Альтернатива — левый бунт

Запрос российского общества на перемены сможет удовлетворить новый левореформистский проект. А элитам придется сократить аппетиты.

«Момент оказался исторический, хотя никто этого не планировал. У меня, к слову, оптимизм только просыпается, впервые за двадцать лет», — признается Борис Кагарлицкий, директор Института глобализации и социальных движений. На старте президентской кампании Кагарлицкий с единомышленниками отказались присоединиться к «Левому фронту», протестуя против выдвижения Павла Грудинина кандидатом от КПРФ, и развернули бурную деятельность на платформе «Рабкор», критикуя старых левых и их фаворита. Запрос на настоящую левую мысль в обществе настолько силен, считает Кагарлицкий, что им удалось, по сути, провести альтернативную политическую кампанию и убедиться в перспективах нового левого проекта в стране. А без него современное российское государство может и не выстоять.

— Модель капитализма, которая в России сложилась на протяжении поздних 1990-х и начала 2000-х, себя технически, организационно, ресурсно исчерпала. Она была построена на нескольких факторах. Прежде всего на эксплуатации и проедании ресурсов, доставшихся в качестве советского наследства. Причем ресурсов не только материальных, но и моральных, психологических. Это еще и социальный ресурс, жилищный ресурс, ресурс терпения, ресурс покорности. Даже идеологический, включая апелляции к Отечественной войне, которая тоже является моральным ресурсом, полностью исчерпанным, причем, на мой взгляд, бездарно проеденным за последние несколько лет. Это беспрецедентно — так спустить такой грандиозный моральный ресурс. Франция до сих пор не исчерпала ресурс наполеоновских войн, понимаете! А в России сейчас апелляциями к Отечественной Войне уже никого не мотивируешь.

Второй фактор — это позитивные моменты, связанные с интеграцией России в мировую экономику. Что бы там ни говорили, в том числе мои левые коллеги. Были свои минусы, связанные с полупериферийным, отчасти даже периферийным статусом нашей страны в этой интеграции. Но, как ни странно, даже в этом положении присоединение к мировой экономике имело целый ряд позитивных моментов, включая модернизацию потребления, включая возможности работы на целом ряде рынков, которые раньше не были доступны для советской экономики, включая некоторые морально-психологические возможности, создание целых новых отраслей, которых не существовало ранее. Доступ к мировым финансовым ресурсам, кстати говоря.

Если суммировать, я оцениваю подключение России к мировой экономике как игру с минусовым результатом. Но это не значит, будто в рамках этой игры не было позитивных моментов. И эти позитивные моменты как раз в наибольшем масштабе были использованы в первой половине 2000-х, они сыграли свою роль.

И третье обстоятельство — цена на нефть в период растущей мировой конъюнктуры на сырье. Россия заявляла себя либо как сырьевую, либо как энергетическую державу. Анатолий Чубайс даже говорил об энергетической сверхдержаве. Что, на самом деле, не так глупо. Это просто очень ограниченный подход.

Все происходило на фоне поднимающейся конъюнктуры именно на те товары, которые Россия экспортировала. И наложилось на некоторый психологический эффект, который был связан с восстановлением экономики после провала 1990-х. Поэтому в целом 2000-е годы были закономерно благополучными. И они же оказались, на мой взгляд, поразительно бездарно растраченными.

 

Сократить элитное потребление

— Был ли у этой модели альтернативный формат развития?

— Есть один очень важный нюанс. Советский Союз имел перекос в сторону производства. Я имею в виду даже не только знаменитую «группу А» (то есть производство средств производства). Ресурсы перераспределялись в сторону производства настолько диспропорционально, что это уже было экономически неэффективно. Это подрывало потребление, подрывало стимул для развития того же производства.

Но когда постсоветская Россия немножко встала на ноги, она таким же точно образом накренилась в сторону потребления, причем настолько, что все советские перекосы на этом фоне кажутся детским лепетом. Страна проедала все, что могла. Проедали верхи, низы, средние слои, регионы, столицы. Это началось примерно с 1999-го, когда обозначился процесс выхода из кризиса, и примерно до 2009-го года, может быть, даже до 2012-го.

