Крушение судов на рейде Туапсе в мае 1838г.

ВОСПОМИНАНИЯ ГРИГОРИЯ ИВАНОВИЧА ФИЛИПСОНА

Конец Мая ознаменовался страшною бурею, которая по всему восточному берегу Черного моря причинила судам много бедствий. 30 Мая с утра воздух был тяжел, и горизонт на Западе мрачен, но ветра совсем не было. На рейде Туапсе были военные суда: пароход Язон, бриг Фемистокл, тендера: Луч и Скорый, транспорт Ланжерон, и восемь купеческих судов, привезших разные грузы для отряда. С моря шла юго-западная зыбь и быстро увеличивалась. Моряки ясно видели приближение бури, но парусные суда не могли сняться при совершенном безветрии; а пароход, кажется, упустил время, не ожидая опасности. С полудня ветер скрепчал и скоро обратился в шторм. Сняться с якоря сделалось уже невозможным. Ветер дул от Зюд-Веста, т. е. прямо на берег; рейд Туапсе образует углубление берега, ограниченное с Северо-Востока выдающимся мысом; течение в море было юго-восточное. На какой бы галс ни снялось судно, оно будет выброшено на берег, прежде чем успеет взять ход. Этот опасный рейд никому не был известен, и потому суда, для удобнейшей выгрузки, стояли довольно близко к берегу. На пароходе были готовы пары, все суда отдали вторые якоря, но и это не помогло. Ветер и волнение достигли таких страшных размеров, что суда дрейфовало с якорями. Большое трехмачтовое судно, под Австрийским флагом, стоявшее ближе к берегу, видя неминуемую беду, обрубило якоря и как щепка было выброшено на берег. Экипаж спасся, кроме одного матроса, который был раздавлен другим судном, наброшенным на Австрийца. Это было небольшое двухмачтовое судно Херсонской постройки. Оно ударилось срединою борта в нос Австрийского, и такова была сила ветра и прибоя, что Херсонец был как бы разрезан пополам, и его нос сошелся с кормою. Суда, качаясь с борта на борт, приближались к берегу; волны ходили чрез палубы и уносили людей. Те же, которые искали спасения на вантах и марсах, при наклонении мачт то в одну, то в другую сторону, от сотрясения и порывов ветра падали в волны. Иные при этом запутывались ногами в снастях, висели головою вниз, и окровавленные их тела ударялись о мачты и реи. Вслед затем море стало выбрасывать и остальные, сначала купеческие, а потом и военные суда. Один тендер Скорый успел срубить мачту. Он был выброшен против устья Туапсе. Из остальных судов: Ланжерон выброшен внутри расположения лагеря, как и все купеческие суда; но тендер Луч и бриг Фемистокл были выброшены за Туапсе, в 150 саженях от наших аванпостов, и под самою горою, образующею левую оконечность долины Туапсе. Пароход долго держался, помогая якорям действием машины, но наконец, когда волнением залило огонь в печах, Язон был выброшен на берег, внутри расположения отряда. 

Крушение судов продолжалось за полночь. Буря ревела так, что на берегу нельзя было слушать человеческого голоса, дождь лил всю ночь, и от ветра трудно было держаться на ногах. На берегу никто не сомкнул глаз во всю эту страшную ночь. Всех давило чувство полной невозможности помочь гибнущим.

