Крестьянство и революция. Столыпин и его "кампф"

   "Продай имение твоё и раздай нищим, — говорит Христос. — И приходи и следуй за Мною" (Матфей, 19:21).

   Никогда этот высокий призыв не перестанет будить высокий отклик в человеческом сердце. Ибо для тонкой, чувствительной души собственность — это тяжкое бремя, и желание избавиться от него может утихать надолго, но никогда не умрёт совсем.

   Всякий, кто чем-то владеет, виновен — по высокому счёту — перед тем, кто не владеет ничем. Всякий, кто владеет и любит своих близких, всегда будет разрываться между любимыми — кому исколько помочь, кому и сколько "раздать из имения своего". Никогда в людях не исчезнет мечта избавиться от этой вины, устроить свою жизнь без бремени собственности. Каждое общество создавало какие-то институты, в которых человек, бегущий от этой формы ответственности, находил убежище. Монастыри и отшельничьи скиты, ордена нищенствующих братьев, фаланстеры, коммуны, кибуцы — все они возникали как отклик на эту неумирающую мечту человеческой души.

   И честный состязатель должен смириться с этим высоким зовом. Он должен быть готов к тому, что любое продуманное общественное устройство будет включать в себя некий оазис, в котором законы рынка будут невластны. Диоген в бочке, Святой Франциск, Лев Толстой, Махатма Ганди должны иметь свой приют в этом мире — иначе мир наш сильно поблекнет и обеднеет.

   Но и уравнитель должен помнить, что высокий призыв — не каждому по силам. Что "много званых, но мало избранных". Что если бы Марта уселась рядом с Марией у ног Учителя и стала слушать Его, некому было бы зажечь огонь в очаге, приготовить ужин,постелить постели на ночь. Марту и Марию нельзя примирить по законам справедливости. Между ними нельзя поставить знак равенства, они обе занимают своё необходимое место в мире, они нужны миру такими, какие они есть: разные и незаменимые каждая в своей роли. И всегда в голосе Марии будет звучать самозабвенный восторг избранницы, а в голосе Марты — тихая жалоба труженицы. Но родными и любящими они смогут остаться лишь в том случае, если у них будет общая любовь к Учителю.

   В середине 1990-х годов в Америке много шума наделала книга "Кривая Гаусса".⁷ Авторы её, базируясь на огромном исследо­вательском материале, утверждали, среди прочего, что людирождаются неравными по своим интеллектуальным способностям; что эти способности поддаются объективному измерению при­меняемыми ныне тестами IQ и SАТ⁸; что неравенство талантовопределяется генами примерно на 60%; что в современной Америке высокие интеллектуальные показатели стали обязательным усло­вием, а порой и гарантией жизненного успеха и материалььного процветания; что вследствие этого в стране образовалась интел­лектуальная элита, которая постепенно начинает сливаться с элитой финансово-экономической.

   Особенный гнев сторонников эгалитаризма вызвали главы, в которых авторы приводили данные, указывающие, что по всеминтеллектуальным показателям чёрные в среднем сильно отстают от белых. Расовый вопрос в Америке — самый больной вопрос, поэтому естественно было ожидать, что этот аспект исследования вызовет самые яростные нападки. Однако и другие проблемы, затронутые в книге, решались не в общепринятых категориях.

   Общепринятыми, то есть победившими в Америке 1960-90-х годов, авторы считают эгалитарные (в нашей терминологии — уравнительские) принципы и идеалы. Видимо, на собственном опыте они могли убедиться, как опасно было идти против течения в эти годы. "Исследователи, пытавшиеся вслух заявить, что показатель интеллекта Ай-Кью (IQ) что-то значит, — пишут они, — или, что интеллектуальные способности в значительной мере являются врождёнными, и что их можно замерять в различных индивидуумах и сравнивать между собой, расплачивались за это дорогой ценой. Их карьера, семейная жизнь, отношения с коллегами и даже физическая безопасность оказывались под угрозой".⁹

