Русские смыслы и советский проект

Попалась мне недавно в руки новая книга историка Александра Пыжикова «Корни сталинского большевизма». Или, скорее, это я ей попался, и она не отпускала меня, пока не прочиталась от корки до корки. Спешу поделиться послевкусием.

Автор известен своими новаторскими исследованиями старообрядчества, показывающими, что роль этого феномена в русской истории значительно недооценена. В другой его работе «Грани русского раскола» подвергнуты критическому разбору данные официальной статистики. Как выясняется, они далеки от адекватного представления о численности ревнителей старой веры, многие из которых, особенно сторонники беспоповства, предпочитали в контактах с официальной властью выдавать себя за прихожан РПЦ. Таким образом, число староверов оказывалось сильно заниженным.

Пыжиков приходит к выводу, что территориально староверы численно полностью доминировали в центральных, северных, поволжских губерниях и на Урале. Православные преобладали на степном Юге: на Дону, Украине, Кубани.

В социальном смысле тоже существовало чёткое разделение: православие — религия дворян-помещиков, русская национальная буржуазия формировалась в основном из представителей поповской ветви старообрядчества, а крестьяне принадлежали к разным беспоповским «толкам» и «согласиям». Соответственно значительно различались и социально-этические установки и приоритеты этих трёх вероисповеданий. РПЦ благославляла и освящала крепостнические порядки, у старообрядцев-поповцев формировался некий русский аналог протестантской буржуазной этики.

В целом между официальным петербургским православием и «поповством» было много общего: признание частной собственности на западноевропейский манер «священной», презрение к простому трудовому русскому народу и вытекающие отсюда упования на иерархию, «сильную власть», которая должна «держать мужика в узде» и охранять помещиков и буржуев от мужицких посягательств на «священную частную собственность».
 

И только крестьянское беспоповство в своих социальных представлениях основывалось не на западноевропейских, а на исконно русских началах: взгляд на общество через призму метафоры «Большой Семьи», и как следствие — обязательность солидарности, взаимовыручки, примат интересов общественного целого над интересами индивида. А отсюда и недоверие к навязанной помещичьей властью церковной и светской иерархии, и обычай решать дела всем миром, «соопча».
 

Но эта низовая мужицкая демократия вполне сочеталась с пиететом по отношению к царской власти. Правда, некоторые беспоповские согласия распространяли свое отрицание несправедливого «света сего» и на самого монарха. Но в большинстве своём ненависть крестьян к «антихристовой власти» помещиков на царя не распространялась.

Благодаря трудам Александра Пыжикова староверие предстаёт если и не новооткрытой Атлантидой, то айсбергом, чья огромная подводная часть только теперь становится доступной зрению.

Это позволяет по-новому взглянуть на многие эпизоды истории России, в частности времена конфликтов, разворачивавшихся в форме противостояния Севера и Юга. В гражданскую войну опорой красных были прежде всего северные староверческие губернии, в то время как белые опирались на поддержку православных южан — украинцев и казачества Дона и Кубани.

Возможно, также не случайно, что от «Голодомора» в начале 30-х наиболее пострадали те же южные православные территории. И, как это на первый взгляд ни странно, но даже и во времена, предшествовавшие церковной реформе патриарха Никона, просматривается похожее территориальное и социальное размежевание: в эпоху Смуты союзниками продвигаемых Ватиканом самозванцев оказываются боярство и всё те же южные регионы — украинское и донское казачество, в то время как независимость России защищало ополчение северян, сформировавшееся как демократическая инициатива народных низов. И это же движение низов восстанавливает центральную самодержавную власть через традиционный демократический институт — Земский собор.

Подобную социально-территориально-религиозную конфигурацию автор усматривает и в основе становления советского проекта.

Хотя большевистская верхушка в революционную эпоху состояла в основном из интеллигентов дворянского и буржуазного происхождения со значительной долей представителей нерусских этносов Империи и даже иностранцев. Но в низовом составе местных большевистских организаций, особенно в индустриальных районах, была и значительная доля людей трудовых профессий из коренных русаков.

