Капитализм, социализм, феодализм (fuzzy22)

Вместо заключения

 

Подытожим.

Прежде всего, было бы разумно вспомнить вообще о том предмете, ради которого этот текст и затевался – о языке.

Есть такое слово – граф. Но не тот граф, который королевский приказчик, а тот, что используют математики, чтобы описывать всякие сложные штуки. Так вот этот самый математический граф весьма удачно подходит и для описания такого феномена как язык.

Иными словами, любая языковая система – это граф. Слова и понятия языка составляют вершины графа, а то, что называют рёбрами, мы называем Логикой. Поэтому Логика – это связность, т.е. выбранный способ соединения вершин Языка в единое целое. Отсюда, сразу понятно: бессвязная речь = нелогичная речь. Правда, нелогичность может возникать не только при отсутствии логики, но и при влезании со своим уставом (вершинами графа) в чужой монастырь (систему связей). Следовательно, совершенно необходимым условием при попытке куда-то влезть является приведённость этих самых уставов к соответствию.

И вот тут кроется небольшая неувязочка.

Рёбра графа, т.е. связи или отношения между вершинами-понятиями, могут основываться на строгом разграничении или взаимоисключении обязанностей (двоичность) и на их обоюдном частичном включении или взаимодополнении (нечёткость).

Так вот. Двоичная строгость сама по себе отрицает всякую адаптивность, читай то самое приведение одного к другому. Это прямо следует из закона исключения противоречия. А значит, сопоставлять языковые системы, да и менять саму ткань языка на основе двоичности категорически невозможно. Это запрещено самими её законами. Поэтому, только нечёткость логики позволяет осуществить, то самое, что именуется синтезом.

Если теперь принять идею о языке как доме бытия, то можно сказать, все эти вершины и рёбра буквально определяют всё, ну то есть абсолютно. Действительно, эти абстрактные, казалось бы, вершины графа задают границы нашего восприятия, а значит и бытия. Или перефразируя известное высказывание: то, что не входит в круг наших понятий, попросту не существует. В таком толковании рёбра графа, т.е. логика, определяют способ взаимодействия человека с внешним миром. Нечёткие рёбра мягки и податливы; двоичные, что твой булат. Двоичная логика – это логика действия, а нечёткость служит для развития и познания. Первая зиждется на вере, вторая на сомнении.

Сомнение, правда, многие понимают несколько превратно. Некоторые товарищи считают, что сомнение заключается в отрицании оппонента. Но они ошибаются, ибо дело обстоит обратным образом. Сомнение есть полное и безоговорочное принятие оппонента, если двоично, то это отрицание самого себя. А вот отрицание оппонента – это как раз та самая двоичная логика и есть. В полный рост. Чтобы усомниться, надо принять противное, ибо только приняв что-либо за существующее, его можно развоплотить. Или быть поглощённым этой исходно чуждой реальностью, если она окажется сильнее. Собственно, это и будет искомый синтез в обоих случаях.

Следуя за Гегелем далее, мы признали, что в основе всего, да и ничего тоже, лежит целое. Т.е. целое есть то, вне чего ничего нет (иначе говоря, ничто, тоже является частью Вселенной целого). Вы можете называть это Абсолютом, но на мой вкус пора завязывать с этой привычкой таскать слова из мёртвых языков. Вот есть у нас «простое» и «понятное» целое – и слава Богу.

Впрочем, Он не был бы самим собой, если б всё было так просто. Существуют определённые последствия отказа от закона тождественности в угоду нечёткости. Отказ от этого закона, помимо горизонтальных нечётких связей (наложения/пересечения), вызванных отказом от закона исключения противоречий, вводит также вертикальную ось Целое-Частное, которая проходит через всё языковое бытие насквозь.

Назначение этой операции, когда абстрактное Целое связывается в единую пару с конкретным Частным, простое: так мы получаем возможность выделить в Целом самих себя, т.е. тех самых конкретных субъектов.

Поскольку человек, предположительно, существо дискретное, то воспринимать актуально бесконечное целое он может лишь посредством потенциально бесконечных наборов восприятий (частностей), из которых он уже задним числом восстанавливает свой языковой образ целого. И понятное дело, даже в ходе бесконечного лицезрения целого образ этот предстаёт максимум в виде некой совокупности ограниченных частных мнений, начисто лишённых системного эффекта, что позволяет нам говорить о всегдашней неполноте этого восстановленного образа.

Но спасение есть. Ибо неполнота – это не пустота. Это не тупик. Поскольку важна не степень полноты, а нерушимость связи образа и оригинала. Меж тем утвердительный ответ на вопрос о нерушимости дан нам одновременно с двух сторон: тем, что называется обобщением с одной и противоречием с другой.

Эта как шпилька. Обобщение коренится снаружи, противоречие произрастает изнутри. Образно говоря, обобщение или расширение контекста вместе с феноменом противоречия, позволяют нам говорить о неполноте не как о факте, а как о процессе. Но для того, чтобы процесс пошёл, необходимо периодически делать паузы и размывать строгие границы двоичной логики, обращаясь к логике нечёткой, диалектической.

И вот именно для того, чтобы дискретный процесс познания (пауза-действие – тут как никогда хочется напомнить о функционале торможения второй сигнальной системы) приобрёл черты непрерывности, нам нужна пара Целое-Частное. Это то самое обобщённое, целостное, и что не менее важно, фрактальное описание любого набора сколь угодно бесконечного набора восприятий – контекста. Любой смысловой уровень, любой контекст подпадает под эту структуру. Собственно, это легко изобразить даже графически:

Далее. Четвёртый уровень развёртки на рисунке подводит нас к высказанной в параграфе «Метод» идее о субъект-объектной шкале, относительно которой калибруются связи между узлами языкового графа в ходе реальной практики.

Если формулировать мысль теперь совсем кратко, то методика графостроительства выглядит теперь следующим образом.

Во-первых, вначале было Слово. Единое и неделимое слово. И для нас таким словом становится понятие Целого, которое в совокупности с понятием Частного составляет условно вертикальную (на самом деле фрактальную) Абстрактно-Конкретную ось понятийной иерархии.

Во-вторых, каждому контекстному уровню на вертикальной оси абстрактности будет соответствовать своя конкретно-практическая горизонтальная шкала субъект-объектных отношений.