День 31 Мая осветил страшную картину. Все тринадцать судов были на берегу. Пароход был выброшен саженях в 30-ти от берега, но все наши усилия передать на пароход конец каната оказались бесплодными. Экипаж не мог держаться на палубе, с которой волнение уже смыло несколько матросов. Все бросились на ванты и там провели всю ночь. Несколько человек, в том числе лейтенант Бефани и один мичман, разделись и бросились в воду, надеясь доплыть до берега. Все они погибли и унесены в море. Командир парохода, капитан -лейтенант Хомутов, сидел на ванте, ниже его машинист Англичанин Шоу и несколько матросов, над ними лейтенант Данков и один матрос. Пароход раскачивало волнением и било килем о каменистое дно. Данков был хороший пловец; он и матрос разделись и, выждав минуту, бросились в море, но матрос запутался в такелаже, а Данкова на лету ухватила за ногу какая-то болтавшаяся около мачты веревка. Несчастного ударило о мачту и размозжило ему голову; матрос имел ту же участь, но труп его висел за руку. Хомутов и Шоу не умели плавать. Шоу был в долгополом, незастегнутом сюртуке, который, как и его густые кудрявые волосы, развевался по ветру; окровавленные трупы Данкова и матроса висели наравне с Англичанином и при каждом наклонении парохода били его по лицу. Картина была фантастическая и отвратительная. К полудню 31 Мая буря начала утихать, но волнение и прибой были огромные. Когда волна отступала от берега, пароход был не более как в 25 шагах в воде, но это пространство невозможно было переплыть, потому что новая волна с моря выбрасывала обратно на берег. Попробовали за отливающею волною подкатить чугунное 12-фунтовое орудие на крепостном лафете, чтобы иметь твердую точку в конце отлива: первая же волна выбросила на берег как щепку и opyжиe, и лафет. Раевский все время был на берегу и принимал живое участиe в спасении погибающих. На вантах парохода были, кроме капитана и машиниста, еще несколько матросов; все же те, которые бросились вплавь, погибли. Ветер утихал. Раевский, по колена в воде, закричал : "Эй, молодцы, 500 р. тому, кто спасет капитана!" Бросились вплавь линейный казак и горнист Тенгинского полка. Несколько сот человек смотрели с замиранием сердца на их  отчаянные усилия; три раза волна выбрасывала их на берег, в четвертый им удалось добраться до парохода. Каждый из них имел конец бичевки, которой другой конец был на берегу. Таким образом сообщение было устроено: бичевкой перетянули толстую веревку, а держась за нее, можно почти безопасно достигнуть берега. Капитан и матросы были спасены, но мистер Шоу упорно держался на ванте и решился ждать окончания бури. Он уже 18 часов был в этом положении; можно было опасаться, что силы окончательно изменят ему, и он упадет в море. Раевский приказал снять его с ванты насильно и на веревке перетащить на берег. В этой операции была комическая сторона, развеселившая солдат. Вытащенный на берег, Шоу отдал соленую воду, которой наглотался во время своего невольного движения по воде и под водой, но чувств не потерял, а, увидя Раевского, сказал по-английски: "после Бога — вы, генерал".

Тем не кончились бедствия этого дня. Я уже сказал, что военный бриг Фемистокл и тендер Луч были выброшены, вне лагеря, сажен 150 за Туапсе и у самого подножия покрытой лесом горы. Военные суда были пробиты и затоплены водою; экипаж не мог ничего спасти и даже не мог взять с собою никакого оружия. Оба судна почти повалило на бок к стороне горы. Это было уже ночью. До утра все было спокойно; но с рассветом, горцы, увидя положение выброшенных судов и зная, что через реку не может быть перехода, стали спускаться с горы и стрелять по матросам, толпившимся около своих судов. Командиры послали часть своего экипажа в лагерь, но получили только известие о невозможности перейти реку. Между тем горцы, подстрекаемые жадностью к добыче и беззащитностью матросов, стали подходить ближе и наконец по одиночке бросались к судам с шашками. Моряки вооружились веслами и всем что было под рукою и стали отступать по открытому морскому берегу к устью Туапсе. При этом доходило дело и до рукопашной схватки. Один матрос так сильно ударил горца веслом, что его унесли; но конечно, все эти несчастные сделались бы жертвою зверства Черкесов, хорошо вооруженных, если бы жадность к грабежу оставленных судов не отвлекла последних. Пока моряки не собрались к устью реки, артиллерия из лагеря мало могла быть нам полезною, а потом стала обстреливать картечью суда и пробиравшихся взад и вперед горцев. Последние при грабеже судов показали храбрость и самоотвержение, достойные лучшего повода; вероятно были у них убитые и раненые. 