И что не менее важно, русской рабоче-крестьянской была беспартийная масса староверческих губерний, составившая основную силу, благодаря которой большевики победили в гражданской войне. Это у Пыжикова принципиальный момент, на котором он часто концентрирует внимание: дореволюционная индустрия развивалась именно на старообрядческих территориях, рабочие были в подавляющем большинстве беспоповцами.
 

Причём, что интересно, даже рабочий класс тогдашнего «нового индустриального района», то есть современного Донбасса тоже формировался переселенцами из беспоповских губерний, в то время как православные украинские свинопасы-гречкосеи под Юзовкой и Горловкой склонности к работе на заводах не проявляли.
 

По мысли автора, напряжение между этой низовой массой и партийной интеллигенцией определило и узловые моменты послереволюционной истории, и подвижки в идейно-психологическом каркасе советского строя от русофобии и поклонения миражам «мировой революции» в 20-х до реванша имперского духа и его триумфа в Великую Отечественную.

В неожиданном ракурсе предстаёт тема убийства семьи последнего Романова и других членов императорской фамилии.

Вопреки стереотипам наиболее жёсткой и непримиримой позиции придерживались именно низовые партъячейки, испытывавшие нажим беспартийной народной массы, в то время как партийная верхушка обычно пыталась удержать низовой актив от расправ над родственниками свернутого монарха. Но чаще всего эти попытки оставались без успеха: инициативные товарищи на местах были не особо склонны слушать столичных начальников-интеллигентов и расправлялись с воплощениями ненавистного никонианского государства по понятиям, усвоенным от беспоповских начётчиков.

В этом же ключе подаётся и тема взаимоотношений советской власти с РПЦ. Автор опровергает растиражированный постперестроечной национал-патриотической публицистикой миф, возлагающий вину за все антицерковные акции на «инородцев» и примкнувших к ним «русских отщепенцев».

Антицерковные настроения были широко распространены в гуще самого русского народа ещё с допетровских времён и при любом удобном случае вырывались наружу. Такими клапанами народного гнева были восстания Разина, Пугачёва, чьими непременными спутниками были погромы церквей.
 

А революция, по словам Семёна Франка, и была очередной пугачёвщиной, показавшей оторвавшейся от народа элите, что созданный в её фантазиях сусальный образ русского народа, обожающего своих церковных пастырей, имеет мало общего с реальностью.
 

Внутрипартийные конфликты 1920-1930-х во многом определялись всё тем же напряжением между старой гвардией из интеллигенции никонианского происхождения и молодыми большевиками «ленинского призыва», хлынувшими в партию после окончания гражданской войны.

Именно массовый приток в партию молодых рабочих кадров с беспоповской закваской создал опору для победы Сталина над Троцким и другими партийными ветеранами, финальным аккордом которой прогремел в 1937-38 «Большой Террор».

Именно из этих выходцев из самой толщи русского народа сформировался советский правящий класс, под руководством которого страна провела экспресс-индустриализацию, тотальную мобилизацию и пришла к Великой Победе. И вовсе не из писаний марксистских теоретиков, а из глубин народной беспоповской массы происходят те этические представления и психологические установки, на которых основывалось мировоззрение советского человека.

Беспоповская среда русского рабочего класса породила особый менталитет. Вернее, это была специфическая мутация религиозного сознания, в котором акцент был смещён с церковных ритуалов на трудовой подвиг строительства «Царства Божьего на земле». Что предопределило особую технократическую и в целом просвещенческую ориентацию сознания русского индустриального пролетариата, без чего будущее чудо советской модернизации вряд ли оказалось бы возможным.
 

По ходу воплощения советского проекта эта староверческая по происхождению ментальная особенность превратилась в одну из доминант национального самосознания всего русского народа. Что выглядело разительным контрастом на фоне антимодернистских установок национализмов восточноевропейских лимитрофов, романтизировавших доиндустриальный аграрный уклад, что в ХХ веке было чревато проигрышем в конкуренции с более развитыми странами.
 

