Конспект диалога Платона «Горгий» (беседы о красноречии, власти, справедливости) – 3

Здесь Сократ полемизирует на темы справедливости, власти, блага, удовольствия и т.д. с собеседником Калликлом, прямо отстаивающим ценность тирании и удовлетворения человеком всех своих желаний.

В беседу вступает Калликл и обвиняет Сократа в том, что тот говорит такие вещи, согласно которым все поступают неправильно. Сократ в ответ просит Калликла опровергнуть его философию и доказать, что творить несправедливость и оставаться безнаказанным не есть зло; в противном случае окажется, что Калликл противоречит себе и своим принципам. Тот отвечает Сократу – ты уже заставил и Горгия, и Пола противоречить себе, ибо говоришь о том, что прекрасно не по природе, а только по установившемуся обычаю. Но природа и обычай большей частью противоречат друг другу, поэтому тот, кто стыдится и не решается говорить, что думает, неизбежно впадает в противоречие. Ты же, продолжает Калликл, играешь словами: если с тобою говорят, имея в виду обычай, ты ставишь вопросы в согласии с природой; если же собеседник рассуждает в согласии с природой, ты спрашиваешь, исходя из обычая. В обсуждении того, что хуже – причинять или терпеть несправедливость, Пол толковал о том, что более постыдно по обычаю, ты же упорно переносил его доводы с обычая на природу, указывает Сократу Калликл. По природе безобразнее терпеть несправедливость, но по обычаю безобразнее совершать её. Настоящие мужи не терпят страдание – это дело рабов, потому что те не в силах защитить ни себя самого, ни тех, кто им дорог. Законы же, говорит Калликл, устанавливают слабые, чтобы запугивать более сильных, которые могут над ними возвыситься, и убеждать их, что быть выше остальных постыдно и несправедливо; сами же они по своей ничтожности охотно довольствовались бы долей, равной для всех. Поэтому и возник обычай, что стремление подняться над толпой – это несправедливость; однако же сама природа сделала справедливостью то, что сильный повелевает слабым и стоит выше слабого. Философия имеет свою прелесть, если ею заниматься умеренно и в молодом возрасте; но стоит задержаться на ней дольше, чем следует, и она губит человека, потому что тот не приобретает другой опыт, чтобы стать ценным и уважаемым человеком, например, опыт в государственных делах и правовых вопросах. Ведь философ не сможет постоять за себя, если его бросят в тюрьму по ложному обвинению и казнят – где тут мудрость? Поэтому брать пример стоит не с тех, кто копается в мелочах, опровергая друг друга, а с тех, кто владеет богатством, славой и многими иными благами, завершает свою речь Калликл.

Сократ отвечает Калликлу – ты поставил мне в укор предмет моих разысканий, но допытываться, каким должен быть человек, и каким делом должно ему заниматься, и до каких пределов в старости и в молодые годы, – не самое ли это прекрасное из разысканий? И если я заблуждаюсь в своей жизни, то не умышленно, а по незнанию, говорит Сократ и просит Калликла разъяснить до конца, какому занятию он должен себя посвятить. Однако сначала он спрашивает: действительно ли это справедливость, когда сильный грабит имущество слабого, лучший властвует над худшим и могущественный стоит выше немощного? Тот подтверждает. Тогда Сократ продолжает: если лучший и сильный – одно и то же, а большинство издаёт законы против одного и тем самым показывает свою совокупную силу, значит установления большинства – это установления сильных и лучших; более того – это прекрасные по природе установления. Но раз большинство держится того, что справедливость – это равенство и что постыднее творить несправедливость, чем терпеть её, то справедливость – это соблюдение равенства не только по обычаю, но и по природе тоже. Калликл не соглашается: между сильными и лучшими нет никакого различия, поэтому когда рабы собираются вместе и что-то изрекают – это не законное установление.