Первооснова изложенного «во-вторых» как раз изображена на рисунке выше. Растущее от уровня к уровню конкретизации взаимное пересечение понятий отражает возрастающее количество взаимосвязей между понятиями. Собственно, именно поэтому необходимо эти связи минимизировать, чтобы твоё да было да, а нет – нет. А если не отдавать себе постоянного отчёта о максимальных пределах межпонятийной связности, то всё будет как в известном анекдоте – посредством достаточно длинной логической цепочки, составленной из отождествления близких по содержанию утверждений, можно из чего угодно вывести совершенно любое следствие, даже обратное исходной установке: «Пейте морковный сок! Моковный сок – это здоровье. Здоровье – это спорт. Спорт – это победы. Победы – это успех. Успех – это деньги. Деньги – это женщины. Женщины – это СПИД. СПИД – это смерть… Хм… Не пейте морковный сок!»

Но для того чтобы отчитываться необходимо иметь хоть какие-то инструментальные возможности. И если уж не получается измерить длину связей хотя бы в попугаях, то остаётся только сравнивать и сортировать: больше/меньше. Вот в качестве базы сравнения мы и воспользовались такими понятиями как Объект и Субъект, как некой достаточно универсальной и интуитивно понятной шкалой смыслов. В конце концов, значимость этой шкалы и её универсальность осенена веками философского опыта.

Мы предположили, что выбирая ближайшие и определяющие сущности на субъект-объектной шкале, не просто минимизируем длину и количество связей, но тем самым упрощаем сам процесс мышления, поскольку исключаем прямое влияние на суждение тех связей, которые для выбранного уровня контекста имеют на второстепенное самом деле значение. Конечно, вся нечёткость до конца выбрана быть не может, но это и не является целью, поскольку речь идёт об упорядочивании и ранжировании.

И вот, обозначив теперь в общих чертах идею, давайте перейдём к небольшому лабораторному практикуму, посмотрим, как выглядит сконструированная ранее альтернативная языковая реальность изнутри.

 

Упражнение первое. Приватизация.

Ежели язык, действительно, есть дом бытия, то это не человек составляет рассуждение, а рассуждение ведёт человека вслед за предопределённой языком развёрткой того бытия, что уже заключено в словах. Но фатализма в этом нет благодаря нечёткости языка. Однако и даруемое нечёткостью разнообразие красок бытия тоже не есть нечто достойное возведения в абсолют. Если её заразу, т.е. нечёткость, на каждом шагу не обуздывать, можно запросто проглядеть разницу, например, между оверкилем и оверштагом. А ведь тех, кому эта разница не очевидна, следует гнать от штурвала на пушечный выстрел. Поэтому выбор вроде бы есть, но на самом деле его нет. Ибо как говаривал известный мореплаватель капитан Врунгель: как Вы судно назовёте, так оно и поплывёт.

Многие, наверное, помнят, была такая страна СССР, где после десятилетий строительства коммунизма или социализма или чего-то там ещё, решили вдруг построить как бы обратно как бы капитализм, видя определённые успехи товарищей партнёров по двухполярному миру на этом поприще.

Однако вот какое дело, поскольку никто в СССР на тот момент при жизни капитализма лично в глаза не видел, то строить решили строго в соответствии с тем определением, которое было дано в учебнике. А как уже было отмечено ранее, учебник сей стоял и стоит на обязательном и определяющем участии в судьбе капитализма праве частной собственности, поэтому и строить капитализм логично начали с приватизации.

Ну, типа, если кто-то ощутит себя собственником, он прямо тут же, не отходя от кассы, бросится создавать прирост капитала посредством созидания новых производственных мощностей, например, или устремится повышать эффективность существующих. Он же, мол, эффективный собственник и, вроде как, лицо в том заинтересованное.

Впрочем, и это надо особо подчеркнуть, в вопросе о непреложности участия частной собственности в судьбе капитализма советские политэкономисты полностью спелись со своими партнёрами из противоположного лагеря. Вот, к примеру, весьма влиятельный деятель от экономики Джеффри Сакс, как и любой другой нормальный «капиталистический» учёный тоже уверен, что приватизация – это вполне себе путь в капиталистическое будущее:

«В течение всего периода моего консультирования я имел лишь тангенциальную роль в планах приватизации крупных отраслей. В конце 1991 года я проинформировал главу Комиссии госимущества Анатолия Чубайса об альтернативных стратегиях приватизации. Я считал, что небольшие магазины должны быть приватизированы на аукционах с уклоном к внутренней рабочей силе. Для малых и средних предприятий, которых насчитывалось десятки тысяч, я поддерживал смешанный подход, в том числе быструю продажу или аренду рабочих. Что касается секторов природных ресурсов, то в приватизации я не видел никакой безотлагательности. Для нефтегазового сектора, являющегося стержнем российской валютной выручки, на самом деле важно, чтобы российское правительство (и российское общество) продолжало извлекать поток доходов из этих ресурсов».

Но не тут-то было. Как говорится, что-то пошло не так. И когда тот же Сакс столкнулся с тем, к чему может, а фактически и должна, вести приватизация, он привычно обвинил во всём «этих русских», ничего не изменив в своём теоретическом базисе до сих пор. Как-то раз, срывая покровы с российской приватизации, он сформулировал следующее:

«Главное, что подвело нас, это колоссальный разрыв между риторикой реформаторов и их реальными действиями… И, как мне кажется, российское руководство превзошло самые фантастические представления марксистов о капитализме: они сочли, что дело государства — служить узкому кругу капиталистов, перекачивая в их карманы как можно больше денег и поскорее. Это не шоковая терапия. Это злостная, предумышленная, хорошо продуманная акция, имеющая своей целью широкомасштабное перераспределение богатств в интересах узкого круга людей».

Фактически американский профессор прямо обвиняет во всех бедах Чубайса и Ко. Мол, это всё они не оправдали его теоретических изысканий. Однако, если подумать, то на самом деле обвинять Чубайса можно во многом, но только не в этом. Собственно, даже не Чубайс начал приватизацию в СССР. Его подключили, когда процесс подготовки к приватизации был уже в самом разгаре, и он в этой истории всего лишь хорошо узнаваемое рыжее пиар-лицо, зицпредседатель Фунт, посредством которого можно стравливать неизбежное недовольство в дальний космос.

Сам же Чубайс видел свою задачу даже не в приватизации, а в полном и безвозвратном демонтаже того, что при СССР называлось коммунизмом. И, судя по той неприязни, которая обычно ядом сочится с его уст по поводу страны советов, это дело было по-настоящему личным. Вот для реализации этого самого дела, по озвученной Ельциным задумке реформаторов, и надо было создать «миллионы собственников». Для того, чтобы обеспечить необратимость процесса:

«Основная проблема состояла в том, чтобы реализовать все, что способствовало бы отрыву страны от коммунизма; все, что помогало уничтожить основы коммунистической идеологии и коммунистического режима в стране. Принятый вариант приватизации быстро решал задачу отделения предприятий от государства, но существенно тормозил появление эффективного собственника».

