Две программные статьи товарища князя П.А. Кропоткина, первая и последняя.
Публикуются по сборнику «Памяти Петра Алексеевича Кропоткина» 1922 года издания.
Обе статьи публикуются по незавершённым черновикам (прорицаю редактуру профессора Н.К. Лебедева). После возвращения на родину П. А–чу приветом из бурной молодости передали текст из архивов «третьего отделения» (НЯП скорее уже продолжателей дела), вопрос баланса материалов оригинала и позднейшей редактуры не только открыт, но доступен не только лишь каждому.
Тексты интересны не столько как источник информации по нити из истории Державы, но и с точки зрения современной социальной практики, ибо популярно объясняют причину… странных высказываний ряда профессионалов привилегированного труда.
Осторожно! Много букв. У кого есть возможность — рекомендую скачать текст (Ф: #502392) и читать с предпочитаемого устройства.
Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?
(Записка П. А. Кропоткина 1873 г.).
От редакции. Народническое течение освободительного движения 60-ых годов перешло в начале 70-ых годов в решительную революционную фазу. Начавшемуся с весны 1874 г. стихийному хождению в народ предшествовала короткая, но напряженная теоретическая работа по выработке и формулировке революционного миросозерцания и соответственных ему практических путей деятельности для осуществления идеала социального переворота. В этой интересной и глубокой работе весьма видная роль принадлежала П. А. Кропоткину, который, вернувшись из-за границы, где он впитал в себя бакунистическое течение Интернационала, в 1872 году весною примкнул к кружку чайковцев и явился в нем представителем анархического боевого течения. Для кружка чайковцев, не имевшего резко очерченной революционной программы, он и составил «Записку», которая известна в литературе под заглавием «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?».
Резюме этой записки вошло в обвинительный акт по знаменитому процессу 193-х, как доказательство наличности у обвиняемых «ближайших задач революционной деятельности» в виде «уничтожения существующего порядка вещей посредством революции», с отнесением «на второй план вопроса о форме нового строя жизни».
Самая «Записка» была по обыску найдена у Кропоткина и приложена к делу в качестве вещественного доказательства. У него же взят по обыску и другой аналогичный документ — программа революционной пропаганды, повидимому, составленная, судя по ее содержанию, также Кропоткиным.
Вот текст этой программы, которая является и дополнением, и развитием положений «Записки»:
«Несмотря на усиливающиеся гонения правительства, несмотря на новые аресты и новые репрессивные статьи закона, число молодых людей, отправляющихся в народ, постепенно возрастает. Последовательно, от военных заговоров, совершенно чуждых социального элемента (1825 г.), наша протестующая молодежь перешла к республиканско-социалистическим разговорам промеж себя, затем к поверхностным сношениям с заинтересованною в перевороте частью народа и, наконец, к более прямому, более постоянному сношению с этим народом. Теперь следует ожидать сношений еще более тесных, за которыми не замедлят последовать агитаторы из самой народной среды, а, наконец, и вооруженный мятеж. Но, ввиду этого усиливающегося шествия в народ, становятся более, чем когда либо, необходимыми подготовка, осмотрительность и сноровка со стороны революционеров. Что касается до первой, то мы не знаем лучшей школы, чем та, которую предложил автор статьи: „Револ. из прав. среды“. Одного желанья приносить добро, одной энергии, одного ума, одной выносливости и т. п. — еще слишком мало для революционера; необходимо, кроме того, еще близкое ознакомление с народом, усвоение с его нуждами, воззрениями, способом мышления. Человек, желающий быть революционером, еще не есть революционер, и необходимо, чтобы он подготовился. Подготовка же должна состоять в чтении книг, содействующих расширению знания народных нужд, недостатков современного быта, прошедшего и т. п., а также книг, дисциплинирующих мышление, и в изучении какого-либо ремесла и в личном (на первое время) общем ознакомлении с жизнью народа. В этот период революционер должен быть нем, как рыба, чтобы не попасться понапрасну, должен только присматриваться, слушать… Только когда он сочтет себя достаточно подготовленным, должен впервые раскрыть свои уста для пропаганды. Как ни тяжело скрывать свои чувства и мысли, но лучше молчать в первый период, чем говорить невпопад. Во 2-ой стадии революционер должен разорвать свой дворянский паспорт окончательно, навсегда, сделаться крестьянином, мастеровым, фабричным и — пропагандировать. При этом, как доказывает западно-европейская практика, пропаганда может быть действительна только в специальном кругу. Неразвитый крестьянин или рабочий не поймет общественных идей о социализме, равенстве и солидарности. Его не тронут за живое (особенно в первое время) нужды и страдания его же собратьев, не тожественные с его собственными. Оставляя в стороне исключения, — вы не двинете ни на шаг фабричного толками о малом наделе крестьян какой-то Полтавской или Тульской губернии. Революционер может рассчитывать на успех только тогда, если будет выдвигать на первый план местные интересы. На Западе лучший практический агитатор есть тот, который становится во главе работников данных кам.-уг. копей, данной ассоциации каменщиков, данной ассоциации переплетчиков и т. п. и главным образом (и только несколько одухотворяя свою пропаганду общими идеями) преследует именно эти местные, частные интересы. Из этого следует, что навсегда оставшийся в народе революционер должен поселиться в какой-нибудь данной местности и примкнуть к какому-нибудь данному ремеслу. Не имея иных средств к жизни, он, пожалуй, даже и сам получит, вследствие этого, в придачу к своим человеколюбивым стремлениям могучий импульс эгоистического интереса.
Это общая сторона. Кроме того, мне хотелось бы сделать 2–3 мелких замечания. Неоднократные беседы с простолюдинами убедили меня, что непрактично в высшей степени задевать их религиозные верования. Для крестьянина страшен и, по меньшей мере, непривлекателен тот, кто говорит, что Бога нет, что душа не бессмертна и т. п. Если иной из них сам и переварил такую личность, то другие испугают его тем, что он водится с греховодниками. Революционер должен не только стать вполне и навсегда простолюдином в отношении экономическом, он должен сделаться простолюдином и во всяких других культурных отношениях, т.-е. в одежде (красные рубахи и т. п. режут глаза крестьянам: они так одеваются только по праздникам), в домашних привычках и в религиозном отношении: он должен ходить в церковь там, где не бабы только, но и мужики ходят; должен поститься по средам и пятницам и в посты, — обычай, везде соблюдаемый и мужиками. Кроме того, непрактично задевание „царя“. Надо всячески обходить этот вопрос, обрушиваясь всею тяжестью на правительство и господ, — слова, которые на всей Руси каждому известны. Можно задевать „царя“ только в тех случаях, когда ход беседы неожиданно приводит к необходимости или выгородить его (и след. косвенно восхвалить), или отнести его к той же… народных; но и тогда весьма полезна сдержанность.
Вредного в таком неупоминании о царе нет ровно ничего. Слети только правительство и господа, и царь сам… Его и с…»
Для правительственных сфер, чрезвычайно встревоженных развитием революционного движения в стране, «Записка» Кропоткина, равно как и программа революционной пропаганды, явились материалом высокой важности и ценности. Таинственный враг, неожиданно бросивший с весны 1874 года в народные массы целую армию грозных для самодержавия борцов, раскрывал здесь, — в этих материалах, — свои карты, свою программу и организацию, исповедовал свою веру и рисовал свои идеалы. За этими документами стояло большое движение, силу которого хорошо учло и знало III Отделение. Опасность для государственного строя вырастала во вполне конкретную, — и как всегда, правительство должно было озаботиться принятием мер предупреждения, пресечения и уничтожения революции и революционеров.
«Записка» была доведена до сведения императора Александра II-го, и, по докладу ген. Потапова, повелено было вопрос о революционной пропаганде обсудить в комитете министров.
В комитет министров поступило из III Отделения целое досье в виде печатной брошюры, в состав которой вошли «Записка» Кропоткина и программа революционной пропаганды, а также копия письма гр. Палена к старшим председателям и прокурорам судебных палат. Эти материалы сопровождались «Извещением» канцелярии III Отделения «о возникновении и направлении дела» и послужили предметом обсуждения в комитете министров в течение трех заседаний — 18, 26 марта и 1 апреля 1875 года. Мы воспроизводим «Записку» по этому официальному тексту.
Любопытные суждения в комитете, равно как и интересные материалы и данные, представленные в процессе обсуждения этого вопроса, будут освещены на страницах этой же книги. Пока ограничиваемся этими указаниями, чтобы оттенить историческую ценность печатаемой ниже «Записки» Кропоткина.
Текст ее был препровожден в 1920 году редакцией «Былого» П. А. Кропоткину, жившему в Дмитрове, и престарелый революционный деятель живо заинтересовался документом из эпохи своей молодой работы в России. Он испещрил своими заметками, поправками и пояснениями «Записку», которую ему пришлось пересматривать уже в свете новых умопостроений, результатов долговременной жизни и работы. Просмотра своего П. А., к сожалению, не закончил, но рукопись эта хранится среди всего духовного наследства Кропоткина.
Вслед за «Запиской» мы печатаем статью Кропоткина «Идеал в революции». Она писалась в Дмитрове в 1918 году и также не была закончена. По плану эта статья должна была завершить и зафиксировать весь идейный круг развития взглядов Кропоткина, в связи с современной русской действительностью и социальным в ней переворотом…
Ред.
Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?
Я полагаю, что должны.
Во-1-х, потому, что в идеале мы можем выразить наши надежды, стремления, цели, независимо от практических ограничений, независимо от степени осуществления, которой мы достигнем, а эта степень осуществления определится чисто внешними причинами.
Во-2-х, потому, что в идеале может выразиться, на сколько мы заражены старыми предразсудками и тенденциями. Если некоторые бытовые стороны покажутся нам так святы, что мы не посмеем их коснуться даже при разборе идеальном, то насколько же велика будет наша смелость при практическом уничтожении всяких бытовых особенностей? Другими словами, хотя умственная смелость вовсе не есть ручательство за смелость практическую, но умственная мыслебоязнь есть уже наверно мерило мыслебоязни практической.
Говоря об определении идеала, мы, конечно, имеем в виду определение только 4–5 крупных черт этого идеала. Все остальное должно быть неумолимым осуществлением в жизни этих основных начал. Поэтому оно не может быть предметом обсуждения теперь. Формы осуществления не могут быть проведены научным путем. Практически они могут быть выведены только путем многократным практического обсуждения незадолго до и во все время осуществления, на месте, в общине, в артели, а не теперь, при зарождении дела.
Под идеалом мы разумеем такой строй общества, прогресс которого основан не на борьбе людей, с людьми, а людей с природою.
Нет никакого сомнения в том, что между различными социалистами, самых разнообразных оттенков, существует довольно полное согласие в их идеалах, если взять их в самой общей форме. Общественный быт, которого осуществление они желали бы, в более или менее близком будущем, вообще довольно одинаков, и различия между их идеалами скорее происходят не от коренных различий в идеале, а от того, что одни сосредоточивают все свое внимание на таком идеале, который может, по их мнению, осуществиться в ближайшем будущем, другие — на идеале, по мнению первых, более отдаленном, — чем от коренных различий в самом идеале.
В самом деле, все теперешние социалисты стремятся к возможно более полному равенству условий развития отдельных личностей и обществ.
Все они желали бы осуществления такого строя, чтобы каждый имел одинаковую возможность заработать себе средства к жизни личным трудом, т.-е. чтобы каждый имел бы одинаковое право на пользование теми орудиями труда и сырьем, без которых никакой труд невозможен, чтобы каждый был поставлен в необходимость зарабатывать себе средства к жизни личным трудом, чтобы распределение полезных занятий в обществе было такое, при котором невозможно образование класса, занятого пожизненно, а тем более наследственно, исключительно привилегированным трудом, т.-е. трудом более приятным, менее тяжелым и менее продолжительным, но дающим право на одинаковое благосостояние с прочими, или даже больше: чтобы каждый имел одинаковую возможность, наравне со всеми остальными, получить то теоретическое образование, которое ныне составляет удел лишь немногих, чтобы отношения отдельной личности ко всем остальным были бы таковы, при которых, пользуясь наибольшею суммою благ от этих отношений, она несла вместе с тем наименьшее количество стеснений ее личной свободы и ее личного развития.
Словом, коротко выражая все эти положения, нынешние социалисты стремятся к равенству:
в правах на труд,
в труде (в обязанности трудиться),
в способах образования,
в общественных правах и обязанностях, при наибольшем возможном просторе для развития индивидуальных особенностей,
в способностях, безвредных для общества.
Такова программа громадного большинства, едва ли не всех социалистов нашего времени. Даже те, которые, повидимому, проповедуют идеал, совершенно иной, те, которые, напр., проповедуют в конечном идеале государственный коммунизм или иерархический строй и т. п., в конце концов, желают того же, и если они сосредоточивают сильную власть в руках или правящего меньшинства, или выборных старцев и, таким образом, приносят в жертву, напр., личную самобытность, то отнюдь не потому, чтобы они не придавали ей никакой цены или считали ее вредною, но только потому, что они не находят возможным осуществление такого строя, при котором все четыре формы равенства осуществлялись в одинаковой мере, и жертвуют одною из форм для достижения прочих. При этом никто из живых последователей этих ученых социалистов и не думает, чтобы какая бы то ни было общественная форма могла закаменеть и не подлежать дальнейшему развитию.
Мы рассмотрим теперь все вышеупомянутые различные формы и условия равенства порознь и посмотрим, насколько они совместимы друг с другом, и насколько необходимо совместное осуществление всех их для прочности каждого, при чем практические меры, кажущиеся теперь полезными, для осуществления каждого из этих идеалов рассмотрим особо.
Первое условие равенства ясно само по себе и менее всего может быть предметом спора.
