Капитализм, социализм, феодализм (fuzzy14)

Почему прирастает капитал

 

Уточнив теперь марксовские бессубъектные определения через вспоминание «забытых» им субъектностей, можно попробовать заглянуть в прикуп. Ибо, согласитесь, прямой ответ на вопрос об источнике роста капитала и есть тот самый билет в город Сочи.

Прежде всего, представляется архиважным развести по разным углам ринга принципиально отличные «бизнес-стратегии»: можно увеличивать концентрацию капитала в одних руках, перекладывая из многих карманов в один, а можно увеличивать и весь доступный объём капитала в целом. Это абсолютно разные вещи: концентрировать и преумножать. Поэтому необходимо уточнить, что именно мы будем считать приростом капитала.

Первое понимание прироста капитала – это то самое «увеличение» капитала строго в рамках классического Д-Т-Д'. Но фактически, в этой ситуации никакого прироста нет. Есть две операции отчуждения. Однако, отобрав часть чужого труда, урезав зарплату рабочему, обманув покупателя, что мы увеличим в рамках всей системы? Рабовладельцу так и вовсе платить ничего не надо – вот кто самый эффективный капиталист будет. Но проблема в том и заключается, что на самом деле никакого увеличения капитала тут не произойдёт. Произойдёт, как уже было сказано, перекладывание его из одного кармана в другой. Кстати, это почти прямая цитата самого Маркса.

Если бы Карл Генрихович рассматривал систему всё-таки целиком, и не делил землекопа пополам своими аксиомами, то ему не пришлось бы писать целую главу про убывание нормы прибыли, ибо это и так очевидно, что покупателем товара, в конце концов, является сам рабочий. И кому будет продавать товары заставляющий (так по Марксу) работать рабочего рабочевладелец, если вокруг него одни рабы? Кому будут нужны его товары? Это ж чистая бухгалтерия: тот, кто записан в столбец «Труд» вычёркивается из столбца «Нужность». Иначе говоря, отчуждение труда сокращает спрос.

Поэтому давайте поищем какую-то другую точку опоры. Сам Маркс начал свою работу с понятия о товаре. Ну что ж. Товар есть труд и нужность. И раз мы говорим об экономических процессах, как о процессах создания товаров, то получается, что капитал, как некое мерило масштабов этой экономической деятельности растёт одновременно и с трудом, и с нужностью.

Если это понять, тут же исчезает то искусственное противоречие, которое сам себе придумал Маркс. Если рабочий делает что-то долго и даже плохо, но это всё равно оказывается нужным, например, в силу уникальности товара, то его качество и количество не имеет никакого значения, в силу невозможности сравнить с чем-либо (меновая стоимость = относительная оценка). Более того, на практике такие поделия оплачиваются сторицей. Потенциальная норма прибыли уникальной продукции выше любой другой, выигрывая даже у контрабанды. Поскольку для прироста капитала важен лишь итоговый баланс нужности и труда, то чем больше тратится труда, тем для капитала, действительно, лучше! Спросите любого «эксперта» и он Вам, хоть посреди ночи разбуди, отчеканит: надо вкладываться в наукоёмкие, высокого передела, следовательно, трудоёмкие отрасли производства. Потому что если без труда не обойтись, за него платят не считая.

Таким образом, нам вполне достаточно уточнить Маркса в том смысле, что для роста капитала необходим не всякий, но нужный труд. Другими словами, чем большему числу людей Вы объясните, что без Ваших трудов, ну просто никуда, тем больше капитала Вы по факту создадите, этот труд осуществив.

Правда, тут сразу возникает следующий вопрос. Откуда возьмётся тот излишек труда, который мы пытаемся изыскать для обеспечения созданой нужности? Ведь как уже было сказано, нужность и труд – это сообщающиеся сосуды. В терминах трудовой теории Маркса, это звучало бы как признание того, что на потребление тоже нужно время: чем больше Вы отчуждаете времени на труд, тем меньше его остаётся на потребление. И наоборот, просто увеличивая нужность, мы лишь сокращаем доступный труд: кто не работает, тот ест, а кто работает, тот не ест. Сапожник без сапог это подтвердит.

Действительно, излишек труда, не может возникнуть просто так. Однако он может быть, например, высвобожден. В этом случае, речь пойдёт о таком феномене, как сокращение издержек производства. Иначе говоря, если нам удастся сократить количество труда, задействованного где-либо ещё, мы получим искомый избыток, который в случае появления новой нужности и будет направлен в дело.

Но как сократить издержки? Первое что приходит на ум – то самое пресловутое разделение труда и прочие технологии повышения производительности. Но в контексте нашей новой формулы капитала эти прописные истины можно наполнить новым смыслом.

Допустим, на территории некоего завода обнаружился склад с древними заготовками деталей, которые, о чудо, соответствуют сегодняшним чертежам. С точки зрения теории трудовой стоимости, эти заготовки являют собой аккумулированный труд. А как только обнаруживается совместимость этих заготовок с сегодняшними нуждами, они тут же становятся товаром. Однако на этот товар сегодняшними заводчанами не было потрачено ни секунды своего рабочего времени. Фактически, такой товар – это чистая нужность, т.е. трудовые издержки в этом случае равны нулю. Поэтому обнаружение такого аккумулированного труда, обладающего необходимой нужностью, и будет равнозначно появлению нового капитала в той экономической системе, что будет его эксплуатировать.

С другой стороны. Чем отличается вышеописанное месторождение заготовок деталей, от обнаружения месторождения нефти при наличии двигателя внутреннего сгорания? Да, ничем! Но опять же. Если двигателя внутреннего сгорания нет, то и нефть товаром не станет. Тут же можно отметить, что энергоёмкость – это полный синоним трудоёмкости. В чём достаточно легко убедиться, единожды взглянув на велосипед, подключённый к динамо-машине.