— Поэтому описанная вами модель разрушилась?

— Российская экономическая и социальная система сама себя съела. И тут начался мировой экономический кризис, который показал, что все это счастье конечно. Более того, для того чтобы сейчас прийти в себя после сверхпотребления, России нужно опять перераспределить ресурсы в сторону производства. Как в знаменитом еще с советского времени скетче: «Все на левый борт, все на правый борт» — теперь надо бросаться на левый борт, чтобы восстанавливать производство. Что, кстати, не так уж невозможно, учитывая, что мы как раз входим в фазу новой технологической революции. И поэтому, в принципе, возрождение российской промышленности — это далеко не утопия на новом технологическом витке. Но для этого требуется массированное перераспределение ресурсов внутри страны.

— То есть нужно жертвовать потреблением?

— В том-то и дело. Во-первых, поддержать нынешний уровень потребления в принципе невозможно. Это главный факт, который вообще все определяет. Еще надо учесть, что российское потребление было неравномерным и наблюдался перекос в сторону элитного потребления, элиты оказались паразитическими в значительной мере. И единственный способ, перераспределяя ресурсы, опять не довести страну до нищеты — экспроприировать элиты. Сократить элитное потребление, причем в разы. А это значит дотянуться уже до собственности.

Перераспределение собственности необходимо. Есть одна очень важная вещь, которую не понимают, условно, старые левые. Перераспределение не может быть осуществлено за счет пересмотра итогов приватизации. Потому что ту экономику, которую приватизировали в 1990-е, уже невозможно деприватизировать — ее не существует. Даже если объект формально имеет то же название, это уже другой объект, имеющий не просто другой статус, но другую структуру, другие задачи и так далее.

На мой взгляд, абсолютно неизбежны экспроприации — или назовите это конфискацией, национализацией, перераспределением собственности в пользу государства для создания нового общественного сектора. Но произвести преобразования просто в форме «все вертай назад» уже не получится.

Поэтому объективно, на мой взгляд, назрел новый левый проект. Почему левый? Потому что в нем есть социальное содержание. Он должен быть не просто государственническим проектом. Мы укрепляем государство за счет перераспределения ресурсов, за счет элит. И делаем это не только в пользу низов, но с сохранением, сбережением интересов и статуса низов.

— Мы рассматриваем только радикальную форму перераспределения собственности? Возможен какой-то вариант не экспроприации собственности, но солидаризации элит и общества?

— Конфликт интересов всегда приводит к радикализации. Чем упрямее, наглее и тупее элита, тем более радикальным оказывается выход. Пугает как раз стремление нынешнего правящего слоя любой ценой избежать перемен, оставить все как есть. В долгосрочной и даже в среднесрочной перспективе такой подход как раз приводит к потрясениям. Хотя история показывает, что в ходе преобразования вы всегда имеете вилку, некий диапазон возможностей — от гильотины до серьезного внушения.

— До «принуждения к миру».

— Да, до уважительного принуждения. Я не знаю, каким путем мы пойдем. Но очевидно, что мы вынуждены двигаться в эту сторону. Мы подошли к рубежу, когда объективно назрел перелом социально-экономической политики, перелом в экономических структурах общества. И при этом мы имеем элиту, которая категорически не хочет ничего менять, которая в лучшем случае может произносить очень правильные слова. Суверенитет, модернизация, диверсификация, импортозамещение, инновации. Правильные вещи! Двумя руками «за»!

Мы имеем элиту, которая пытается заклинаниями решать проблему, произнесением правильных слов избежать необходимых действий. Но понятно, что им придется очень сильно себя ограничивать. Поэтому мы пришли к некоему тупику. Именно нежелание власти запустить управляемый и сдерживаемый, но реальный процесс трансформации привело нас в нынешнее состояние: с одной стороны, все пришли к ситуации воспроизводства той же власти формально в том же виде, а с другой стороны, все, включая саму власть, понимают, что это воспроизвести невозможно.

 

О будущем левого проекта

— Вы считаете, что есть потребность в появлении современной левой силы. На существующем левом фланге в будущее не въехать?