Чтобы каждый член общества имел возможность зарабатывать себе средства к жизни своим трудом, не закабаляясь ради этого никому, никакой отдельной личности или компании, или артели, он, очевидно, должен иметь возможность во всякое время взять ту лопату, которою он намерен копать, тот хлопок, из которого он намерен спрясть нитку или соткать ткань, тот хлеб, одежду, квартиру, где он должен жить прежде, чем изготовить вещь, имеющую меновую ценность для общества, то помещение, где он будет работать. Очевидно, что если в былые времена производство было так просто, что для всего этого не требовалось большого накопления прежних продуктов своего труда, если всякий, работавший хотя бы только орудиями труда, имевшимися в его семье, над теми сырыми продуктами, которые он брал бесплатно у природы, мог производить полезные меновые ценности, то ныне, и в этом состоит прогресс общества, предварительное накопление продуктов труда, для создания орудия производства и заготовления сырья должно быть так велико, что не может быть делом ни отдельной личности, ни отдельной группы личностей. Ясно, следовательно, что если желательно, чтобы личность, принимаясь за работу, не должна была закабалять себя, не должна была уступать часть своего труда, своих сил и своей независимости, ни постоянно, ни временно, отдельным личностям, произволу которых всегда принадлежало бы определить, как велика должна быть эта часть, то необходимо, чтобы ни орудия труда (орудия, машины и фабрики), ни места возделывания сырых продуктов (земля), ни запасенные ранее сырые продукты, ни средства для запасания их и передвижения в данное место (пути сообщения, складочные магазины и проч.), ни средства существования во время работы (запасы средств, пропитание и дома) не находились в руках отдельных личностей.
Таким образом, мы приходим к отрицанию в будущем строе, осуществления которого мы желаем, всякой личной собственности, всякой собственности товарищества на паях или акциях, артелей и т. п.
Те писатели прежнего времени, которые приходили к подобному заключению, не видели другого исхода, как передача всего общественного капитала государству, т.-е. сильной организации, представляющей собою интересы общества и заведывающей всеми делами, какие касаются всего общества в совокупности.
Ей предоставлялось обеспечить за каждым членом общества возможность получать нужные ему орудия труда и проч.; ей же предоставлялось распределить между членами общества выработанные ими продукты.
Но именно поэтому блестящие сны последователей этих учений и не находили себе достаточно приверженцев среди тех, которые должны были осуществить эти сны в действительности. В самом идеале этих учений осуществилась только одна сторона жизни, — экономическая. Те же, которые привыкли мыслить конкретными образами, очень хорошо понимали, что какие бы сочетания условий ни были измышлены для того, чтобы такое правительство выразило собою образ мыслей большинства, как бы ни был подвижен, изменчив и удобоизменяем его состав, но всегда тот кружок личностей, в пользу которых общество отказывается от своих прав, будет властью, отдельною от общества, стремящегося расширить свое влияние, свое вмешательство в дела каждой отдельной личности, каждой группы личностей, и чем шире круг действия этого правительства, тем более вероятности, что правительство перестанет быть выражением выгод и желаний большинства.
Поэтому, как массы, так и многие отдельные мыслители издавна поняли, что передача такой самой существенной основы жизни общества в руки какого бы то ни было выборного правительства была бы источником самых существенных неудобств, если не просто самоубийством общества.
От этого сознания самый естественный переход был к тому, что весь капитал, накопленный в том или другом виде предыдущими поколениями, должен стать достижением всех, всего общества, которое само и должно быть полновластным его распорядителем.
Ближайшую, непосредственную форму выражения этого идеала составляет:
«Признание всего наличного капитала, разрабатываемого или нет, собственностью всех членов той территориальной единицы (группы, областей, страны), где совершается социальный переворот.
Признание всего разрабатываемого общественного капитала (возделываемой земли, лесов, работающихся руд, фабрик, действующих или строющихся железных дорог, жилых домов и т. п.), отданным в пользование (на некоторый срок) тем лицам, которые на нем прилагают свой труд.
Принятие нужных мер для того, чтобы уравнение невыгодных условий, в которых находятся отдельные работающие группы, совершилось в различных мелких территориальных единицах (города, губернии) путем взаимного согласования этих групп, не устраняя возможности дальнейших перераспределений для уравнения количества труда, который у них признается нужным».
Громадное различие такого положения дел от современного очевидно из того, что теперь горсть личностей, завладевая чужим трудом, имеет право расходовать его бесконтрольно для удовлетворения всех потребностей и, таким образом, трудом всех оплачивает производства или поступки, нужные ей одной. Это зло устраняется.
Но не раз было высказано, что такой порядок дел, который мы имеем в виду в таком идеале, имеет за собою другой недостаток. Говорилось, что потребности большинства вовсе не суть потребности прогресса человеческого общества; что всегда прогресс в обществе шел таким путем, что некоторое меньшинство, случайно попавшее в особо благоприятные условия, развивалось более всех остальных, открывало и вещало миру новые истины, которые воспринимались несколькими подготовленными личностями. Хотя мы сомневаемся, по нижеизложенным причинам, чтобы таков был в большинстве случаев ход прогресса в обществе и чтобы он всегда должен был быть таким, но, допустив даже, что таков бывает единственно-возможный ход прогресса в данном направлении, хотя бы в каком-нибудь редком, хотя бы даже исключительном случае, мы, конечно, должны подумать, не может ли предлагаемая нами в идеале классификация труда задушить этот проблеск прогресса?
Понятно, однако, что все рассуждавшие таким образом исходили из современного положения дел и воображали себе идеальную оценку труда в нынешнем обществе, при нынешней удушающей обстановке мастерских, при разъедающем силы непосильном труде, при той невозможной продолжительности машинального труда, которая необходима теперь для того, чтобы иметь хотя кров и корку хлеба. Но очевидно, что та классификация занятий, о которой мы говорим, возможна только в обществе, подвергавшемся переделке, о которой говорилось по поводу первого условия равенства. И для такого общества немыслимо отсутствие довольно продолжительного досуга. Если некоторые экономисты и говорили, что раздел всего теперешнего дохода нетрудящейся части общества поровну между всеми членами общества повысил бы средний заработок каждого члена только на 5 су (8 копеек), то опять-таки эти экономисты брали условие невозможное, т.-е. воображали себе дележку, невозможную в теперешнем обществе, происходящею в теперешнем обществе при сохранении теперешних условий и форм производства. Теперь, конечно, невозможно даже определить, сколько времени пришлось бы каждому члену общества трудиться над производством предметов, необходимых для доставления всем членам общества комфорта, равного комфорту людей нижних частей теперешнего среднего класса. Но можно прямо сказать, что, если теперь каждый работник содержит средним числом (в Германии и во Франции, кроме себя, еще 3-х, а во Франции почти четырех человек, из которых только один есть член рабочей семьи, а остальные 2-е, почти 3-е, суть паразиты их семьи, то, имея подобных, содержат в лучше организованном обществе только 1-го, много 2-х человек, т. е. всего вместе с ним самим от 2 до 3 человек, вместо 4-х 5-ти челов.; он может работать уже вдвое менее, т.-е. 5½ час. вместо 11 час. в день, — всего 33 часа в неделю и вместе с тем абсолютно нисколько не уменьшать своего благосостояния. Вспомнив далее все непроизводительные расходы обществ, обусловливаемые, главным образом, их общественною неурядицею (войска, войны, тюрьмы и суды, тяжбы и проч. и проч.); вспомнив, далее, какие несметные количества труда тратятся на производство предметов, не служащих для увеличения производительных сил народа, — мы, конечно, поймем, как велик был бы досуг, который оставался бы в справедливо-устроившемся обществе, за удовлетворением даже того разумного комфорта, о котором теперь не мечтают даже баре средней руки; мы поймем тогда, насколько был ближе к правде Оуэн, утверждавший, что для этого и для многого другого достаточно было бы 3-часовой работы всех членов общества.
Вот почему (допустив даже прогрессивное влияние меньшинства) мы полагаем, что отдельные личности имели бы совершенную возможность для выработки всех тех прогрессивных идей, которые отдельные личности могут выработать, для распространения их, для изобретения всех тех механических орудий, которые могли бы облегчить человечеству удовлетворение его потребностей, для изобретения и усовершенствования всех тех наслаждений, которые способствуют дальнейшему развитию человека. Подготовленность почвы в обществе, которое состояло бы из членов, имевших возможность с детства получать такую подготовку, составляющую теперь удел лишь редких счастливцев, способность этого общества к восприятию всего хорошего с устранением теперешних помех, возможность…[2] хорошее с общественно-полезным и дурное с общественно-вредным, наконец, наплыв в область творчества, ремесленного, научного и художественного всей ныне бездеятельной массы, — вот залог прогресса в будущем обществе, не только не меньшего, чем теперь, но в 10, 100 раз большего.
Поэтому мы считаем наше старое условие необходимым условием равенства и ближайшим. Но вместе с тем и довольно полным шагом к достижению этой части идеала равенства мы считаем:
«Признание общественной меновой стоимости только за такими предметами, которые будут признаны нужными обществу большинством данной группы, данного союза групп».
Все сказанное сейчас приводит нас также к убеждению в осуществимости и практической целесообразности такого распорядка полезных занятий, при котором не существует…[3] личностей, занятых исключительно привилегированным трудом, напр., трудом умственным, управлением некоторыми делами фабрики, завода, общины и т. д.
В том, что существование такого класса людей есть проявление неравенства, само по себе вовсе нежелательное, очевидно, не может быть никакого сомнения. Сомнения и возражения могут быть только в том смысле, что: 1) существование такого класса необходимо для дальнейшего развития самого общества; 2) с точки зрения необходимости, по мнению многих, разделения труда. Мы сказали выше, что не находим ни справедливым, ни полезным оплачивать общественным трудом предметы, полезные или нужные только меньшинству. Мы сказали также, что для производства этих предметов достаточно будет досуга по окончании работ, необходимых для удовлетворения необходимых потребностей, требуемых обществом, и что возможные размеры досуга вместе с увеличением подготовленности почвы и увеличением числа людей, имеющих возможность употребить досуг на всевозможные занятия, содействующие прогрессу общества, увеличение силы общественного мнения, суть достаточный залог против застоя культуры и цивилизации общества.
Теперь мы идем далее. Мы говорим, что среди занятий, которые будут признаны нужными данною группою личностей, могут быть занятия, так сказать, привилегированные. На первых же порах, всякой общине потребуется школьный учитель, медик, бухгалтер, через несколько времени потребуется профессор, ученый техник, пожалуй, финансист и т. д. Спрашивается, не выгоднее ли будет для самой общины, чтобы школьный учитель занимался только обучением детей в течение тех 7–8 часов, которые придется каждому члену общества употребить на общественные занятия, не употребляясь ни на какие другие работы, или же он должен, вместе с тем, ежедневно или поочередно отправлять другие обязанности, так, напр., по черной работе, напр., колоть дрова для школы (если бы это понадобилось), мыть или натирать полы, топить печи, мести школьный двор…[4], учебные пособия и т. д. и т. д. Должен ли профессор, в таковой общине, где таковой потребовался, заниматься только чтением, в указанные 7–8 час., лекций, а вместе с тем заниматься в мастерской изготовлением физических приборов вместо с слесарями и механиками, заниматься очисткою нечистот в университетском здании и т. д. Мы полагаем, что да, что он должен отправлять черные работы. Так как образование класса аристократии чистого труда рядом с аристократией черного труда вовсе не желательно, то весь вопрос, следовательно, только в том, насколько выгодно для общества такое распределение занятий, при котором отдельные личности не специализируются так, как теперь. Дарвин, занимающийся вывозом нечистот, потому только кажется людям абсурдом, что они не в состоянии отрешиться от представлений цельности, взятых из современного общества, только потому, что они забывают, что для того, чтобы могла образоваться такая личность, как Дарвин, опередившая в умственном развитии свое общество на целое столетие, нужен был подбор в течение многих лет особо-благоприятных, исключительных условий, только потому, наконец, что они допускают (конечно, бездоказательно), что если бы Дарвин и…[5] не высказали в 1859 г. гипотезы естественного подбора, то человечество продолжало бы не знать ее еще долгие века и что нет такого сочетания общественных условий, при котором эта гипотеза могла бы быть высказана не только в 1859 г., во даже несравненно раньше, только потому, наконец, что они считают единственным или наиболее выгодным ходом прогресса в человечестве появление у отдельных личностей таких воззрений, которые опережают массу общества на целые столетия, если не тысячелетия. Все эти воззрения и представления, однако, в высшей степени неверны.
В силу всего сказанного мы считаем совершенно необходимым на первых же порах:
Признание ненужности класса, пользующегося привилегированным родом занятий, другими словами:
Признание обязательности лучшего мускульного труда для всех членов общества, рядом с признанием в выборе этих занятий полной свободы каждой личности, если ты докажешь свою способность к избираемому роду занятий.
Осуществление этих двух условий равенства и переход их в действительную жизнь обеспечиваются осуществлением четвертого условия — равенства в образовании, не только возможности равенства в образовании, но действительно фактического.
Безусловно отрицая, чтобы наиболее выгодное прогрессивное движение в обществе совершилось путем развития меньшинства, получающего образование несравненно большее, чем остальное общество, мы вовсе не хотим на общественные средства выделять такое меньшинство; поэтому нам ненужно ни университетов, ни академий, содержимых на общественные средства, если ими не пользуется каждый без исключения член общества. Если отдельные личности, захотевшие употребить свои досуги на дальнейшую разработку своих умственных способностей, будут учреждать высшие учебные заведения, ученые общества, консерватории и т. п., — пусть учреждают они их на продукты своего досуга, пусть посещают их в часы досуга, в то время, как другие члены общества будут тратить эти часы на заботы или увеселения, но общество, не желающее накладывать руки на те условия равенства, которых добилось своими усилиями, не должно уделять на эти учреждения ни единой единицы общественного труда.
