ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ГУМИЛЕВ, КАКИМ Я ЕГО ЗАПОМНИЛ

 

 

Гордо и ясно ты умер, умер, как Муза учила.

Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем

медном Петре и о диких ветрах африканских - Пушкин.

В.В. Набоков о смерти Николая Гумилева

19 марта  1923

 

Начну с главного: Лев Николаевич никогда не был ни в каком понимании слова «тусовщиком» - для этого у него было слишком мало времени. Но точно так же он никогда не отделял себя от профессионального сообщества. Он жил и умер санкт-петербургским археологом. Он не гордился этим и никак не выпячивал этого, но был, присутствовал, принадлежал. Множество людей не только бывали на его лекциях на географическом факультете (на Васильевском острове), но и видели его в Ленинградском отделении Института Археологии АН СССР, на Дворцовой набережной, 18.

Это научное учреждение в разное время носило разные названия. В 1991 году оно решением Президиума АН СССР было объявлено «прямым наследником старейшего государственного археологического учреждения России — Императорской археологической комиссии (ИАК), образованной в С.-Петербурге в 1859 г».1. В конце 1970-х – начале 1980-х оно было частью единого Московско-Ленинградского Институт археологии АН СССР.

Естественно, Льва Николаевича, как жителя города,  соседа, покупателя в магазинах, прохожего и пассажира автобусов видели и знали буквально тысячи людей. Но и в этой более «интимной», «личностной», профессиональной среде его регулярно видели и знали десятки, а может быть, и сотни людей. В этом смысле ценность моих воспоминаний не особенно велика – может быть, я смогу лучше систематизировать и ярче описать то, что видел, но видел-то ничуть не больше этих десятков и сотен.

В 1978-1982 годах Лев Николаевич выглядел для меня очень просто: это был маленький, плотно сложенный старичок с пигментными пятнами на уках и лице. Старичок в старой куртке шел, наклонившись против ветра, несущего мокрый петербургский снег. Старичок входил в Институт той же энергичной походкой, аккуратно обтряхивал снег, проходил в библиотеку. Я не помню его участия и выступлений в заседаниях подразделений Института, если они и были. Помню, что он часто сидел в библиотеке, читая книги и журналы на разных языках. Он часто выходил покурить, и часто делал это вместе с Рахилью Шнееровной Левиной – заведующей библиотекой ЛОИА АН СССР.  

В 1980 году Льву Николаевичу исполнилось 68 лет, автору этих воспоминаний – 25. Молодежи он казался стариком, его энергичная походка и уверенные сильные движения удивляли: мы их не ждали от «старика». Его сверстники в Институте выглядели старше, но в то же время солиднее, вальяжнее, значительнее. Лев Николаевич никогда не претендовал ни на какую значительность, статус, важность, сановитость. И все-таки чем-то выделялся. Много позже я вспомнил применительно к нему историческую легенду о князе Свендославе-Святославе, которому то ли «бабка Ольга», то ли некий «греческий монах» сказали: «Если ты и в посконной рубахе не можешь показать себя князем, какой же ты князь?».

Чтобы увидеть во Льве Николаевиче исключительную личность, с ним достаточно  было заговорить, или по крайней мере понаблюдать за ним и послушать его на лекции. Как гласит американская «дамская» поговорка: «Заговори, чтобы я тебя увидела».

Долгое время я его не слушал, с ним не общался, и его в общем-то «не видел». И вообще образ этого энергичного «деда» никак не совмещался у меня с автором книги «Этногенез и биосфера Земли», которая, после серии статей 1960-х годов была залитирована в 1979 году в ВИНИТИ, и распространялась по заявкам. Вышла только в 1989 году2.

Мы с другом-энтомологом читали и изучали книгу Льва Гумилева, выписывая ее в ВИНИТИ. Мы собирались субботними вечерами, сидели до глубокой ночи, в сигаретном дыму, рассуждали о пассионарности и роли ландшафтов в формировании человека.

Обсуждать эту книгу с археологами было совершенно невозможно – книга мгновенно объявлялась «ненаучной», как и взгляды Льва Николаевича, содержательного разговора не получалось.

В 1982 году мой петербургский приятель спросил:

– Хочешь увидеть то, что можно видеть только в Ленинграде?

– Конечно, хочу.

– Тогда пошли слушать Гумилева. Он на Васильевском лекции читает.

