Парадоксы белорусизации

Разделение на запад и восток в Беларуси никогда не приобретало форм политического или даже цивилизационного раскола, как на Украине. Хотя определённые культурные и языковые отличия между “заходнікамі” и “ўсходнікамі” до сих пор дают о себе знать. Что само по себе не является чем-то необычным: не бывает стран, абсолютно однородных в этнографическом и языковом смысле.

Наша особенность в том, что у нас довоенная советско-польская граница маркирует не столько диалектные вариации единой языковой общности, сколько степень сохранности самого белорусского языка: на западе его можно услышать гораздо чаще, а восток заметно более русифицирован. Хотя условия, в которых существовали в довоенный период советская и “польская” половины Беларуси, на первый взгляд благоприятствовали реализации зеркально противоположного сценария. Советский Минск проводил политику белорусизации, а панская Варшава не только ничем не помогала развитию белорусского языка, но и активно способствовала утверждению монополии польского языка во всех сколько-нибудь значительных сферах жизни общества.

Ситуация сложилась в некотором смысле парадоксальная. И хотя я далёк от мысли, чтобы назвать её проблемной для существования белорусской нации, сам по себе этот вопрос представляет интерес далеко не только лишь чисто академический. В фокусе общественного внимания эта тема никогда не находилась, и тем не менее где-то на периферии национального сознания она присутствует. Иногда обращение к ней принимает нарочито гротескные формы, как, например, здесь:

Если не придавать значения юродствующему тону, то сама по себе постановка вопроса заслуживает внимания. Действительно, как так получилось, что белорусизация проводилась в восточной, советской части Беларуси, а белорусский язык лучше сохранился в западных областях? Да и не только белорусский. Украинские диалекты в Брестской области тоже сохранились гораздо лучше, чем где-нибудь под Донецком или Луганском. Хотя украинских школ на Брестчине практически никогда не было, за исключением эпизодических попыток местных украинских активистов организовать частные маленькие школки при польской власти, а потом в годы нацистской оккупации.

Другое дело, верна ли сама формулировка? Впечатление такое, что желание потроллить воображаемых и реальных оппонентов заглушает у процитированного персонажа стремление найти ответ на действительно интересный вопрос. В погоне за хлёсткой фразой суть этого вопроса он формулирует неверно, априорно и безапелляционно связав полонизацию и белорусский язык. Но существует ли вообще связь между политикой полонизации, проводившейся властями межвоенной Польши, и фактом лучшей сохранности белорусского языка в западных областях? Или причину последнего надо искать в другом?

Ещё в начале прошлого века языковая ситуация что на Гродненщине, что на Могилёвщине была примерно одинакова: города говорили по-польски, по-еврейски и по-русски, местечки – почти исключительно по-еврейски, деревни и хутора – по-белорусски. Однако с разделом белорусских земель между СССР и Польшей условия их развития радикально изменились. БССР отличала от Польши не только вышеупомянутая политика белорусизации, но и два тесно взаимосвязанных процесса – индустриализация и урбанизация. Чтобы понять своеобразие их протекания в Советском Союзе, можно рассмотреть их на фоне аналогичных процессов в Западной Европе.

Там они заняли не одно столетие, причём урбанизация началась гораздо раньше перехода к массовому машинному производству. Раннесредневековые западноевропейские города возникли, прежде всего, как административные, церковные и научные центры. Торгово-ремесленная же сторона городской жизни после гибели Римской империи находилась на очень низком уровне, по сути, она создавалась заново выходцами из деревни. И, как создававшаяся почти “с нуля”, эта “низкая” сфера жизнедеятельности первоначально не имела своего языка, в отличие “высоких сфер” политики, церкви и науки, унаследовавших свой язык – латынь – от Рима.

Язык городских профессий тоже приходилось создавать с нуля: он мог сложиться только на основе наречий и диалектов западноевропейского простонародья, принесенных в города из их сельских округ. Другого материала для формирования языка ремесленно-торгового сословия попросту не существовало. По мере освоения выходцами из деревни городских профессий эти разрозненные сельские диалекты тоже “огорожанивались”, преображались в общепонятное городское койне, ставшее основой сложения национальных европейских языков. В каком-то смысле можно сказать, что эта, освоившая городской образ жизни вчерашняя деревенщина навязала городу свой язык. Недаром расцвет городов Западной Европы сопровождался появлением массовой печатной книги именно на национальных языках, а не на наднациональной латыни. Урбанизация в Западной Европе одновременно оказалась и национализацией космополитических городов, превращением их в центры формирования будущих европейских наций.

И вот эти многие века органичного становления городской цивилизации советскому народу пришлось спрессовать в несколько десятилетий. Как сказал в 1931 году Сталин: «Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

Вырванные из привычного образа жизни и вброшенные в чуждые им города многомиллионные массы вчерашних крестьян не имели ни возможностей, ни времени создавать какие-то устойчивые формы социальности, позволившие бы им спокойно перенести на новое место жительства и сохранить в городских условиях свои диалекты, то есть “белорусизировать” Витебск, Могилёв и Бобруйск так, как национализировали свои города западные европейцы.