   Взгляды современных американских уравнителей наиболее полно были сформулированы в книге Кристофера Дженкса "Нера­венство".¹⁰ Ход его рассуждений напоминает идеи Прудона. Дженкс признаёт, что в какой-то мере врождённое неравенство способностей существует. Но именно поэтому, считает он, все усилия обществадолжны быть направлены на то, чтобы компенсировать это нера­венство в социальной структуре. В школах учителя должны затрачивать больше времени на помощь отстающим. На производстве наниматели должны снижать плату лучшим работникам и за их счёт повышать плату слабым. "В конечном итоге мы должны заставить компетентных и удачливых субсидировать менее компетентных и менее удачливых..."¹¹ "Мы должны установить политический контроль над экономическими институтами, формирующими наше общество. В других странах это обычно называют социализмом. Но любые меры, не идущие так далеко, обернутся таким же разоча­рованием, как реформы 1960-х".¹²

   Мы видим, что вечный спор между уравнителями и состяза­телями в сегодняшней Америке не утихает. Книгу "Кривая Гаусса" и вызванный ею отклик можно считать симптомами вторжения состязателей на традиционную территорию уравнителей в сфере социальной психологии. Однако в своих дебатах и та, и другая сторона продолжает рассматривать неравенство между богатыми и бедными только как неравенство материальных привилегий. Одни считают эти привилегии несправедливыми, чреватыми ненужными страданиями, другие считают их заслуженным вознаграждением за эффективную и талантливую деятельность, приносящую пользу всему обществу. Но сопутствующее экономическому неравенству неравенство обязанностей не принимается во внимание ни теми, ни другими.

   Если бы нам удалось вырвать вечных спорщиков из круга привычной аргументации в критериях "справедливо-несправедливо", их бранчливые перепалки могли бы превратиться в плодотворный диалог. И представляется, что "площадкой" для такого диалога могло бы послужить введённое выше, в главе 1-3, понятие о рас­порядительной функции как необходимом элементе социального организма.

   Ибо богатство определяет не только количество жизненных благ, доступных богачу; оно также очерчивает круг его обязаннстей по сохранению и развитию доставшейся ему доли общенаци­онального производства, меру его участия в распорядительной функции. За невыполнение этой обязанности он будет наказан уменьшением своего состояния, а в пределе — разорением. Но прибыли его отнюдь не являются только вознаграждением за успешное участие в распорядительной функции. Высокий доход абсолютно необходим крупному предпринимателю, чтобы он мог оставаться "на плаву" при взлётах и падениях рынка. Этот доход создаёт тот запас экономической прочности, без которого выжить в рыночной борьбе невозможно.

   Борта прогулочной лодки могут возвышаться над гладкой поверхностью озера на один фут — этого вполне достаточно для безопасного плавания. Рыболовный траулер уже потребует воз­вышения бортов на несколько метров. Борт океанского лайнеравырастает над волнами, как стена дома. Если бы принципы равенства применялись к флотилиям, если бы каждому судну было приказано иметь борта не выше определённой высоты, все они очень скоро пошли бы на дно или застряли на мели. Точно так же попытки уравнять доходы различных распорядителей, плывущих в бурных волнах рыночного океана, могут окончиться только их массовыми разорениями. Неравенство между богатым и бедным, которое порой столь режет глаз, является абсолютно необходимым условием эффективности национальной экономики, и за отказ от него народ заплатит неизбежным погружением в пучину всеобщей бедности, как это и происходит во всех странах, отказывающихся от рыночных методов управления хозяйством.

   В книге "Кривая Гаусса" авторы — убеждённые состязатели — с тревогой затрагивают тему, которая обычно является прерогативой уравнителей: тему возникновения элитарной верхушки общества. И эта тема могла бы послужить другой "площадкой для диалога". Ибо здесь сами состязатели признают, что последовательное воз­награждение талантливых привело в последние годы к такой их самоизоляции от остального народа, что они утрачивают всякое представление о политических и социальных реалиях страны.

   Талантливые и преуспевающие общаются только друг с другом в школах, университетах, в клубах, в фирмах, они женятся друг на друге, читают одни и те же книги, смотрят одни и те же фильмы, живут в роскошных пригородах или огороженных жилых комплексах. Рассказывают, что одна журналистка, узнав о победе Никсона на выборах, воскликнула: "Он не мог победить — за него не голосовал ни один из моих знакомых!".¹³ Эта интеллектуальная элита занимает ведущие посты в правительстве, журналистике, юстиции, и её влияние на жизнь страны становится всё более ощутимым. И если её представления о жизни остального народа будут такими же искажёнными, как представления французской аристократии конца 18-го века о жизни Франции, это может окончиться новым якобин­ским взрывом.