И надо признать, расстрел Белого дома при молчаливом непротивлении большинства, выборы 1996-го года с полной неспособностью коммунистов КПРФ вернуть себе рычаги управления в момент самого настоящего реванша – всё это указывает именно на то, что выбранный инструмент соответствовал заявленной цели. Пути назад в СССР уже к 1996-ому году не было. Таким образом, задача демонтажа советского государства, была выполнена в совершенно очевидном соответствии избранного инструмента с заявленными целями. Вопрос только в том, а ради чего всё-таки копья-то ломали в итоге? Ради, кхм… капитализма?

Собственно, вот что по этому поводу сам Чубайс высказал в одном интервью:

«Приватизация в России до 97 года вообще не была экономическим процессом. Она решала совершенно другого масштаба задачи, что мало кто понимал тогда, а уж тем более на Западе. Она решала главную задачу — остановить коммунизм. Эту задачу мы решили. Мы решили её полностью. Мы решили её с того момента, когда на выборах в 96-ом году Зюганов отказался от лозунга «национализация частной собственности». Отказался не потому, что он полюбил частную собственность, а потому что он понимал, что если хочешь власть в этой стране получить, безумие отнимать назад. У тебя самого отнимут так, что мало не покажется. Этим самым мы заставили его, независимо от его желания, играть по нашим правилам, ровно то, чего и надо было добиться. А для Сакса это дёшево, можно было дороже, нужно было процедуры изменить. Мы решали другую задачу, и эту задачу решили.»

Крайне показательно: про капитализм ни слова. Но тогда откуда вот это вот всё?

Сомнения закрадываются. Достаточно вспомнить обнаруженный Марксом закон убывающей нормы прибыли («деньги идут к деньгам») и перечитать «Империализм» Ленина, чтобы понять: ваучеры, как и всё в этом гравитирующем мире, должны были автоматически устремиться в направлении наибольших ваучерных масс, потому «семибанкирщина» была вопросом времени просто в силу математики. А реформаторы и вовсе ставили скорость переходных процессов превыше всего, поэтому результат, как говорится, налицо.

При этом фамилии конечных адресатов приватизации не имели и не имеют совершенно никакого значения. Как уже отмечалось, в естественных условиях, т.е. при отсутствии управления, вся собственность всё равно должна оказаться в немногих руках при любых раскладах, и те, кто этому удивляются, сами вызывают удивление:

«На старте массовой приватизации в Российской Федерации намерения были самые благие: повышение уровня эффективности экономики за счет раскрепощения частной хозяйственной инициативы; содействие созданию конкурентной среды и демонополизация отраслей; формирование мощного слоя частных собственников; оживление инвестиционной деятельности, в том числе за счет привлечения финансовых ресурсов из-за рубежа.

Однако приватизация в России не привела к возникновению многочисленных собственников. Она способствовала концентрации капитала в руках представителей директорского корпуса, номенклатурных работников, теневой экономики и криминальных структур. В результате она усилила социальное неравенство в обществе, способствовала криминализации российской экономики, росту в стране коррупции и преступности. Это произошло в значительной мере из-за отсутствия прозрачности в процессе проведения приватизации и решения, прежде всего, политических, а не экономических задач.»

Вай-вай. А в тех же США или Европе, Вы считаете, как-то иначе дело обстоит? Даже "Эхо Москвы" уже в курсе!

Поэтому вопрос заключается не в том, за сколько грошей или бутылок водки отдадут ваучеры своим более активным и, что важнее, более информированным согражданам миллионы советских «собственников» (тех самых «кухарок», не внявших Владимиру Ильичу и не научившихся управлять государством), а какая доминирующая модель экономических отношений должна возникнуть при этом в обществе уже собственников-монополистов.

Вот для того и нужна калибровка языковых графов, чтобы наложение той или иной их вариации на реальность не превращалась в натягивание совы на глобус. А в нашем случае пример с приватизацией оказался не связан с понятием капитализма от слова совсем очевиднейшим образом.

Поясню, капитализм – это феномен, в основе которого заложено обязательное требование создания нового капитала (Д' больше Д строго и без выкрутасов). А в нашем эксперименте с приватизацией всё получилось строго наоборот: в ходе приватизации было уничтожено – повторяю, не украдено, не вывезено, а именно безвозвратно и совершенно бездарно уничтожено – такое огромное количество капитала, что с уверенностью можно утверждать, что к декларируемому тогдашними реформаторами капитализьму всё это мочилово не имело никакого отношения просто по определению. Поэтому есть некоторый смысл в том, чтобы пересмотреть на основе откалиброванных связей понятийного аппарата настоящее устремление приватизации как процесса.

Итак, исходя из полученных экспериментальных данных, приватизация по факту означала, означает и будет означать передачу ярлыков на княжение личное владение кусками, как правило, госсобственности в цепкие ручки группы особо активных товарищей-комсомольцев, цеховиков, кооператоров или «красных директоров». Кто именно получит эти ярлыки не суть важно. Например, если провести денежную реформу по методу Павлова, то значительные полуподпольные или даже вовсе криминальные на тот момент капиталы цеховиков и кооператоров обратятся в прах, и тогда на аукционах получат преимущества те советские мафии, что удобно устроились поближе к распределению валюты или вовсе иностранцы. А если, предвидя это, отказаться от аукционов и раздать ваучеры населению, то наибольшие возможности их аккумулировать получат те самые красные директора, а также особы приближенные к телу императора:

«Мы вместе с Чубайсом были против этого варианта приватизации. Мы хотели проводить приватизацию по сценарию, условно говоря, эстонскому или венгерскому: за деньги, прозрачно, тому, кто предложит большую цену. Писал об этом в «Московских новостях», по крайней мере, и во многих других изданиях. Чубайс разделял мою точку зрения. Другое дело, что когда нас пригласили в правительство, законодательство о приватизации по модели приватизационных чеков уже было принято нашим парламентом.

У нас была альтернатива, которую мы с Анатолием Борисовичем многократно обсуждали на протяжении многих часов. Суть ее была следующая: нам не нравится принятое законодательство о приватизации. Следующее: мы не можем его изменить. Мы можем его только отменить, но тогда у нас всю собственность заберут себе «красные директора» на основе законодательства об аренде с правом выкупа. И после длинных дискуссий мы решили, что все-таки лучше иметь приватизацию по несовершенному законодательству, но хоть по какому-то мало-мальски разумному законодательству, после чего собственность раньше или позже окажется в руках людей, способных ею наилучшим образом распорядиться, чем иметь абсолютно хаотичную и с непредсказуемыми последствиями приватизацию по закону об аренде с правом выкупа».