В итоге получается, что вся материя вокруг нас являет собой тот самый древний склад с заготовками, для превращения которых в товар, а значит и в капитал, необходимо лишь одно дополнительное условие – наличие соответствующих чертежей, чтобы аккумулированный за миллиарды лет труд Вселенной оказался востребованным.

Таким образом, призвание истинного капиталиста заключается в обретении таких чертежей, которые одновременно отчуждают у окружающей действительности кусок аккумулированного труда или обеспечивают его излишек нуждой. Вся загвоздка лишь в том, что именно понимает капиталист под окружающей действительностью. И вот тут уже, как говорится, капиталист капиталисту – рознь. Можно убеждать всех, что индульгенции, БАДы или биткоины – это круто, модно и свежо, а можно и паровой двигатель создавать.

Таким образом, сущность капитализма стоит на двух очень непохожих китах: создании нужности и привлечении излишков труда. И хотя пример парового двигателя, конечно же, будет нам куда как ближе к сердцу, необходимо понимать, что рост капитала происходит всё-таки благодаря плотному взаимодействию двух начал: проекту и маркетингу (продвижению/воплощению).

Итак, привлечение нового или высвобождение имеющегося труда при обязательном условии обеспечения нужности этого труда и есть тот самый процесс создания капитала.

Можно сразу отметить, что если такое одновременное приращение нужности и труда имеет место быть, то следует ожидать опровержения предсказаний Маркса об обязательности убывании нормы прибыли, ибо убывание у Маркса есть следствие действия естественного закона «капитал к капиталу». Мы же говорим об увеличении капитала вообще. Поэтому если скорость прироста капитала превышает скорость его отчуждения, то выигрывают все, и норма прибыли растёт.

В связи с этой идеей, необходимо отметить два следующих момента.

Во-первых, нужность и труд – это всего лишь ресурсы. А ресурсы ограничены. Более того, они взаимно ограничены, поскольку их источником является субъект: если он трудится, то не может потреблять и наоборот. Как мы уже отметили, такова бухгалтерия процесса. То, что уходит в графу нужность, вычёркивается из графы труд и наоборот. Появление абсолютно новой нужности должно обеспечиваться изысканием совершенно новых источников труда. И наоборот, в какой-то момент оказывается бессмысленным увеличение производительности труда, если не сокращается рабочий день. Следовательно, только при условии сокращения рабочего дня можно начинать говорить о создании нового капитала или росте производительности.

Во-вторых, труд необходимо понимать в широком смысле. Например, наша вселенная миллиарды лет трудилась, чтобы аккумулировать работу в виде залежей нефти, угля и прочего. Солнце ежесекундно трудится над доставкой результатов своего труда к нам в виде света и тепла. Отчуждение этого труда есть первая составляющая физического прироста капитала, а продвижение понимания необходимости этого труда – вторая.

Короче говоря, реальный прирост капитала происходит из двух источников: освоения новых трудовых ресурсов и увеличения нужности, с одной стороны. А с другой – это проект и продвижение. Выглядит достаточно просто, хотя на самом деле это не совсем так. Ибо любой проект – это на практике снова проект и продвижение, а продвижение, в сущности, тоже начинается с проекта. Иначе говоря, получившаяся формула капитализма в некотором смысле фрактальна. И, значит, вся эта история не может где-то начаться и, тем более, закончиться.

В качестве иллюстрации этой мысли показательным может стать пример парового двигателя. Вообще, как мне кажется, масштабы этого проекта, позволившего высвободить достаточное количество труда, чтобы графа нужности в итоге разбухла до уровня общества потребления, всё-таки недооценены. А его корни настолько же глубоко уходят в историю, насколько велико значение этого проекта по сей день.

 

Проект «Паровая машина»

 

Хоть я и сказал, что у проектности начала, в сущности, нет, однако начинать всё равно с чего-то надо. А раз паровая машина – это, как ни крути, проект, а проектность просто не мыслима без системы образования, то следует вспомнить про такое слово как университет.

Начать рассказ можно было бы, например, с университета Аль-Карауин, что находится в марокканском Фессе. И не только потому, что основан он был аж в 859 году. Известные выпускники этого университета в разное время бывали и в Европе, некоторые даже служили при европейских королях. Так, Ибн Хальдун, арабский философ, историк, социальный мыслитель (ещё до Адама Смита им выявлена ценность и необходимость разделения труда, он же опередил Рикардо в открытии трудовой теории стоимости и задолго до Джона Кейнса рассмотрел роль государства в стабилизации экономики) жил в Испании и даже вёл переговоры о мире с Педро Кастильским по поручению гранадского султана. Мухаммад аль-Идриси, арабский географ, составлял географические сочинения для королей Сицилии Рожера II и Вильгельма I Злого. Так же можно помянуть Моисея Маймонида, ведь если его книги массово сжигали монахи-доминиканцы, значит их, как минимум, кто-то читал и делал очень не правильные с точки зрения католической церкви выводы.

В общем, связи арабской и европейской научной мысли очевидны. Т.е. вообще имеет смысл говорить даже не о Европейском, а Средиземноморском очаге зарождения современной научной мысли, в которую в итоге были включены все имевшиеся тогда достижения как древних греков, так арабов и индусов. Чтобы в этом убедится, и укрепить понимание того, как всё взаимосвязано в мире проектности, достаточно помянуть в контексте арабских университетов такое имя как Фибоначчи.

Фибоначчи, а точнее, Леонардо Пизанский, с которого фактически началась вся европейская математика, является продуктом исключительно арабского образования.