Мы не хотим, чтобы само образование с детского возраста стремилось разбить людей на управляемых и управляющих, из которых первые знакомы по преимуществу с черною работою труда, необходимого для обыденной жизни, а вторые — преимущественно с приемами управления и с так называемыми высшими проявлениями человеческого ума. Поэтому нам вовсе не нужно университетов, которые создадут докторов, когда большинство трудящихся на этом же поприще будет обречено на исполнение обязанностей сторожа, сиделки или фельдшера; адвокатов, когда большинство может быть только писцами; профессоров — рядом со сторожами; кабинетных ученых, техников — рядом с чернорабочими.
Повторяя формулировку Прудона, мы скажем: если морское училище не есть само судно с его равноправными матросами, получающее теоретическое образование, то оно создает офицеров над матросами, а не матросов; если техническое училище не есть сама фабрика, сама мастерская-школа, то она создает мастеров и управляющих, а не рабочих и т. д. Нам не нужно этих привилегированных учреждений, нам не нужно ни университетов, ни технических училищ, ни морских академий, созданных для немногих; нам нужна больница, фабрика, химическое производство, судно, производящая мастерская, школа для работающих, которая, ставши уделом, с невообразимой быстротой перешагнет уровень теперешних университетов и академий. Устранив весь ненужный балласт бесполезных знаний, изобретя ускоренные приемы образования (которые всегда являются лишь тогда, когда является на них неотложный спрос; Америка может отчасти служить тому реальным доказательством), школа подготовит здоровых работников, одинаково способных как к дальнейшему умственному, так и к дальнейшему физическому труду.
Сколько часов в каждом возрасте должен будет ученик заниматься производством (не игрой в производстве, как в нынешних технических и реальных училищах) и сколько часов теоретическими занятиями, и до которого возраста последнее будет обязательно, — решит тогда каждая община, каждый округ независимо, и, конечно, это решение будет не случайное, не теперешнее, а на основании разумных начал.
Мы должны сказать, наконец, несколько слов об обязательности образования, которая всегда была предметом стольких споров. Мы полагаем, что источник всех споров был тот, что возражавшие против этой обязательности всегда имели в виду современное государство со всеми его атрибутами. Но очевидно, что мы можем говорить об обязательности образования не в нынешнем обществе с его теперешним государством, а о будущем обществе с теми учреждениями, которые будут выполнять те из полезных отправлений (или, вернее, могущих быть полезными), которые теперь отправляет государство.
Поэтому мы, конечно, считаем, что в будущем обществе образование, до известных пределов, определяемых самим обществом, будет и должно быть обязательным.
В силу сказанного, мы считаем необходимым для осуществления этой четвертой стороны идеала равенства:
«Признание необходимости закрыть все университеты, академии и проч. высшие учебные заведения и открыть повсеместно на общественные средства школу-мастерскую, которая в очень скором времени объемлет преподавания, конечно, разовьется до уровня теперешних университетов и превзойдет их».
Установить согласие по 5 пункту, политического равенства, всегда было труднее для всех социальных школ; несколько десятков лет научные представители социализма не находили даже возможным осуществить свои идеалы иначе, как при посредстве сильного централизованного государства, сильного правительства, которое устанавливало бы, регулировало бы все общественные отношения, вмешивалось бы во все мелочи частной жизни людей. Особенно разделились эти понятия среди писателей Франции и Германии. Но оттого и естественно отвращение как во многих массах, так и в весьма искренних социалистах от прочих справедливых начал коммунизма.
Понятно, однако, что все это есть следствие простого недоразумения. Избавленный от вечно грозящего представления всемогущего правительства, коммунизм стал быстро распространяться даже в Западной Европе в измененной и ограниченной форме, под именем коллективизма.
С другой стороны, многие лучшие мыслители нынешнего столетия стремились определить литературным путем, каким сочетанием условий может быть достигнут такой порядок дел, при котором отдельной личности обеспечивается наибольшая свобода действий и развития, при наименьших стеснениях? Понятно, однако, что, покуда эти мыслители задавались мыслью выработать только чисто политические отношения, они не могли дойти ни до каких практических результатов. Но с перенесением вопроса в область экономических отношений, он решается гораздо проще.
Самая идеальная форма, до которой дорабатывались защитники государственной идеи, есть федерально-республиканская, с такою самобытностью общины, при которой ей приходится решать независимо как можно больше дел, с возможно большею независимостью округа, как у штата; такую форму мы видим в Соед. Штат. С. Ам. Необходимым дополнением этой формы считается в Европе то, что некоторые законы отдаются на голосование всего народа, всех граждан, как мы это видели в некоторых кантонах Швейцарии и во всем Швейцарском Союзе для законов, касающихся изменений Союзного Уложения. Дальнейшим улучшением этой формы считается, наконец, отдача всех законов на народное голосование, с предоставлением правительству права только от себя издавать.
Перечислять здесь все неудобства таких форм, все нарушения свободы, к которым они приводят, всю неспособность этих форм выражать, хотя в большинстве случаев, волю и желание большинства, — было бы неуместно, эта критика делалась много раз, и достаточно сказать, что все ее выводы выведены не из логического разбора возможностей, а из критики реальных, ныне совершающихся явлений. Достаточно, наконец, сказать, что весь этот разбор привел к следующим положениям:
Помимо всех тех качеств и свойств всякого правительства, которые вытекают из экономической неравноправности, все указанные формы приводят к тому:
«Что центральное правительство округа, штата и союза не есть выражение воли большинства населения; что, постоянно усиливаясь, оно ведет к захвату прав штата, округа, общины; что отдельные личности, обладающие большею энергиею, могут, хотя на время, захватить в свои руки большую власть и парализировать все необходимые меры, которые желает принять большинство;
что, создавая весьма сложную государственную машину, требующую долговременной практики для ознакомления с ее механизмом, такой порядок ведет к образованию класса, специально занимающегося государственным управлением, который, пользуясь приобретенною опытностью, начинает морочить остальных ради собственной выгоды;
что, наконец, граница между законом и постановлением не может быть проведена даже с приблизительною точностью и что, таким образом, приходится передать значительную власть в руки центрального правительства округа или штата, за невозможностью ежедневно собирать весь народ для голосований».
Вся эта критика привела Прудона к отрицанию всякого правительства — к безначалию (анархии).
Чтобы решить вопросы между предложенными воззрениями, не вдаваясь в очень обширные рассуждения, мы обратимся к самому корню государственной идеи.
Черта, общая всякому правительству, есть та, что члены общины, округа, штата, государства, лишены части своего права решать свои собственные дела, и это право предоставлено нескольким личностям. При этом определяется в общих чертах, какие именно дела могут решать эти личности, составляющие местное правительство; не менее коренная черта та, что этой группе личностей предоставляется решить не одно какое-нибудь частное дело, но все те дела, которые возникли и могут возникнуть по управлению общими делами, и определяется только объем, в котором они могут решать эти дела. Другая черта, общая всякому правительству, столь же основная, есть та, что этой же группе личностей или же еще меньшей группе, избираемой либо первою, либо всею остальною совокупностью народа в государстве, округе или общине, предоставляется приводить в исполнение решения либо общего собрания, либо выборного правительства. Для этого создается целая лестница исполнительных органов, обязанных подчиняться приказаниям исполнительной власти общинной, окружной или государственной. В видах удобства, исполнительная власть общинная подчиняется окружной, а эта, в свою очередь, государственной. Такова в общих чертах суть всякого правительства. Различия состоят только в том месте, где обширнее круг действия общины, а в других местах больше общих дел передано окружному или центральному правительству; в одних местах эти власти все или отчасти выборные, в других они сами себя поставили над народом и т. д.
Неудобства, возникающие от такого порядка дел, слишком известны, чтобы следовало на них останавливаться. Но важнее здесь не то, велики или малы эти неудобства, а то, что они лежат в самой основной мысли учреждения, в самой ее сущности, и потому не могут быть устранены никакими мерами, вроде ограничения, контроля и т. п., пока продолжает существовать самая сущность учреждения, а в самой сущности мы знаем, что всякая группа людей, которой поручено решать некоторую совокупность дел, нередко ограниченных качественно, всегда стремится расширить круг этих дел и свою власть в этих делах. И чем умнее, энергичнее, деятельнее эти люди, тем более будет это стремление с их стороны к захвату непорученных им дел.
Чем энергичнее, чем деятельнее и чем добросовестнее эти люди, тем больше привыкает остальное общество не следить за их деяниями и не проверять их. Тем легче, следовательно, случайно попавшему в правительство недобросовестному, но талантливому человеку, направить деятельность этой группы к достижению своих личных целей.
Известно, что самое трудное составляет приложение к делу какого-нибудь общего начала. И чем новее это начало, чем менее оно сознано в частных его приложениях, тем легче, при приложении этого общего начала, сделать такие уступки, которые могут совершенно парализировать самое начало. Между тем в системе выборных, которые должны решать за известную группу людей, поневоле приходится требовать от них только решения согласно с общим началом в принципе, а не во всех частностях. Словом, самая трудная часть решения, где всего более требуется содействие разнообразных складов ума, предоставляется группою отдельной личности.
Всякая центральная власть округа, штата или государства должна состоять из небольшого числа лиц, и чем крупнее эти единицы, тем менее возможности, чтобы избранные лица были известны большинству; тем менее, следовательно, обеспечивается избрание надежных достойных лиц.
Наконец, всякое правительство, созданное по нынешнему образцу, должно иметь в своем подчинении силу, которая приводила бы в исполнение его решения. Но понятно, что если бы решения правительства всякий раз признавались полезными большинством равноправных граждан, то в такой силе вовсе не могло бы быть никакой нужды. Если бы встречались мелкие единичные уклонения отдельных лиц или мелких групп от исполнения воли всех, то эти личности или группы или были бы оставлены, или бы вынуждены к исполнению невыгодами такого уклонения, без всякой физической силы. Эта физическая сила, состоящая на службе у всякого правительства, только потому и необходима, что никакое правительство не может быть выражением воли громадного большинства; чем ближе к этому выражению, тем менее бывает физическая сила в распоряжении у правительства (пример: Соед. Шт. с 40 000 войска).
Все эти рассуждения опять-таки приводят к зловредности всякой центральной власти, и, следовательно, к обеспечению. Но представим себе страну, организованную без такой центральной власти, без правительства, и посмотрим, в каких отправлениях общества может оказаться надобность в таком правительстве?
Представим себе группы сельских общин, занятых земледелием и производящих хлеб, скот и т. п.
Представим себе, что, по общему согласию всех жителей данной страны, эти общины не считаются собственниками занимаемых земель, а только пользуются ими. Положим, что в отдельной общине является тунеядец, который отлынивает от работы и желает жить, не работая. Теперь он не получает денег и без денег не может жить. Тогда он не получит денег-чека рабочего времени, что он отработал ежедневно свою долю нужного труда, и без этого также не будет в состоянии жить.
Положим, что он начинает грабить и т. п. Теперь его препровождают к становому и т. д. Тогда с ним распорядится общинный самосуд сам или через выборных.
Словом, понятно, — и об этом не может быть спора, — что во всех своих внутренних делах община так же, как и теперь, сумеет и сможет сама распорядиться, не создавая правительства.
Но положим, что одна община захватывает у другой земли, загоняет свой скот на ее луга или запахивает ее пашни и т. п. Теперь из-за этого возникает целое дело, решаемое во всевозможных правительственных судах. Что же без этих судов? Во 1) никакая община хлебопашцев…[6]
Мы переходим теперь к самому трудному, но вместе с тем и самому существенному вопросу нашей программы, к вопросу о практических мерах, которые следует принимать для осуществления нашего идеала.
Мы сказали уже, что, по нашему убеждению, осуществление этого идеала должно совершиться путем социальной революции. При этом мы вовсе не ласкаем себя надеждою, что с первою же революциею идеал осуществится во всей полноте: мы убеждены даже, что для осуществления равенства, какое мы себе рисуем, потребуется еще много лет, много частных, может быть, даже общих взрывов. Но мы убеждены также, что чем полнее, чем ниже будут поставлены требования масс с самой первой революции, чем яснее, чем реальнее будут выражены эти требования, чем более будет уничтожено, с первого же шага, культурных форм, мешающих осуществлению социального строя, чем более будет дезорганизовано тех сил и отношений, которыми держится теперешний общественный и государственный быт, — тем мирнее будут последующие перевороты, тем скорее будут следовать друг за другом крупные усовершенствования в отношениях людей. Поэтому нашею целью должно будет употребить свои силы на то, чтобы ускорить этот взрыв; чтобы выяснить те надежды и стремления, которые существуют у громадного большинства в неясных формах, чтобы можно было своевременно воспользоваться такими обстоятельствами, при которых взрыв мог бы иметь наиболее благоприятный исход; чтобы, наконец, самый взрыв произошел во имя ясно выраженных требований и именно во имя тех, которые приведены нами выше.
Мы должны, следовательно, приложить совокупность мер, которыми, по нашему мнению, наилучшим образом достигаются эти цели.
При этом, если при разработке нашего идеала мы могли, в значительной мере, итти логическим путем, то здесь главною нашею опорою будет опытный путь. Говоря об идеале, мы могли исходить из общих стремлений и надежд массы и выводить тот общественный склад, который наилучшим образом мог бы удовлетворить этим стремлениям (конечно, не противореча складу воззрений нашего народа) и быть выражением понятий о справедливости, которые всегда присущи всем массам. Здесь же мы не можем уже довольствоваться общими надеждами и стремлениями нашего народа; мы должны принять в расчет целую массу частных представлений, образов мыслей, отношений, поступков и т. д., предвидеть которых заранее нет возможности, узнать которые можно только путем опыта.