Впрочем, и в России формировались свои версии архаизирующих восточноевропейских национализмов. Наиболее ярко эти черты проявляются в национализме украинском. Но и в собственно русской среде было нечто весьма похожее. Сейчас это принято называть «русской партией», сложившейся в недрах советского правящего класса в послевоенную эпоху.

Это течение формировалось вокруг специфического идейно-психологического комплекса, сфокусированного на идеализации дворянства и церкви при склонности закрывать глаза на негативные моменты романовской эпохи. С началом перестройки всё это прорвалось в массовое сознание, но в дремлющем виде оно существовало на протяжении всей жизни советского проекта, то усиливаясь, то сходя на нет под репрессивным нажимом государства.
 

Мощнейший удар, нанесенный по носительнице этой версии национализма никонианской интеллигенции «Большим Террором», приглушил эти настроения на десятилетие, хотя уже вскоре после войны они проявились в так называемом ленинградском деле. Но пока был жив Сталин, доминирование выходцев из староверия в советском правящем классе сохранялось.
 

Ситуация начала меняться с приходом к власти Хрущёва, за которым «в центр» потянулись многочисленные кадры, работавшие с ним на Украине. Та же тенденция сохранялась и при Брежневе — с поправкой на то, что руководящие посты «в центре» стали замещаться не только украинцами, но и выходцами из южнорусских областей.

Этот процесс сильно поколебал позиции сталинских кадров с беспоповскими корнями и рабочей биографией. В отличие от них среди украинцев и «южноруссов» почти не было людей с опытом работы на производстве, это были в основном дети служащих и интеллигентов.

Этические приоритеты и ментальные установки этой генерации номенклатуры тоже были иными: вместо свойственной сталинской «рабочей косточке» склонности к самодисциплине и нацеленности на аскетический труд на общее благо, «южане» отдавали предпочтение застольям и прочим, как говорила в комедии Гайдая героиня Мордюковой, «элементам сладкой жизни».

Именно эта православная по происхождению часть советской элиты стала питательной средой для вызревания антисоветских и прозападных настроений, принявших различные формы — от либерализма, русского и украинского национализма до примитивного безответственного гедонизма в стиле «родина там, где слаще и жирнее». Хотя не стоит забывать, что при всех кажущихся различиях этих направлений они не столько конкурировали, сколько дополняли друг дружку.

На протяжении всей постсоветской эпохи кооперация националистов и либералов проявлялась во все критические моменты. Разрушение СССР происходило с помощью вброса в массовое сознание мифов как либеральных, так и националистических. Во время оранжевых революций в Киеве и Москве либералы ходили вместе с наци в одних колоннах. И в сегодняшних информационных атаках на Российско-Белорусский Союз националисты и либералы поют в унисон.

Но и обратившись к досоветской эпохе, мы наблюдаем картину доминирования в сознании тогдашних элит всё того же либерально-националистического микса, приведшего Российскую империю к краху. А спустя семь десятилетий та же идеологическая мутация приводит уже и Советский Союз к аналогичному финалу.
 

И здесь мы подходим к одному из смысловых узлов работы Александра Пыжикова: православие со времён никонианской реформы является носителем ценностей и установок, западных по происхождению. И неважно, в какой обёртке эти сомнительные «ценности» подаются — церковной или светской, либеральной или консервативной. Важно, что все попытки привития их на отечественной почве раз за разом приводят Россию к катастрофе.
 

Правда, непосредственной задачи докопаться до причин, почему так происходит, автор себе не ставит. Но некоторую наводку общий контекст его работы всё-таки даёт.

Идейно-психологические импульсы с Запада очевидно работают на втягивание России в мир капитализма. Вопрос только в том, в какую именно часть этого мира должна, по мысли западных «производителей смыслов», попасть Россия.