— Совершенно очевидна вопиющая неадекватность существующих форм левого движения, причем не только КПРФ, но и леворадикалов. И я уж не говорю о том, что просто нет нормальных левореформистов, которые могли бы быть радикальными, но реформистами. Да и революционеров, по большому счету, нет. Потому что те, кто считает себя революционерами, на самом деле просто выкрикивают революционные лозунги, не имея ни стратегии, ни тактики, ни даже представления о том, что такое революционные действия в современных условиях.

Есть некоторые несистемные левые, которые готовы, как и власть, просто повторять заклинания, причем зачастую одни и те же или похожие. Есть неадекватная системная оппозиция, которая не может, с одной стороны, менять или реформировать власть, а с другой — уже не в состоянии ее обслуживать. Они даже в качестве фейковой оппозиции не годятся. Потому что условия их воспроизводства тоже изменились.

— Тем не менее часть протестного электората они традиционно привлекают. А 11 процентов Грудинина показывают, что есть запрос и на новые лица.

— Результат Грудинина критически мал по сравнению с тем запросом на перемены, что есть в обществе. Правда, имеются основания подозревать, что местное начальство в процессе подсчета голосов украло у Грудинина часть избирателей. Но это лишь усугубляет ситуацию: кандидат не мог и не хотел защищать свой результат. Значит, он не политик.

Сейчас ситуация такая, что обмануть людей путем сливания протеста уже невозможно. Уровень недовольства поднялся до такого масштаба, что снять его можно только за счет реальных практических уступок, которые люди почувствуют. Хотя бы на уровне политики. И как ни парадоксально, как раз в условиях, когда экономически людям дать почти нечего, нужно делать уступки именно политические. А как раз политические уступки власть категорически не хочет делать. И имеющаяся оппозиция, которая привыкла к тому, что можно что-то просить, но никогда ничего нельзя добыть самостоятельно, оказывается принципиально неадекватной.

Мы получили кризис сверху, кризис снизу. И верхи не могут, и низы не могут. Может быть, и те и другие хотят, но никто не может. Как результат мы получаем историю с Грудининым. Потому что Грудинин — это, опять же, попытка решить проблему, не решая ее. Задача Грудинина состояла в том, чтобы изобразить политическую борьбу, дать обществу ощущение перемен, не создавая условий и не проводя эксперимент в реальности.

— Верхушка КПРФ всерьез ставила на Грудинина?

— Нет, на него не ставили в смысле победы. Было сразу понятно, что ни кандидат, ни его партия не хотят бороться за победу. Зато есть куча народу, которая очень хотела, чтобы они победили вопреки всему. Но если Грудинин очень не хотел, смертельно боялся стать президентом, нельзя было его заставить.

— Что можно сказать в связи с этим о будущем левых сил?

— Во-первых, предстоит реструктурирование всего политического поля. Выяснилось, что вся партийно-политическая структура, созданная в годы пресловутого путинского процветания, просто не адекватна новой реальности, в которой находится. И хуже того, они создали политические структуры, которые похожи на симулякры и муляжи, включая «Единую Россию». И в силу этого очень слабо поддаются трансформации.

Если бы у вас были организмы, может быть не самые симпатичные, но все-таки живые, то они могли бы эволюционировать. Когда у вас просто картонные фигурки, они трансформироваться не могут никак. У Антонио Грамши есть такое понятие — «пустая скорлупка». То есть внутри яйцо полностью уже пустое, а скорлупа держится. Оно держится до того момента, пока не начинается давление. Затем скорлупка превращается сразу в труху.

Сейчас похожая ситуация, когда все политические структуры, понастроенные еще в ельцинское время (кроме «Единой России») и более или менее благополучно сохраненные до наших дней, становятся такими пустыми скорлупками, начинают трещать. И я думаю, что тут вопрос в том, насколько управляем будет процесс выхода. Потому что, по большому счету, общество настроено скорее на перемены, чем на революцию.