Далее, в общих стремлениях масс, у всех народов, чрезвычайно много общего, оттого стремления и надежды, выраженные западноевропейскими рабочими, во многих отношениях сочувственно принимаются и нашими. Но в вопросах о революционной практике западноевропейские примеры должны быть приводимы лишь с крайнею осторожностью, так как взвесить, в каждом данном случае, всю совокупность бытовых условий, которою обусловливался тот или другой результат, крайне трудно.
Но этими соображениями определяется также и одна общая черта всей второй части нашей программы. Если наши идеалы мы считаем теперь окончательно установленными, если основные начала наших идеалов мы считаем неизменными, если всякую частную уступку мы сделаем только тогда, когда увидим окончательную невозможность осуществить какую-нибудь сторону нашего идеала на практике, и тогда все-таки будем считать эту уступку вынужденною и временною, — то, с другой стороны, — так как программа наших практических подготовительных мер, должна определяться не только их целесообразностью ввиду общего идеала, но и совокупностью бытовых условий среды, где мы действуем, то-есть рядом наблюдений, то мы не будем считать этой части нашей программы чем-нибудь неизменным, напротив того, мы будем готовы на всякое изменение ее, если только жизнь покажет нам, что такой-то способ действий ближе и лучше ведет к предположенной цели.
Есть, однако, несколько основных положений, которые мы считаем возможным и необходимым удержать неизменными во всей нашей практической подготовительной работе. Это отрицание в революционной организации таких отношений между лицами и таких способов действий, которые прямо противоречат идеалу, ради которого они вводятся.
Таким образом, мы безусловно отрицаем введение в революционную организацию подчинения личностям, порабощения многих, одному или нескольким лицам, неравенство во взаимных отношениях членов одной и той же организации, взаимный обман и насилие для достижения своих целей. Нечего и говорить, конечно, что все подобные средства мы считаем совершенно позволительными и даже необходимыми во всех наших отношениях к представителям капитала и власти, с которыми вступаем в борьбу.
Мы еще вернемся к этим вопросам, когда выясним характер предполагаемой нами организации.
Прежде всего мы глубоко убеждены в том, что никакая революция невозможна, если потребность в ней не чувствуется в самом народе. Никакая горсть людей, как бы энергична и талантлива она ни была, не может вызвать народного восстания, если сам народ не доходит, в лучших своих представителях, до сознания, что ему нет другого выхода из положения, которым он недоволен, кроме восстания. Следовательно, дело всякой революционной партии не вызвать восстание, а только подготовить успех готовящегося восстания, т.-е. связать между собою недовольные элементы, помочь ознакомлению разрозненных единиц или групп со стремлениями и действиями других таких же групп, помочь яснее определить истинные причины недовольства, помочь им яснее определить своих действительных врагов, снимая маску с врагов, прикрывающихся какою бы то ни было благовидною личиною, наконец, содействовать выяснению сообща ближайших практических целей и способов их осуществления.
Поэтому, прежде всего, есть ли эти недовольные элементы в русском народе, существует ли то настроение, которое необходимо для успеха всякой революционной пропаганды и организации?
Мы можем смело ответить, что да.
Все наши личные наблюдения, все сведения, которые мы получаем, неоспоримо свидетельствуют, что среди нашего крестьянства и фабричных рабочих глухое недовольство существует, что рядом с систематическим разорением народных масс это недовольство растет, что в первое время после освобождения крестьян оно было несравненно слабее, чем теперь, что надежды на то, что тем или иным способом помещиков уравняют в земле, податях и натуральных повинностях с крестьянами, продолжает жить среди народа, что надежда на то, что это уравнение произойдет сверху, — мало-по-малу утрачивается, что боготворение царя в некоторых местах заметно подрывается, что это боготворение, о котором так много говорили прежде, вообще чрезвычайно непрочно и очень легко уступает место, особенно в крестьянской молодежи, совершенно иным отношениям, что уверенность в том, что царь бессилен среди окружающих его бар, постоянно усиливается и, таким образом, неизбежно ведет к тому, что народ, однажды выведенный из терпения, примется беспощадно истреблять этих бар, а царь без их поддержки, конечно, станет бессильным названием, что это недовольство крестьянства замечается не в одной какой-нибудь местности, а более или менее сильно повсеместно, что отрицают его только те, которые никогда не стояли в близких отношениях к крестьянству, и, наоборот, утверждают все те, которые каким бы то ни было способом стали в близкие отношения к крестьянству или фабричным рабочим, что, наконец, наблюдения тех же людей приводят к тому, что готовность к риску гораздо сильнее, чем это могли думать даже оптимисты, что, наконец, то же подтверждается местными волнениями, которые постоянно продолжаются время от времени. Таковы отношения в экономической сфере. Что касается до государственной, — то мы видим, с одной стороны, полнейшее равнодушие ко всем реформам правительства, с другой — повсеместную ненависть ко всякому представителю государственных интересов, при чем ненависть эта постоянно возрастает с увеличением государственных поборов. С другой стороны, расхождение между барством и народом, развитие безумной роскоши среди барства, гигантское развитие в барстве невообразимой жадности и разврата, сопровождающееся упадком творчества, таланта и трезвой мысли и развитием жестокости, бешеной погони за легкой наживой и т. д. и т. д. свидетельствуют о том, что барство, с своей стороны, не решится своевременно на нужные уступки и не сумеет ими удовлетворить народ.
Наконец, развитие в Европе военно-хищнического элемента, безумное увеличение постоянных армий и неизбежность крупных войн в Европе свидетельствуют о неизбежности такого развития государственной силы, которое должно вести быстрыми шагами многие государства Европы, начиная с беднейших, к полному банкротству, а народ — к дальнейшему разорению.
Словом, все, что мы видим кругом нас, приводит к несомненному убеждению, что приступить к организации революционной партии вполне своевременно и что задачи этой партии облегчаются всюду встречаемым ею содействием.
Задачи этой партии могут быть подразделены для удобства обзора на две отрасли деятельности, которые должны, впрочем, итти на самом деле одновременно и неразрывно: это, с одной стороны, распространение своих воззрений и увеличение числа своих единомышленников и, с другой стороны, соединение с ними в одну общую организацию. Для удобства, мы рассмотрим обе деятельности порознь.
Прежде всего, куда должна быть направлена наша деятельность, где должны мы по преимуществу распространять свои воззрения и подыскивать себе единомышленников: — в среде ли учащейся молодежи и вообще барства, или же в среде крестьянства и городских рабочих?
Мы отвечаем на этот вопрос категорически и этот ответ считаем основным положением в нашей практической программе: непременно в среде крестьянства и городских рабочих. Здесь должны мы распространять наши воззрения, здесь должны мы подыскивать товарищей, которые помогли бы дальнейшему распространению этих воззрений, с этими товарищами должны мы стать в дружную, тесно сплоченную организацию. С образованною средою и преимущественно со средою учащейся молодежи мы не хотим прерывать всяких сношений, но, отказываясь на себя брать роль неотлучных воспитателей этой молодежи в указанном направлении, мы будем вступать в тесное сношение только с теми кружками или людьми, относительно которых, при первом же знакомстве, мы приобретаем уверенность или почти полную надежду, что они направят свою дальнейшую деятельность в среду крестьянства и городских рабочих. Для всей массы образованной молодежи мы готовы делать только одно: распространять и, если дело не может обойтись без нашего содействия, а также, если хватит свободных сил, заготовлять такие книги, которые непосредственно содействуют разъяснению наших идеалов и наших целей, которые дают в руки факты, чтобы показать всю необходимость социального переворота и необходимость сплотить, сорганизовать пробуждающиеся народные силы.
К этим заключениям мы пришли путем опыта, путем самой жизни, но мы можем подтвердить их и несколькими общими соображениями. Мы изложим и те, и другие.
Прежде всего, восстание должно произойти в самом крестьянстве и городских рабочих. Только тогда может оно рассчитывать на успехи. Но не менее необходимо для успеха социального переворота существование среди самих восставших сильной, дружно действующей кучи людей, служащих связью между отдельными местностями, согласной в способах действия, ясно определившей, как сформулировать требования народа, как избегнуть различных ловушек, чем закрепить свою победу. Ясно, что при этом такая партия не должна стоять вне народа, а среди его самого, должна служить не проводником каких-нибудь чуждых мнений, выработанных особняком, а только более отчетливым, более полным выражением требований самого народа: словом, ясно, что такая партия не может быть группою людей, чуждых крестьянству и рабочим, а должна быть средоточием наиболее сознательных и решительных сил самого крестьянства и городских рабочих. Всякая партия, стоящая вне народа, а тем более барская, как бы ни была она воодушевлена желанием блага народу, как бы хорошо она ни выражала требования самого народа, — неизбежно обречена будет на погибель вместе со всеми остальными, как только восставший народ, первыми своими поступками, раскроет бездну между барством и крестьянством. И мы видим в этом лишь вполне справедливое возмездие за то, что эта партия не сумела ранее встать среди народа не верховными руководителями, а равноправными товарищами. Только те, которые своею предшествующею жизнью, всем складом своих прежних поступков сумеют заслужить доверие крестьянства и рабочих, будут выслушиваемы ими, а это будут только деятели из самого же крестьянства, и те, которые безраздельно отдадутся народному делу и докажут это не геройскими поступками в минуту увлечения, а всею своею предшествовавшею обыденною жизнью, те, которые, отбросив в жизни всякий оттенок барства, теперь же завяжут тесные отношения, связанные личною дружбою и доверием, с крестьянством и городскими рабочими. Наконец, если мы уже признаем необходимость сплочения пробуждающихся народных сил, то мы решительно не понимаем, каким образом можно было бы не прийти к заключению, что единственно возможное для этого положения есть положение среди самого же крестьянства и рабочих, с таким складом жизни, который служит окружающим прямым доказательством того, что исповедуемые убеждения суть не простое разглагольствование, а дело всей жизни.
Такова главная причина, которая побуждает нас перенести нашу деятельность в среду крестьянства и городских рабочих. Но есть еще несколько второстепенных соображений, которые приводят к тому же результату.
Самое главное — это сравнительно слабая восприимчивость нашей учащейся молодежи к проповеди социальной революции и к активному действию в этом направлении. При этом очевидно, что такая невосприимчивость вызывается не недостатком данных, которые приводили бы к убеждению в невыносимости теперешнего общественного быта, — эти данные слишком общеизвестны; не невозможностью убедиться в том, что всякое полезное преобразование в этом направлении не может быть невынужденным, — и в этом отношении современная история слишком богата данными, — а просто невосприимчивостью ко всякого рода крайним воззрениям, неспособностью отрешиться от преданий школьной науки и, наконец, просто нежеланием притти в теории к такого рода заключениям, выполнение которых в жизни вовсе нежелательно. Кроме того, всякая образованная молодежь так заражена поклонением авторитетам, так развращена привычкою требовать, чтобы ее убеждали сотнею фактов, навороченных и представленных на все лады, выкопанных из самых авторитетных, разнообразных источников, тогда как существует уже целая совокупность фактов, доказывающих те же положения (подобно ученым, утверждающим, что изменчивость видов еще не доказана), наконец, так привыкла требовать, чтобы ей научно вывели ход будущего развития человечества, тогда как вывести это научным путем ни теперь, ни в очень далеком будущем невозможно, — что, говоря вообще, для всякой проповеди среди образованной молодежи нужны такая начитанность и такая диалектика, которые представляют страшную непроизводительную затрату времени и отвлечение сил от несравненно более насущного дела. Между тем, те из молодежи, которые искренно ищут выхода из своих сомнений, неизбежно приходят сами, узнавая нужные факты, к тем же заключениям о необходимости революционного действия. Поэтому нашею обязанностью по отношению к этим личностям, было бы только давать им возможность узнать нужные факты, т.-е. знакомить с главными моментами новейшей истории рабочего движения на Западе и у нас, с отношениями к этому движению барства и правительств и, наконец, с результатами, к которым мы сами приходим в нашей деятельности, — но и здесь — лишь постольку, поскольку наше содействие может способствовать появлению и распространению таких книг. Затем мы, конечно, будем вести знакомство с такими кружками, где можем встретиться с такими людьми, которые, не развратившись барски-ученым духом, охотно соглашаются в необходимости перенести свою деятельность в рабочую среду, и постараемся не упускать случая ближе сойтись и сговориться с такими людьми. Но брать на себя роль воспитателей, заниматься воспитанием и выработкою людей народного дела, мы положительно отказываемся, так как всегда можем подыскивать себе единомышленников, гораздо более надежных, во многих отношениях более полезных, а, во всяком случае, более нужных, обращаясь прямо в среду крестьянства и городских рабочих. Наконец, мы должны признать, что даже самые лучшие представители цивилизованного общества, если они уже успели взриться в эту разъедающую обстановку, никогда не дают таких полных представителей народного пропагандизма, каких можно желать. Сила их привычек к известному образу жизни и мыслей и к известному складу миросозерцания, настолько в них велика, что даже и отдельные личности никогда вполне от них не отрешаются.
Наконец, есть еще одна сторона деятельности в среде крестьянства и городских рабочих, которую не следует оставлять без внимания. Необходимое и первое условие какого бы то ни было успеха среди крестьянства и рабочих есть полнейшее отречение от всяких признаков барства, понижение своей материальной обстановки почти до уровня той среды, где человек намерен действовать, и труд, фактический труд, который каждому рабочему, каждому крестьянину понятен именно, как труд. С другой стороны, мы знаем, что от всякого революционного деятеля требуется крепкая нравственная закалка, т.-е. упорная, устойчивая сила воли. И всякая партия действительно всегда стремилась к тому, чтобы вырабатывать это качество в своих сочленах, но большею частью этого стремились достигнуть преимущественно взаимным нравственным влиянием.