   Дочитав до конца мрачные пророчества предыдущей главы, читатель-оптимист может воскликнуть:

   — Ну, и что же мы должны сделать, чтобы все эти предсказания не сбылись?!

   И будет, по сути, прав. Ибо внутреннее чувство говорит ему, что в каждом человеке живёт искра свободы. А коли так — значит, всегда есть надежда на разрушение любой исторической пре­допределённости, на опровержение самых обоснованных прогнозов.

   Оставим однозначные пророчества естествоиспытателям. "Гелий обязательно поднимет дирижабль в воздух. Призма разложит белый свет на семь цветов радуги. Ракета вырвется из атмосферы, если достигнет нужной скорости". Так пророчествует учёный, и мы уважаем его за то, что его пророчества сбываются.

   Исторический мыслитель должен видеть свою задачу в другом. Он — дозорный на корабле, стоящий на носу и предупреждающий об опасности впереди. "Рифы! Воронка! Мель! Пороги! Шторм!" — сигналит он. А дальше уже всё будет зависеть от рулевых, от гребцов, от тех, кто натягивает паруса, выкачивает воду из трюма, сбрасывает баласт: расшифруют ли они его сигналы, захотят ли отбросить свои повседневные хлопоты и раздоры и дружно схва­титься за вёсла, за штурвал, за канаты.

   Какие же главные пороги видятся сегодня в выплывающем из тумана 21-ом веке?

   В обозримой истории человечества самыми опасными были моменты перехода народов из одной технологической эры в другую. Правда, мы не знаем, как проходил переход от охотничьего периода к скотоводческо-кочевому. (Разве что в Библии отражён раздор между двумя братьями — охотником Исавом и пастухом Иаковом). Но уже переход из кочевого состояния в оседло-земледельческое изучен достаточно хорошо. И здесь мы видим, что повсюду первые великие империи — Египет, Китай, Рим — были окружены враждеб­ными кочевниками. И эти кочевники не только нападают на оседлые народы, но и страдают от внутренних раздоров, и процесс оседания для всех них — галлов, германцев, визиготов, гуннов, арабов, монголов — сопровождался мучительными социальными и военными конфликтами.¹

   То же самое происходило и при переходе от оседло-земле­дельческой к индустриальной эре. Каждый народ преодолевал этот опасный порог с теми или иными потерями. Все революции, сотря­савшие европейские нации в период с 1789 по 1935 годы, были связаны с вступлением в индустриально-энергетическую эру.Паровая машина и электрический генератор настолько меняли всё привычное устройство жизни, что социальные катаклизмы оказы­вались неизбежны. То же самое происходит сегодня с народами Азии, Африки, Латинской Америки: индустриализация, революции,гражданские войны.

   Страны, одолевшие раньше других опасный порог на входе в индустриальную эру, достигли известной стабильности. Однако стабильность эта недолговечна. Ибо на наших глазах, начиная с конца Второй мировой войны, человечество делает следующий шаг, входит в новую хозяйственно-технологическую эру — электронную. Бурное развитие электронной технологии проникает во все отрасли производства, в систему образования, в вооружение, в коммуни­кации, расшатывает привычные формы существования, неравномерноизменяет скорость всех общественных процессов, разрушает иерархию ценностей.

   Наступление электронной эры — это и будет опаснейший порог для индустриально развитых стран в веке 21-ом. А параллельно и рядом десятки отставших народов будут переходить от оседло-земледельческого состояния к индустриальному. И некоторые, видимо, попытаются с разгона сразу ворваться и в эру электронную. Кровавые смуты, ждущие нас в веке 21-ом, не уступят веку 20-му. Так что историк-дозорный имеет достаточно оснований, чтобы издать сегодня громкий крик:

   — Все наверх! Впереди — мощный шторм! Я слышу рёв воды на камнях! Оставьте все мелкие дела и споры — сейчас не до них!

   Но кто может услышать его? Конечно, только тот, кто открыт предощущению угрозы. Кто способен заглядывать так далеко вперёд. Кто готов пожертвовать сегодняшним покоем и благополучием и кинуться к лебёдкам, канатам, парусам общественного корабля. То есть мы должны ясно отдавать себе отчёт, что предостерегающий голос могут расслышать только высоковольтные.