— Путин, армия, православие, говорит социология…

— Какая-то степень реорганизации и восстановления управляемости политического процесса пока еще возможна. Но при условии, что все стороны — участники этого процесса проявят какую-то степень здравого смысла и просто разумности, рациональности.

В этом случае, конечно, назревает очень серьезная реконфигурация левого поля. Раскол КПРФ по факту произошел. «Справедливой России», считай, нет, умерла. Левые радикалы внесистемные тоже продемонстрировали, что неспособны заместить действующих системных левых в нынешнем виде.

Реконфигурация будет происходить по линии, мне кажется, не столько объединения отдельных организаций, сколько собирания людей и обломков организаций. Понятно, что процесс создания нового левого объединения надо будет запускать заново буквально уже весной. Не просто собрать имеющиеся группы в нынешнем виде, а все-таки нарисовать некий привлекательный левый проект и посмотреть, кто готов в нем участвовать, готов в такой системе работать.

— Социал-демократический?

— Скорее левореформистский. Он, конечно, будет более левым, чем та социал-демократия, о которой мы думаем. Волна классической социал-демократии ушла. В России-то ее и не было. А в мире она уже ушла.

Я бы даже сказал, в каком-то смысле это должен быть левопопулистский проект. Что я имею в виду под левопопулистским? Дело в том, что современное общество — это ведь не общество классического социального порядка, даже буржуазного. Это общество капиталистическое, но это не буржуазная классика по своей структуре. Когда вы имеете четкие границы между буржуазией и пролетариатом, мелкой буржуазией, четкую границу среднего класса с четко расписанной функцией, — это все, что относится к классической эпохе капитализма. Этого всего уже нет. Это не значит, будто противоречий и социальных разломов нет. Но одно дело политэкономическое различие между наемным трудом и капиталом, работниками и собственниками средств производства. Другое дело, как это проявляется в социальной практике. Причем сейчас мы имеем дело с собственниками, которые уже обезличены, это институциональные собственники, а не индивидуальные капиталисты. В этом смысле с буржуазией произошло то же самое, что и с пролетариатом. Она размыта. Поэтому классический буржуа — это сейчас экзотический персонаж. Он не исчез, но стал редким типом, как и классический пролетарий.

Эти идеальные, по Веберу, типы являются для нас, скорее, идеологическими ориентирами. Мы имеем огромный мир наемного труда, который очень сложно структурирован. Классический коммунизм или классическая социал-демократия опирались на разные группы рабочего класса, на организованный фабричный пролетариат в первую очередь, и каждый пытался вокруг этого фабричного пролетариата собрать массу других социальных групп. Такой тип политики сегодня уже невозможен.

Потому что ядро фабричного пролетариата очень сузилось, а группы периферийные, наоборот, расширились. И вы должны уже с ними работать напрямую, а не просто их гегемонизировать, подгонять под ядро. Представьте, как было раньше: идет колонна рабочих, а за ними в хвост масса инженеров, интеллектуалов пристраивается. Они пойдут, потому что колонна рабочих — это ударная сила, которая все организует. А интеллигенция или ученые должны себя отождествить с интересами рабочих, и все будет хорошо. И это работало, это функционировало и в социал-демократическом, и в коммунистическом варианте. А сейчас так не сработает.

— Потому что нет чистого пролетария?

— Просто его мало. И он не обладает той критической массой, которая позволит вокруг него без более сложной работы собрать социальную периферию. Значит, с этой социальной периферией надо работать более тонкими методами, с одной стороны. А с другой стороны, надо находить какие-то более общие лозунги, которые позволят сгруппировать людей.

Поэтому элемент популизма в какой-то степени неизбежен. Причем популизм, на мой взгляд, нужен на первом этапе. Популизм нужен не для того, чтобы реализовать популистскую политику, а для того, чтобы популистским образом собрать всех вместе. В чем проблема популизма? Собрать-то людей вы можете, а удержать их потом довольно трудно. Пытаются удержать манипулятивными технологиями, образом лидера, образом врага, и так далее.

— Поэтому популизм приобрел такой негативный оттенок.