Отдельно умиляет этакое скрытое упование на какого-нибудь Мишу Прохорова в том, что тот таки сможет в «Ё-мобиль» не хуже, чем Илон Маск в «Теслу», лишь потому, что получит нечто в собственность. И в целом ясно, что обсуждение методов приватизации не выходит за рамки тактической возни, от которой будет зависеть только набор фамилий в конечном списке лендлордов.

А вот стратегические последствия приватизации СССР, т.е. заново возникшие правила игры, очень роднятся с последствиями краха Римской Империи. Разница только в том, что в первом случае распределение ленов происходило условно мирно, в то время как в инфраструктурных условиях разрушающейся античной империи каждый отдельный полевой командир брал суверенитета столько, сколько позволяла длина его меча. Впрочем, подобные последнему процессы до определённого момента нарастали и на постсоветском пространстве.

Отсюда возникает вопрос. Если при построении капитализма приватизация ни при делах, то откуда вообще есть пошла эта идея фикс?

Ответ, собственно, мы уже дали. Как следует из базовых определений всё той же советской политэкономии, простая приватизация средств развитого машинного производства ведёт к появлению хозяина-капиталиста:

«В капиталистическом обществе средства производства принадлежат капиталистам, ввиду чего продукты труда также принадлежат капиталистам.»

Изначально в СССР буржуй-капиталист – это метафизический враг. Разумеется. Однако диалектика – штука хитрая, о двух концах палка. К 80-м годам жадный буржуй постепенно трансформировался в рачительного хозяина, т.е. эффективного собственника. Отсюда и появилась простейшая и самоочевидная цепочка – приватизация должна создать эффективного хозяина-капиталиста, который управится с ней лучше любого Госплана.

Ясно, что это полная чушь. Ибо такая логика вступает в полное противоречие с наблюдаемой действительностью и вообще всякое погружение в исторические архивы развеивает сие заблуждение как пепел по ветру.

Никакой прямой связи между правом собственности и эффективностью её использования не наблюдается на всём массиве исторического опыта. Но попробуйте найти хоть одну публикацию того периода, где чушь была бы названа чушью, не потому что капитализм – это ай-ай-ай как плохо, а потому что с помощью приватизации капиталиста попросту не создать, и что к капитализму (Д'>Д) приватизация не имеет совершенно никакого отношения.

Ведь собственник сам по себе – это не капиталист. Это феодал-рантье. Он ничего не создаёт, просто потому, что он не компетентен. В лучшем случае, он оставит всё как есть, поделившись частью ренты с бывшим директором, а в худшем распродаст станки, освободившиеся помещения сдаст в аренду, сам переедет туда, где теплее, а оттуда будет требовать продолжения банкета, точь в точь как господа Демидовы четвёртого-пятого поколения. И тогда возникнет вопрос: а зачем вообще было нужно приватизировать? С точки зрения банальной эрудиции, сдать бывшие производственные помещения в аренду государство могло само и без всякой приватизации, не так ли?

Однако в царстве единственно верного учения прямая связь слов «приватизация» и «капитализм» не подвергалась никакому сомнению. И в этом корень проблемы – в языке. Приватизацию породили не столько Институт системных исследований с «Лениградской экономической школой», из недр которых вышли Гайдар с Чубайсом, сколько сам «Капитал» Маркса и политэкономический язык, на котором все эти реформаторы продолжали разговаривать даже спустя годы после раздела СССР. А в рамках существовавшего тогда языкового графа, простая смена знака субъективного отношения к феномену капитализма логично открывала дорогу к Большому Дерибану, т.е. к приватизации.

Когда слово хозяин неизбежным образом отождествлялось со словом капиталист, то заполучить некоторое количество такого капитализма стремился едва ли не каждый, видя себя, словно шляхтич в своём огороде, – воеводой. А то, что дворцов на всех не хватит, ну, кто ж об этом задумывается? Нам бы «разумную» приватизацию:

Ага, и «республику с дельным царём» (с).

Нет, товарищи. Cтенать и жаловаться на капитализм можно до бесконечности, но именно благодаря исключительной монополии языка политэкономии продвижение проекта «приватизации» не встретило совершенно никакого осмысленного сопротивления.

А в подтверждение этого тезиса давайте представим, всего на секундочку, что в стране Советов образца семидесятых-восьмидесятых годов картинка круговорота капитала из предыдущего параграфа являлась бы общепризнанной, а ошибочность связи между частной собственностью и капитализмом была очевидна той самой кухарке, которую Владимир Ильич безуспешно призывал вникать в дела государства. Понятно, что провести в такой стране приватизацию можно было бы только с целью самоубийства. Действительно, если уж речь идёт о капитализме, то причём тут приватизация?

Вот в Древнем Риме ничего про советскую политэкономию знать не могли. Но в вопросах построения капитализма и решения проблем неэффективной госсобственности на удивление хорошо разбирались, и в сходной с СССР ситуации поступали следующим образом:

«Во все времена возможности правительства Римского государства ограничивались из-за примитивного характера бюрократических технологий. Оно имело склонность поручать исполнение жизненно важных функций от своего имени группам частных лиц. Африканские зерновые подати, или аппопа (лат.), представляли собой классический случай такого рода. Вместо того чтобы искать и контролировать тысячи работников, которые потребовались бы для труда на бескрайних общественных землях, оказавшихся в руках правительства в Северной Африке, оно сдавало невозделанные земли в аренду частным лицам в обмен на часть сельскохозяйственной продукции. Поскольку государство желало сдавать в аренду столько земель, сколько могло, условия аренды оно старалось сделать как можно более приемлемыми. Долгосрочная аренда позволяла наследственным держателям владеть землей более или менее постоянно, а также сдавать ее в субаренду третьим лицам.»

И то верно. Какое отношение формальный владелец неких производственных мощностей имеет к процессу собственно создания капитала? Конечно же, никакого. Совершенно очевидно, что юридический хозяин-собственник есть просто рантье, т.е. некто, кто лично сам или через некое субъективное право, поддержанное чьими-то объективными силовыми обязательствами (государство как вариант) осуществляет прямое отчуждение капитала в свою пользу. Всё. Точка. Никаких иных компетенций, а значит и мифической эффективности в управлении капиталом, право собственности не подразумевает от слова совсем. Поэтому построение капитализма в отдельно взятом царстве-государстве приватизации требовать не может.

А поскольку прирост капитала есть прямое следствие проектной деятельности, а не того, что некоторые думают, то свои простаивающие или неэффективные производственные мощности хозяину-собственнику, в данном случае государству, вовсе не нужно кому-то передавать насовсем. Достаточно сдать в аренду под конкретный проект, который и создаст тот новый капитал, с которого эта рента и будет собрана.

