Петров и Боширов такие разведчики...

Телефон в руке зазвонил, и уже со спокойным выражением лица он ткнул пальцем в трубку и поднял ее к уху.

— Николай Олегович Ляхин.

— Рабочее имя?

— «Асигару».

— Принято. Дома?

— Так точно.

— Пять минут.

— Принял.

Машина остановилась с визгом: старая бежевая «восьмерка». Только глухая мощь ушедшего на холостой ход двигателя выдавала, что машина не проста. За рулем и на переднем пассажирском месте были два давно знакомых Николаю человека — ребята из того «Книжного клуба» на миленькой Австрийской площади, про которых можно подумать, что они охраняют наркопритон.

— Сзади.

Про паспорт не спросили, надо же. Николай потратил секунду, чтобы сесть, а времени на закрыть дверь уже не хватило — машина рванула с места.

— Сумка и портфель слева твои. Работай.

Справа мелькнул черный полированный бок, «восьмерка» ушла от столкновения, выскочив на тротуар, сидевший за рулем младший охранник чертыхнулся. Николай сдвинул подальше нетяжелую багажную сумку, вскрыл пломбу на портфеле и перевернул его над прыгающим сиденьем. Крупный пакет, малый пакет, конверт. Как предписывалось инструкцией, начал он с конверта. Печать аутентичная, сургуч на вкус ярко-кислый. Отметка на лицевой части конверта совпадает с нормой и сочетается с сургучом. Все по-настоящему, похоже. Что ж, и это тоже ничего не значит. Или не будет значить ничего потом, — через сколько-то там дней. Или вообще — и навсегда.

— Ракеты не пошли?..

— Не пошли… Сказал бы я… — старший демонстративно отвернулся. А может, и не демонстративно, а как раз по собственной инструкции. Кто его знает, какая она?

Едва слушающимися руками Николай вскрыл конверт, в котором оказалась узкая полоска почти прозрачной бумаги. Похожа на кальку, но не калька, больно мягкая. Две строчки:

1. I-95S. J99.9

2. Henderson Field

Итак, «1» и «2». Николай знал, что на листке, если его время все-таки придет, будет одно из названий, заученных им десятками, а то и сотнями. Заученных намертво и со вкусом, как в свое время нормальная анатомия и иноязычные корни слов. Но не мог быть уверен. Ему мог достаться «бланк», — предписание добраться до обозначенной индексом цели и заложить в «почтовый ящик» записку с номером свежекупленного на месте мобильного телефона. С обговоренным сдвигом этого номера «по фазе» соответственно номеру текущего месяца или индексу ближайшей крупной автодороги. И ждать указаний там же, на месте. Проживая при этом хоть в «Хилтоне», хоть в картонной коробке, свобода была полная, только продержись. Но строчек на листке было две, и это означало непосредственный выброс на рабочую задачу. Ту, которая заставляла его клацать зубами. К которой годами готовили, и невозможно было узнать или проверить — списали ли тебя уже в «ложные цели» или нет. И если не списали, правда ли то, что от тебя действительно будет зависеть так много, как объяснили только один раз. Один, но так доходчиво, что этого хватило.

Ложные цели тоже нужны, тоже полезны для дела. Быть ложной целью не унизительно. Наоборот, несколько легче, если знать, что такая возможность есть. Ради тебя полягут рядовые, ты вывернешься наизнанку, сделаешь все, чему тебя учили, и даже более того, и пусть даже сдохнешь после выполнения своей частной задачи, обиженный на весь свет. Но сдохнешь, успевший понять, что настоящая задача досталась не тебе, а тебе досталось отвлечь на себя силы и средства врага тем, как ты рвешься вперед. Распылить его внимание своей тонкой душевной организацией и отражающимися на лице переживаниями. Отвлечь их от настоящих профессионалов.