В лагере между тем изыскивали все средства, чтобы устроить сообщение через реку. Если бы ночь застала моряков в таком положении, горцы их непременно истребили бы в наших глазах, при совершенной невозможности подать им помощь. Туапсе, через которую в обыкновенное время везде можно было перейти в брод, ревела теперь с страшною быстротою и несла в море карчи и целые деревья. В это время я был тут. Солдаты добыли лодку с одного разбитого судна; но многие утверждали, что в ней невозможно достигнуть другого берега, чтобы передать туда конец веревки. Ширина реки была не более пяти сажень, русло делало поворот вправо перед самым впадением в море. Мне казалось, что если гребцы и не в состоянии будут удержаться на веслах, то их течением выбросит в изгибе русла. Как бы то ни было, я сказал слово, в котором и теперь раскаиваюсь: «Неужели между Русскими людьми не найдется нескольких человек, которые бы попытались спасти своих гибнущих товарищей?» Тут были аванпосты Навагинского полка, в толпе были большею частью Навагинцы, тут же был и командир Навагинского полка, полковник Полтинин. Последний повторил мои слова. Мигом бросились в воду пять Навагинцев. С ними же хотел ехать л.-г. Финляндского полка подпоручик граф Толстой, но Полтинин его не пустил. Отважные Навагинцы не успели оттолкнуться от берега, поток ухватил их и на средине реки опрокинул лодку: мы на мгновение увидели только пять голов; мутные воды все поглотили, а пустую лодку набросило на тендер Скорый, выброшенный близ устья реки. Мир душе их!.. До сих пор не могу простить себе того, что легкомысленно и без крайней нужды сказал слово, которое стоило жизни пяти человек. А крайней нужды в этой жертве действительно не было. Ольшевский с четырьмя батальонами поднялся вверх по Туапсе, в трех верстах нашел брод и, перейдя реку, не без большого труда занял гору и тем прикрыл выброшенные у подножья суда. При этом была довольно сильная перестрелка, продолжавшаяся до самой ночи. Наши войска вырубили лес до гребня и устроили прочную засеку. При этом мы потеряли около 20 человек убитых и раненых, при крушении же судов погибли: три офицера и 46 нижних чинов, преимущественно с парохода Язон.

Утром 1 июня буря совершенно утихла, река пришла в прежнее положение, моряки без труда перешли на нашу сторону; у них не было ни убитых, ни раненых; только командир тендера Луч, лейтенант Панфилов получил на ноге сильный ушиб, заставивший его пролежать недели две. Выброшенные на берег  суда представляли печальную картину. Пока продолжалась буря и сильный прибой, пароход Язон был в 30 саженях от берега; теперь море было спокойно, и он оказался весь на суше. Тендер Скорый, без мачты, был почти заброшен голышом и песком, а впоследствии и совсем похоронен с 12 орудиями и всем, что на нем было. По осмотре военных судов особою комиссиею оказалось только, что тендер Луч и пароход Язон можно было надеяться снять; а потому решено было бриг Фемистокл и транспорт Ланжерон сжечь, обобрав с них все, что могло быть годно.

(Пароходы «Язон» и «Колхида» построены в Англии, стоили казне более миллиона рублей; отделка их изумительно превосходная. Авт.) Моряки ожидали, что их отдадут под суд, как этого требуют морские законы; а вместо того они получили по три и по четыре награды. Это сделало Раевского чрезвычайно популярным в морском ведомстве. Особливо благодарен был ему адмирал Лазарев. В числе командиров выброшенных судов были: капитан-лейтенант Метлин и лейтенант Панфилов, которых Лазарев отличал, как офицеров, подававших большие надежды. Оба они были произведены в следующие чины. Впоследствии Н. Ф. Метлин был морским министром, а теперь (1877 г.) членом Государственного Совета. Это человек умный, способный и честный; но сослуживцы находили, что его строгость, особенно с матросами, доходила часто до жестокости. А. И. Панфилов был человек другого рода. Это была олицетворенная доброта и честность. Отличный практический моряк, он был довольно плохо образован. [279] Умственные способности его были не выше среднего уровня, но самыми замечательными чертами его характера были: чувство долга, энергия и беззаветная храбрость, без всякого притязания на эффект. На берегу он любил весело пожить, на море же был строгий и справедливый начальник. В последствии он участвовал в Синопском сражении, командуя эскадрою пароходов, получил Георгия 3-й степени за оборону Севастополя, где все время безотлучно был начальником 3-го отделения обороны, был некоторое время главным командиром Черноморского флота и портов и умер в 1873 году адмиралом и членом Адмиралтейств-совета. С первого знакомства, и до самой его смерти я был с ним в искренней дружбе. Да будет мир душе его!

На тендере Луч был лейтенантом Гр. Ив. Бутаков, юноша, недавно выпущенный из морского корпуса, довольно вялый, с тоненьким, почти детским голоском. Ему часто доставалось от его энергического командира, который за глаза называл его "гунявым" и ничего путного от него не ждал в будущем. Признаюсь, и я об нем имел тоже мнение, и оба мы очень ошиблись. Теперь (1877 г.) Г. И. Бутаков — генерал-адъютант и едва ли не лучший адмирал в нашем флоте.