Не отрицая благотворности последнего, мы считаем его однако недостаточным и полагаем, что лучшею школою для выработки этой воли есть добровольно на себя принятый, полезный, но не легкий, упорный труд и отказ от материальных благ. Человек, неспособный отрешиться от этих удобств, когда видит полезность такого отрешения, неспособный на упорный, скучный труд, никогда не будет способен на упорную революционную деятельность. Минутами он может быть героем, но нам не нужно героев: они сами явятся в минуту увлечения из самых обыденных людей; нам нужны люди, которые, раз прийдя к известному убеждению, готовы изо дня в день терпеть из-за него всевозможные лишения. Но обращение в среду крестьянства и городских рабочих именно и требует отказа от всяких житейских благ, сужения своего благосостояния до уровня доступного рабочему — и труда, непременно труда. Таким образом, мы видим в указываемой нами деятельности и неизбежное воспитательное значение и, вместе с тем, лучшее средство для того, чтобы узнавать людей. Если бы какие бы то ни было лишения приходилось налагать на себя, как искупительную епитимию или исключительно как воспитательную меру, то мы, конечно, не стали бы говорить о ней; мы не монашеский орден. Но в наш век всякой лжи и обмана других и самих себя, мы считаем не лишним указать, что деятельность среди крестьянства и рабочих, вызванная совершенно иными соображениями, имеет, между прочим, и этот смысл, и это значение.
С другой стороны, мы видим, что подыскивание, среди крестьянства и городских рабочих, личностей, которые могли бы служить центрами дальнейшей пропаганды идеи о необходимости социального переворота, в указанном выше направлении, дает результаты, положительно даже лучшие, чем те, которых могли ожидать несколько лет тому назад самые смелые начинатели. Мы могли бы здесь нарисовать картину результатов, достигаемых в нескольких концах России, но чтобы не дать недоговоримой картины, вместо той, которую следовало бы начертать, мы окончательно воздержимся от этого.
Всякий, искренно желающий узнать эти результаты, всегда найдет возможность узнать их устно от нас и наших друзей.
Вот почему мы выставляем основным положением нашей практической программы — распространять наши воззрения и подыскивать себе единомышленников почти исключительно среди крестьянства в городских рабочих.
Мы переходим теперь к возможным возражениям против этого положения.
Нам могут заметить: такую деятельность еще рано вести. Нас мало: когда нас наберется достаточно, чтобы наша деятельность среди народа могла иметь заметные результаты, тогда мы, конечно, направимся в крестьянство и рабочую среду. До тех пор будем же подбирать себе товарищей из образованной молодежи.
Отчасти мы уже ответили на это возражение, указав на то, что мы скорее находим себе единомышленников в крестьянской и рабочей среде, чем в среде образованной молодежи. Но мы можем привести и более частные доводы против этого возражения.
Прежде всего, это возражение предполагает доказанным одно положение, которое однако не доказано, да и не верно. Это то, будто наиболее плодотворными проповедниками и организаторами среди народа есть и будет так называемая интеллигенция. Мы считаем это положение совершенно ложным. Если на стороне человека интеллигенции есть больше знаний, больше уменья аргументировать, больше способности уловить в каждом факте известную его сторону, то из этого еще вовсе не следует, чтобы такой человек непременно был лучшим агитатором, чем человек из народной среды. Опыт до сих пор приводит к заключению, что из народной среды могут выработаться такие же преданные делу агитаторы, какие выходили из интеллигенции. Что же касается до убедительности доводов этих агитаторов, то нужно помнить, что они имеют дело не с учеными, которые всегда готовы укрыться за каждый бруствер, за каждый куст, чтобы только отстоять какую-нибудь традиционную идею, а с людьми, не предубежденными против истинности социальных воззрений. Если аргументация таких агитаторов и не могла бы устоять перед аргументацией какого-нибудь философа, то убежденность в том, что существующий строй настолько плох и настолько неподатлив, что изменить его нужно и возможно только путем восстания, — раз вселившись, обращается у этих агитаторов уже в веру и не уступает ни перед какою аргументациею; человек после этого скорее ищет уже мотивов того, что ему говорится, чем логической доказательности утверждаемого. Наконец, мы убеждены, что для того, чтобы убедиться в несправедливости нынешнего строя, к неспособности его изменяться без напора со стороны угнетаемых, наконец, в возможности изменения его этим путем, вовсе и не требуется такой обширной подготовки, о которой всегда мечтает в таких случаях цивилизованное юношество. Но раз признавши, что для подготовки социальной революции достаточно подготовки, даже несравненно меньшей, чем та, которую мы получаем, но только направленной целесообразно, и что такая подготовка людей непредубежденных вовсе не требует страшной массы времени, — мы должны будем признать далее, что по кругу и способу своего действия агитатор из народа будет несравненно полезнее, чем агитатор из цивилизованной среды. Это последнее утверждение так уже ясно, что мы и не будем о нем распространяться.
Далее мы считаем коренною ошибкою, выставив целью создать агитаторов среди народа, самим держаться поодаль от народа и вращаться в кругу своих интеллигентных товарищей. Нельзя, в данную минуту, по собственному желанию разом перейти из интеллигентных сфер в круг народной жизни. Интеллигентные сферы во всем кладут на людей, вращающихся в них, особый отпечаток, от которого нужно сперва отрешиться, чтобы иметь успех среди народа. Сделаться народным агитатором в несколько дней нельзя, — нужно воспитаться в этой деятельности. Поэтому мы считаем лучшим средством для достижения этой своей цели неотложно приступить к деятельности среди народа, как бы ни был мал кружок людей, пришедших к этому заключению. Мы убеждены также, что сплачивать людей, во имя будущей деятельности, нельзя или, по крайней мере, крайне неудобно и что гораздо легче сплачивать людей во имя такой деятельности, в возможности и целесообразности которой всякий может сам сейчас же убедиться, к которой он может сейчас же приступить. Показывая достигнутые результаты и действуя на людей не одним словом, а словом и делом, — гораздо легче их убедить в том, в чем сам убежден. Наконец, так как приходится иметь дело с самыми обыкновенными людьми и так как всякое начинание надо строить на содействии именно таких людей, то приходится иметь в виду, что всякое объединение, во имя предполагаемой со временем деятельности, к которой нельзя приступить сейчас же, — поведет к образованию кружков из таких людей, которые взаимное схождение и влияние друг на друга скоро поставят главным своим делом и скоро совершенно забудут о своей будущей цели. Наконец, немедленно, приступая к деятельности среди народа и предлагая приступить к ней тем из цивилизованной молодежи, с которыми мы сходимся, мы сразу даем им возможность испробовать и доказать свои силы на таком поприще, которое требует отказа от многих прежних традиций и, вместе с тем, есть уже дело на пользу будущей революции, ибо каждый из цивилизованной молодежи, хотя бы он и не считал себя подготовленным к агитации среди своих цивилизованных собратий, всегда имеет уже в запасе столько фактов, что может ими делиться с людьми из крестьянства и рабочих. Если даже его идеалы будущего не настолько ясно им сознаны, чтобы служить предметом распространения, он всегда может содействовать развитию в рабочих и крестьянах критики существующего, разоблачению причин всех язв современного быта. Также общение с крестьянством и рабочими нисколько не помешает развитию тех именно идеалов, которые прямо вытекают из отрицания неправды всех сторон существующего быта.
Словом, мы полагаем, что сходиться ради того, чтобы немедленно приступить к деятельности среди народа, есть наиболее прямой путь, что сходиться во имя какого-нибудь будущего дела крайне неудобно, что сходиться во имя начатого уже дела гораздо целесообразнее и полезнее, что всякий результат, достигнутый в деятельности среди народа есть уже результат, достигнутый ради социальной революции, что деятельность среди народа есть деятельность, которая дает возможность приложить свои силы каждому честному человеку, что эта деятельность представляет наилучшие условия для его собственного дальнейшего развития и исключает возможность отвлекаться от своей конечной цели, что, наконец, такая деятельность, веденная совокупно, есть лучшее средство согласить между собою разнообразные оттенки в образе мыслей, которые всегда будут существовать, и привести их к наиболее прямому выражению стремлений, к равенству, присущему народу.
Поэтому, мы считаем такую программу, которая требует, прежде чем приступить к деятельности среди народа, полного соглашения между деятелями во всех частностях идеала и кроме того организации обширной группы деятелей — положительною ошибкою. Поэтому мы говорим каждому честному человеку, как бы одиноко он ни стоял в каком-нибудь уголке России: станьте в такое положение, при котором вам можно будет сходиться с крестьянами или городскими рабочими, в отношении равенства, начните подбирать себе единомышленников и старайтесь подготовить из лучших людей этой среды преданных делу народных агитаторов: тогда, во имя начатого дела, подбирайте себе товарищей из незараженной барством интеллигенции.
Вот прямое выражение наших взглядов на этот вопрос. Мы можем только прибавить, что ежедневный опыт показывает, что к такому же заключению приходят весьма многие, совершенно независимо друг от друга.
Затем является вопрос, в каком же положении деятельность среди народа может быть наиболее полезна? В какое положение должен стать народный деятель?
Мы можем дать на эти вопросы один общий категорический ответ. Прежде всего, — такое, при котором человек живет при такой обстановке, что всякий вошедший к нему и говорящий с ним рабочий или крестьянин видит в его образе жизни такого же рабочего и крестьянина, как и он сам, и если чувствует рознь между собою и им, то только в степени развития. Поэтому всякое такое положение, при котором человек, чтобы удержаться на месте, принужден жить в обстановке барской, — мы считаем положительно не выгодным. Мы, таким образом, положительно отрицаем возможность успеха в положении всяких правительственных чиновников, земцев и пр. Затем мы думаем, что самое выгодное положение есть положение крестьянина или фабричного работника, но полагаем, что есть и многие другие положения, не исключающие, в том или другом частном случае, возможности действия, как, напр., сельский фельдшер, иногда учитель, может быть, даже волостной писарь и т. д. Не место было бы здесь вдаваться в разбор относительных выгод этих положений: руководясь поставленною себе целью, каждый сам лучше нас сумеет взвесить выгоды и невыгоды каждого положения.
Мы переходим теперь к ближайшему определению того, в чем собственно должна состоять, по нашему мнению, деятельность всякого, ставшего в такое положение. В общих чертах эта деятельность ясна: это — разъяснять окружающим коренные недостатки существующего строя; разъяснять ту замаскированную и явную эксплоатацию, которой подвергается работник со стороны всех высших слоев общества и правительства; указывать средства для выхода из этого положения, т.-е. убеждать в том, что этот строй не изменится без сильного напора со стороны угнетаемых, что всякая уступка барства может быть вынуждена только силою; наконец, что добиваться и добиться одной какой-нибудь частной уступки не имело бы никакого значения, в силу солидарности всей экономической и государственной эксплоатации; убеждать в том, что насильственное отнятие у бар и правительства их средств эксплоатации возможно и что есть данные утверждать, что согласие в этом исходе устанавливается между крестьянами и рабочими различных местностей; наконец, сплачивать наиболее деятельные личности в одну общую организацию, т.-е. доставлять возможность лично знакомиться таким деятелям из различных местностей, узнавать, таким образом, о ходе дела в различных местах, совещаться и сговариваться между собою относительно общих мер.
Если согласиться, что таковым должен быть характер деятельности всякого, стоящего среди крестьянства и городских рабочих, то этим решается один спорный вопрос: должно ли своею проповедью обращаться к отдельным личностям или к массам; другими словами, какую пропаганду вести, — личную или массовую? Мы не имеем теперь достаточной опытности, чтобы решить этот вопрос окончательно, но предложим здесь несколько соображений по поводу той и другой.
Мы думаем, что, если восстание не предвидится сейчас же, через очень короткий промежуток времени, то вести пропаганду открытую, повсеместную, обращенную ко всем и каждому, — нельзя, да и незачем. Ходить по деревням, сеять на ходу мысль о необходимости восстания, производить мимолетное впечатление, допустив, что человек находится в таком положении, при котором крестьянство его слушает, мы считаем бесполезным, а главное не наиболее полезным в данную минуту. Всякое кратковременное впечатление в этом направлении не будет прочно: оно очень скоро изгладится, если та же мысль впоследствии не будет постоянно поддерживаться местными народными агитаторами. Наконец, чтобы произвести сколько-нибудь сильное, одновременное впечатление на необъятном протяжении России, потребовалось бы гораздо больше деятелей, чем сколько бы их можно было собрать теперь.
Поэтому мы считали бы более полезным оседлое влияние и в этом случае как влияние на расположение умов вообще, в данном селе или даже околотке, так и влияние на отдельные личности, но в этом случае — на столько полное и сильное, чтобы по удалении деятеля из села, оставшиеся отдельные личности продолжали бы объяснять своим односельцам те же воззрения и продолжали бы подбирать лучших личностей для расширения дела. При этом считаем, конечно, необходимым, чтобы такое село или деревня впоследствии постоянно посещались (и по возможности чаще) тем, кто прежде в нем жил, или теми, которые через него сведут знакомство с кружком подобранных людей того села. Затем не менее необходимых считаем мы, чтобы кружок этого села был знаком не только с тем агитатором, который в нем жил, но и с людьми из кружков, образовавшихся в других селах. Быть может, для этого потребуются периодические съезды, которые мы считаем совершенно возможными, хотя бы на этих съездах приходилось ограничиваться даже одними рассказами выборных о том, что и как делается в разных местах, — то и тогда были бы они полезными; но весьма вероятно, что на этих съездах поднимутся и некоторые общие вопросы, касающиеся общего дела. Затем мы думаем, что полезно было бы, чтобы всякий деревенский кружок представлял собою какое-нибудь пособие организации, т.-е. сходился бы для обсуждения общих дел кружка (а такие общие дела всегда находятся, и их тем больше, чем ревностнее ведется агитация), представлял бы какое-нибудь распределение обязанностей по общему соглашению и сносился бы с другими знакомыми ему деревенскими кружками. Мы полагали бы, что никогда не следует останавливаться пред ничтожностью возможного состава кружка и наличных в данную минуту вопросов. Если бы кружок мог составиться только из трех человек, но за то эти люди были бы связаны тесною, личною дружбою, то общие вопросы у них нашлись бы и, раз признавши себя в круговой поруке по общему делу, они имели бы более задатков живучести. Если бы съезд состоял всего из выборных от 4–5 кружков и результатом его было бы только, в каждом из этих 4–5 человек, съехавшихся из разных мест, реальное, образное представление о том, что то-то делается там-то, — тоже и этот результат мог бы стоить некоторых затрат времени и средств, лишь бы не преувеличивалось его значение.