Лекционный зал тогда не был битком набит, это начиная с 1987 в зале во время лекций Льва Николаевича стояли в проходах, а опоздавшие – и в коридоре (войти было уже некуда). Только после этой лекции я ощутил обаяние этой крайне неординарной личности. Только тогда в моем сознании окончательно «совместились» великий ученый, автор книг и статей, и этот активный, плотно сложенный, часто насупленный собственным мыслям старичок, куривший папиросу за папиросой.

Я подошел к нему в Институте, представился, он заинтересовался – «как там Сибирь»? Расспрашивал, бывал ли я в Хакасии, на Севере, в Норильске. Чувствовалось, что это не вежливость, ему это действительно было интересно.

– Когда я был в Хакасии, она была покрыта живым ковром – миллионные стада овец… Это и сейчас так?

Вопрос вообще был несколько странным, потому что множество сотрудников Института каждый год работали в Хакасии – узнать, как там обстоят дела, было очень нетрудно. Но «странность» я осознал много позже, а тогда честно ответил: овец стало вовсе не так много, степь распахана, овцы живут на комбикормах и на заготовленном сене… 

– Вот! Вот! – Тоненько закричал Гумилев. – Надо же было убить столько людей, чтобы потом убить еще и землю! 

Это было по тем временам не только неожиданно, но и необычайно смело.

Вообще смелость Льва Николаевича удивляла и завораживала. Однажды на лекциях кто-то, начав спорить с ним, произнес:

– Ну, это же все понятно…

На это Лев Николаевич эмоционально закричал:

– У нас Норильлаге охранникам тоже все было понятно!

Мы привыкли, что опыт «сидения» не рекламируют, а скрывают, «об этом вслух не говорят». Мы знали – репрессированные и даже их потомки ограничены в карьерном росте, в поездках за границу и так далее. Лев Николаевич никогда не боялся никого и ничего. Это бесстрашие было совершенно естественным, ни в какой степени не демонстративным и не наигранным.

 

 

Человек другой эпохи

 

Л.Н. Гумилев был интересен моим сверстникам уже тем, что он был представителем своего поколения, человеком другой эпохи. Люди, родившиеся в первые два десятилетия 20 века, заметно отличались от более поздних поколения – даже от родившихся в 1930-е годы. Было в них какое-то неповторимое и с трудом описуемое сочетание глубокой житейской мудрости и такой же органичной, естественной наивности. Наверное, дело в том, что для них само собой разумелись многие фундаментальные, основополагающие законы и правила жизни. Они очень твердо знали, что главное в этой жизни – семья, дружба, личная и родовая честь, что ничего важнее этого нет и не может быть. В этом потомственный интеллигент и крестьянин, родившиеся между 1900 и 1920 годами, ничем не отличались друг от друга.

Представители ученого сословия России точно так же твердо знали, что познание, наука, исследование – великие вещи; что объективно исследовать, окружающий мир, изучать и систематизировать законы его жизни – почетный и возвышенный долг.

Известна старая хохма, что для одних наука – богиня, а для других она – дойная корова. Странное противопоставление… Потому что крестьянин кормился от земли; он и поклонялся Матери-Земле именно потому, что земля кормила его и его семью (впрочем, и в интеллигентных семьях хлеб почитался, и в детстве мне не разрешали бросать хлеб на землю и даже не доедать куска хлеба: «потому что хлеб – это плод великого труда» – цитирую своего и прадеда, и бабушку). Для язычника корова была дойной скотиной, но она же была и богиней – как в современной Индии, сохранившей многое от язычества древних ариев.

Так и для ученых этого поколения было естественным и кормиться от науки, и считать ее величайшим по значению делом, и почти что поклоняться Знанию – как это было характерно для эпохи Просвещения. Человек, который был нечестен в своих исследованиях, и допускал слишком уж коньюнктурные оценки, выглядел отступником от священных первоначал, почти что еретиком.

Для более поздних поколений границы допустимого были более размыты… Говоря объективно, это было просто проявлением большего разнообразия в поведении – мы допускали больше вариантов отношений и реакций. Но для стариков отступление от раз навсегда заданного и «единственно правильного» выглядело распущенностью, если не цинизмом. Для нас же цельность и несгибаемость стариков выглядела наивной. Если я произнесу слова «патриархальная интеллигенция», это прозвучит как-то странно… Но в патриархальной Старой России все сословия были патриархальными. Как было патриархальное крестьянство совершенно не похожее на современных сельских жителей, так была и патриархальная интеллигенция.   

 

Обаяние крупной личности

 

 

Но это было очень пуганое поколение. Свои воззрения оно выражало больше в частной жизни, очень хорошо умея держать язык за зубами. Мой дядя (муж старшей сестры мамы) и его брат поразительно умели молчать о том, о чем не следовало говорить вслух. Например, каждого из братьев Федоровых в конце 1940-х годов «органы» расспрашивали о другом. Братья рассказали об этом друг другу… в конце 1970-х.