   И что же им делать после этого? Попытаться объединиться? Но как? Как могут объединиться те, кто насквозь пронизан духом состязания? И состязания именно друг с другом. (Не с низко­вольтными же им состязаться!) Даже дар предвиденья распределён между ними неравномерно. Один предвидит на год вперёд, другой — на десять лет, третий—на длину собственной жизни, четвёртый —на жизнь поколений. Легко ли им будет сговориться между собой, расслышать друг друга?

   На страницах этой книги высоковольтный представал, как правило, в виде жертвы несправедливых преследований и должен был вызывать сочувствие читателя. В таком контексте легко забыть, каким невыносимым, каким отталкивающим может быть высоко­вольтный в повседневной жизни. Как легко его энергия может устремиться целиком на утоление жажды стяжательства. Как много мы знаем примеров, когда гордое сознание своего превосходства оборачивалось властолюбием и тиранством, когда все силы неза-урядного ума использовались для плетения интриг, когда худо­жественный дар тратился на пошлое фиглярство в угоду толпе. Вечное нетерпение, вечная жажда нового печёт высоковольтного гораздо сильнее, чем среднего человека, поэтому он нередко бывает ненадёжен в дружбе и любви, непредсказуем, неискренен, мечется от одного к другому, изменяет, злословит, предаёт.

   Как часто низковольтный кажется нам человечнее, добрее, честнее в отношениях с собой и миром, серьёзнее относящимся к дару жизни. Недаром так часто поэты, писатели, пророки возлагают все надежды на "простого человека", на "нищих духом", и обруши­вают изощрённые проклятья на знатных и богатых, на интеллигентов и образованцев, на фарисеев и саддукеев.

   В истории уже наблюдались некоторые попытки сплочения высоковольтных поверх границ: монашеские и рыцарские ордена, масонские общества, студенческие братства. Но все эти формы объединения оказывались возможны лишь до тех пор, пока они оставались сугубо аполитичными. Как только политика вторгалась в жизнь этих сообществ, наступал скрытый, а потом и явный раскол. И на многих примерах можно видеть, что линия раскола проходила всё по той же грани — грани, отделяющей уравнителей от состяза­телей.

   Всё это, в известной мере, возвращает нас к началу книги, к первой главе. Если мы верим, что только соединённые, усилия высоковольтных, преодолевающие границы между странами, эпохами,языками, могут спасти нас от надвигающихся катастроф, то представляется судьбоносно важным ослабить главную причину их внутреннего раскола — разницу между уравнительным и состяза­тельным видением мира и человека. Снова и снова должен истори­ческий мыслитель обнажать суть их разногласий, показывать, что они коренятся не в глупости, жадности и злобе оппонента, а вантиномической разнице умственного склада. Снова и снова следует призывать к поискам мостов, переправ, бродов через поток разде­ляющий уравнителей и состязателей, хозяев знаний и хозяев вещей. И делать это нужно не только на чисто политических вопросах, но на самых разных аспектах общественной жизни, на конкретных,преходящих задачах и на вечных проблемах науки, искусства, морали, религии.

   Вот, наугад, несколько "спорных территорий", где-уже сегодня можно было бы "остановить боевые действия и сесть за стол переговоров".

   Нет никакого сомнения в том, что уравнитель гораздо более чуток к укорам совести, чем состязатель. Веря в безграничные возможности разумного устройства жизни на Земле, он склоненпреувеличивать значение своего участия в общественной и поли-тической жизни. Он в большей мере открыт чувству сострадания, и оно порой причиняет ему такую боль, что он начинает хвататься за любые способы защиты от этой боли.

   А что может быть лучше, чем найти виновников творящихся на свете злодеяний?

   И он подсознательно тянется к твёрдой системе представлений, которая объясняла бы ему, что в страданиях человечества виноват кто-то другой — не он. В зависимости от эпохи и обстоятельств этоокажутся еретики или, наоборот, иезуиты, крепостники или франкмасоны, империалисты или коммунисты, шовинисты-мужчины или распоясавшиеся феминистки, даже жиды или христиане.