Таковы наши доводы за единичную пропаганду и организацию. Но если кружок собирается только для того, чтобы заниматься личным развитием и обучением, если он подбирает себе новых товарищей только для того, чтобы в большей компании безопасно вести болтовню о материях важных, то понятно, что это обращается в самое скверное и вредное безделье. Между тем, замкнутый кружок, если имеет он в виду только сговариваться между собою, неизбежно приходит к этому, если только его члены не обладают достаточным развитием всяких хороших сторон, а именно на такое-то большинство всегда следует рассчитывать. Вот тут-то, по нашему мнению, и является на помощь то, что мы назвали массовою пропагандою. Если целью такого кружка есть действительное распространение своих воззрений не только в кругу посвященных, но и всех односельцев, то такой кружок будет несравненно более застрахован от распадения и от нравственного растления, а вместе с тем будет подготовлять и дело народного движения. В самом деле, если наиболее интеллигентные личности (честные и искренние — эти условия мы считаем признанными прежде всего, как аксиомы) будут постоянно иметь в виду, — сегодня прочесть там-то, такую-то книжку и по поводу ее повести такую-то беседу, завтра завести на посиделке речь об том-то и т. д., то они достигают разом трех целей: лучше узнают настроение отдельных лиц и их способность отстаивать свои убеждения на людях, поддерживают известное настроение в большинстве, да, вместе с этим, и себя самих охраняют от безделья и пустой болтовни. Признаемся, мы как-то всегда не доверяем тем людям, которые приобретают убеждения для самих себя и про запас для исключительных личностей. То есть, мы приходим к заключению, что для того, чтобы единичная пропаганда и организация в крестьянской и рабочей среде могла итти сколько-нибудь успешно, необходимо, чтобы народные агитаторы из интеллигенции или из самой народной среды отнюдь не ограничивались бы одним общением с посвященными, а вместе с тем старались влиять на общее расположение умов во всей массе, всяким способом, какой только будет признан полезным, т.-е. сторонники личной пропаганды и организации признают полезность пропаганды в массе ради самой личной пропаганды и организации. Но пропаганда в массе и сама по себе имеет громадное значение. В самом деле, если мимолетное впечатление не может быть признано серьезно полезным, то никто уже не станет отрицать, что впечатление и действие, постоянно повторяющееся в массе в известном направлении, не могло достигать известного результата, видоизменяя расположение умов в известном направлении. Но нельзя же не признать, что такое видоизменение не только полезно, но и весьма желательно и это — по очень многим причинам. Прежде всего, хотя бесспорно верно, что социальные воззрения так справедливы, так легко вытекают из очень простых соображений, что они присущи всякому народу, но мы знаем, что от смутного сознания, — а оно, конечно, смутно, — до сознания, на столько ясного, чтобы село соглашалось с мерами, которые предлагают лучшие энергичные личности, еще очень далеко. Еще дальше до непосредственного действия. Поэтому, если мы и допустим даже, что в селе мог бы образоваться кружок лучших людей, что они пользуются уважением мира и что они, — взяв село во всей его теперешней неподготовленности, могли бы убедить его взяться за топоры (когда селу известно, что и другие села взялись за тот же исход), — то все-таки нельзя же утверждать, чтоб село, при неподготовленности массы, непременно приняло такие дальнейшие меры, которые облегчили бы и закрепили бы за ним победу; но мало того, нельзя ручаться даже, что, взявшись за топоры, оно возьмется разрушать именно то и в такой мере, что требуется разрушить. Поэтому, кроме подготовки отдельных людей, крайне необходимо, чтобы и во всю массу проникали, не только некоторые, а как можно более, как можно более ясные, сознательные представления о совокупности общих отношений и о возможных способах их переустройства. Говоря это, мы, конечно, вовсе не хотим утверждать, чтобы необходимо было дожидаться до социального переворота, пока во всю массу проникнут ясные, сознательные представления; но мы говорим, что чем больше их проникает, тем лучше, и что, следовательно, упускать какой бы то ни было случай для того, чтобы распространять в массе эти представления, было бы крайне странно и непоследовательно. Именно во всей массе необходимо развивать дух критики, дух недовольства, сознание безвыходности мирных реформ, дух бодрости и веры в возможность союзного действия. Чем более будет развит этот дух в каждом человеке, тем солидарнее со всеми будет также чувствовать себя отдельная личность, вошедшая в народную организацию, тем сильнее будет ее вера в возможность переворота, тем яснее в ней самой будут складываться ее воззрения на будущий возможный строй. Наконец, всякая личность есть продукт окружающих ее воззрений, и чем более проникают в массу известные воззрения, тем более выделяется из массы новых людей, отдающих себя общему делу, тем радикальнее эти люди.
Вот почему мы думаем, что всякий народный деятель не должен упускать никакого случая и даже подыскивать всякий случай, чтобы повлиять на всех и каждого в известном направлении. Эту цель он никогда, ни в одной беседе, ни в одном поступке не должен терять из виду и не может даже, — если только он с увлечением отдается своему делу. Пусть иной задавлен, не развит, способен обдумывать только ближайшие события и вовсе не способен обобщать причин. Но и тут всегда будет возможно, став на точку зрения этого человека, разобрать явление с более широкой стороны и навести его на соображения об общих причинах. С каждым отдельным лицом придется, конечно, розно вести речь: одному придется развить социальные воззрения и выводы из них полнее, другому — в самой первобытной форме, но лишь бы все эти беседы клонились к тому, чтобы развить склонность к этим воззрениям, способность прочувствовать гнет и сознание необходимости противопоставить ему крестьянское единство.
Как вести дело с каждым человеком, какую струну затронуть, на сколько откровенно высказывать свои конечные мысли, — все будет обусловливаться подготовкою того человека, того общества, с которыми имеешь дело, и осторожностью, нужною в том или другом случае; но следует помнить одно, что во всех и каждом надо подготовлять восприимчивость к этим конечным целям, стало быть, надо действовать в этом направлении. Конечно, везде найдутся люди, в которых личный эгоизм сильнее всего остального и возиться с ними, даже случайно, значило бы попусту тратить время и силы; но не об них и говорим мы: мы говорим о всей массе, которой не было случая или времени обдуманнее отнестись к окружающему, но которой именно и придется действовать когда-нибудь. Отказываться от влияния на эту массу было бы просто ошибкою.
В силу сказанного мы считаем, «что влияние на личности и влияние на массу должны итти одновременно, рука об руку; стараться влиять только на общее расположение умов в массе, не созидая тесного кружка нескольких человек, который можно было бы ввести в общую организацию, было бы так же ошибочно, как стараться только создать тесный кружок, но упускать влияние на общее настроение в массе. Выгоды всего дела требуют и того, и другого влияния одновременно». Понятно, что все сказанное вполне приложимо и к городским рабочим. При этом мы напомним, что наши городские рабочие представляют некоторые существенные отличия от западно-европейских и что этими отличиями объясняется, почему деятельность среди городских рабочих, несмотря на их малочисленность в России, имеет серьезное значение.
Дело в том, что рядом с рабочими, обратившимися в постоянных городских жителей и имеющими определенное ремесло, т.-е. с заводскими рабочими, существует гораздо более обширный класс рабочих, так назыв. фабричных. Он слагается весь из крестьян, преимущественно молодежи, не знающих определенного трудного ремесла и поступающих на всевозможные фабрики (ткачей).
Все они на родине имеют земельный надел и находятся в тесной связи со своими односельцами; все они живут в городе непостоянно, а стекаются из разных концов России на время; а затем снова, через год или через два, а нередко во время безработья и каждый год, возвращаются в свои села на крестьянскую работу. Таким образом, представляя подвижный элемент из крестьянской среды, элемент, избавленный от консервативного влияния семьи, наконец, людей несколько более присмотревшихся к разным житейским отношениям, а вместе с тем — элемент, когда возвращается назад, в село, представляет прекрасную, а в большинстве случаев и весьма восприимчивую почву и средство для распространения социальных идей. Наконец, все они живут не в одиночку, как заводские рабочие, а артелями, что значительно облегчает знакомство с большим кругом людей. Выработка из них отдельных личностей, способных к дальнейшей агитации, наконец, облегчается широким простором для выбора лучших людей, а помощь той образованной молодежи, которая приступает к занятиям с этими рабочими, значительно облегчает подбор, давая возможность поддерживать знакомство с очень многими рабочими. Так как эти рабочие нисколько не разрывают своих связей с селом и нисколько не изменяют своего прежнего крестьянского образа жизни, то из них всего удобнее вырабатывать людей, которые потом в селе могут послужить ядрами сельских крестьянских кружков.
Практические приемы такой пропаганды не место здесь излагать, но мы остановимся на одном обстоятельстве, к которому многие, по нашему мнению, слишком легко относятся. Это то, что мы находим полезным и необходимым сообщать рабочим такие сведения, которые относятся к области научных сведений. Прежде всего, к нам часто обращались с просьбою заняться обучением чтению, письму и арифметике. Если это есть единственное средство для знакомства с артелью, и если предвидится, что в этой артели найдутся люди, которые довольно скоро заинтересуются социальной пропагандой, то мы, конечно, не откажемся от таких занятий сами или, если есть другие более производительные занятия, то постараемся подыскать людей, которые, еще не желая заниматься социальной пропагандой, взялись бы, однако, этим заняться, зная, с какою целью ведутся эти занятия. Когда, читая среди этих занятий какие-нибудь книжки и ведя общую беседу по поводу прочтенного, мы видим, что отдельные личности принимают к сердцу общие интересы, мы постараемся учащенными беседами довести этих людей до мысли, что занятия арифметикою или письмом вовсе не ведут к цели, станем тогда знакомить их с совокупностью социальных воззрений и постараемся войти с ними в личные дружественные отношения; тех же, которые будут видеть в занятиях арифметикою свою исключительную цель, конечно, оставим через несколько времени, понимая очень хорошо, что всех желающих арифметике не обучишь и что есть вещи более нужные. Если мы столкнемся с человеком восприимчивым, энергичным, обещающим сделаться полезным агитатором, который не умеет даже читать, мы, конечно, сочтем непременною обязанностью выучить его грамоте, понимая очень хорошо, что человеку грамотному легче вести агитацию, чем неграмотному, что то, о чем не успеешь с ним перетолковать, он узнает и из порядочной книги, и собственным размышлением над прочитанным.
Далее тем лучшим людям, которые сделаются народными агитаторами, мы считаем необходимым сообщить и более обстоятельные сведения по истории, конечно, той, которая служит нам основанием для наших выводов, по так называемой политической экономии, т.-е. по критике существующих отношений между трудом и капиталом. Мы знаем, что переход из мирного рабочего, стоявшего век за станком и проявлявшего свою энергию, честность и отсутствие эгоизма лишь в личных или артельных отношениях, к убежденному, деятельному народному агитатору делается не в день и не в два. Мы знаем далее, что переход тем прочнее, залог дальнейшего успеха тем больше, чем большею совокупностью данных владеет человек, чем большая сфера явлений дает ему доводы для подтверждения своей мысли. Поэтому мы должны сообщать такому человеку нужный ему материал, должны стараться выработать в нем способность пользоваться всякими фактами для подтверждения своих воззрений, а так как в 3-х, 4-х-месячный срок всегда найдется и с избытком время для таких бесед, и так как изложение, напр., нужных исторических фактов или разъяснение экономических отношений бывает удобнее в последовательной форме, то мы считаем положительно необходимым сообщать им эти сведения, — читать им «курсы истории и политической экономии», если только курсами можно назвать десяток последовательных рассказов, в которых каждый факт подтверждает известную сумму воззрений, каждый вывод служит предметом общих бесед на известную тему. Поэтому мы утверждаем:
«Подготовлять народных агитаторов необходимо; подготовить их в недельные сроки невозможно, если желаем оставить по себе что-нибудь прочное; во время знакомства, продолжающегося несколько месяцев, всегда найдется время для обстоятельного ознакомления их с фактами, которые потом очень пригодятся им в их агитации».
Следовательно, нужно вести такие беседы и нужно заботиться о возможно большем развитии таких агитаторов, конечно, всегда строго избегая нагружать их память какими бы то ни было лишними балластами.
Понятно, что во всяком таком деле не может быть определяемо никаких точных границ. Нужно только, чтобы каждый деятель ясно сознавал свою цель и не уклонялся от нее посторонними побуждениями.
Из всего сказанного уже видно, что главное место в нашей пропаганде мы отводим пропаганде личной, устной, а не литературной, как в виду поставленных нами целей, так и в виду неграмотности русского народа.
Но этим мы вовсе не отрицаем необходимости литературной пропаганды и считаем ее необходимою ради тех же целей.
О характере литературной пропаганды в так называемой цивилизованной среде сказано уже выше; там же определены и возможные наши отношения к ней. Но гораздо более необходимо появление и распространение в крестьянстве и рабочих таких книг, которые удовлетворяли бы поставленным выше целям. Такого рода книги мы считаем положительно необходимыми.