Тогда Сократ задаёт вопрос Калликлу, кого тот считает сильным. Калликл отвечает – достойных и разумных. То есть, говорит Сократ, один разумный нередко бывает сильнее многих тысяч безрассудных, и ему надлежит править, а им повиноваться, и властитель должен стоять выше своих подвластных. Тот соглашается. Сократ продолжает: допустим среди людей есть выдающийся врач или сапожник, или повар – должен ли он по праву лучшего получить больше еды или разделить её между всеми, не пользуясь никакими преимуществами для себя? Калликл возражает: я говорю не про сапожников и поваров, а про разумных в государственных делах людей, которые также имеют мужество не останавливаться в исполнении задуманного. Сократ спрашивает: будут ли эти люди властителями над своими наслаждениями и желаниями, или они будут подвластны им? Калликл отвечает, что воздержные люди – это глупцы, ибо человек не может быть счастливым, если он – раб и кому-то повинуется; напротив, прекрасное и справедливое по природе – это когда человек даёт полнейшую волю своим желаниям, а не подавляет их, и как бы ни были они необузданны, находит в себе способность им служить (вот на что ему и мужество, и разум!) и исполняет любое своё желание. Но толпе это недоступно, и она, скрывая свою немощь, позорит своевольных людей и старается поработить лучших от природы, восхваляя сдержанность и справедливость, потому что не знает мужества. Для того, кто родился сыном царя или имеет достаточно природных сил, чтобы прийти к власти, нет ничего постыднее и хуже, чем воздержность. Зачем ему ставить перед собой владыку – законы, решения и осуждения толпы – если он, властвуя в своем городе, не сможет оделять друзей щедрее, чем врагов, из-за справедливости и воздержности? Истина, утверждает Калликл – это роскошь, своеволие и свобода – в них и добродетель, и счастье (разумеется, если обстоятельства благоприятствуют).

Сократ хвалит Калликла за откровенность и спрашивает – несчастлив ли тот, кто не имеет желаний? Калликл говорит «да», иначе самыми счастливыми были бы камни и мертвецы. Сократ на это приводит сравнение одного мудреца, что тело – могила души, и что та часть души, где заключены желания, легковерна и переменчива. Такая часть души подобна бочке, а у непросвещённых разумом людей эта бочка дырявая, потому что в ней не удерживаются добродетели и остаются разнузданность с ненасытной алчностью. Калликл признал, что в этой аналогии есть некоторый смысл. Сократ продолжает – значит можно сравнить два образа жизни (воздержный и разнузданный) с бочками. И тогда один человек наполняет свою бочку ценными жидкостями (вино, мёд, молоко и т.д.), а другой – ими же; но бочка у того дырявая, поэтому он вынужден постоянно их наполнять, а если перестаёт это делать, то терпит жестокие муки. Калликла это не убедило, поскольку радость жизни для него как раз заключается в постоянном подливании бочки; а если бочка остаётся полной, то и жизнь тогда каменная, бездвижная. Под пополнением бочки он имеет в виду исполнение всех желаний, которые испытывает человек, для достижения радости и счастья.

После этого Сократ задаёт Калликлу вопрос – счастливо ли живёт тот, кто страдает чесоткой и всё время чешется? Тот вынужденно соглашается, но говорит, что не стоит сводить беседу к таким низостям. Сократ отвечает – низко не различать удовольствие и благо. Калликл стоит на своём. Тогда Сократ спрашивает его – по-твоему, существует мужество и знание, и это две разные вещи; существует также удовольствие, которое не есть ни знание, ни мужество, верно? Тот подтверждает. Сократ развивает мысль дальше: благополучные и злополучные люди испытывают противоположные состояния так, что приобретая одно (благо), они теряют другое (зло) и наоборот. Значит те вещи, которые человек теряет и удерживает в одно и то же время, не будут ни благом, ни злом. Например, голод и жажда сами по себе мучительны, но их утоление приятно. «Жаждущий пьёт» – то же самое, что «страдающий радуется». Стало быть, радоваться – не то же, что быть счастливым, а огорчаться – не то же, что быть несчастным, и, значит, удовольствие и благо – вещи разные. Ведь вместе с жаждой всегда исчезает и удовольствие от питья; то же самое с остальными страданиями и удовольствиями – они всегда исчезают одновременно. Но благо и зло одновременно не исчезают, а это значит, что ни благо не совпадает с удовольствием, ни зло со страданием.