Как ясно уже из прозвища учёного, родился он в городе Пиза где-то в районе 1170-х годов. Тогда Пиза была одним из крупнейших коммерческих центров, активно сотрудничавших с исламским Востоком, и отец Фибоначчи энергично торговал в одной из факторий, основанных итальянцами на северном побережье Африки. Благодаря этому ему удалось «устроить» своего сына, в одну из арабских школ, где тот смог получить превосходное для того времени математическое образование. Позже он посетил Египет, Сирию, Византию, Сицилию. Леонардо изучал труды учёных стран ислама, таких как ал-Хорезми и Абу Камил; по арабским же переводам знакомился с достижениями античных и индийских математиков. Вот на основе этих, усвоенных им от арабов знаний, Фибоначчи написал ряд математических текстов, представляющих собой выдающееся явление средневековой западноевропейской науки.

Перу Фибоначчи принадлежат трактаты «Liber abaci», «Liber quadratorum», «Practica geometriae». Из них наиболее известен «Liber abaci». Этот труд вышел ещё при жизни Фибоначчи в двух изданиях в 1202 г. и 1228 г. Эта книга содержит почти все известные арифметические и алгебраические сведения и на тот момент является совершенно уникальной для Европы. Можно сказать, Фибоначчи сильно поспособствовал тому, чтобы  мировая научная цивилизация распространилась с южного побережья Средиземноморья на северное. Неудивительно, что один из авторитетных историков математики Морис Кантор назвал Фибоначчи «блестящим метеором, промелькнувшим на темном фоне западно-европейского средневековья».

Впрочем, явление Фибоначчи является закономерным следствием того, что Европа как раз к этому времени полностью дозрела до науки и начала активно впитывать мировой опыт. Собственно, именно догоняющий характер европейского Ренессанса  и сделал его столь бурным и стремительным. Повторять – не с нуля строить.

Короче, европейская наука начиналась с арабов, как ни крути, и даже цифры у нас по сей день «арабские».

Итак, об арабских цифрах, изобретённых в Индии в V веке, европейцы узнали только в X-ом, а история Болонского, старейшего университета Европы, как родины паровой машины, и вовсе начинается в девятом десятилетии XI века. Таким образом, он возник на два века позже университета Аль-Карауин. И хотя юридическая школа в Болонье только с 1158 года стала именоваться университетом, другие европейские университеты всё равно уступают Болонскому в старшинстве. Даже Оксфордский, выходцы из которого основали Кембриджский университет в 1209 году. А 1215-ый считается годом основания Парижского университета или Сорбонны, называемой так в честь своего основателя монаха-доминиканца Роберта де Сорбонна. Сорбонна стала четвёртой по старшинству, но не по значению – со временем она превратилась в величайшую школу всей Западной Европы, имея среди своих учеников и учителей представителей всех наций и величайших учёных средневековья: Фому Аквинского, Альберта Великого, Раймунда Луллия, Роджера Бэкона, Дунса Скота, Уильяма Оккама. В 1218 году король Испании Леон Альфонс IX объединил в единое образовательное учреждение все школы Саламанки, занимавшиеся изучением теологии, права и медицины, а в 1255 году папа Александр IV объявил данное учреждение университетом. Таким образом, к середине XIII века сформировались пять первых университетов, ставших патриархами высшего образования в Европе.

К началу XVI века на территории Европы действовали уже 76 высших учебных заведений, они отличались друг от друга размерами и специализацией. Были как маленькие университеты, где обучались сотни юношей, так и крупные, в которых учились по несколько тысяч студентов. Так, в Болонском университете число учащихся доходило до 10 тысяч человек, в Париже и Саламанке до 7 тысяч. Если учесть численность тогдашнего городского населения, можно понять, что некоторые университеты становились чуть ли не градообразующими предприятиями.

Отделения средневековых университетов стали называться факультетами и первоначально во всех университетах их было только четыре: свободных искусств (искусства и философия), богословский, юридический и медицинский. Но, не смотря на то, что техническое образование ещё не входило в сферу университетских интересов, ибо удерживалось заинтересованными лицами в границах профессиональных гильдий, достаточно посмотреть на списки выпускников, чтобы понять – даже этого было достаточно, чтобы оказать мощнейшее влияние на всё европейское общество. А нам важнее именно это общественное влияние.

Раз уж мы пришли к идее о том, что товар есть не только труд, но и нужность, то необходимо понимать, что через эту субъективную составляюшую, университеты, даже не обладая техническими компетенциями, вполне были способны до неузнавания изменить любой рынок, как создать, так и уничтожить. Не трудно, например, заметить, что именно рост проектных мощностей в Европе стоит за помножением на ноль рынка индульгенций. Когда нужность индульгенций была подвергнута сомнению образованной публикой, они очень быстро стали стоить ровно столько, сколько было в них трудовой составляющей, т.е. ровно ноль.

Конечно, значительная часть «научной» работы изначально выглядела как подсчёт количества чертей на кончике иголки. Однако черти – это всего лишь следствие возникновения особой проектной субъектности, без которой обсуждать что-либо будет вообще некому. Само же наличие чертей в проектном дискурсе – это просто норма слепого поиска. «Британские учёные» не дадут соврать.

В любом случае, для самого существования проектности необходимо наличие этой специфической проектной среды: особого сообщества носителей проектности, которое, на самом деле, выходит далеко за рамки написанных им книг и опубликованных документов. Это наглядно иллюстрируется случаями полной утраты научно-производственных компетенций при наличии полного комплекта проектной документации.

Поэтому надо помнить, что современные физика и химия ведут своё родство от средневековых алхимиков и медиков. А если копнуть чуть глубже, так и вовсе придётся вписать в эту родословную и персов, и китайцев, и всех, всех, всех: способ получения того же спирта, например, содержится в записях персидского алхимика Ар-Рази, а такую штуку как порох, например, изобрели алхимики китайские.