   Как писал в своей автобиографии Чеслав Милош, "сильнейший союзник любой идеологии — чувство вины".²

   О том же самом, но более резко, говорил Бердяев:

   "Нравственный пафос социализма есть смесь ложной чувстви­тельности и аффектированной сострадательности с жестокостью и злобной мстительностью. Сентиментальность часто ведёт к жесто­кости. Это — закон душевной жизни".³

   И уж совсем уничтожительно изображает тот же феномен Ницше:

   "Ах, где в мире творились большие глупости, как не у состра­дательных? И что в мире причиняло большие страдания, как не глупости сострадательных?"⁴

   Однако на всё это уравнитель может возразить своему вечному оппоненту:

   — Ты занимаешься по сути тем же самым — глушишь боль сострадания. Но ты пытаешься заливать этот огонь чувством правоты. Страдания других людей так же задевают тебя, как и меня. Но ты начинаешь взвешивать страдания других, калькулируешь (как будто это возможно взвесить и подсчитать!) и предпринимаешь правильные, по твоим понятиям, действия, которые должны, как тебе кажется, причинив страдания одним, уменьшить суммарный груз страданий в мире. Беда лишь в том, что это наполняет тебя чувством правоты. Ты забываешь, что правильность не равна правоте. Правильность не отменяет греха — причинения страданий другому существу. Твоё самодовольство и уверенность — вот, что непростительно и отвратительно мне в твоём подходе.

   И честный состязатель должен будет признать, что это обвинение куда как часто оказывается справедливым.

   Справедливо ли, что один вырастает двух метров ростом, а другой едва дотягивает до полутора? Справедливо ли, что у одного есть музыкальный слух, а у другого—нет? Справедливо ли, что одинможет гнуть пятаки, а у другого едва хватает сил поднять портфель с книгами?

   Мы не ждём от природы справедливости в раздаче даров. Справедливость — это наше занятие. И мы не всегда в нём пре­успеваем. Например, в каких-то видах спорта мы догадались развести атлетов по разным весовым категориям, и теперь у нас боксёры, штангисты и борцы могут состязаться с соперниками, которые им по силам. И автомобильные гонки устраиваются междугонщиками, сидящими в машинах примерно одинаковой мощности. И в шахматах, в бридже, да и во многих видах лёгкой атлетики существуют разряды, уровни, ступени, так что участники могут испытывать свои силы, состязаясь с теми, кого у них есть шанс победить и, может быть, перейти в более высокий разряд. А вот в волейболе и баскетболе справедливости до сих пор нет, ибо высота сетки и баскетбольного кольца всюду одинакова, и таким образом низкорослые практически выброшены из этих видов спорта.

   То же самое и с разницей между высоковольтным и низко­вольтным. Не мечтайте, уравнители, что вам удастся покончить с этой "несправедливостью". Говорить низковольтному, что он способен в умственном состязании сравняться с высоковольтным, это и есть самая большая несправедливость. Это всё равно что сказать боксёру весом в 60 кг, что он может выйти на ринг против тяжеловеса и победить. И отбросьте чувство вины за свои врож­дённые преимущества. Вы платите за них каждый день очень высокую цену. Ваша жажда свободы гораздо острее, а потому любая мера неволи причиняет вам гораздо большее страдание, чем остальным. Ваша память сильнее, безжалостней — а потому вам никуда не деться от всех стыдов и унижений прожитой жизни. Ваш взгляд проникает далеко вперёд — а потому ужас смерти всегда вдесять раз ближе к вам, чем к низковольтному. Если бы исследовать статистику психических расстройств и самоубийств, уверен, высоковольтные и здесь сильно обошли бы низковольтных.

   После этого посредник должен повернуться к состязателям и обратиться к ним с такой примерно речью:

   — А вы, в своём азарте, не поддавайтесь тому соблазну, которому вы уже так много раз поддавались на протяжении мировой истории: соблазну введения сословных барьеров. У нас нет и никогда не будет иного инструмента для определения числа талантов, вручённых человеку при рождении, кроме испытания их в жизненнойборьбе. Как тысячи бегунов, собранных на старте марафонского забега, неотличимы до хлопка стартового пистолета, так и младенцы в кроватках должны быть неотличимы для социального планиров­щика.