— Да, поэтому, во-первых, популизм приобретает негативный оттенок. Во-вторых, популистские движения очень быстро рассыпаются. Либо приобретают авторитарный вождистский характер. Причем как раз учитывая задачи, которые стоят перед Россией, сейчас вождистский вариант скорее всего не пройдет. Потому что впервые, кстати, за всю свою историю Россия становится принципиально невождистской страной. Этого многие не понимают еще, живут в фантомах. Ведь у нас история всегда была вождистской.

Но если посмотреть внимательно эволюцию российской культуры и массовой психологии, учитывая урбанизацию, переход к нуклеарной семье и целый ряд других социально-культурных факторов, которые на протяжении двадцатого века накопились, мы видим, что страх перед вождизмом — это что-то вроде фантомной боли. Страна становится гораздо более сложной и требует динамического социального компромисса. Здесь уже эффективнее работает не вождизм, а такая демократическая социальная инженерия. Когда вы создаете механизмы, с помощью которых конкретные участники процесса могут себя реализовать и конструктивно построить общий проект. Это похоже на некую конструкцию «Лего», где фигурки, однако, обладают волей. Им нужно собраться вместе. И вы должны им дать эту возможность. Вы должны эти стыковки организовать. Но при этом, если вы будете действовать неправильно, фигурки разбегутся. Просто ничего не соберется само.

У Яна Брейгеля, у третьего Брейгеля, есть совершенно потрясающая картина «Ноев ковчег», она, по-моему, в Мюнхене висит. Обычно Ноев ковчег изображают так: колонны животных парами идут на корабль. А у Яна Брейгеля животные по дороге разбегаются все время. И ты должен следить, чтобы они не рассеялись или парочками не разбежались по кустам. Нужно управлять процессом, чтобы они в конечном счете зашли на корабль.

И я думаю, что это тот процесс, которым нам, политикам, предстоит заниматься в ближайшие месяцы, чтобы, с одной стороны, процесс направить куда-то, а с другой — понимать, что он не может быть механически направленным без уступок, компромиссов, переговоров, учета массы интересов, и так далее. Это безумно интересная задача, она не безнадежная. Все это будет происходить на фоне общей турбулентности, как в случае Ноева ковчега: вода прибывает уже, надо успеть в этот корабль всех загнать.

— Так есть перспективы у ковчега с левой идеей?

— Мне кажется, что определенное будущее у левого движения есть. А если его нет, тогда вопрос вообще, будет со страной, «что же будет с Родиной и с нами». Потому что, во-первых, могут нарастать центробежные тенденции. Ведь, как ни странно, левая альтернатива может выступить как проект солидаризации, интеграции общества, причем на демократической основе. А другой вариант — это нарастание бьющихся интересов и война всех против всех с попытками авторитарного решения. Причем не факт, что с эффективными попытками, учитывая то, что я говорил. Поэтому мы на рубеже очень драматическом.

 

Первые маячки глобального левого поворота

— Похоже, такая политическая турбулентность для Кремля оказалась неожиданной. Власть бы хотела шесть тихих лет для спокойного транзита президентской власти в 2024 году.

— Никаких шести лет и близко нет. Дай бог, шесть месяцев. Дело в том, что трансформацию, которую они собирались проводить после 2018 года, они должны были провести между 2012-м и 2018-м. К весне 2018 года, к президентским выборам, институциональная трансформация должна была бы уже завершиться. А она и не начиналась. И нет даже согласия в верхах, что она вообще необходима, не говоря уже об ее стратегии. Правящие круги опять проели ресурс времени. Было шесть лет, на протяжении которых они вполне могли провести управляемую трансформацию. Сейчас все было бы у них в руках.

— Проблемы во внешней политике не оправдание?

— Не оправдание. Потому что внешняя политика, наоборот, по логике вещей должна была способствовать ускорению их действий.

— Вроде после крымских событий мы видели всплеск патриотической консолидации. Каким образом был проеден этот ресурс?

— Потому что у них никакой другой задачи, кроме проедания, не было. Они действительно отложили все конструктивные действия на период после 2018 года. Любой ресурс — или вы его используете как-то, или растрачиваете. Это классика: неэффективное использование ресурса приводит к тому, что он исчезает быстрее. Если вы не ставите перед собой конструктивные задачи, просто все валится.