Сократ приводит ещё один пример в подтверждение тому, что благо не есть удовольствие, а зло не есть страдание. Хороших мы зовём хорошими, потому что в них есть что-то от блага, так же как красивыми – тех, в ком есть красота. Далее, хорошими мы называем не неразумных и трусливых, а мужественных и разумных. Но огорчаются и радуются как разумные, так и неразумные люди. Также во время сражения, когда враг отступает, радуются как трусливые, так и храбрые люди (трусливые, правда, радуются больше). А раз хорошие и плохие радуются и огорчаются примерно одинаково, то выходит, что хорошие и плохие примерно одинаково хороши и плохи (причём плохие иногда даже более хороши). Ведь в тех, кто радуется, есть благо (удовольствие), значит они хороши; а в тех, кто огорчается, есть зло (страдание), значит они плохи.

Калликл возражает, что он прекрасно отличает хорошие удовольствия от плохих. Сократ предлагает посмотреть следствия и из этого тезиса. Хорошие удовольствия (телесные радости от еды, питья и т.д.) приносят пользу, а плохие (противоположные им) – вред. Соответственно, бывают также хорошие и плохие страдания. Значит, полезные удовольствия и страдания нужно отыскивать, ловить, а вредные – не нужно, потому что всё делается ради блага, как ранее рассудили Сократ с Полом. То есть, благу следует подчинить всё остальное, в том числе и удовольствия, но никак не благо – удовольствиям. Калликл соглашается с этим. Но не всякому человеку по силам выбрать, какие из удовольствий хороши и какие плохи; тут нужен сведущий человек. Сократ напоминает Калликлу, что он ранее говорил о том, что бывают занятия, которые обращены только на удовольствия, и ни на что иное, и лучшего от худшего не различают, и другие занятия, ведающие, что такое благо и что зло. Среди тех, что направлены на удовольствия, находится поварское дело – простая сноровка, а не искусство, а среди тех, что на благо – искусство врачевания. Также он напоминает, что существует благо и существует удовольствие, и благо – не то, что удовольствие, и приобретается каждое из двух особыми заботами и трудами: и гнаться за удовольствием – одно занятие, а за благом – другое. Затем Сократ предлагает рассмотреть, что бывают также искусства, направленные на душу: одни пекутся о высшем для души благе, а другие целиком обращены на услаждение души и являют собой некоторое угодничество перед душою. Более того, они могут угождать многим душам сразу, не заботясь о том, что для них лучше всего. К таким искусствам относятся игра на флейте и кифаре, пение хоров, сочинение дифирамбов, трагедий и т.д. – все они стремятся доставить удовольствие людям и есть угодничество перед ними.

Сократ продолжает мысль – если отнять у поэзии в целом напев, ритм и размер, то от неё останется только обращённый к народу набор слов. Получается, что поэзия есть своего рода красноречивое ораторство, направленное на людей без всякого разбора: детей и взрослых, мужчин и женщин, рабов и свободных; которое, однако, есть льстивое угодничество. Более того, ораторы не держат постоянно в уме высшее благо и не стремятся, чтобы граждане, внимая их речам, сделались как можно лучше; напротив, они гонятся за благоволением сограждан, и ради собственной выгоды пренебрегают общей, обращаясь с народом как с ребёнком (только бы ему угодить!) и вовсе не задумываясь, станет ли он из-за этого лучше или хуже. Калликл возражает и приводит в пример ораторов, которые отличались прекрасным попечением о душах сограждан. Сократ соглашается, но говорит – это верно, если верно то, что истинная добродетель состоит в исполнении как собственных, так и чужих желаний. Если же верно то, что надо потворствовать лишь тем желаниям, которые, исполнившись, делают человека лучше, а которые – хуже, тем не надо, то названные ораторы не отвечают этому условию. Калликл не соглашается.

(Продолжение следует)