Пример процветающей римской Африки констатирует тот простой факт, что оставаясь в роли хозяина-рантье, древнеримское государство получало немалую выгоду от феодальных отношений с истинно эффективным капиталистом, т.е. арендатором-колоном сдавая свои мощности (землю) тому в аренду. И эта эффективность достигалась без какой-либо приватизации вообще.

Что интересно, самый первый опыт приватизации в СССР наглядно демонстрирует всю бессмысленность применения приватизации, в качестве источника капиталистических отношений:

«25 июня 1990 года Совет Министров СССР принял постановление[9], в соответствии с которым на базе заводов КамАЗа было создано одно из первых акционерных обществ РСФСР и Советского Союза — АО «КамАЗ». Согласно постановлению, 51 % акций должны были остаться в общесоюзной собственности, остальные предполагалось продать.»

Даже несмотря на чудовищную катастрофу 1993 года предприятие выжило, но опять же исключительно благодаря распродаже доли главного собственника, т.е. государства (национализация убытков), окрепло и приносит неплохую прибыль даже в кризисные времена. При этом доля государства в собственности «Камаза» восстанавливается: госкорпорация «Ростех» владеет на сегодняшний день уже 47%-ной долей предприятия.

Таким образом, эффективность управления капиталом связана не с приватизацией, а с конкретной проектной субъектностью, с которой и заключается договор аренды или осуществляется какое-либо иное взаимовыгодное взаимодействие. Если есть перспективный проект и тот, кто может его осуществить – будет и прирост капитала, с которого будет исчисляться и рента для владельца, и прибыль для исполнителя. А если нет, то будет Вам дырка от бублика, а не капитализм. Сколько авианосцы по океанам легионы по Африке ни гоняй.

Следовательно, феномен капитализма не является экзистенциально зависимым от права частной собственности. И, действительно, чтобы сказка об эффективном хозяине-собственнике, который заинтересован в чём-то кроме ренты, ожила, этот хозяин-собственник должен быть прежде всего высочайшим профессионалом и горячим энтузиастом того дела, на управление которым он претендует. Другими словами, наш высочайший профессионал должен не только иметь проект совершенствования реальности, но и жгучее, чтоб аж кушать не мог, желание совершенствовать лично тоже. Однако, если некто – мотивированный профессионал с проектом, то для достижения результата, ему вовсе не надо быть собственником. Ему подойдёт в принципе любая возможность реализции. Главное тут уследить, чтобы эта возможность умещалась в рамки Уголовного Кодекса.

Применительно к советским реалиям всё вышесказанное могло бы выглядеть так. Отдельным постановлением Сената и Народа Рима Верховного Совета СССР создавался бы при Госплане или АН СССР или сразу при обоих какой-нибудь проектный институт, который рассматривал бы проектную документацию от всех желающих записаться в капиталисты.

Под лучшие проекты выделялись бы в аренду соответствующие производственные мощности и необходимое кредитование. В итоге, все желающие пожить в буржуйской шкуре крутились бы за свою прибыль как белки в колесе и отстёгивали государству и ренту, и проценты по кредитам.

Такая вот могла б сложиться мозаика: в лучших традициях античного Рима. При этом всё, т.е. вообще всё, полностью оставалось бы в собственности народа и Сената Рима и родной коммунистической партии. И я уже не говорю о том, что выделенный в приведённой ранее цитате фрагмент прозрачно намекает ещё и на то, как славно иметь такие производственные отношения с хозяином в лице государства для самих концессионеров-предпринимателей в условиях какой-нибудь пандемии, карантина или чего ещё похуже. Ведь государство в условиях концессии интересует не столько прибыль, сколько развитие и сохранение успешного проекта, и такое положение дел фиксируется в общемировой практике. Примеров не счесть от Владивостока до Владивостока.

Из всего этого следует, что с точки зрения логической матрицы языка так называемые реформы Гайдара просто не могли привести к желаемому результату (если считать таковым капитализм), потому что этот путь был исходно обречён на движение в противоположном направлении ложной связью двух понятий в словаре. И даже наличие в программе реформ словосочетания «рыночная экономика» не могло существенно добавить капиталистичности плану феодализаии СССР.

Ведь что такое рыночный механизм? Это не более, чем большой, шумный аукцион. Поскольку польза, она же потребительная стоимость или как ещё предлагалось – нужность, - имеет строго субъективный характер, то посчитать её вот так запросто на калькуляторе трудновато. Ну, вот человечество и придумало устанавливать цену на товары в ходе прямого торга на рынке. И ничего эффективнее в плане выявления истинной нужности пока в заметных масштабах не реализовывалось.

Но позвольте, разве аукцион или тендер, как модно стало нынче говорить, каким-либо своим местом противоречит плановому регулированию экономики? Отнюдь нет. При этом общество не утрачивает возможностей по установлению правил игры, ГОСТов, стандартов и контролю всех выходных параметров.

Дополнительный бонус от контроля за аукционированием проектности заключается в большой экономии ресурсов общества. В условиях свободного рынка предприниматель, чтобы просто выйти на этот рыночный аукцион должен затратить весьма немало средств на некую демонстрационную версию своего проекта, на первую серию товара, на ремонт помещения и пр. Но нужность всех этих предварительных усилий будет определена только после первичного аукциона. Поэтому банкротство на таком рынке – это норма жизни. А вот системное наличие по-советски добротной научной экспертной оценки (проектной цензуры) помогло бы сохранить не только нервы незадачливых предпринимателей, но и множество ресурсов, которые в неуправляемой свободнорыночной экономике разбазариваются на банкротов в несметных количествах.

Полагаю, теперь можно подытожить.

Итак. Как же так вышло, что античные римляне поступали мудрее, нежели товарищи, вооруженные самой передовой научной теорией?

Собственно потому так и вышло, что товарищи были «вооружены». Теория, знаете ли, обязывает. Именно язык политэкономии, массово внедрённый в общественное сознание, предопределил возможность приватизации, а не хитрые планы ЦРУ. А ведь если подумать, то достаточно разорвать логическую связь между всего двумя словами, и вся мировая история пошла бы другим путём.

Нет, безусловно, всё было бы не так радужно, как может показаться, ибо строить – не ломать, а воровать можно было и без всякой приватизации ещё в самом СССР. В любом случае, советские мафии требовали легализации, и этой борьбы уже в 80-ых годах, похоже, было не избежать, поэтому в зеркале 90-х отразилось истинное лицо позднесоветского человека, которое было до поры скрыто за искусственно поддерживаемым образом советского «руссо туристо облико морале». Однако есть основания полагать, что всего пара росчерков пера в словаре могли сильно видоизменить это отражение. Вплоть до полной неузнаваемости.