Следующий важный момент: изобрести что-то, это только пол-дела. Необходимо, чтобы изобретение попало на нужную почву, только тогда оно сможет прорасти и заколоситься. Труды Фибоначчи могли быть адресованы только массовому читателю. Иначе говоря, если кто-то может позволить себе считать чертей, то обязательно найдутся и те, кто методично улучшает рецептуру пороха:

	Ceлитpa	Угoль	Cepa
Aнглия, 1250	41,2	29,4	29,4
Фpaнция, 1ЗЗ8	50	25	25
Гepмaния, 1595	52,2	26,1	21,7
Фpaнция, 1650	75,6	1З,6	10,8
Aнглия, 1781	75	15	10

Не будет этой проектной инфраструктуры, будь ты хоть тысячу раз Михайло Ломоносов, плоды твоих трудов созреют только с её появлением.

Так что я совсем не зря помянул фесский университет Аль-Карауин, ибо генеалогическое древо любого знания, читай проектности, имеет всегда очень глубокие корни, незаметные невооружённым глазом. Хотя, чего греха таить, даже крона этого древа столь огромна, что стороннему наблюдателю удаётся увидеть лишь отдельные плоды.

В качестве примера можно упомянуть Алису Зиновьевну Розенбаум, более известную под псевдонимом Айн Рэнд, с её «Атлантом», который расправил плечи. Вообще, помянуть «Атланта» в контексте трудов Маркса стоит хотя бы уже потому, что это в некотором роде «Антикапитал» – пусть и пропагандистский, но вполне себе эффективный ответ на труд Карла Генриховича. К тому же, мы не сильно ошибёмся, если скажем, что именно во многом субъективная проектность, «забытая» Марксом, была заложена как основная характеристика расправляющего плечи «атланта». Тут надо отдать госпоже Рэнд должное: она точно уловила эту определяющую для капитализма сущность. И отсылки к ней в романе Алисы Зиновьевны совершенно недвусмысленны. Однако есть одно большое «но»: Айн Рэнд искажает субъектность ничем не хуже Маркса, хотя и заходит с другой стороны. Если Карл Генрихович, описывает субъектность достаточно точно, но по соображениям «объективности» игнорирует её в итоге, то Рэнд поступает ровно наоборот. Можно сказать, что Маркс последовательно отстраняется от субъективного, тогда как Алисе Розенбаум безразлично объективное. Она самым недопустимым образом подменяет объективное содержание одной субъектности объективным содержанием совершенно другой, зачастую полностью противоположной. Иначе говоря, она приписывает своим героям достижения характерные для одних людей, а высказывания и поступки для других. С таким же результатом, Алиса Зиновьевна, могла бы рисуя биографию Джеймса Уатта или Эдвина Лэнда приписывать им высказывания принца Филиппа, Джона Пирпонта Моргана или вовсе его однофамильца из XVII века. Иначе говоря, атланты Айн Рэнд на самом деле не атланты – это сферические эльфы в вакууме. Плод могучей фантазии писательницы. Её личный недостижимый идеал и только. Что совершенно недопустимо, если разговор зашёл о самой что ни на есть идеологии. Раз уж в основу было заложено субъективное, то это субъективное должно быть предельно объективно изложено.

А в итоге, единственный, кто хоть как-то тянет на «атланта» из всей этой атлантической когорты – Хэнк Риарден, человек как бы создавший как бы самую как бы лучшую как бы сталь как бы на свете. Как бы, потому что ставя проектность в качестве закладного камня, роман нисколечки не останавливается на объяснении этого феномена. По большому счёту, проектность у Рэнд появляется из Ничего. Выглядит это так:

«Он шел, опустив руку в карман, не выпуская браслет в виде цепочки, сделанный из риарден-металла. Десять лет его жизни ушли на то, чтобы сделать этот браслет. Десять лет, подумал он, долгий срок... Это были ночи, проведенные возле пышущих жаром печей исследовательской лаборатории завода… ночи, проведенные в его домашнем кабинете над заполненными формулами листами бумаги, разлетавшимися в клочья после очередной неудачи… дни, когда молодые ученые, составлявшие тот небольшой штаб, который он избрал себе в помощь, истощив собственную изобретательность, ожидали от него инструкций, как солдаты, готовые к безнадежной битве, еще способные сопротивляться, но уже притихшие, будто в воздухе висел непроизнесенный приговор: мистер Риарден, этого сделать нельзя… трапезы, прерванные и забытые после очередного озарения, после мысли, которую следовало немедленно проверить, испробовать, положить в основание растянувшихся на месяцы и месяцы работ, a потом отвергнуть после очередной неудачи…»

Ну что же, даже по столь скупым намёкам можно узнать в этом отрывке такого матёрого капиталиста как, например, Томас Алва Эдиссон. Однако снова приходится говорить: «но». В отличие от реального Томаса, вымышленный Хэнк получает от своей создательницы всё и сразу на блюдечке с голубой каёмочкой. Фактически, здесь имеет место быть сделка с дьяволом. Поскольку ничего, кроме предложенного описания, мы не имеем, то выглядит всё так, будто Хэнк просто заплатил за некое открытие десять лет жизни. Подозрения усиливаются, когда мы не узнаём ничего конкретного о том, как он завладел заводами и рудниками:

«Ему было тогда четырнадцать лет, шел первый день его работы на железном руднике в Миннесоте. Он пытался научиться преодолевать жгучую боль в груди и стоял, ругая себя, потому что заранее решил заставить себя не устать. Потом он вернулся к работе, потому что боль, на его взгляд, не была достаточной причиной, чтобы прекращать дело. Он увидел еще один день, когда стоял возле окна своего кабинета и смотрел на тот же рудник, который приобрел в тот самый день. Ему было тридцать лет. И неважно, чем занимался он в прошедшие годы, как ничего не значила и давняя боль. Продвигаясь к намеченной цели, он работал на рудниках, сталелитейных заводах, металлургических комбинатах севера страны. Об этих своих работах он помнил лишь то, что окружавшие его люди, похоже, никогда не знали, что делать, в то время как он всегда имел четкое представление обо всем. Он вспомнил, что всегда удивлялся тому, как много рудников вокруг закрывается, впрочем, собирались закрыть и приобретенный им рудник. Он посмотрел на высившиеся вдали скалы. Рабочие устанавливали над воротами в конце дороги новую вывеску: Руда Риардена.»