Себя Николай искренне осознавал почти дилетантом. Да, годы подготовки. Да, весь антураж — от того же непростого сотового телефона в кармане до хождений в «Книжный клуб» за частными уроками по очень специальной программе. Его научили чувствовать себя достаточно свободно на территории США и нескольких конкретных европейских государств. Достаточно для того, чтобы суметь взять машину напрокат, найти мотель, ответить на несколько вопросов случайных собеседников. Это немного, это не идет ни в какое сравнение с подготовкой настоящих разведчиков — но это больше, чем доступно нормальному петербургскому врачу.Никаким разведчиком он не был, конечно. И вряд ли стал бы, тренируй его хоть десять лет. Он должен был стать первичным рецептором или информатором на побегушках — аналитиком, если очень сильно повезет. Хотя и это вряд ли: даже кандидатом наук Николай к своему возрасту стать не сумел, хотя требования к качеству диссертационных работ упали в России просто страшно. Однако при этом, — вот они, лежат перед ним: сумка, большой пакет, средний пакет и плоский конверт. Одежда, документы и листок с задачей. Это было почти смешно, если глядеть со стороны: дешевый молодой доктор, совершенно не похожий не то чтобы на Джеймса Бонда и Штирлица, а даже на какую-нибудь карикатуру на шпиона, сдергивает с себя одежду дрожащими руками. Догола, совсем. И переодевается прямо на заднем сиденье шарахающейся из стороны в сторону машины. В поношенную одежду по размеру. С чужими этикетками.Итак, две строчки в маленьком конверте. Не Европа, а США. Логично, что сказать. Индекс «I-95» — это не японская субмарина, это Interstate 95, одна из наиболее загруженных шоссейных дорог во всей стране. Хайвей, косо поднимающийся вдоль атлантического побережья, от Флориды до Мэна, а к северу продолжающийся под тем же индексом в Канаду. Но раз «S», — значит, на юг. Раз отметка J99,9 мили, значит, штат Нью-Джерси — единственный, в названии которого есть буква J. Значит, отрезок от Нью-Йорка до Вашингтона. Николай помнил это место — по карте, разумеется. Он проезжал по этому шоссе и «вживую» и сумел сейчас вызвать какие-то ассоциации, но это была ложная память. В свою последнюю, так запомнившуюся родителям поездку в США он понятия не имел, что эта мелькнувшая за окном прокатного автомобиля отметка появится в его списке как один из вариантов. Съезд с шоссе — никакой. Просто технический съезд в виде двухметровой полоски бетона, уходящий с ревущего хайвея вправо, прямо в бурно разросшиеся кусты. Еще и перекрытый шлагбаумом от ищущих уединения романтически настроенных парочек, у которых нет денег даже на самый дешевый мотель. Что там? Да то же, что и в четверти остальных мест, оставшихся теперь на фоне этого, конкретного, блеклым фоном. Засранный ящик со старыми электролампами. Представляете — грязь, размочаленные дождем окурки, и под кустом валяется измятый картонный ящик, покрытый пылью летом, грязью круглый год и снегом раз в несколько лет зимой. Зима в США вполне бывает, а как же. Внутри — несколько битых электроламп и несколько целых. В смысле, не работающих, с болтающимися обрывками спиралей, но с целыми стеклами. Вот они-то и нужны. Забавно, что сами по себе лампы не опасны никому, кроме идиотов, возжелавших на спор засунуть их себе или в рот или в анус. Такие забавники находятся в любой стране, байки «Скорой помощи» в этом отношении довольно однообразны… Безопасно даже их содержимое. Разбей матовые стекла, разведи невесомый порошок хочешь в воде, хочешь в спирте, — ничего не будет, даже если вылить суспензию в ближайший колодец. И вот для этого и нужен второй номер из списка. Henderson Field — это, разумеется, не прославленное американской морской пехотой поле на тихоокеанском Гуадалканале. Это Henderson Aviation Airport — однополосное убожество чуть к северу от парка Килленз Понд, точнее, между парком и юго-восточной окраиной Плимута, штат Делавэр. Провинция. Место, где находится контейнер со вторым ингредиентом бинарной системы, способной превратить четверть континента в обезлюдевшую пустыню. С шатающимися по ней стаями одичавших собак, целенаправленно охотящихся на немногих уцелевших Homo sapiens. Обладателей уникальных гаплотипов и вне всяких сомнений к этому времени необратимо сумасшедших. «Поцелуй из могилы», вот как это называется. Прощание бывшей супердержавы, вложившей десятилетия и миллиарды в бактериологическое оружие и готовой использовать его в качестве последней меры обороны. Если до этого дошло сразу, с самого начала, значит, дело совсем плохо.

Все остальное время он был занят одеждой и бумагами из большего пакета. В этом отношении не было никаких сюрпризов. Кредитные и скидочные карточки с хорошо знакомыми названиями, водительские права с пятью красными звездами в изгибе полумесяца. На редкость простые — большая часть информации выражалась в штрих-коде, а в этих краях он не должен был читаться полностью. Паспорт с ярко-алой, нежного оттенка обложкой. Тиснение золотом: два льва держат в лапах щит с изображением обрамленного теми же пятью звездами солнца над полумесяцем, уложенным здесь горизонтально. Республика Сингапур. Паспорт был довольно хорошо защищенным, нового образца, биометрический. Потертый по углам, с полутора десятками штампов и визовых наклеек, в том числе действующей многократной российской визой и довольно скоро заканчивающейся шведской, открытой полгода назад в датском Копенгагене, повторно использованной там же, и в третий раз — уже с прибытием и вылетом через Стокгольм — Арланда. Каждый раз на три-четыре дня.