А вот Лев Николаевич – великий и незаурядный – он говорил если и не все, что думал – то очень многое. Тем самым он и проявлял бесстрашие, и давал лучше разглядеть свое удивительное поколение. 

Первый срок он получил еще в 1930-е: Льву Николаевичу пришлось публично вступиться за своего умного отца, великого поэта Николая Гумилева. Поносивший Н.С. Гумилева профессор не знал, что Николай Гумилев действительно бывал в Африке, и презрительно отозвался о нем, как о писавшим «экзотические» стихи не по собственным впечатлениям, а понаслышке. Что характерно, Лев Николаевич в 1956 году был реабилитирован «за отсутствием состава преступления». Никаких выступлений против советской власти и СССР он никогда не делал. Гражданскую войну «белых» и «красных» он считал, в свете своей теории, борьбой групп пассионариев, а социализм (цитирую по памяти) назвал как-то «не худшим, что с нами могло произойти».

Но во-первых, был он «слишком самостоятельным» – как сейчас любят говорить, «неуправляемым», сохраняя собственную точку зрения абсолютно на все.

Во-вторых, и наукой Л.Н. Гумилев занимался так, как считал правильным. Его идеи этногенеза имеют много сторонником и противников до сих пор, а он открыто отстаивал «неканоничную» – то есть попросту говоря неортодоксальную и неофициальную точку зрения.

 Диссидент? Ни в каком ракурсе. Но слежка за Гумилевым шла все время, в официальных научных кругах Гумилева не признавали. Непризнание, конечно, было очень непоследовательным: он был и обладателем ученых степеней, и научным сотрудником Академии наук, и преподавателем Университета.

Конечно, с точки зрения академической карьеры, Л.Н. Гумилев – библиотекарь в Эрмитаже, профессор географического факультета – рядовой ученый, не имеющий исключительных заслуг. Докторская диссертация в возрасте 49 лет – тоже вовсе не блестящий результат. Тем не менее Лев Николаевич и при жизни был уважаем, почитаем, а к концу своей жизни – знаменит.

Крупная личность всегда будет привлекать внимание людей – независимо от происхождения, рода занятий и успехов в науке. В этом смысле Льву Николаевичу внимание окружающих было совершенно гарантировано.

Его общества искали, с ним хотели говорить и спорить, с ним дружили, у многих молодых женщин появлялось на лицах откровенно влюбленное выражение. Он воспринимался таким образом в том числе потому, что нес в себе обаяние и своей неповторимой личности, и своего интереснейшего поколения.

 

 

Великий несистемщик

 

Лев Николаевич Гумилев смог стать и быть тем, кем он был, за счет того, что не вписывался ни в какую общественную и политическую систему. Еще раз подчеркну – глубоко не советский человек, убежденный противник марксизма, он не был врагом политического строя СССР, диссидентом и «борцом с системой». Он просто не вписывался, потому что был больше любой системы.

Если бы в 1919 году войска Деникина вошли в Москву, а Юденича и Маннергейма – в Петроград, Лев Николаевич точно так же не вписался бы и в политическую систему «белой» России. Вероятно, эта политическая система, некий русский аналог «белой» Испании генерала Франко, была бы терпимее к инакомыслию, но и эта система неизбежно вступила бы с Л.Н. Гумилевым в конфликт. В том числе, его никогда не признали бы «своим» никакие академические круги. Он был обречен не вписаться в систему официальной корпоративной науки именно потому, что она – корпоративная и официальная. Он был представителем эпохи, когда наука была уделом незначительного числа если и не одиночек, то представителей небольших по численности групп единомышленников.

В этом великий «несистемщик», Лев Николаевич очень напоминал Тура Хейердала – знаменитого и успешного, первооткрывателя и мыслителя, которого тоже никогда не признавали академические круги в его собственной «буржуазной» Норвегии, и во всем «свободном» западном мире.

Разница есть, и она состоит в том, что у Тура Хейердала была собственность, позволявшая не бедствовать вне зависимости от признания уважаемых коллег, университетов и государства. Такой собственности у Льва Николаевича, разумеется, не было; он значительно больше зависел от корпоративного мнения уважаемых коллег.

Все, что знал и умел Лев Николаевич, он знал меньше всего из официальных источников. Лев Николаевич поздно получил университетское образование, но был намного образованнее большинства своих коллег, и даже собственных преподавателей.