Работал он, знал он, ага, как же. Скорее уж и рудники Хэнк приобрёл также – расплатившись годами. А поскольку, он ими просто платил, но не проживал в действительности, то никакого влияния на его мировоззрение и характер они не оказали. Ничто в романе не позволяет нам судить компетентен ли Хэнк в вопросах металлургии, материаловедения, химии, горного дела и в прочих скучных вещах, необходимых для создания риарден-стали. Остаётся только предположить, что Риарден обрёл всё и сразу, не заплатив за это ничего, кроме растворившегося в небытии десятка лет жизни. А поскольку такие сделки с дьяволом – не есть настоящий предмет гордости, то и вспоминать об этом Хэнк очень не любит: «он презирал воспоминания, видя в них бесцельное потворство собственным желаниям.» Действительно, вспоминать то, в чём нет ни одного кванта реального опыта просто глупо.

А вот Эдиссон в девять лет прочитал «Натуральную и экспериментальную философию» Ричарда Грина Паркера, содержавшую почти все научно-технические сведения того времени, и проделал почти все эксперименты, что были там описаны. Ему, помогавшему матери продавать фрукты и овощи, не хватало карманных денег на продолжение экспериментов, а потому в двенадцать лет он устроился работать газетчиком на железнодорожной линии. В вагоне, в котором Эдиссон колесил много лет, он на свои скромные заработки обустроил химическую лабораторию, которая, потом стала причиной пожара, из-за которого его выкинули с работы. Но Эдиссон продолжал вкладывать каждый свободный цент, любые свои скромные сбережения исключительно в книги и материалы для экспериментов, в саморазвитие. Это и позволило ему, в итоге, достичь первого успеха: усовершенствовать систему телеграфирования биржевых бюллетеней о курсе золота и акций путём применения биржевого тикера. И любой из моментов составивших цепочку, приведшую к этому первому успеху в биографии Эдиссона, был достоин воспоминания просто потому, что это опыт. Иначе говоря, Эдиссону всегда было о чём вспомнить, потому что было зачем. Он и вспоминал, полагаю, с удовольствием. О чём красноречиво свидетельствует насыщенность биографическими фактами статьи из Википедии. А вот Хэнку вспоминать, похоже, было нечего и незачем – только так я могу объяснить этот совершенно абсурдный пассаж про потворство желаниям.

Всё это в целом позволяет утверждать, что проектность по представлениям Рэнд – это некий товар, который вполне покупается, хоть и не задёшево. Фактически, проектность у Рэнд тождественна всё тому же «усреднённому по всей экономике» рабочему времени (экономическому синониму жизни). Однако если дать слово реальному Эдиссону, то получается немного иная картина.

Во-первых, проектность нельзя купить. По крайней мере, какой будет цена не знает заранее никто. И сколько бы Вы ни «инвестировали» в развитие технологий, отсутствие конкретной субъектности проектировщика, отсутствие сообщества условных Томасов Эдиссонов, Эдвинов Лэндов или Стивов Возняков не позволит Вам получить результат отличный от нуля. И никакой Джобс этого исправить не в состоянии. Собственно, на эту тему имеется совершенно фундаментальный диалог, состоявшийся между копирайтером Джеймсом Винсентом и, собственно, самим Джобсом, который охарактеризовал работу первого с помощью метафоры «дерьмо»:

«Хорошо, но что хотите вы?» защищался Винсент. «Вы даже не говорите, что хотели бы видеть в этой рекламе». «Я не знаю», сказал Джобс. «Вы должны дать мне что-то новое. Ничего подобного я сегодня не увидел.» Винсент стал утверждать обратное и тут Джобс взорвался: «Он начал кричать на меня» вспоминает Джеймс. Тогда Винсент закричал в ответ «Вы должны сказать мне, что вы хотите», Джобс выпалил «Ты должен показать мне это, я скажу только тогда, когда увижу.»

Дайте мне Проект, и я переверну весь мир. Ага. Вот только есть небольшая проблемка с этим «дайте», такая же, как в старом советском анекдоте про мясо в Одессе, т.е. с мясом в Одессе хорошо, без мяса плохо. В ещё большей степени, чем мясо на полках в магазине, проектность не появляется по приказу из ничего. Хуже, всё осложняется тем, что цена проектности неизвестна в принципе. Это вообще эдакая вселенская лотерея. А потому резонно поинтересоваться, почему именно десять лет уплатил главный герой романа Айн Рэнд, почему не двадцать? Почему не пятьдесят лет жизни за рецепт волшебной суперстали, как тебе такое Хэнк Риарден?

Поэтому, во-вторых. Никаких гарантий, что хотя бы полувека хватит, нет и быть не может: «Я нашёл 2 000 неправильных способов — осталось найти лишь один, верный способ», - говорил Эдиссон. Но этот способ всё равно надо найти, а происходит это далеко не всегда: «Похоже, какие-то законы все-таки существуют. По крайней мере, нам иногда удается довести что-то до конца».

Более того, отважиться на такое может лишь человек, для которого такой путь, как для Эдиссона, сам по себе ценность, а мы помним, что Хэнк этот путь вспоминать не любит, значит и ценить ему там нечего. Тогда как реальному Эдиссону, по его собственному выражению, вообще ничего другого от жизни и не нужно: ни лошадей, ни яхт, ибо на всё это у него просто нет времени – «мастерскую мне, полцарства за мастерскую!».