Итак, можно знакомиться заново. «Перанакан» Эдвард Ярнлюнд. Даже точнее, Эдвард Оке Ярнлюнд. Отец был швед, мать родилась в Сингапуре, имеет австралийское происхождение. Вы знаете, что такое «перанакан»? Это слово в переводе с малайского означает «человек смешанной расы». Исторически — ребенок, родившийся от брака китайца и малайки, но в принципе так можно назвать почти любое дитя смешанного/межнационального брака, и местные поймут, что имеется в виду. Забавно, что мужчины-перанакан на малайском называются «бабас», а женщины — «ноньяс». Таких слов Николай знал штук сто. И еще штук сто на бахаса — то есть новом языке Индонезии, вообще-то довольно сильно напоминающем малайский. Японский он почти забросил, но сколько-то из него еще помнил. И, наверное, слов семьсот или чуть больше на шведском. Мало, но основной язык шел у него довольно туго, на что ругались преподаватели, обвиняя сотрудника Асигару в лени. Родным же языком Эдварда Ярнлюнда был искаженный диалектизмами и местным произношением австралийский вариант английского: профессионалы заключали, что с этим у него было вполне хорошо.

Шведского паспорта у Николая не было вовсе не потому, что его невозможно достать: даже в Швеции за деньги можно достать почти все. Но сойти за шведа — даже шведа-эмигранта в первом поколении (каких в стране, между прочим, почти 20 % населения) — ему было бы гораздо сложнее. Николай не знал и не мог знать всех деталей, легших в основу его легенды, — только иногда всплывали отдельные моменты. К примеру, такой: виза для въезда в Сингапур нужна гражданам очень небольшого числа стран. Гражданам Албании не нужна, Чили — не нужна, какой-нибудь Ботсваны — тоже, оказывается, не нужна. А гражданам России — нужна. В чем логика? Не знает никто, но давно погребенный перечень в глубине подсознания любого профессионального таможенника на другой стороне планеты будет всегда тихонечко напоминать ему: Россия и Сингапур плохо совместимы. Было и многое другое. Например, и во «втором имени», полученном в честь сгинувшего с маминого горизонта папы-шведа, и в фамилии у него имелись «непростые буквы». В сингапурском паспорте «Оке» писалось с заглавного «А», а «Ярнлюнд» — опять же с «а» в первом слоге. Между тем это должно было царапать взгляд любого нормального шведа и финна. В шведском и финском алфавитах, как и во многих других, есть особые буквы, помеченные диакритическими знаками и позволяющие с удобством пользоваться латиницей. Чисто шведская «Е», которую сложно произнести: свежие русские эмигранты называют ее «А с точечкой». «Д», несколько похожая по звучанию на русское «э». Чудесная буква «Ц». К чему эти неинтересные детали? А к тому, что сбои поиска по базам данных вполне возможны, если в действующем сингапурском паспорте у человека стоит «Ake Jarnlund», как искаженное от «Åke Järnlund». Второе имя в части документов сокращается до одного инициала, но именно на него и приходится разночтение в написании. Плюс фамилия, что еще важнее. Если нет совпадений — человек может быть ни в чем не виноват. Потому что так его имя записывают в далекой Азии чиновники, понятия не имеющие о шведской и финской письменности. В финском таких «особых букв» на одну больше, а шведский язык является вторым государственным языком Суоми, так что к подобным вещам финны относятся с привычным сочувствием. Что ценно.

ärnlund — это означает дословно «железный лесок». В Швеции есть местечко под таким названием, в лене Упсала. Фактически деревня, откуда довольно долго добираться до Упсалы и Стокгольма. Рядом такие же деревни — Fageron, Sandikafjarden, Sandika, Sandickaviken. Хорошее место, где он никогда не был, но которое без труда мог показать на карте. Хорошая фамилия, Николаю она нравилась. Вообще в шведском характере и образе жизни довольно много близкого и понятного русским людям. Может быть, поэтому существует так много смешанных браков между шведами и русскими.

Папу Патрика родившийся в Сингапуре Эдвард должен был помнить плохо, но знал, что тот давно умер. Нет, это мама не придумала, это действительно так. Поэтому в далекую деревню он и не собирался, незачем. Да и комплексы какие-то были — тот ушел из семьи, оставив подругу и ребенка. В Швеции приняты довольно похожие на брак отношения без регистрации, но мама «белая англосаксонка», ее это в итоге обидело. Алименты вроде бы были, пока отец не умер в конце 70-х, — но это у мамы надо было спрашивать, а ее тоже в живых уже нет. Родственников куча есть, конечно. По всей Австралии — в основном в Перте, но есть и в паре других мест в середине континента. Где-то бывал, где-то нет. Чем занимаюсь, чем зарабатываю на жизнь? Мединженер в сингапурском отделении «Medtronic». Наладка и настройка криооборудования: хранилища, системы заморозки. Довольно хороший бизнес. Клинические хранилища для коллекций гомографтов, банки разнообразных биообразцов под академическую науку и для «Большой Фармы». Роботизированные системы, — механика, электроника, собственно криооборудование: –70/80, –150° Цельсия, жидкий азот, пары азота. Вот, шрамы на кистях рук от хронических термических ожогов…