   Конечно, ваш вечный оппонент — уравнитель, — призывая к усиленным занятиям с отстающими школьниками, по сути пытается не уравнять условия старта, а подвезти на автомобиле отставших бегунов — ибо забег уже давно идёт. Но и вы, ссылаясь на потен­циальные возможности детей, рождённых от высоковольтных, и призывая создавать им особые условия для достижения командныхпостов в обществе, по сути наносите ущерб и обществу, и им. Всюду, где вводилась наследственная принадлежность к той или иной касте, сословию, классу, правящий слой очень скоро приходил в упадок, переполнялся избалованными лежебоками и самонадеян­ными остолопами, которые не могли управлять достойно не только другими людьми, но и собственной жизнью.

   За исключением 20-го века, противоборство между низко­вольтным и высоковольтным редко можно обнаружить в мировой истории в чистом виде. И всё же есть один признак, который безошибочно укажет нам: в этой стране, в эти годы началось победное наступление низковольтных. Признак этот — резкоеобострение нетерпимости к какой-то группе населения, массовые изгнания, внутренний террор.

   Примечательны здесь два момента: а) удар, как правило, направлен на группу населения, заметно обогнавшую остальных в какой-нибудь сфере хозяйственной деятельности; б) после по­давления или изгнания этой группы наступает заметное ослабление и обеднение страны.

   В конце 13-го века евреи доминаровали в финансовых опе­рациях Средневековой Европы. Когда Англия изгнала их в 1290 году, в стране началась заметная разруха, характеризовавшая царство­вание первых двух Эдуардов. Одно за другим следовали поражения в войнах с Шотландией и Францией.

   В начале 14-го века Франция попыталась последовать примеру англичан, но вскоре была вынуждена вернуть евреев обратно. Зато в эти годы французский король Филипп Красивый отыгрался надругой успешной группе — ордене Тамплиеров, которых он предал суду по обвинению в ереси, подверг пыткам, казням, конфискациям. Вечно пустовавшая королевская казна хорошо пополнилась иму­ществом Тамплиеров, но Франция не выиграла ничего: в после­дующие десятилетия начинается упадок, французская армия, несмотря на численное превосходство, терпит поражения в войне с Англией (Столетняя война, 1337-1453), эпидемия чумы производит такое страшное опустошение, какоевозможно лишь в стране ослабленной и обессиленной.

   В Испании начала 17-го века общины морисков (потомков мусульман, принявших крещение) процветали и вызывали повсе­местную зависть. Хотя они были обложены тяжёлыми налогами и стеснены всякими ограничениями, "разведение риса, хлопка исахарного тростника, производство шёлка и бумаги находились почти исключительно в их руках".⁵ И этих-то полезных подданных, насчитывавших около миллиона человек, королевский указ 1609 года обрёк на поголовное изгнание. Их травили и убивали по дорогев порты, грабили и убивали на правительственных кораблях на пути в Африку, они умирали от голода и жары в африканской пустыне.Последовавшее двухвековое обеднение и ослабление Испании (поражения в войнах с Францией, утрата Португалии) нельзя, конечно, объяснять тем, что она не могла обойтись без морисков. Но слишком много в её истории этого периода говорит о победе низковольтных: изоляция от внешнего мира, разгул инквизиции, усыхание наук и искусств.

   Во Франции Людовика XIV отмена Нантского эдикта и массовые изгнания гугенотов (1685) "лишили королевство четвёртой части населения, разорили торговлю и ослабили государство во всех частях... Промышленность перешла в руки иностранцев, отчего их государства разбогатели... и покрылись новыми городами".⁶ За этим последовали поражения в Войне за испанское наследство (1701-1713), потеря Гибралтара, Менорки, Ньюфаундленда.

   До сих пор писание книг по истории традиционно находилось в руках уравнителей. При анализе исторических событий — и без того порой головоломно запутанных — нужна была хоть однапостоянная величина. И за эту величину, за единицу измерения сил, действующих в историческом противоборстве, была выбрана отдельная человеческая личность: всегда якобы равная по силам сама себе, любому соотечественнику и любому представителю другого племени. Каким образом при этом маленькие сплочённые армии побеждали противника, превосходившего их в два, три, пять раз, как маленькие города-республики становились богаче и сильнее огромных империй, оставалось и остаётся неясным.

   Думается, если бы уравнители снизошли и попытались при­ложить к загадкам мировой истории взгляды состязателей на природу человеского неравенства, мог бы возникнуть интереснейшийдиалог и даже, не исключено,—новое направление в историографии, которое решилось бы учитывать вечное противоборство между высоковольтными и низковольтными, кипящее под поверхностьюисторических событий.