Таким образом, необходимый для создания риарден-стали титанический труд только предполагается, лишь приписывается Риардену. И это ещё пустяки, ведь персонаж Хэнка с реальностью ещё как-то соотносится. Другие горе-атланты на страницах романа творят вещи уже совсем несовместимые с приведёнными высказываниями Эдиссона и реальной практикой. Каким образом, например, соответствует им железнодорожная магнатка Дэгни Таггарт, когда решает полностью перестроить важную линию железной дороги с помощью уже упомянутого «металла Риардена», который до этого не использовался нигде и вообще не понятно, что это такое? Из текста романа следует, что никак. Наоборот, по этой логике «атлантов», Эдисон должен быть объявлен круглым дураком, ибо прежде чем строить сотни миль рельсов в неизвестной горной местности, тот бы обязательно провёл те самые титанические исследования, и лишь устранив все неизбежные в этом деле ошибки (это при удачном раскладе), вышел бы на финишную прямую. Но Дэгни не такова, она лишь отмахивается от этих глупостей. Она, видите ли, сразу знает, что металл Риардена хорош, потому что интуитивно это чувствует: «Я понимаю, когда вижу дельную вещь», - говорит она. Воистину, это же Стив Джобс в юбке.

Во всамделишной реальности такой «интуитивный» подход к исследованиям и планированию производства, прекрасно описываемый с помощью кредо «слабоумие и отвага», заканчивается так:

«Я чувствую себя разбитой из-за того, что мы не смогли разглядеть все проблемы в нашей лаборатории сразу». Также Элизабет «Джобс-в-юбке» Холмс заявила: она не сомневается, что компания сможет выжить, а прежних ошибок больше не повторится. Однако с тех пор общественность и инвесторы так и не увидели ничего, что подкрепляло бы ее слова. И если доверие не вернется, шансов на выживание остается все меньше.

Если бы воображение Айн Рэнд в случае с Дагни Таггерт имело хотя бы такие же связи с реальностью, как в случае с Хэнком Риарденом, то история госпожи Таггарт, догадавшейся ещё и гнать свой паровоз за границей предельно-допустимых режимов, должна была закончиться газетным заголовком в духе: «крупнейшая железнодорожная катастрофа, десятки погибших. Если госпожа Таггарт не выйдет из комы, то шансов на выживание компании остаётся все меньше».

Однако в вымышленном мире атлантов вполне реально, без каких-либо проверок и испытаний, разогнать паровоз до максимально опасных режимов на неопробованной никем и никогда железной дороге без единого происшествия и пожинать лавры победителя. Вот, оказывается, как надо было действовать Джорджу Стефенсону.

Ни к чему все эти бессонные ночи над чертёжной доской, бесконечные переделки всех узлов паровоза, последовательное развитие от модели к модели, до тех самых пор, пока не будет построена та самая «Ракета», что сможет победить в конкурсе среди, внимание, многих проигравших, хоть и прошедших ровно такой же путь как ты сам.

Всё это, видимо, пустое, ибо всего-то надо было включить «интуицию», набить в топку угля побольше и вперёд – к успеху. Хотя на самом деле нет. Такие «псевдокапиталисты» – это просто корм для Петриков. По большому счёту, поведение Дагни Таггерт является типичным, скорее, не для «атлантов», а для «позолоченных» отпрысков феодальных родов, просаживающих состояния предков в идиотских прожектах, предлагаемых им Тартюфами и Фигаро.

Как говорил Станиславский – не верю. Только вымышленный персонаж может вытащить из ниоткуда, как кролика из шляпы, самую прочную, но при этом самую дешёвую и одновременно самую стойкую к коррозии, сталь на свете и объявить скопом всех членов проектного сообщества, на чьих трудах и ошибках, он, вообще-то, должен был учиться, бесполезными лузерами, грантососами и распиловщиками бюджетов лишь на том основании, что в мире реальном такой прекрасной магии попросту не существует.

Следовательно, вся эта коллизия и возникает только из-за того, что Айн Рэнд понимает (или не хочет понимать) природу проектности ещё менее, чем Карл Маркс. В сущности, её Хэнк Риарден ничем не отличается от героя комиксов про железного человека: «В первоначальном варианте своей биографии Тони Старк, гениальный изобретатель и богатейший промышленник с репутацией плейбоя, страдает от ранения, полученного им в плену, где его вынудили разработать для террористов оружие массового поражения. Вместо этого он создаёт высокотехнологичный костюм-броню, с помощью которого сбегает из плена. Позднее Старк улучшает свою броню вооружением и устройствами, созданными на базе ресурсов его компании, и использует доспех, дабы защищать мир в облике Железного человека, первое время скрывая свою личность.» Вот и выходит, что «Атлант расправил плечи» – это совершенно типичный для американской культуры комикс.

Однако во всамделишном мире, а не в фэнтезийной реальности «Атланта», накопление проектности дело нелинейное, хрупкое, долгое и мучительное. Именно об этом говорит каждое второе из приведённой подборки высказываний Томаса Эдиссона. А то, что называется научным прорывом – даже не вершина айсберга. Это капля в море, порой, «бесполезных», на первый взгляд, трудов. Вот, например, великий Роберт Гук считается первооткрывателем множества вещей. Однако если приглядеться повнимательнее, то обнаруживается, что цвета тонких плёнок в мыльных пузырях Бойль заметил на девять лет ранее; постоянство температуры таяния льда Гук открыл не ранее членов флорентийской академии. Постоянство температуры кипения воды подмечено им ранее Ренальдини, но идея о волнообразном распространении света высказана им позже Гримальди, хотя и в более четком, определенном и чистом виде, что позволяет нам говорить скорее о последовательном оттачивании (калибровке) языка, чем о первооткрывательстве. В рамках идеи об универсальности силы тяготения Гук следовал за Кеплером, Борелли и Буллиальдом, а его наследником в этом вопросе стал Исаак Ньютон, язык которого был уже достаточно совершенен, чтобы в чём-то не утратить актуальности даже по сей день.