Необходимы такие книги, которые давали бы возможность людям, не умеющим легко поднимать и ставить известные вопросы, тем не менее затрагивать эти вопросы. Книга, специально написанная с этой целью, дает возможность поднимать и подвергать общему обсуждению такие вопросы. Далее, необходимы такие книги, которые давали бы народному агитатору нужный материал и факты, чтобы убеждать своих собеседников. Такие факты дают книги по истории народа, книги, объясняющие способы накопления капиталов в частных руках, захвата земель, захвата правительством народных прав и т. д. Наконец, необходимы книги, пробуждающие дух независимости, сознание в народе его силы и бессилия барства, поддерживающие чувства мирского единства, сознание общности интересов и общности врагов всех разрозненных частей русской земли, всех отдельных классов народа и выясняющих круговую поруку царя, барства, купечества, мироедства и поповщины. Словом, нужны беллетристические рассказы, как повод для бесед, нужны рассказы о сильных, выдающихся личностях из крестьянской среды, нужны, наконец, исторические и бытовые рассказы, разъясняющие всю безысходность современного быта, будящие сознание и дух силы, разъясняющие необходимость, возможность и способы предварительной организации. Поэтому мы ставим необходимою своею задачею заготовление и распространение таких книг. Мы уверены, что всякий из занимающихся пропагандой в крестьянской и рабочей среде, обладающей творчеством и талантом, всегда найдет время писать такие книги, не отрываясь от личной пропаганды, и мы всегда готовы будем уделить часть своих сил и на печатание и распространение таких книг.
Понятно, что почти все такие книги должны быть нецензурные. Нам нужны, однако, и цензурные небольшие рассказы, затрогивающие разные стороны общественного быта, потому что с нецензурною книгою нельзя являться в первый раз в совершенно незнакомую группу рабочих и крестьян; поэтому мы всегда будем стараться вызвать от наших литераторов и подыскивать такие рассказы из ранее изданных, которые, будучи по крайней мере невредны, могли бы давать повод к нужным беседам. Понятно, что все это требует самых ничтожных затрат времени, а средства всегда даже могут быть найдены из посторонних источников.
Наконец, мы полагаем, что весьма полезно было бы иметь небольшое повременное издание, пишущееся языком, доступным крестьянам и рабочим, которое действовало бы в этом направлении, внося в него элементы современности.
Нам остается, наконец, рассмотреть один род пропаганды, которую мы назовем фактическою. Сюда мы отнесем всякие такие действия, которые содействуют, по мнению нашему или других, распространению изложенных нами воззрений и организации народной революционной партии. Здесь мы рассмотрим, следовательно, всякие такие учреждения, которыми пропагандируются социальные воззрения, как, напр., артели производительные и потребительные, такие движения, как, напр., местные волнения на фабриках или в деревнях с какою-нибудь частною целью, направленные против каких-нибудь местных злоупотреблений, наконец, местные народные движения с широкою социальною целью.
Мы начнем с артелей. После всего сказанного выше, нечего уже и говорить, что, как средство улучшения общественного быта, мы считаем артели мерою совершенно неприложимою и нецелесообразною. Как воспитательную меру для подготовления социального переворота, мы считаем их не только не полезными, но даже совершенно вредными. Всякое временное улучшение материального быта небольшой кучки людей в нынешнем разбойничьем обществе неизбежно отзывается на них усилением их консервативного духа. Вся дальнейшая их деятельность направляется на то, чтобы сохранить, удержать это свое привилегированное положение, и по этому самому они, роковым образом, должны утрачивать всякий импульс и отчасти даже фактическую возможность распространять это улучшение на остальных. Поглощаемые делами своей артели, они прежде всего заняты ими и становятся менее способными употреблять свое время на активную социальную пропаганду. Затем, мало-по-малу, они утрачивают всякую охоту заниматься этим делом; улучшение обстановки развивает только старание удержать эту обстановку, охранить ее от случайностей всякого движения, полицейского вмешательства и т. д.; развивает самообольщение и высокомерное отношение к своим прочим, менее счастливым братьям; то, что в значительной мере есть результат счастливых случайностей, приписывается своей личной энергии и т. д. Словом, мы убеждены, что всякая артель, сколько-нибудь удачная, есть лучшее средство отвлечь наиболее умных рабочих в полубуржуазное положение, и отнять у революционной агитации нередко хорошие силы. Поэтому мы не считаем артели средством социальной пропаганды.
Таковы самые естественные общие выводы, но каждый из них может быть подкреплен и развит десятками доказательств, взятых из опыта жизни. Вся практика западно-европейская и отчасти русская дают для этого богатый материал. Естественно, что так же мало придаем мы воспитательного значения артелям потребительным. Те из германских агитаторов, которые восхищаются результатами дешевизны в какой-нибудь общественной кухне и придают воспитательное значение общему заведыванию кухонными делами, могли бы именно в России, где каждая артель холостых фабричных рабочих представляет такое потребительное общество, убедиться, как прост и удобопонятен этот принцип, помимо всякой пропаганды, и как легко он осуществляется на практике, если не встречает каких-нибудь внешних или исторических помех. Они убедились бы также, как медлен избираемый ими путь, если учреждение потребительных обществ они считают ступенью к революционной деятельности.
То же, что о потребительных артелях, думаем мы и о кассах взаимного вспоможения, взаимного пособия и т. д. К ним безусловно приложимы все предыдущие соображения и все они могут быть подтверждены еще большим количеством фактов, доказывающих и их бессилие, и их вредное влияние. Мы считали бы даже гораздо более нравственным личную помощь, путем складчины, в каждом нужном случае, случайно пострадавшему товарищу, чем касса, обращающаяся в какой-то налог для бедных. Поэтому мы никогда не станем проповедывать таких касс и готовы всегда отклонять от них наших друзей.
Но зато мы считаем полезными всякие кассы для социальной пропаганды, т.-е. для приобретении книг, способствующих пробуждению критики существующего и сознания своей силы, для пособия агитаторам, покидающим работу и меняющим место жительства с целью пропаганды, для содержания квартир и т. д., хотя, конечно, очень хорошо понимаем слабость таких касс (кроме исключительных, хорошо обставленных рабочих) и потому не станем преувеличивать их значение. Понятно, что всего лучше будут возникать такие кассы, по мере развития потребностей пропаганды и организации.
Наконец, в числе подобных же воспитательных мер, мы считаем положительно полезным общежитие рабочих на началах коммунистических, т.-е. общей собственности всего заработка, но знаем очень хорошо, как велики трудности, с которыми сопряжено всякое такое учреждение, за невозможностью выработки в нынешнем обществе коммунистического духа и отчасти по местным условиям (отсылка заработков в деревни и т. п.). Мы думаем поэтому, что рекомендовать эту меру следует, как прекрасное воспитательное средство для агитаторов, но что приводить ее в исполнение возможно будет только в ограниченных размерах, с исключительными личностями и большею частью лишь при сожитии рабочих с кем-нибудь из воспитавшихся в этом духе членов интеллигентной молодежи. Во всяком случае, если, по характеру сблизившихся людей, такое сожитие возможно устроить, то, по нашему мнению, им не следует пренебрегать.
Что касается до всяких местных волнений, с какою-нибудь частною целью, напр., демонстрации против мастера или управляющего на фабрике, демонстрации против какой-нибудь стеснительной меры, волнения в деревне с целью учета старшины, писаря, посредника и т. п., то мы смотрим на них как на воспитательное средство массы и как на средство для народных агитаторов ближе узнать людей, узнать выдающихся личностей, наконец, самим этим личностям — приобрести местное влияние и отчасти воспитаться в духе более или менее рискованного протеста. Этого значения частных движений, конечно, невозможно отрицать, и так как они всегда бывают помимо воли отдельных людей, то агитатору остается только этим пользоваться, чтобы ближе узнавать людей. Затем нельзя не признать, что такие волнения, если они не привели к жестокому усмирению, всегда поддерживают дух недовольства и раздражения в массе. Но, признавая эту полезность, мы, очевидно, должны решить вопрос, следует ли в интересах организации возбуждать и поддерживать такие волнения? Мы полагаем, что общего решения этого вопроса нельзя дать. Следует только в каждом частном решении иметь в виду, на сколько каждое такие волнение может содействовать или мешать успеху организации и пропаганды. Если можно предвидеть, что такое волнение, дав возможность ближе узнать людей, не повлечет за собою удаления агитаторов из среды, где они уже успели освоиться и приобрести некоторое доверие, и если при этом оно дает массе возможность почувствовать силу дружного протеста, то, конечно, следует поддержать и вызвать такое волнение; если же можно предвидеть, что, даже достигнув своей частной цели, волнение поведет за собою удаление агитаторов из среды, где желательно было бы, чтобы они остались, то следует избегать такого волнения. Деятельными личностями следует по нашему дорожить и не подвергать их риску из-за пустяков или из — за результатов, которыми некому будет воспользоваться. Нужно помнить, наконец, при этом, что все правительства запада, а также наше, не замедлят принять ту же программу, всегда стараясь вызывать даже такие местные волнения, чтобы захватить лучших людей, вырвать их из места или перестрелять и нагнать страх на население. Поэтому всякое такое движение становится мечом обоюдоострым. С одной стороны, выясняются отношения между правительством и народом, с другой стороны, оно слишком тяжело отзывается на силах революционной партии и на лучших людях данного участка. Наконец, есть еще одно соображение, касающееся, впрочем, только людей из так называемой цивилизованной среды. Это то, что во многих волнениях они никак не понесут всех тех последствий, которыми такое волнение ложится на крестьянство и городских рабочих. Как бы ни была тяжела нравственно та кара, которая постигает в таком случае человека из интеллигенции, но она материально (а, следовательно, в глазах народа) несравненно легче, чем кара, постигающая остальных. Очевидно, однако, что это обстоятельство на будущее время вредит агитации человека из интеллигентной среды в данной местности, даже во имя общих начал. Наконец, всякое средство, не прямо ведущее к цели, чрезвычайно легко, во всяком новом деле, становится целью: и мы считали бы необходимым, во всяком подобном деле, всегда прилагать при постановке решения, как отнестись к данному настроению умов по поводу частного вопроса. Не менее существенно и то, что всякая подобная агитация отвлекает внимание и время от агитации более существенной.
Но может явиться и такое соображение. Всякая агитация, не подкрепляемая никаким делом, скоро перестает поддерживать бодрость в деятельных людях. Люди деятельные не могут уже так спокойно сносить окружающих их неправд и неизбежно стремятся к тому, чтобы вступать в борьбу с этою неправдою, в каком бы виде она ни являлась. Стараться воздерживаться от протеста, когда он настойчиво напрашивается сам, значит, развивать равнодушие к окружающему и даже род иезуитизма. Мы думаем, однако, что это возражение было бы неверно, прежде всего очень желательно было бы, чтобы на пропаганду и организацию агитаторы смотрели именно как на дело, и не считали более серьезным «делом» борьбу со старшиною или с мастером. И всякий человек, смотрящий на каждый представляющийся ему факт именно с точки зрения пропаганды и организации, всегда сумеет воспользоваться им, чтобы окружающим разъяснить его, как частное проявление целого, и перенести ненависть страсти, разожженной частным событием, на общего врага. Далее, всякий деятельный и впечатлительный человек и без постороннего вмешательства достаточно склонен к протесту против всякого частного безобразия, а в таких людях скорее приходится сдерживать порывы страстного протеста против частного события, указывая возможность воспользоваться им для народной организации, чем разжигать эту страсть против самого события. Наконец, что касается того, что во всяком совершающемся протесте, как бы ни была очевидна его безысходность и что бы ни было высказано против него в минуту предварительного обсуждения, — во всяком мирском риске агитатор должен быть впереди, — об этой азбуке уже и говорить нечего.
Все сказанное вполне приложимо и к вопросу о стачках. Об них писано и говорено уже так много, что можно ограничиться одними общими выводами.
Прежде всего, ясно, что никакими стачками, как никакою палиативною мерою, положение рабочих не может быть существенно улучшено. То маленькое улучшение, которое иногда достигается стачкою, — уменьшением ли рабочих часов или увеличением рабочей платы, — всегда бывает только временное и очень скоро уничтожается. Далее, можно привести тот факт, что стачка всегда была в Западной Европе единственным средством возвысить сколько-нибудь заработную плату, когда, с увеличением дороговизны, она становилась решительно невозможною для существования. Поэтому в Западной Европе стачка стала обыденным орудием борьбы между рабочими и капиталом, как в фабричной, так и земледельческой сфере, а организация стачки долгое время была даже единственною целью, которою задавались и задаются до сих пор весьма многие рабочие общества и весьма многие агитаторы. У нас стачка есть явление, несравненно более редкое по весьма многим причинам, о которых здесь не место говорить. Должна ли, следовательно, у нас стачка пропагандироваться так же, как в последние 20–30 лет она пропагандировалась в Западной Европе? Не можем ли мы помощью ее достигнуть таких же результатов, каких достигли западно-европейские рабочие и которые, бесспорно, содействуют в некоторых отношениях социальной пропаганде? Сравнивать в этом отношении наше положение с западно-европейским было бы крайне неправильно. Стачки в Западной Европе суть явление не последних лет, даже не последнего века. В Англии, т.-е. именно в той стране, где ими достигнута и наибольшая заработная плата и наименьшие часы работы, они начались и организовывались уже с XIII века. Рабочие союзы, главным образом, ради стачек, уже в прошлом столетии были так распространены и так сильны, что на развитие таких союзов вновь теперь потребовались бы целые десятилетия. Вот почему Англия могла опередить другие страны в скорости повышения заработной платы и уменьшения рабочих часов, которое, однако заметно повсеместно за последнее столетие, хотя и в меньшей мере, чем в Англии. Сила рабочих союзов для стачек не может быть приобретена скоро, — на это нужны долгие годы беспрепятственных со стороны правительства стачек, долгие годы воспитания.