Кто-то возразит, что всё это фантазия. Мол, помилуйте, где Древний Рим, а где Госплан? Но вот ведь какое дело. Приглядевшись, мы с удивлением можем обнаружить, что вот уж несколько лет как в крупнейшей стране постсоветского пространства на практике реализуется ближайший аналог тех самых древнеримских аннуарных концессий. Именно эта схема скрывается за словосочетанием «государственно-частное партнёрство».

Правда, для этого пришлось сначала довести единую систему госсобственности до коматозного состояния, потом снова через кровь, пот и слёзы сосредоточить её остатки в руках самого успешного в истории феодала, т.е. государства, и прийти в итоге ровно к тому самому, что собственно и надо было делать вместо приватизации. А всё почему? Правильно! Потому что в кузнице не было гвоздя в словаре порядка не было. Порядок должен быть в словаре. Был бы порядок в словаре, не было б ногам лишней работы.

 

Упражнение второе. Уравниловка.

Иногда, бывает и так, что порядок-то в словаре очень даже присутствует, но вот сам пользователь этому порядку совсем не рад. Однако всякие прикольные словечки ему жуть как нравятся, и в целом всё остальное тоже вполне устраивает. Выходом в сложившейся ситуации обычно становится заявление в таком духе:

«Если стоимость товара определяется количеством труда, затраченного в продолжение его производства, то могло бы показаться, что стоимость товара тем больше, чем ленивее или неискуснее производящий его человек, так как тем больше времени требуется ему для изготовления товара. Но тот труд, который образует субстанцию стоимостей, есть одинаковый человеческий труд, затрата одной и той же человеческой рабочей силы. Вся рабочая сила общества, выражающаяся в стоимостях товарного мира, выступает здесь как одна и та же человеческая рабочая сила, хотя она и состоит из бесчисленных индивидуальных рабочих сил. Каждая из этих индивидуальных рабочих сил, как и всякая другая, есть одна и та же человеческая рабочая сила, раз она обладает характером общественной средней рабочей силы и функционирует как такая общественная средняя рабочая сила, следовательно употребляет на производство данного товара лишь необходимое в среднем или общественно необходимое рабочее время.»

В общем, махнув рукой на несоответствие внутреннего порядка языка своим же представлениям о реальности, пользователь говорит: «и так сойдёт». Иначе говоря, реальности просто запрещается не соответствовать представлениям специальным указом: запрещается труду быть разным. Тчк. Ну, а раз труд всегда один и тот же, то и тунеядцы с бракоделами появится не должны.

Но вот вопрос. Можно ли вот так просто игнорировать несоответсвие внутреннего порядка языка и реальности, не столкнувшись с последствиями подобной легкомысленности? Что нам какие-то там слова, ведь это бытие, в конце концов, определяет сознание. Или это не совсем так?

Как мы уже отметили ранее, субъективное и объективное – это взаимная самоопределяющаяся пара понятий. Так вот у бытия с сознанием отношения похожие. Нет сознания – нет бытия. И точно так же: без бытия не может быть и сознания. Одновременно. Невозможно без критических последствий для логики языка разорвать эту двуединую связь.

Я не случайно привел снова эту цитату, в которой Маркс сам же чёрным по белому прописывает, что, внимание, каждая индивидуальная рабочая сила (единственно являющаяся источником нового капитала) измеряется в общественно необходимом рабочем времени.

Важно понимать, что никакого общественно необходимого времени в объективном смысле не существует, ибо никто не знает ни как пощупать, ни как эту необходимость измерить. И если худо-бедно, но каждый может промямлить хотя бы пару слов о необходимости личной, то за необходимость общественную заступиться практически уже некому. А если даже и начнётся серьёзное обсуждение общественной необходимости, то без мордобоя не обойдётся точно. Потому неудивительно, что самые типические примеры дискуссий на тему общественной необходимости историки называют гражданскими войнами.

Нет, так-то даже император Марк Аврелий понимал: «Не приносящее пользы улью – не принесет пользы и пчеле». Но вот с тем как он лично определял полезное для улья, тоже было несогласно огромное количество римлян. Отсюда и вопрос, а кто будет определять, что есть полезное для улья: Госплан? А не может ли так случиться, что большинство пчёл в улье окажется просто не согласным с представлениями Госплана о полезном и будет его решения просто саботировать? И не говорите мне, что такого не бывает. Ещё как бывает!

Что это значит вообще: Госплан определил общественно необходимое рабочее время или общественную пользу? Хм. Небось, в Госплане тоже сидит некий трутень и единолично или коллегиально, в смысле с такими же классово близкими ему трутнями определяет общественную пользу для всего улья, так? Или для каждой отдельной пчелы? Или роль здесь будет играть только личная для самого трутня необходимость?

Тут и выясняется, что детализация термина «общественная польза» приводит нас не куда-то, а строго к вопросу о пользе частной или личной. Т.е. термин «общественная польза» совершенно не стесняясь, без всяких границ и предпосылок оказывается всё той же личной пользой в тот же момент, как только мы начинаем смотреть на него пристально. Такая вот политэкономия в стиле кота Шрёдингера.

Это значит, что разделить бытие и сознание без утраты психического здоровья представляется маловероятным. Можно лишь создать временную иллюзию разделения – манипуляцию, которая при внимательном рассмотрении выродится в свою полную противоположность.

Казалось бы. Самому Марксу не нравится очевиднейший вывод из его собственной же языковой системы. Но он решает это противоречие узаконить с помощью запрета на рынок труда, как мы обнаружили ещё загодя.

Другими словами, Маркс узаконил такое представление о производительных силах, при которых измерение этих сил сводится только и исключительно к измерению часов, которые работник проводит на рабочем месте – человекодням, человекочасам и пр. Причём, если уж въедаться в формулировки, то даже не работает – просто находится на рабочем месте, что, отметим, очень знакомо тем, кто понимает. Неудивительно, что квинтэссенцией этого подхода стал такой анекдот: «требуются рабочие для работы на работе, оплата деньгами».

Конечно, вся абсурдность этого положения видна не вооружённым глазом. И сам Маркс, столкнувшись с этим логичным выводом из собственной теории, тут же сделал круглые глаза, заявил, что он тут совершенно ни при чём, и вообще не это имелось в виду. Мы, мол, должны говорить об общественно необходимом труде.

Как будто это что-то меняет. Нет, товарищи. Общественно необходимый труд – это по факту всё тот же морковный сок лично необходимый труд, но оцененный не тем, кто реально трудится, а тем, кто типа знает, что надо, как надо и сколько надо делать: «копайте отсюда до обеда, а я схожу узнаю, где надо».