Да, там есть привилегированный клуб высокоразвитых стран, неизменно на протяжении столетий являющийся объектом вожделений всех поклонников западного way of life, но билеты в этот клуб всем подряд не выдают, да и количество мест в нём строго ограничено. Кое-кого из российской элиты туда иногда пускают посидеть, но все российские граждане там никак не поместятся. Ведь приятное времяпрепровождение джентльменов в клубе кто-то должен обслуживать и оплачивать.

Адаптация буржуазных ценностей в России означает для неё получить место среди обслуги, но никак не среди джентльменов.
 

Шанс избежать этой судьбы дают только ценности, альтернативные буржуазным. Осознав это, мы легко приходим к пониманию, почему Россия могла говорить на равных с Западом только пока в стране доминировала трудовая этика, сформированная в недрах рабоче-крестьянской староверческой массы, закалённой в горниле гонений со стороны прозападных петербургских элит.
 

Напоследок надо было бы отметить и недостатки книги. Но я решил на них особо не сосредотачиваться. Скажу лишь о том, чего мне не хватает.

Несколько обескураживает, что при значительном внимании автора к Украине белорусская тематика почти отсутствует. Если не считать упоминания нашего земляка Андрея Громыко.

Здесь читателя ожидает сюрприз: автор помещает Громыко наряду с Андроповым и Сусловым в число самых главных персон всё той же «беспоповской партии» внутри советской номенклатуры. Для меня это оказалось новостью: до этого мне попадалась разная информация о происхождении Громыко — из крестьян или из шляхты. Но о его староверческих корнях никто не писал.

Впрочем, это и не так уж важно. Интереснее сам факт, что среди топовых фигур «беспоповской партии» оказался белорус. Причём интересен он не как единичный факт, что может быть и случайностью, а как иллюстрация к гораздо более масштабному явлению: в конфликте между православной и старообрядческой «партиями» белорусы держали сторону староверов. Что особенно странным представляется на украинском фоне.

Напротив, прониконианская позиция украинцев выглядит логично — ведь православие для Украины традиционно. Но ведь и в Беларуси староверы-«москали» всегда были незначительным этноконфессиональным меньшинством, а доминировали попеременно то православные, то католики с униатами. Тем неожиданнее оказывается увидеть белорусов совсем не в том политическом лагере, который им предписывали их конфессиональные корни.

Интересно, что московско-украинский политолог Андрей Окара, рассматривая эту же тему уже вне всякой связи с конфессиональностью, констатирует ту же картину: по его наблюдениям, проблемные периоды в отношениях Минска и Москвы регулярно наступают во время доминирования в Кремле «южновеликороссов», а с «северовеликороссами» белорусам находить общий язык оказывается гораздо проще. Ну а у Киева всё наоборот.

То есть кейс «Мистера Нет» не единичный, а укладывается в некую общую картину. С точки зрения конфессиональных корней белорусов картина получается малопонятной. Значит, мотивацией послужило нечто другое, какая-то иная компонента белорусской идентичности.
 

Для лучшего понимания этой идентичности в последнее время предлагается рассматривать её через призму концептуальной категории Работы, предложенной немецким философом Эрнстом Юнгером.
 

Белорусы в такой оптике предстают «Нацией Работы», чей мобилизационный, индустриальный, урбанистический менталитет и футуристический оптимизм оказываются удивительно созвучными той трудовой беспоповской этике, которая стала духовной основой советской модернизации. Переплавленная в её горниле старая Россия в своей новой советской ипостаси оказывается «Нацией Работы» никак не в меньшей степени, чем белорусы.

Видимо, вот этим надконфессиональным родством душ объясняются и те конфигурации внутри советских элит, когда белорусы вместе с «москалями» оппонировали украинцам, и твёрдо взятый белорусскими властями после развала СССР курс на единство с Россией.

А вот откуда взялось это родство душ, преодолевающее конфессиональные барьеры — этой проблеме ещё предстоит найти своих исследователей.