Так же было и с паровой машиной, т.е. с тем самым Проектом, который перевернул мир. Её собирали всем светом долго и трудно, а не так как написано у Рэнд: шёл-шёл, да всемнужку нашёл. О, великий Риарден, который создал сам себя из Ничего! Лично у меня после осознания этой степени могущества Хэнка, могущего из ничего рождать любые проекты, возникает сомнение – не будет ли для таких могущественных существ именование всего лишь атлантами несколько оскорбительным.

В общем, привирает Алиса Зиновьевна, ей-богу, привирает. В реальности всё обстоит совсем даже наоборот. И чтобы в этом убедиться, предлагаю попристальнее рассмотреть проект «Паровая машина», без которого, кстати, не было бы ни Хэнка Риардена, ни, тем более, Дагни Таггерт.

Если забыть, что первая паровая машина была испытана ещё Героном Александрийским в I веке н. э., и опустить подробности многовекового развития смежных проектов (например, таких как «Водяная мельница»,  «Фонтан», «Порох», «Артиллерия» и пр.), то современная история паровой машины, как конкретной железяки началась с медика. Первую работоспособную паровую машину сконструировал врач Дени Папен, выпускник университета Анже. Там он изучал медицину и получил степень доктора.

Однако биография доктора Папена в какой-то момент пересеклась с биографией выпускника Лейденского университета Христиана Гюйгенса, сына Констанина Гюйгенса – тайного советника принцев Оранских и большого друга Рене Декарта, который со своей стороны значительно повлиял и на Гюйгенса-отца, и на Гюйгенса-сына. Так, например, Декарт был сторонником, а, может быть, и автором вихревой теории гравитации, которой вслед за ним придерживался и Христиан Гюйгенс. Поэтому, когда пересечение биографий Гюйгенса-младшего и доктора Папена привело к тому, что последний принялся с усердием изучать физику и механику, нельзя исключать того, что Декарт и тут незримо присутствовал.

Сам же Христиан Константинович некоторое время спустя предложил в Парижскую академию наук проект первого твердотопливного порохового двигателя в форме цилиндра с поршнем. А доктор Папен, исследуя работу этого поршня, обнаружил, что не есть принципиально откуда брать разогретый газ для создания давления. К тому же, порох – это, вообще-то, опасно, поэтому давайте лучше работать с водяным паром. Тем более, что никакой новинкой это к тому времени не являлось.

В 1681 году Папен, работая совместно с Робертом Бойлем, создал первую эффективную паровую машину, которую можно отнести к разряду бытовой техники. Сам автор описал этот аппарат следующим образом: «Способ измельчения костей и варки любых сортов мяса за короткое время и с малыми затратами. Настоящий результат достигается при условии строгого соблюдения правил работы машины, что подтверждено многочисленными экспериментами». Скрупулёзно описав действие аппарата, Папен также назвал его стоимость и подчеркнул, что «с помощью этой машины жёсткое мясо самой старой коровы может стать таким же нежным и иметь такой же хороший вкус, как и мясо лучших сортов». Фактически, это был первый предохранительный клапан всех будущих паровых машин.

Это был огромный успех, на котором Дени Папен, конечно, не собирался останавливаться. Он продолжал работу и даже обсуждал детали конструкции с Готфридом Лейбницем. И вот, наконец, в августе 1690 года появилась публикация Папена, в которой он предложил заменить быстрое сгорание пороха в машине Гюйгенса «разрежением воздуха», иначе говоря, введением водяного пара, который благодаря охлаждению конденсируется и создаёт требуемый перепад давления. Таким образом, даже если речь идёт только об адаптации системы Гюйгенса, машина Папена 1690 года свидетельствует о состоявшемся прорыве в области будущего использования движущей силы водяного пара.

В итоге, так или иначе, прямо или косвенно, но к появлению первого железа в проекте «Паровая машина» причастны врач Дени Папен, изобретатель и астроном Христиан Гюйгенс, математик Готфрид Лейбниц, и даже философ Рене Декарт некоторым образом в этой истории замешан. Хотя лично я поискал бы тут ещё слесаря Георгия Иваныча – он же Гога, он же Гоша, он же Гора, он же Жора, – без «золотых» рук которого ни одной стоящей диссертации защитить в принципе нельзя.

В любом случае, именно так выглядит тот самый феномен, что я называю словом Проект, на самом деле. Как говорится, почувствуйте разницу.

Итак, свою паровую машину Дени Папен создал уже к 1690 году. Но дальнейшая его судьба наглядно демонстрирует, что случается с реальными атлантами в реальной жизни. Когда ты не художественный, а вполне реальный исторический персонаж, всё оказывается намного сложнее и драматичнее, чем в книжках Айн Рэнд.

Уже ко времени демонстрации своей паровой скороварки в 1681 году Дени Папен был действительным членом английского Королевского научного общества, а после этой демонстрации к нему приходит известность всеобщая. Посол Венецианской республики при английском дворе даже приглашает его создать в Венеции Академию физических и естественных наук. Казалось бы, все пути для изобретателя открыты: он был знаменит, завязал отношения со всеми известными учёными того времени, участвовал в работе Королевского общества, и, что более важно, находился в Англии, в стране, которая как никакая другая в то время, нуждалась в его машинах. И тут происходят события, которые вынуждают Папена совершить поступок, который обернётся для него, в итоге, катастрофой.