Однако если эту внешнюю оценку делает не сам Господь Бог, то крайне маловероятно, что она будет соответствовать внутренней оценке того самого работяги, к известному мягкому месту которого присоединена реальная обратная связь с всамделишной, а не теоретической действительностью. А уж если эта обратная связь уже подгорает, то можно совершенно однозначно утверждать, что «общественно полезный труд» окажется сферическим конём в вакууме в мгновение ока. И вместо «общественно полезного труда» будет осуществляться максимум «совместный труд для моей пользы», как говаривал один популярный мультипликационный персонаж.

Но это как бы «вид из глаз» работяги. А со стороны той самой «общественной пользы» всё смотрится ещё интереснее.

В условиях языковой реальности, в которой польза может быть только «общественная», да ещё и установленная как общественно необходимое число рабочих часов (что-то типа барщины), компенсация за общественно полезный труд будет неизбежно установлена как общественно же необходимая и усреднённая по всему обществу. Собственно, эта та самая уравниловка, заложенная в политэкономию как базовая методика расчётов общественно необходимого труда. Иначе говоря, уравниловка совершено намертво, ещё на уровне базовых определений, вмонтирована в язык классической советской политэкономии в виде термина человекочас.

Как видите, это в теории легко и приятно писать про общественно усреднённый труд. На практике же у большинства к общественно усреднённому труду возникают вопросы. А по итогам общественно усреднённого понимания теории результат почему-то регулярно тяготеет к общественно усреднённой компенсации за труд – уравниловке. Так-то, если у Вас работают идентичные роботы-автоматы, то и бог бы с ней, с уравниловкой. Не принципиально. Однако в ситуации, когда каждый единичный личный труд, который вошёл в эту сумму, несколько различается, совершенно по-хамски игнорируя наши теоретические запреты, получается что-то не то.

Если личная оценка работягой своего труда разойдётся с внешней «общественной» оценкой (а она обязательно разойдётся), то он потихоньку начнёт дрейфовать в сторону наихудших представителей рабочего человечества. Поглядев на своих несознательных коллег, уступающих ему, скажем, в качестве труда, но за счёт этого выкраивающих себе свободного времени на дополнительное потребление типа распития чаёв или весьма популярной в советское время игры в шахматы, наш работяга спросит: «а что так можно было?» – и в случае получения утвердительного ответа тут же пополнит ряды серой и роботоподобной в контексте общественной необходимости массы.

Если говорить на обычном человеческом языке, то рабочий в нашем примере утратит мотивацию. А вот на языке марксовского бессубъектного материализма, из которого прямо изъяты такие не измеряемые субъективные характеристики труда как товара, сказать ничего нельзя. Политэкономия Маркса как теория о таких вещах просто ни сном, ни духом.

Во всяком случае, когда Карл Генрихович прямо пишет что «покупатель рабочей силы потребляет её, заставляя работать её продавца», то выглядит он человеком, упускающим нечто немаловажное. Ведь если рабочего надо заставлять, и при капитализме рабочего заставляет работать капиталист, то кто или что должно заставить рабочего работать при социализме решительно непонятно. Сознательность не предлагать. Плавали – знаем.

То-то и оно. Изначально, да, мысль об общем социалистическом государстве, действительно имела огромный эффект основанный на персонально наблюдаемой связи общественного труда с личной пользой. Чувство причастности к большому делу не было пустым звуком. Отсюда и происходят успехи раннего СССР, и это в условиях тотальной безграмотности, неизбежных для всякого нового дела перекосов в управлении (опять же из-за отсутствия компетентных кадров) и двух мировых войн вперемешку с гражданской.

При этом, если сравнить быт советского труженика, то он был порой намного хуже быта обычного фабричного рабочего в Англии лет так за сто до этого. Однако советский человек был сверхмотивирован, и в тех же самых или даже худших условиях, в те же рабочие часы, мог сделать намного больше, чем его английский коллега. Советский рабочий изнашивался и расходовался порой даже сильнее, чем его иностранные коллеги, получая лично для себя, может, даже меньше, но простая разница в субъективном восприятии действительности делала его чуть ли не суперменом в глазах остального мира, изумлённо взиравшего на успехи СССР.

Но что говорит нам об исчислении этого феномена мотивации, столь кардинально меняющем само понятие о труде, политэкономия Маркса? Да, в общем-то, ничего. Мотивация, не является сколько-то системным понятием в языковом пантеоне политэкономии. Она сугубо вторична. Мотивация происходит из практики коммунистической партии, а не из теории.

Правда, надо отметить, что товарищи настоящие коммунисты прекрасно понимали вредоносность уравниловки. Не случайно, Сталина, например, частенько укоряют за пренебрежение Священным Писанием. Но с другой-то стороны, если сам Карл Генрихович считал, что главное не теория, а метод, то почему прилежные ученики должны были считать иначе?

Естественно, ни Ленин, ни Сталин, не считали, что необходимо буквально следовать текстам Маркса. У обоих была своя голова на плечах. Потому и руководствовались в практической деятельности не столько теорией, сколько собственным ситуативным здравым смыслом, которого у каждого из них было более чем достаточно.

Из речи Ленина «Об обмане народа лозунгами свободы и равенства»:

«Энгельс был тысячу раз прав, когда писал: понятие равенства помимо уничтожения классов есть глупейший и вздорный предрассудок. Буржуазные профессора за понятие равенства пытались нас изобличить в том, будто мы хотим одного человека сделать равным другим. В этой бессмыслице, которую они сами придумали, они пытались обвинить социалистов. Но они не знали по своему невежеству, что социалисты — и именно основатели современного, научного социализма, Маркс и Энгельс — говорили: равенство есть пустая фраза, если под равенством не понимать уничтожения классов. Классы мы хотим уничтожить, в этом отношении мы стоим за равенство. Но претендовать на то, что мы сделаем всех людей равными друг другу, это пустейшая фраза и глупая выдумка интеллигента.»

Из отчетного доклада И.В. Сталина XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б) 26 января 1934 года:

«Эти люди, очевидно, думают, что социализм требует уравниловки, уравнения, нивелировки потребностей и личного быта членов общества. Нечего и говорить, что такое предположение не имеет ничего общего с марксизмом, ленинизмом. Под равенством марксизм понимает не уравниловку в области личных потребностей и быта, а уничтожение классов, то есть: а) равное освобождение всех трудящихся от эксплуатации после того, как капиталисты свергнуты и экспроприированы; б) равную отмену для всех частной собственности на средства производства после того, как они переданы в собственность всего общества; в) равную обязанность всех трудиться по своим способностям и равное право всех трудящихся получать за это по их труду (социалистическое общество); г) равную обязанность всех трудиться по своим способностям и равное право всех трудящихся получать за это по их потребностям (коммунистическое общество). При этом марксизм исходит из того, что вкусы и потребности людей не бывают и не могут быть одинаковыми и равными по качеству или по количеству ни в период социализма, ни в период коммунизма.»