В числе прочего, Л.Н. Гумилев свободно оперировал литературой на основных европейских языках, - причем уважаемые коллеги в лучшем случае знали один из этих языков, и то плохо. А он знал все три, и хорошо. Не говоря о знании ряда восточных языков (которые скверно знали даже многие выпускники восточного факультета). Гумилев же переводил с персидского на татарский, а потом те же стихи персидского поэта читал по-немецки, наслаждаясь игрой слов и мыслей, возникавшими при переводе полутонами смыслов.

Точно так же он знал работы, почти забытые в профессиональном кругу, иностранные исследования, теории и гипотезы разных времен, стран и народов. Эрудиция Льва Николаевича ставила очень высокую планку для всякого, кто хотел с ним общаться. 

Его незаурядность, крупность его личности, эрудиция и талант невероятно раздражали многих уважаемых коллег, и особенно потому, что невозможно было прямо сказать, что же именно их раздражает. Приходилось придумывать обвинения, многие из которых поражают своей откровенной завистливой злобностью.

Туманно рассуждая о тяжкой доле ученого в тоталитарном обществе, оппоненты Льва Николаевича указывают, что «отсутствие объективного и верифицируемого критерия новизны этноса» делает гипотезу Гумилева несовместимой с требованиями естествознания,  и выводит её за пределы науки1. Из-за оторванности от «магистрального пути науки современной ему западной исторической мысли», Л.Н. Гумилев был обречен на то, что его «идеи рождались, старились и умирали, так и не успев реализоваться, …гипотезы провозглашались, но навсегда оставались непроверенными».1

Как откровенно сказано! Идеи не реализовывали от того, что были оторваны именно от «западной исторической мысли». Умри, лучше не скажешь.

С точки зрения других уважаемых коллег, теория Л.Н. Гумилева – вовсе не научная теория, а «плод предвзятых идей и авторской фантазии»2. Доказательства? Теории Гумилева не признают официальные ученые. Опираясь на свое понимание взаимодействие этноса и ландшафта, Лев Николаевич нашел историческую Хазарию? Видимо, это менее важно, чем признание коллег. Тех, кто десятилетиями толчет воду в ступе, множит никому не нужные исследования о характере оволосения заднего прохода слонов и отличиях выгребной ямы кипчаков от выгребной ямы хазар.    

Л.Н. Гумилев последовательно ориентировался на создание «работоспособной гипотезы». Это не всегда свойственно науке как социальной системе – тут, как и во всякой системе, действуют свои законы взаимного признания и пересечения деловых интересов. Часто важнее выдать результат, который будет не важен для жизни, не эффективен, но «зато» устроит корпорацию «своих». Сидят люди, и десятки лет заняты важнейшим и почтеннейшим делом: уважают друг друга. А тут Гумилев с его результатами, столь вредными для этого занятия…

Стремление к результату очень свойственно духу той Великой Науки 17 – начала 20 веков, которая и породила современное научное мировоззрение, и заложила основы научно-технического прогресса. Такое поведение (а отказаться от него Л.Н. Гумилев и не хотел и не мог) неизменно вело к успеху, но вызывало невероятное раздражение «людей системы».  но именно она приводила к успеху. Судьба Льва Николаевича как ученого показывала малую значимость формального образования, ученых степеней и занимаемых должностей, места в системе для результата. А тем самым обесценивала эти самые должности и степени.

Характерна такая история: узнав, что я хожу на лекции Л.Н, Гумилева, мой официальный научный руководитель, женщина очень мудрая и спокойная, грустно сказала буквально следующее:

– Конечно, у него очень интересные взгляды…но вы же понимаете что они никогда не будут признаны официально…

Для научной же молодежи Лев Николаевич показывал возможность профессионального успеха независимо ни от чего и вопреки всему. Успеха, достигаемого силой собственного духа и остротой собственного ума.

 

Попытка сделать Гумилева членом Академии Наук СССР

 

Очень интересны два связанных между собой эпизода 1990 года – попытки выдвинуть Льва Николаевича в члены Академии наук СССР. Сначала было открытое заседание Секции синергетики географических систем РГО в здании  Географического общества СССР (в пер. Гривцова, большой зал), посвящённое 25-летию пассионарной теории этногенеза Л.Н.Гумилёва.

Что характерно, только один академик АН СССР прислал поздравительную телеграмму – знаменитый геолог Александр Леонидович Яншин – личность тоже исключительная, друг И.А. Ефремова, крупный организатор науки1.