Дело в том, что Папен происходил из среды французских гугенотов, и отмена Нантского эдикта Людовиком ХIV в октябре 1685 года поставила под угрозу жизнь его семьи. Не могла не беспокоить Папена и судьба английского престола: предполагаемый преемник английского короля Карла II, наследник престола герцог Йоркский, так же был католиком. Нетрудно догадаться, что все эти события носили для Папена чрезвычайный характер, и под влиянием сложившихся обстоятельств ему пришлось принять приглашение германского принца-протестанта ландграфа Гессена-Касселя Карла-Августа, который предложил ему должность профессора в Марбургском университете. И вот, Дени Папен был вынужден бежать из Англии, находившейся в эпицентре тогдашних научных и технических достижений, чтобы оказаться в маленьком, разорённом Тридцатилетней войной, княжестве в Центральной Германии, в полной зависимости от капризов принца, не имевшего к тому же больших средств и живущего вербовкой своих подданных в качестве наёмных солдат.

А ведь Дени Папен демонстрировал этому принцу не только реально работающие паровые машины, но даже вполне рабочий проект подводного аппарата. Однако у принца не обнаружилось такой мощной «интуиции», как у Дэгни Таггарт. Наверное потому, что реальная проектность сильно отличается от вымышленной, а потому все машины Дени Папена были в итоге просто демонтированы. Поэтому неудивительно, что в 1705 году к выкачиванию воды из английских копей приступили паровые машины не француза Папена, а англичан Севери и Ньюкомена, у которых за пятнадцать лет было предостаточно времени, чтобы учесть опыт предшественника и предложить что-то своё.

Севери получил военное образование и был, кстати, первым, кто использовал термин «лошадиная сила». С ним же, можно сказать, связано начало патентных войн. Так, Жан Дезагулье, явно недолюбливавший Томаса Севери, в своей «Экспериментальной философии» обвинил того в краже королевского патента на «новое изобретение для подъёма воды и создания движения на любом заводе посредством движущей силы огня» (первого в мире) у некого маркиза Вустера:

«Прочитавший книгу маркиза Вустера (Имеется в виду книга „A Century of Inventions“, напечатанная в Лондоне в 1663 году.) капитан Севери был первым, кто на практике поднял воду огнём и предложил этот способ для осушения шахт. Его двигатель описан в Словаре Хэрриса, (см. слово Двигатель), который, будучи сравнен с описанием маркиза Вустера, был просто заимствован оттуда. Этот факт капитан Севери отрицал, и, чтобы лучше его скрыть, скупил все книги маркиза Вустера, которые он смог найти в Pater-Noster-Row и в других местах, и сжег их в присутствии некоего джентльмена, своего друга, который и сказал мне об этом.»

Вполне возможно, что такая нелюбовь Жана Теофиля Дезагулье, француза по происхождению, английского священника довольно высокого ранга и главы Первой великой масонской ложи Англии к Томасу Севери связана с тем, что как раз аналоги его машины Дезагулье устанавливал в Санкт-Петербурге для снабжения водой около 50 фонтанов Летнего сада по указу Петра Алексеича Романова: «Начиная с 1717 или 1718 года, я построил семь усовершенствованных огневых двигателей. Первый — для покойного Царя Петра Первого, для его сада в Петербурге».

Как бы то ни было, но следующей значимой вехой в проекте «Паровая машина» стали усовершенствования Джеймса Уатта в 1760-х. Достаточно сказать, что новая машина экономила три четверти угля, вследствие чего Уатту пришлось тратить эти сэкономленные тысячи фунтов на патентные войны, борясь с контрафактчиками. Кстати, все войны он, в итоге, выиграл.

Дальнейшее значительное усовершенствование парового двигателя (применение на рабочем ходу пара высокого давления вместо вакуума) было сделано американцем Оливером Эвансом в 1786 году и англичанином Ричардом Тревитиком в 1800 году. Далее сошла уже целая лавина имён, фамилий, достижений, изобретений, в ряду которых, можно отдельно выделить идею поставить паровую машину на колёса. Первая попытка состоялась ещё в 1770 году. Французский инженер Николя Кюньо построил трёхколёсную повозку с паровым двигателем. И хотя машина оказалась весьма тяжёлой в управлении и во время первых же испытаний врезалась в стену, французы и здесь были первыми. Впоследствии над созданием движимой паром повозки трудился целый легион изобретателей, но снова, не смотря на первенство французов, эта задача лучше всего удалась англичанину Джорджу Стефенсону, которого считают одним из «отцов» железных дорог. Стефенсон предложил употреблять железные рельсы (вместо чугунных), а подушки делать деревянными, впоследствии они превратились в шпалы. Выбранная им ширина колеи рельсового пути стала самой распространённой в Западной Европе и до сих пор является стандартом на железных дорогах многих стран мира.

И вот прошло ещё полторы сотни лет. Паровозы стали историей, а на заводах паровые машины вытеснены электродвигателями. Одновременно, былая проектность, казавшаяся уделом одиночек, разрослась настолько, что без того же госучастия уже никакие серьёзные исследовательские программы не кажутся мыслимыми. И вместе с тем, проект «Паровая машина» остаётся актуальным по-прежнему: без него даже мирный атом так и не стал бы мирным. Иначе говоря, паровая машина по-прежнему остаётся одним из компонентов проекта «Энергетика», которая наше всё куда более, чем что-либо ещё. Поэтому можно смело утверждать, что никто не забыт, и ничто не забыто.

Итак, история паровых машин наглядно демонстрирует общий масштаб того, что являет собой проектная деятельность. В том числе, Вы могли видеть и примеры конкретной субъектности, соответствующей этой проектной составляющей, без которой никакой настоящий капитализм в принципе невозможен: их тысячи только известных истории от Архимеда и Герона Александрийского до Михаила Ломоносова, Джеймса Ватта, Томаса Эдиссона или Сергея Королёва.

А стало быть, настало время проиллюстрировать примерами соответствующей субъектности и вторую составляющую капитализма, заключающуюся в воплощении, продвижении и маркетинге.