Разумеется, при наличии такого трезвого руководства, партия большевиков ещё с 30-х годов начала неравную борьбу с уравниловкой в зарплате:

«В неправильной организации зарплаты, в неправильной тарифной системе, в “левацкой” уравниловке в области зарплаты. В ряде предприятий тарифные ставки установлены у нас таким образом, что почти исчезает разница между трудом квалифицированным и трудом неквалифицированным, между трудом тяжелым и трудом легким.»

«Чтобы уничтожить это зло, надо отменить уравниловку и разбить старую тарифную систему. Чтобы уничтожить это зло, надо организовать такую систему тарифов, которая учитывала бы разницу между трудом квалифицированным и трудом неквалифицированным, между трудом тяжелым и трудом легким.»

«Кто прав – Маркс и Ленин или уравниловцы? Надо полагать, что правы тут Маркс и Ленин. Но из этого следует, что кто строит теперь тарифную систему на “принципах” уравниловки, без учета разницы между трудом квалифицированным и трудом неквалифицированным, тот рвет с марксизмом, рвет с ленинизмом.»

Но вот что странно. Всё сказанное с одной стороны безупречно правильно, а с другой, борьба с уравниловкой велась на всём протяжении существования СССР. Как будто не говорили ни Ленин, ни Сталин всех этих правильных и замечательных вещей. Откуда-то постоянно набегали на СССР уравниловцы и устанавливали эти свои «левацкие» тарифные сетки.

А самое ужасное, все попытки высшего руководства СССР починить реальность и справится с постоянными набегами «леваков», давали тем меньше результатов, чем глубже продвигался в массы первоисточник проблемы – язык советской политэкономии. Что не удивительно, если увидеть в базовых определениях этой теории ту первопричину, которая цикл за циклом воспроизводила уравниловку через простое освоение мемов всеобщего языка, и вынуждала руководство снова лечить симптомы, не касаясь самой болезни.

Вот у господ рыночников-капиталистов в противоположном лагере такой проблемы не было даже в помине. А в СССР об этой беде не печалился только слепоглухонемой, что уже само по себе намекает на географию распространения явления.

Но связана эта проблема не с социализмом. Ни в коем случае. Источником уравниловки является логическая матрица языка политэкономии, на котором строился социализм советского образца.

И суть проблемы заключается как раз в том, что в языке политэкономии изначально утверждено отождествление рабочего времени и нового капитала, которое автоматически воспроизводится в каждом новом, подключающемся к этой языковой матрице, сознании. Уравниловка воспроизводится на системном уровне просто потому, что такова базовая методика расчёта. По умолчанию в политэкономии платят не за реально произведённый капитал, а исключительно за общественно полезное рабочее время. Иное нужно отдельным образом обговаривать как исключение из всеобщего правила, о чём и свидетельствуют вышеприведённые цитаты отцов-основателей.

При этом марксовский бессубъектный материализм не даёт совершенно никаких наставлений на тему того, как считать нужность труда. Все субъективные вопросы были попросту исключены в «Капитале». И мы видели, как это было осуществлено.

А меж тем, мы очень кстати помянули в предыдущем упражнении рыночный механизм в качестве зарекомендовавшего себя способа определения полезности/нужности. Именно субъективные полезность и нужность определяются в ходе рыночного аукциона, тогда как трудозатраты (в широком понимании ресурсов как аккумулированного труда) могут быть исчислены гораздо проще. В тех же джоулях, наконец.

Именно всеобщее распространение рыночных механизмов в так называемых капиталистических странах автоматически исключало сам контекст обсуждения вопроса об уравниловке. Исключив же рыночные методы в СССР, политэкономисты остались один на один с тяжелейшей проблемой планирования. Помножьте это на всеобщую тогдашнюю безграмотность, и становится решительно непонятно, как нашим дедам и прадедам вообще удалось построить что-то функциональное в таких ужасающих условиях:

«В связи с этим наши хозяйственники и плановики внесли предложение, которое не могло не изумить членов ЦК, так как по этому предложению цена на тонну зерна предлагалась почти такая же, как цена на тонну хлопка, при этом цена на тонну зерна была приравнена к цене на тонну печеного хлеба. На замечания членов ЦК о том, что цена на тонну печеного хлеба должна быть выше цены на тонну зерна ввиду добавочных расходов на помол и выпечку, что хлопок вообще стоит намного дороже, чем зерно, о чем свидетельствуют также мировые цены на хлопок и на зерно, авторы предложения не могли сказать ничего вразумительного. Ввиду этого ЦК пришлось взять в свои руки, снизить цены на зерно и поднять цены на хлопок. Что было бы, если бы предложение этих товарищей получило законную силу? Мы разорили бы хлопкоробов и остались бы без хлопка.»

Хороша развилочка: без теории – смерть, а с теорией…?

Совершенно неудивительно, что когда приход к власти Хрущёва и Ко ознаменовал окончательную победу Священного Писания над здравым смыслом, то окончательное и бесповоротное проникновение этого самого писания в сознание масс привело к совершенно противоположным относительно ожиданий «теоретиков» результатам.

Здесь мы снова сталкиваемся с ярким примером диалектической иронии.

Сам Маркс утверждал, что:

«Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не со­зна­ние людей определяет их бытие, а, наобо­рот, их общественное бытие определяет их сознание».

Но вот ведь какое дело. Книга Маркса, в которой было записано это и многие другие утверждения, стала руководством к действию для миллионов людей. Книга сама стала частью общественного бытия. Но, являясь одновременно и частью личного, а не какого-то там общественного сознания, книга стала руководством к действию и начала диктовать определённые решения этому самому сознанию. 

Ну, например, взять и уравнять цены за тонну хлопка и пшеницы. Или изготовить в соответствии с самовоспроизводящейся политэкономической методой такую тарифную сетку, что устремила бы в итоге всю систему трудовых отношений к ситуации, когда платят не за какчество, а за коликчество.

Нет, Вы, конечно, можете продолжать верить, что как бы отдельная субъектность совершенно ничего не значит по сравнению с как бы объективной реальностью, что всё-всё-всё определяется только тем самым бытием (кстати, что это?). Но это будет длиться ровно до той поры, пока новая языковая реальность, сформированная на основе некой субъективной идеи, не будет, так сказать, вброшена в массы и не постучится к Вам в дверь в виде обусловленного объективной статистикой персонажа, который при всей своей реальной субъективности внезапно стал реальностью объективной:

Вот и получается, что пить пиво по утрам не только вредно, но и полезно не только общественное бытие определят сознание, но и сознание определяет общественное бытие. Одновременно. Ибо это взаимоопределяющая диалектическая пара, а потому разделить её без последствий для хрупкой человеческой психики невозможно. С ума можно сойти.