Что делал в Швеции в прошлые визиты? Мы сотрудничаем с несколькими инженерными фирмами, с компаниями, производящими медтехнику. Стандартизация, регламенты, взаимозаменяемые расходные материалы… В Люнде — с компанией Gambro, их штаб-квартира переехала туда из Стокгольма в прошлом году. Да, там меня знают. Могу дать телефон. А в Стокгольме, — это не сам Стокгольм, а Хаддинге, пригород. Там громадный госпиталь, и у них мощный криобанк — много оборудования, много проблем с наладкой, фирма крутит инженеров со всех филиалов. Окупаются даже такие дальние полеты, а вы как думали? В России? В России делал то же самое. Криохранилища, автоматизированные и попроще. «РосПлазма» в городе Киров — там хранят арбитражные образцы, на случай проверки после заражения при переливании. Институт сельскохозяйственной микробиологии в Пушкине, пригороде Петербурга. Тоже могу дать телефоны, адреса… Да, конечно, теперь бесполезно уже…

Снова про папу… По-шведски говорю плохо. Кое-как могу объясниться, но стесняюсь своего деревянного акцента, почти немецкого, да. Финского вообще не знаю, извините…

Отработка легенды была одним из ключевых предметов на его «курсах». Где находится отделение банка, кредитная карточка которого у вас в бумажнике? Покажите на карте. Яркий сине-желтый билетик среди отложенных подальше купюр: что это? «Сингапурский филателистический музей» — где он расположен? И что, вы действительно увлечены марками? Ностальгия по детству… А вот к примеру, что такое «зубцемер»? И где расположен этот музей? А что еще вы можете вспомнить заметного на этой улице? А если свернуть на Hill Street? А если пройти дальше, как она будет называться?.. А как правильно говорить — остров Сентоза или все-таки «Сантоза»? А слоны там в зоопарке есть?..

— Ну вот и все. Минус треть вопросов на этот раз. Едва на тройку вытягиваешь. Смотри, реальный опрос скучающим пограничником, как базовый, так и при усиленном режиме, при дополнительной выборочной проверке, — это тебе не шутки. Они тут же лажу учуют. Иди и работай.

И он шел и работал. До следующего раза, когда преподаватель снова находил возможность придраться к объему усвоенной информации. К произношению английских слов. К незнанию того и сего, очевидного, лежащего на поверхности. А ведь это был всего лишь один из предметов, и не самый сложный. Инфильтрация и в гораздо меньшей степени эксфильтрация — это «обеспечивающие» мероприятия. И обеспечивающие не душевный комфорт, а выполнение задач — основной и вспомогательной. Если кого-то высаживать на чужой берег с подводной лодки и оставлять потом дожидаться подхода сухопутных сил, то они не нужны вообще. Но те времена прошли. Никого не сбрасывают на территорию противника на парашюте, не доставляют отечественными аналогами «Зодиаков» через прибой на пустынные пляжи. На самом деле даже в тех же США живет полно людей, которых можно использовать «на месте», не тратя силы и время на проникновение и подготовку к нему. На обучение реалиям жизни в чужой стране, возможностям сохранять мобильность на нелегальном положении. С ознакомительными поездками, каждая из которых имеет собственную легенду. С сотнями часов самоподготовки и «индивидуальных занятий по предмету», накапливаемыми в течение многих месяцев. Почему тренируют именно его, он так и не сумел понять, но решил, что специалистам виднее, и на этом успокоился.

Было понятно, что на самом деле будет еще сложнее, чем он думал. Практика всегда сильно отличается от теории, а зачастую и вообще не имеет с ней почти ничего общего. Но самое важное то, что за все это время Николай так и не смог избавиться от ощущения того, что это «не по-настоящему». Что на него рассчитывают в отношении достижения реальной цели — ответить агрессору ударом со спины. «Поцелуй из могилы» — это жест отчаянья. Выполняйся эта операция всерьез — она не требовала бы такой сложности, стольких этапов. Давно сидящий в Принстоне, или Филадельфии, или Балтиморе биолог или химик с зарплатой, налогами и всеми видимым домом на такой-то улице получил бы е-мейл с невинной картинкой, поцеловал бы жену, сделал звонок начальнику про «приболел, но послезавтра выйду точно» и сел бы за руль. Добрался бы до нужного съезда с шоссе, нашел бы коробку с лампочками, сунул бы ее в багажник, поехал бы дальше…