Ученый секретарь секции,  Леонид Григорьевич Колотило, сделал доклад на тему "Этногенез - явление космическое", и предложил выдвинуть  Л.Н.Гумилёва кандидатом в действительные члены АН СССР. Предложение было поддержано Секцией.

В этот же день предложение об избрании Л.Н, Гумилева действительным членом АН СССР поддержали участники круглого стола на Ленинградском телевидении в программе «Зеркало», где участвовали Л. Н. Гумилёв, А.М. Панченко, К. П. Иванов, Л.Г, Колотило. Была и информация в прессе2.

10-15 сентября того же 1990 года в Казани проходил 9 Съезд Географического общества СССР. Сьезд опять выдвинул Л.Н.Гумилева в академики. Но выдвинул по секции истории, на что не имел формального права. В результате в академики был избран не Гумилев, а член-корреспондент В.М. Котляков, выдвинутый по секции наук о Земле. Нет никаких сомнений что известный и по заслугам уважаемый ученый, В.М. Котляков, попал в Академию Наук вполне «правильно». Но и что Льва Николаевича «прокатили», было вполне «правильно» с официальной точки зрения. Не вписывался. 

 

Ученый для жизни

 

Не обсуждая содержание теорий Л.Н. Гумилева, отмечу – его, казалось бы, чисто научные построения оказались востребованы самым широким кругом людей. Повидимому, теории Льва Николаевича говорили что-то очень важное огромному множеству людей, что и создало к нему массовое, без преувеличения, отношение благодарности и признания.

Л.Н. Гумилев не был беспристрастным ученым. Он был пристрастен. Он хотел, чтобы наука не просто объясняла мир, но служила людям, давала бы им дополнительные силы.

Часто, отстаивая свои взгляды, он выходил за рамки академического дискурса очень просто: переставал слушать собеседника. Просто уходил от спора, переводил разговор на другое, отказывался от возражений.

Его учение о конвиксиях и консорциумах, ксениях и комплиментарностях сложны по структуре, трудны для понимания и запоминания. Но множество людей получало из них какие-то важные для них представления об окружающем.

Лев Николаевич и хотел, чтобы его работы служили людям. При всей своей любви к отвлеченному, к теориям и умственным конструкциям, он искренне любил людей, интересовался ими и  радовался, если бывал чем-то полезен. Причем любил не абстрактных «людей вообще» – а нас реальных: шумных, эгоистичных, порой надоедливых. После лекций он часто задерживался, отвечая на множество вопросов – иногда довольно глупых. И очень терпеливо растолковывал даже элементарные вещи. Такую меру терпения и вежливого внимания даже к дуракам я наблюдал только у преподавателей старой школы и у священников.

Не случайно название известного журнала «Наука и жизнь» казалось Льву Николаевичу довольно забавным: «А наука – это что, не жизнь?!». Для него наука и правда была неотъемлемой и прекрасной частью жизни, назначение которой – делать жизнь еще более интересной и увлекательной.

 

Сын Российской империи

 

Можно сказать многое, и не только похвальное, о теории евразийства. Конечно, евразийство Л.Н. Гумилева имеет мало общего с евразийством Трубецкеого и Савицкого – хотя Лев Николаевич и переписывался с Савицким до конца дней последнего. Тем более его евразийство имеет мало общего с евразийством Назарбаева.

Отстаивая свою версию евразийства, Лев Николаевич порой отказывался слышать любые возражения. Его представления о «мирном симбиозе» тюрок и славян вопиюще противоречат историческим и археологическим сведениям об уничтожением монголами нескольких русских городов, о жестком противостоянии Руси и Золотой орды; о том, что борьба с Золотой Ордой была на Руси актом религиозной, поистине священной войны с «безбожными бусурманами».    

Но и тут нельзя не обратить внимание на гуманистический пафос Л.Н.Гумилева.

Не удивительно, что развитие евразийской теории во всех ее версиях столь популярно в среде тюркоязычных народов: эта теория, от Савицкого до Назарбаева, утверждает, что тюрки и русские – братья. Их отношения – это отношения народов с «положительной комплиментарностью», а не завоевателей и жертв завоевания.

Утверждая, что тюркоязычные народы внесли заметный вклад в развитие мировой цивилизации, Лев Николаевич не только говорил чистую правду, просто пока не ставшую очевидной для многих людей, но и уктверждал глубоко гуманистическую, человеколюбивую идею. Напомню – «неисторическая» сущность славян еще в середине 19 века для многих жителей Европы была вполне очевидна. История онемеченной Чехии укладывалась в эту схему, а история Польши и Российской империи – категорически не укладывалась, и это вызывало раздражение, недоумение многих западных мыслителей, от В.Ранке до К. Маркса. Независимо от своих мотивов, Лев Николаевич утверждал историческое бытие еще одной большой культурно-языковой группы.