Вот замечательный пример постсоветской неэффективности, которая меня восхищала. Помните, тогда все воровали цветной металл? Какие-то трое работяг, естественно не получавшие зарплату, в самые жуткие 1990-е годы где-то срезали кабель и продали на какую-то фантастическую для них сумму, где-то около двух тысяч долларов. Они себя обеспечили, наверное, на год жизни. При этом ущерба региону они нанесли на многие миллионы долларов, поскольку отрезали важный кабель. Целый регион несколько лет приходил в себя. Там остановилась вся промышленность. Перебои начались с подачей электроэнергии и прочее.

Это пример неэффективного использования ресурсов. Эти мужики, на самом деле, свою проблему решили. В их системе координат все было замечательно. А то, что в процессе решения они нанесли невообразимое количество социального ущерба… И в масштабах страны происходило то же самое. Очень большие ресурсы использовались для решения очень маленьких тактических задач.

— Можно ли говорить, что Владимир Путин планировал заниматься внутренней политикой, но события на Украине вынудили его вернуться к международным делам?

— Уже в 2012 году вся перспектива кризиса в российско-западных отношениях была совершенно очевидна. Это неправда, что Крым был точкой невозврата. Сочинская Олимпиада 2014 года в феврале, то есть до всех событий, уже проводилась в условиях нарастающей и практически необратимой конфронтации. Связано это с глобальными изменениями в мировой экономике, а вовсе не с тем, как себя вела Россия или, наоборот, как себя вели американцы.

Потому что, на самом деле, есть еще один забавный парадокс: на первых этапах обе страны не хотели конфликта. Обе страны делали все возможное, чтобы его минимизировать. Но просто объективно все шло к конфликту. И поскольку ни та ни другая страна не имела механизмов для того, чтобы выйти из конфликта за счет трансформирования глобальной системы, в итоге мы оказались в ситуации клинча. Если вы ничего не хотите менять, вам просто нужно вбрасывать в систему все новые и новые ресурсы. И проблема, с которой столкнулась Россия, проедание ресурсов, — это же проблема глобальных элит тоже.

Потому что или вы должны пойти на очень серьезные системные изменения, которые наносят ущерб статусу элиты, перераспределяют власть между группировками, как минимум. Зачастую еще заставляя уступить часть власти нижестоящим. Или вы должны поддерживать систему в неизменном состоянии. Но поскольку она уже исчерпала себя, вам приходится вбрасывать новые и новые ресурсы. А это как раз и приводит к клинчу. Вам через какое-то время становится понятно, что ресурсы-то есть, но они почему-то не у вас. Значит, надо отнять.

При этом, конечно, Россия докатилась до ситуации обороняющегося хищника. Это тоже надо понимать. Российский империализм — это миф в том смысле, что Россия пыталась удержать то, что по условиям негласных соглашений вашингтонского консенсуса ей было отписано. И поэтому наше начальство действительно искренне не может разобраться: как же так? А где мы нарушили договоренности? Мы их не нарушали. Россия не нарушала договоренностей никаких — гласных, негласных…

— Запад постоянно нарушает.

— Но Запад тоже нарушает эти договоренности не потому, что там сидят русофобы, а потому, что они никак не могут удержаться в рамках этих договоренностей, чтобы не дестабилизировать собственную ситуацию. Поэтому социальные преобразования становятся темой мировой. Появление Берни Сандерса в США и Джереми Корбина в Англии не случайно. Это лишь первые маячки. И может быть, даже Сандерс и Корбин в полной мере не понимают, маячками чего они являются.

Левый бунт — это альтернатива сложившему положению вещей в мире. Но левый бунт в первом своем заходе в 2016 году не состоялся, не добился успеха. Он просто обозначился. Однако тот же 2016 год показал, что и правый популизм не принес решения. И тем самым открыл шанс для глобального левого поворота.

Теперь настал момент для выхода на политическую арену новых сил. В том числе в России.

Петр Скоробогатый