво» – ответ рядового белоруса сержанту-одногодку, который что-то там ему приказывал, ну и т. д. Без хохм ведь не жизнь, а скука.

Мои корифаны были из-под Полтавы. Первый, товарищ Носэнко, с естественной кличкой Нос, был из какой-то полтавской деревни, по-русски говорить ни хрена не умел. Когда он говорил медленно, его ещё можно было понять, но, когда тараторил – кранты, даже его соплеменники с Украины не понимали. А Носу только это и было надо. Его ж и офицеры не понимали ни хрена, поэтому они старались при первом же удобном случае его сбагрить куда-нибудь, чтобы избавиться от выслушивания его пулемётных очередей на непонятном языке.

Второй мой товарищ, по фамилии Дука, тоже из какой-то деревни, чуть ли не из самих Диканек, был слегка так, но очевидно глуповат (сам он об этом не подозревал, и никто ему этого не говорил), но имел страшно представительный вид: если бы ему присобачить вислые усы, да обрить голову, оставив лишь оселедец – вылитый казак из написания письма турецкому султану. В общем, когда он начинал говорить, сразу становилось ясно, природа подшутила: внешность не соответствовала умственному содержанию. Но парень был классный, ну лишь чутка важный наполненностью самим собой. Мы с ним очень любили наряды по городку, ходишь по улицам там патрулём, с повязкой на рукаве, офицер впереди, мы за ним, на девок глазеешь и куры им строишь (faire la cour, как говорится). Девки млели, но не от меня, а от него, красавца-хохла.