Не удивительно, что на поставленном в Казани памятнике Л.Н. Гумилеву сделана надпись: «Русскому человеку, всю жизнь защищавшему татар от клеветы», и что имя Гумилева носит ведущий казахстанский вуз — Евразийский национальный университет в новой столице Казахстана, Астане.

Лев Николаевич Гумилев был не «общечеловеком», и спаси нас Боже, не демократом. Он носил крест, верил в Бога, был православным, и нисколько не сомневался в праве русского народа на создание своей Империи. Если не лукавить словами, он был имперским человеком – порождением, в буквальном смысле сыном громадной Российской империи, простершейся и в Европе, и в Азии. В нем самом сливалась кровь скандинавов и кавказцев, он был, с точки зрения расовой теории, продуктом многократной «метисации» во многих поколениях. Для него не было ни «плохих», ни «хороших» народов – что находило отражение и в его работах (об этом он писал неоднократно) и в его частной жизни. 

Тут приходится говорить еще об одном стереотипном обвинении в адрес Льва Николаевича – обвинении в антисемитизме. Это обвинение настолько абсурдно, что обсуждать его просто неприятно, но говорить об этом приходится.

Вслух это обвинение было брошено сразу, как он сделался знаменит. Первым бросил обвинение Хазанов: «Претенциозная монография Гумилева (1989) о кочевниках евразийских степей, опубликованная в России, примечательна лишь ничем не обузданной фантазией и плохо скрытым антисемитизмом»1.

«Учение Гумилева может стать идеальным фундаментом российской „коричневой“ идеологии» – Поддакивает Александр Янов2

Лев Клейн поступает тоньше: «Льва Николаевича Гумилева я знаю вот уже сорок лет — с тех пор, как мы вместе работали в экспедиции проф. М.И. Артамонова на раскопках хазарской крепости Саркел, взятой князем Святославом и превратившейся в славянскую Белую Вежу на Дону. Потом мы оба преподавали в Ленинградском университете, он — на географическом факультете, я — на историческом. Могу засвидетельствовать, что в личном общении Лев Николаевич — очень воспитанный и доброжелательный человек, безусловно не антисемит».

Но тут же сообщается: «произведения Л.Н. Гумилева претендуют на то, чтобы стать знаменем для политических группировок шовинистического толка, вроде «Памяти».

Почему ни один (ни один!) серьезный специалист ее не приемлет. И почему она все же имеет свою (хотя и очень специфическую) публику»1.

Насчет того, что теорию Гумилева не принимает ни один серьезный специалист, только пожму плачами: придется, видимо, исключить из числа серьезных специалистов несколько звездных имен – включая академиков Никиту Николаевича Моисеева, Александра Леонидовича Яншина, Михаила Ивановича Будыко, и академика Панченко (который был близким другом Льва Николаевича), и Д.С.Лихачёва, написавшего послесловие к его книге.

Видимо, не являются серьезными специалистами и знаменитые ученые: Н.В. Тимофеев-Ресовский, который начал было писать с Львом Николаевичем общую статью, но поссорился из-за разного понимания терминологии; П.Н. Савицкий, который до конца своих дней состоял с Л.Н. Гумилевым в переписке;  Г.В. Вернадский-младший, который одним из первых стал называть Льва Николаевича «гением» (после чего сам Лев Николаевич иронично говаривал порой: «Я конечно гений но не более).

Интерес к  учению Л.Н. Гумилева проявлял академик, директор структур Академии наук СССР, заведующий кафедрой океанологии ЛГУ, А.Ф. Трёшников. Из осторожности он открыто не поддерживал Льва Николаевича, но как глава РГО, в то же время дал ему трибуну в РГО и помог устроится на географический факультет. Интересовался работами своего ученика и М.И, Артамонов – в той частности потому, что Лев Николаевич решал вопросы, которые сам М.И. Артамонов решить не мог. Проявлял интерес к статьям Льва Николаевича и его «Открытию Хазарии» И.А. Ефремов, – незадолго до своей кончины.

Видимо, все эти лица (а заодно и автор этой статьи) входят в «очень специфическую публику», и специалистами не могут быть названы.

Что же до Гумилева – в общем, он не антисемит, но все-таки антисемит.

Я уже называл имя и фамилию заведующей библиотеки, с которой дружил Лев Николаевич. С Львом Клейном и Яковом Шером он тоже поддерживал самые теплые отношения. Национальность жены Л.Н.Гумилёва, Натальи Викторовны Симоновской, тоже известна.