Белорусские народные говоры были прочно связаны с деревенским традиционным укладом. Город же 1920-30-х годов после изгнания и репатриации значительной части польскоязычного населения говорил либо на идиш, если речь шла о мелких ремесленниках и торговцах, либо по-русски – сфера крупной и средней промышленности. Практической необходимости белорусизировать эти профессиональные ниши не было, поскольку они уже имели свой давно сложившийся языковой стандарт. И переселявшиеся в город сельчане, осваивая городские профессии, совершенно естественным образом переходили на русский язык. Но и связь с деревней эти вчерашние крестьяне тоже не прерывали, что способствовало уже русификации и самой восточнобелорусской деревни.

Здесь важно понимать, что этот процесс был естественным и добровольным. Советская власть его никоим образом искусственно не стимулировала и не принуждала белорусов отказываться от своего языка. Напротив, провозглашённая ею политика белорусизациии как раз таки предполагала, что белорусский язык постепенно освоится в городе и в перспективе из деревенского преобразится в городской. Но для советского государства в тех условиях эта задача всё-таки была далеко не первостепенной.

Главной и первоочередной целью урбанизации было создание в кратчайшие сроки мощной промышленности, а на её основе – армии с самым современным вооружением. Ведь угроза новой интервенции с Запада висела над СССР все 1920-е и 30-е годы. Заниматься созданием с нуля белорусской профессиональной терминологии и переводом всего высшего образования на белорусский язык тогда не было ни возможностей, ни времени.

А пущенные на самотёк, языковые процессы привели к тому, что мы сегодня имеем. Но в этом нет вины ни советской власти, ни белорусского народа, который сегодняшние “свядомыя” любят обзывать “манкуртом, забывшим родную мову”. Тогда перед белорусами, как и перед всеми народами СССР, стояла сверхзадача – сохранить независимость, да и просто элементарно выжить. Ведь поражение в неминуемой войне с объединённой фашистской Европой для нас означало смерть во всех смыслах – и в национальном, и в чисто биологическом.

Можно сказать, что русификация в БССР стала побочным и нежелательным следствием того вынужденно форсированного характера, который приняла советская индустриализация. Такого результата никто не желал и не предвидел.

Если бы в межвоенной Польше такими же революционными темпами индустриализировались бы её “всходние кресы”, это, скорее всего, привело бы примерно к такой же утрате белорусскими диалектами их позиций, только языком урбанизации там стал бы польский. Да, собственно в более дальней перспективе так и произошло: сегодня под Белостоком вряд ли услышишь белорусскую речь чаще, чем под Витебском. Но варшавские паны не собирались развивать “кресы”, они их рассматривали, как свои внутренние колонии – источники дешёвого сырья и сельхозпродукции. Ничего подобного советской урбанизации в Западной Белоруссии при польской власти не произошло.

А после воссоединения с БССР западнобелорусских земель индустриализация здесь проводилась в гораздо более щадящем режиме и в значительной мере за счёт миграции со всего Советского Союза – Брест и Гродно даже называли несколько иронически “городами отставников”. Такого массового и одновременного, как на востоке, переселения крестьян в города, здесь так и не произошло – сельское население в своей массе в города не мигрировало, а оставаясь в своей привычной среде сохраняло свою традиционную культуру и речь. Но сохранялась она здесь именно, как совокупность разрозненных деревенских диалектов, а не как стандартизированный городской язык.

Именно в этой форме белорусский язык и сегодня играет заметную роль в бытовом общении сельского населения в западных областях, особенно в наименее урбанизированных католических регионах на границе с Литвой, в которых распространено польское самосознание. Литературный же белорусский язык играет здесь такую же преимущественно символическую роль, как и в восточных областях, и вряд ли в Гродно его услышишь сегодня чаще, чем в Могилёве.

Однако важно понимать, что весь этот местечково-хуторянско-деревенский традиционный уклад Западной Белоруссии, как и Западной Украины, и прибалтийских стран, и той же Польши имел шанс на сохранение только под тем военным зонтиком, который был создан в СССР. Без советской военной машины, разгромившей Гитлера, вопрос о сохранении культуры и языка, скорее всего, вообще не стоял бы. В случае победы нацизма максимум, на что все “восточные унтерменши” могли рассчитывать – это самое элементарное биологическое выживание отдельных доведенных до скотского состояния индивидов, и то в самом лучшем случае.

Русификация в БССР в каком-то смысле стала жертвой, принесённой восточной частью белорусского народа, благодаря которой западные белорусы получили возможность сохранить свой язык и многое из традиционной сельской и местечковой культуры, что было безвозвратно утрачено “ўсходнікамі”.

И в том, что сегодня некоторая часть белорусского общества, в особенности многие представители нашей гуманитарной интеллигенции этого не понимают, мне видится нехороший симптом, сигнализирующий о потенциально слабых местах в нашем национальном сознании, которые могут быть использованы для раскола страны по украинскому сценарию. Здесь есть над чем задуматься нашим государственным идеологам.