Написана книга об истории ашкеназских евреев, в свете учения Л.Н. Гумилева (кстати, написана евреем, и в ожесточенной полемике с А.Яновым)2

Думаю, тему «антисемитизма» Льва Николаевича на этом можно закрыть. По крайней мере в воспоминаниях, описывающих его личность.

Впрочем, бывают и еще более забавные, хотя и не менее зловонные «обвинения». Одно время прошел слух, что Лев Николаевич сам был евреем на четверть – по матери. Правда ли это, я не знаю, потому что в отличие от распространявших его, не считаю происхождение от еврейского деда ни возвеличивающим ни позорящим человека; а стоит ли углубленно заниматься неважным, второстепенным вопросом? Но одному знакомому раввину, кричавшему об антисемитизме Гумилева, эту версию выдал. Потерев лоб, раввин, мужчина обширного интеллекта, задумчиво произнес:

– Значит, Лев Гумилев – еврей, ненавидящий самого себя.

В наше время обвинение в антисемитизме – типично политическое обвинение. Евреями, ненавидящими самих себя, еврейские шовинисты и расисты называют евреев, которые не разделяют их диких и преступных убеждений. Если следовать такой логике,  вероятно, современные немцы тоже ненавидят самих себя – в основном они не нацисты. Современные русские тоже ненавидят самих себя – они по большинству не коммунисты.

 

Человек, будивший мысль

 

Сейчас трудно даже представить, насколько работы Льва Николаевича взламывали заскорузлые догмы. Порой он вовсе не стремился к этому, просто высказывался – и этого было достаточно.

В книге «Открытие Хазарии» обсуждается, что применение сабли требует совсем других «психофизиологических качеств» от бойца, чем применение меча. Я заинтересовался, что такое вообще «психофизиология», но не мог получить внятного ответа ни от кого – даже от знакомых врачей.   

Когда я задал этот вопрос Льву Николаевичу, глаза его весело округлились от моего невежества, но он четко и ясно объяснил, что имеет в виду. Я же в очередной раз убедился – Л.Н. Гумилев знает то, чего не знают остальные.

Или он ссылался на книги 1920-х годов, совершенно забытые в профессиональном сообществе.

Или выражал сомнения в правильности радиоуглеродной шкалы применительно к культурам бронзового века Минусинской котловины. И привел много примеров неверных и неточных данных радиоуглерода.

Не без этого влияния я провел эксперимент: взял три образца углей из кострища собственного лагеря, и послал в лабораторию, указав на баночках: первый отнес к палеолиту, другую – к лесному неолиту, третий – к карасукскому времени. Все три радиоуглеродные даты подтвердили мои «предварительные датировки», и радиоуглеродным датам с тех пор я не склонен доверять. Так Лев Николаевич делал во-первых, ученых – людей, не полагающихся на авторитеты, критически относящихся к любым общепринятым установкам.  Во-вторых, готовил антисистемщиков.   

Не берусь даже примерно оценить число людей, мысль которых разбудил, чьи представления изменил Л.Н. Гумилев. Если брать тех, кто читал его книги, счет наверняка на миллионы. Если говорить об ученых, счет по меньшей степени на сотни. Даже провозглашая себя противником Гумилева, огромное число уважаемых коллег фактически развивают его идеи. Категорически отрицая Гумилева как ученого и называя его теории явлением «фольк-хистори», Н.Н. Крадин фактически применяет тот же метод, что и Лев Николаевич… Прямо не ссылаясь, но тем не менее1.

Отрицая существование пассионарных и непассионарных народов, А.П. Назаретян тут же начинает рассуждать о судьбе «пассионарных идей»2, фактически продолжая и развивая этот же комплекс идей. Число примеров при желании можно преумножить, приводя их буквально до бесконечности.

Еще раз подчеркну – был он терпим и добр, открыт для общения. Со мной, совсем молодым человеком, готов был встречаться, читать и критиковать мои статьи, поил у себя на кухне чаем, называл, что надо прочитать. Последний раз мы виделись в ноябре 1991 года. Лев Николаевич критиковал меня за то, что в статьях я пишу о взаимодействии общества и ландшафта.

– Пес его поймет, что это вообще такое, ваши общества! – Сердито говорил он, тыкая в мою сторону горящей папиросой. – Никто их не видел, этих обществ! Их марксисты придумали, а ваш феодализм вообще существовал только во Франции во времена Карла Мартелла…

Он рассказывает про Карла Мартелла и про арабское нашествие на Галлию, укоряет меня за то, что не занимаюсь этносами. Подробностей разговора не помню.

Прощаясь, говорю, что привезу ему новую версию статьи…  

– Будете читать?

– Буду, если не помру, – Пожимает он плечами.

– Вы уж не помирайте а?

– Я постараюсь! – Лев Николаевич опять взмахивает папиросой, улыбается, энергично кивает головой: ­– Прочитаю, если не помру.  

Новой версии статьи он не прочитал, – помер.

Мне он навсегда запомнился именно вот так: стоящим в полутемном типично питерском коридоре, с папиросой во рту. И энергично идущим по Дворцовой набережной, наклонившим умную голову, согнувшимся навстречу мокрому снегу и ветру.  

 

Судьба счастливого человека

 

В заключение хочу сказать еще вот что: Лев Николаевич был, учитывая его судьбу, совершенно не озлобившимся человеком. Он вовсе не считал, что ему «сломали жизнь», и что он имеет право свести счеты с кем-то или с чем-то. Он ухитрялся извлекать что-то хорошее даже из самого страшного.

– Когда был на поселении в Туруханском крае, долго жил один…представляете Андрюша!? Сотни верст и ни одного опера! Ни одного!

Он очень радовался этому отсутствию «оперов» вокруг, но на прямой вопрос на одной из лекций ответил неожиданно: нет, у него совершенно нет ненависти к сотрудникам «доблестных органов».

– Не они же меня сажали…

– А кто?!

– Коллеги, разумеется.

Задавшая вопрос девушка буквально лишилась дара речи, и, с широко открытыми глазами, отрывала и закрывала рот. Сама мысль, что ученого могли сажать не злобные тупые энкавэдэщники, а собратья по научному цеху, была для нее очень уж непривычной. А ведь даже сегодня, на уже давно почившего Льва Николаевича «собратья»-учёные всё пишут и пишут пасквили и своеобразные научные доносы с многочисленными обвинениями. Полное впечатление, что для многих из них любой скандальный  поклёп на Л.Н. Гумилева – способ напоминания о себе и о своих «научных» трудах, – ведь творениями этих уважаемых коллег давно уже никто не интересуется.  

Особенно старается пнуть мертвого льва (в том числе обвиняя его в антисимитизме, Виктор Шнирельман, – специалист по истории скотоводства с позиций марксистско-ленинской теории. Который и до сих пор не утратил веры в непреходящее величие марксизма.  

Более того: он был до самого конца очень жизнелюбивым человеком.  Ни обстоятельства жизни, ни чудовищная несправедливость не разубедили его в том, что мир – место славное, достойное и интересное. Это был человек счастливый – потому что жить ему было интересно, а мир вокруг был наполнен увлекательными событиями: начиная от дождя или движения туч по окоему неба. Лев Николаевич любил жизнь во всех ее проявлениях. Во время нашей последней встречи подошел к окну кухни и с удовлетворением сказал:

– Опять дождь!

Он был бы так же доволен, если бы ледяной ноябрьский дождь перестал… Ему важно было, что на улице что-то происходит, – что дождь льется, что дождь прекращается, что появляется ясное небо, что опять нагнало тучи… Все, происходящее в мире, доставляло ему удовольствие, и было наполнено смыслом. 

Лев Николаевич интересовался… да по существу дела, всем. Все, что встречалось ему на жизненном пути, вызывало бурный и активный интерес. Помню, зимой 1990 года мы шли в Институт археологии, и по пути влетели на очередной митинг. Состав митингующих на 90% состоял из всклокоченных старшеклассниц с безумно выпученными глазами и расхристанных нечистоплотных баб климактерического возраста. Что они и от кого требовали – не помню…. Кажется, колбасы и демократии… Или земли крестьянам и немедленного введения диктатуры… Нет, не помню. Помню, что все теребил Льва Николаевича, все тащил его в Институт, а Лев Николаевич всякий раз вскидывал руку непререкаемым жестом:

– Минуточку!

И продолжал внимательно слушать. 

Только минут через двадцать мы двинулись к Институту, Л.Н. Гумилев закурил, и энергично прокомментировал:

– Андрюша, это просто поразительно! На свете есть множество людей, которым совершенно нечем заняться!

Объясняя разницу между системой и антисистемой, Лев Николаевич порой цитировал слова своего «умного отца»:

 

Есть Бог, есть мир, – они живут вовек.

А жизнь людей мгновенна и убога. 

Но все в себя вмещает человек

Который любит мир и верит в Бога.

 

 

Он любил мир и верил в Бога. И ему было чем заняться.