Теперь в рабочих возникают новые идеалы, новые цели, новые стремления. Задачею рабочего вопроса становится уже не частное улучшение быта, а вопрос о передаче орудий труда в пользование самих рабочих. В этой же форме возникает задача и у нас. Следовательно, вопрос об организации для стачек становится уже вопросом о том, должны ли мы теперь, когда задача поставлена широко, трудиться над созданием организации, которая на Западе создалась в то время, когда задача становилась об улучшении быта, а не о коренном преобразовании? Ответ неизбежен и ясен: нет! Разве может быть полезно противодействовать злу в частной его форме, когда уже сознана общая причина зла? Разве мы имеем право скрывать эту общую причину? Разве, раз уже сознана общая причина зла, раз уже появилась надежда и вера в ее искоренение, можем мы и рабочие внести в пропаганду организации для стачек ту веру, какую вносили в эту пропаганду те, кто видел в стачке единственное возможное орудие борьбы с капиталом? Ясно, следовательно, что в России, где рабочее движение начинается в эту пору, не может создаться той сильной организации для стачек, которая существует во многих местах Западной Европы. Ясно, что если рабочее движение не утратит веры в достижение конечной цели, оно не направится на стачки с тою энергиею, с какою направлялось вплоть до последнего времени в Западной Европе.
Но если стачка уже не может быть для нас целью сама для себя, то не может ли она быть полезным средством для достижения заданной цели? Давая реальный, всем доступный импульс для организации, не может ли стачка сослужить ту службу, что подвинет к организации тех, которые без этого импульса к ней не приступили бы? Не послужит ли она хорошим случаем для социальной пропаганды? Но здесь мы, следовательно, опять сталкиваемся с тем же вопросом, на сколько полезно для достижения заданной цели ставить сперва какую-нибудь второстепенную, косвенную цель, или, другими словами, на сколько полезно привлекать к организации, имеющей в виду социальный переворот, людей, которые еще несогласны с необходимостью переворота? Но ответ на вопрос в такой форме не может подлежать сомнению: конечно, не полезно, ибо эти люди будут только мешать организации ее целей, на них нужно действовать, следовательно, иным путем. Вообще, мы считаем не только недобросовестным, но и совершенно непрактичным — завербовывать людей для одной цели, выставляя им другую. Что касается до того, что стачка может служить хорошим поводом для социальной пропаганды, то на это нужно заметить, что для критики общественного быта случай всегда есть, и стачка не есть наиболее удобный. Для пробуждения же сознания собственной силы стачка служит хорошим средством только тогда, когда она оканчивается победою. Говоря о форме, достигшей наибольшего развития на Западе, мы здесь сошлемся на пример Западной Европы. Все имевшие дело со стачками утверждают именно это. Но стачка только тогда увенчивается успехом, когда рабочие (не говоря уже о вмешательстве правительства и допустив даже, что оно не существует) заранее имели прочную кассу, когда они получают помощь (немедленную) от других касс и т. п.; мы же сказали выше, почему думаем, что прочной организации для стачек теперь не думаем достигнуть. Что же касается до сознания (солидарности) единства, общности, которой так способствует круговая порука во время стачек, то мы думаем, что то же сознание, в такой же мере, достигается постоянным сношением кружков, необходимым при всякой организации, — сношением, тем более живым и тесным, чем однороднее состав их. Обширная же организация ради стачек этому последнему нисколько не способствует, а скорее вредит ему, внося крайнюю разнородность агитаторской подготовки в состав необходимых для этой цели кружков. Вот почему мы думаем, что обширная организация для стачек у нас не была бы и целесообразным средством для достижения наших целей.
Затем остается воспитательный элемент стачки, который несомненен во многих отношениях. Всякая стачка приучает к общему ведению дела, к распределению обязанностей, выделяет наиболее талантливых и преданных общему делу людей; наконец, заставляет прочих узнать этих людей и усилить их влияние. Поэтому мы полагаем, что не следовало бы, если бы имелись силы, упускать ни одной стачки без того, чтобы народные деятели не принимали в ней, по возможности, деятельного участия. Но нарочно ради этого возбуждать стачки со всеми их ужасными последствиями для рабочих в случае неудачи (лишениями, голодом, растратою последних грошевых сбережений) мы считаем положительно невозможным.
Наконец, мы приходим к последнему разряду случаев фактической пропаганды. Это местные движения с определенною общею социалистическою целью. Положим, что есть основание думать, что в какой-нибудь губернии могло бы возникнуть восстание с явною целью отобрать все земли, фабрики, дома и капиталы в мирское владение и устроиться по-своему. Но между тем предвидится, что это движение не будет поддержано и его задавят войсками. Следует ли стараться вызвать это движение, следует ли поддерживать нравственно и физически собирающихся начать это движение или же следует у потребить все старания (напр., двинуть в эту губернию все наличные силы), чтобы удерживать от этого? Очевидно, что здесь представляется много соображений. Не говоря о том, что такое волнение, начавшись с такими, всем понятными целями, может привести и к тому результату, что поднимет соседние области; за исход такого движения, особенно когда повсеместно есть некоторые недовольные элементы, никто не может ручаться, даже тогда, когда известны, повидимому, все определяющие обстоятельства. История полна таких неожиданностей, которых вовсе не предвидел никто из наиболее даровитых и знающих современников. Поэтому мы никогда не взяли бы на себя решить вопрос об исходе иначе, как по ознакомлении с местными условиями данного случая и по обсуждении их целым съездом народных деятелей. Но мы указываем на этот вопрос теперь же потому, что им может определяться план действия целой партии. Если бы решено было, что такое местное движение желательно, то, по выборе местности, можно было бы туда направить все наличные силы вместо того, чтобы разбрасывать их по всей России. Поэтому мы выскажем только некоторые соображения, мотивирующие, почему следовало бы поставить этот вопрос, как только знание местных условий различных частей России позволит толковать о нем.
Что такое подавленное местное, да еще социалистское движение, слишком хорошо известно; какие вакханалии разыгрываются вечными кровопийцами народа на трупах всего, что есть честного, смелого, умного в разгромленной местности, — все это позорными клеймами выжжено на животных лицах этих кровопийц. Каким подавляющим гнетом ложится такой разгром на полуравнодушное большинство, — тоже известно. Но известно и то, какою враждою на всю жизнь заставляет он поклясться тех из уцелевших, в ком есть искра человеческой души, незаеденная животными потребами. Известно и то, как раскроет глаза всякому неслепому эта драма, где маски сброшены, и одни давят других со всем остервенением бессильных и подлых, вымещающих свою злобу над сильным и честным, пойманным в капкан. Пусть хоть раз выскажется барство и царь во всей их животной наготе, и реки крови, пролитые в одной местности, не протекут без следа. Без рек крови, социальный переворот не совершится; первые заменят последующие, — лишь бы только первые ослабили наводнение будущих. А, впрочем, эти первые реки, может быть, ручьи, льются уже теперь и непрерывною струей, то сочатся, то льются через все последние десятилетия и, может быть, с нашей стороны было бы даже безумием мечтать о том, чтобы задержать их, и, может быть, для нас нет лучшего исхода, как самим утонуть в первой реке, прорвавшей плотину.
Наши отношения ко всяким партиям довольно ясно определяются из всего сказанного. Мы выскажем их, однако, в нескольких словах.
Прежде всего — наши отношения к Интернационалу. Вести речь о том, примкнуть к Интернационалу, или нет, не в принципах, а на деле, мы считаем теперь невозможным. Пока у нас нет сколько-нибудь сильной организации среди крестьянства и рабочих, всякие наши отношения были бы не деловые, а только личные, но о таких отношениях едва ли стоит рассуждать. Следовательно, [fb2: пропуск при наборе] о том, примкнуть ли или нет к Интернационалу, еще впереди. Мы можем сказать только, что, вследствие громадной разницы строя мышления нашего народа, его склада представлений, его стремлений, с этими свойствами западно-европейских рабочих, вследствие розни языка, наконец, вследствие нашей экономической изолированности, мы не думаем, чтобы в сколько-нибудь близком будущем наши отношения могли бы быть сколько-нибудь тесные и живые, иначе как между отдельными личностями. Нет спора, что в довольно близком будущем всякое социалистское движение на Западе будет отзываться и в нашем народе, всякий крупный успех западных Интернационалистов будет сочувственно и с интересом принят у нас, будет подбодрять и нас; весьма вероятно также, что решения Интернационала будут обсуждаться и у нас, не только цивилизованною молодежью, но и рабочими кружками. Но все это еще не составляет того общения, которое должно существовать между частями одной партии. А такое едва ли скоро может установиться.
Поэтому мы только ограничимся заявлением, что в принципах, как видно из всего сказанного, мы вполне сходимся с отраслью федералистов Интернационала и отрицаем государственные принципы другой.
Что касается до наших русских заграничных партий, то, сходясь в принципах с русскими представителями федералистского отделения Интернационала, мы совершенно отстраняемся от всякого вмешательства в раздоры наших партий, так как они приняли, наконец, личный характер и так как, живя здесь, не можем иметь никакого точного понятия о характере этих раздоров. Относительно их повременных изданий мы должны сказать, что ни одно из них не можем признать органом нашей партии.
Глубоко уважая некоторых представителей нашей русской эмиграции и их деятельность в Интернационале, мы, тем не менее, ни с кем из них не намерены вступать в тесный организованный союз, потому что не видим никакой возможности сделать этот союз реальным. Мы намерены здесь развиваться самобытно, вне всяких руководств заграничных партий, так как полагаем, что никогда эмиграция не может быть точным выразителем потребностей своего народа, иначе как в самых общих чертах, ибо необходимое для сего условие есть пребывание среди русского крестьянства и городских рабочих. Наконец, необходимое условие полного объединения лиц есть возможность находиться в непрерывных, тесных сношениях, — что в данном случае невозможно.
Идеал в революции
Из незаконченной рукописи 1918 г.
Во всемирной истории выступает один ярко определенный факт. За последние три столетия, через каждые 130–140 лет, в какой-нибудь из европейских стран совершается крупная революция, которая затем на следующие сто с лишним лет (четыре поколения, как говорил итальянский историк Феррари) дает направление прогрессивному развитию мысли.
Отбрасывая более ранний период и начиная с английской революции 1648 года, мы видим, что Англия вплоть до французской революции дает более передовым странам свой лозунг: полная религиозная свобода, право каждого толковать библию, как он ее понимает; развитие свободных местных городских и земских учреждений — приход, как основная земская единица — и конституционный образ правления. Этими лозунгами вдохновляются на той стороне океана молодые английские поселения Северной Америки, а в Европе философия шотландских философов энциклопедистов, а затем и целая страна — Франция.
В 1789 году начинается во Франции ее большая революция, и она не только принимает лозунги, выставленные Англией, но и со свойственной французскому уму логикой, т.-е. последовательностью и систематичностью, она старается провести в жизнь «Права Человека»— т.-е. политическое равенство всех перед законом, уничтожение всех безусловно пережитков феодального и крепостного права, представительный образ правления при всеобщем избирательном праве и, наконец, автономию сельских и городских общин. Эту автономию Франции, впрочем, не удается провести в жизнь, так как ей, с первых же годов революции, приходится вступить в отчаянную борьбу, на жизнь и смерть, со всеми королями Европы, и таким образом перейти на время от демократической республики к империи; точно так же ей приходится выдержать такую жестокую борьбу с католическим духовенством, которое поднимает, при содействии Австрии, германских государств и Англии, целые громадные области против республики и против проводимой ею в жизнь философской религии, в которой высоко-нравственное начало равенства, братства и любви к родине выводилось из созерцания природы и человеческого разума.
Для поверхностного наблюдателя французская революция, где наполеоновская империя скоро заменила республиканский режим, доказала только бесполезность революции; на деле же весь XIX-ый век был осуществлением в Европе начал, провозглашенных французской революцией, равенства всех граждан перед законом, уничтожения пережитков феодального строя и повсеместного введения представительного правления. Эти лозунги французские санкюлоты, а впоследствии даже Наполеон, разносили на своем трехцветном знамени, уничтожая крепостное право в Италии, Испании, германских княжествах и в Австрии, вводя под именем Наполеонова кодекса свод законов, выработанный Конвентом и уничтожавший сословные привилегии, и кладя конец кострам инквизиции в католических странах.
К несчастью, эта волна докатилась до России только тогда, когда во Франции царил уже император, а республиканская армия уже обратилась в сброд самых разноплеменных полчищ.
И вот теперь мировая история наложила на Россию тяжелую задачу выполнить новую революцию, распространяя далее на восток те же права человека и прибавляя к ним наследие XIX века — разрешение социального вопроса, как для крестьянских масс, так и для непомерно разросшегося городского населения и его естественного последствия — пролетариата. Подобно тому, как Франции в своей революции пришлось пойти гораздо дальше Англии, и ребром поставить уничтожение земельного феодализма — оно и было совершено во Франции, — тогда как в Англии он продолжает существовать и до сих пор, точно также России предстоит провести в жизнь среди своего разноплеменного населения не только утверждение «Прав Человека» и уничтожение земельного феодализма, но еще и разрешение экономических вопросов, поставленных перед человечеством в XIX-ом веке. Задача громадная, вероятно, даже непосильная для русского народа, если он в ней не будет поддержан народами Запада, уже совершившими свои две революции, т.-е. Англии и Франции, но совершенно неизбежная при современных условиях экономической жизни.
Задача, стоящая перед Россией еще более осложняется тем, что нам приходится совершать нашу революцию во время жестокой войны, в которую нам приходится воевать не с ничтожными армиями разрозненных немецких княжеств, как это приходилось Франции, а с громадными силами двух империй, обладавших в сложности населением в 120 с лишним миллионов жителей, обладающих высоко развитой промышленностью и воспитанных за последние 30 лет для завоевания и распространения на восток.
Но есть еще одна сторона, ставящая Россию в гораздо худшее положение, чем была Англия и Франция во время своих революций, — и тут требуется от безусловно лучших людей в России самое упорное напряжение сил, чтобы противодействовать разлагающему влиянию этого фактора, которого не знали ни Англия, ни Франция.
Обе эти революции, ставя себе определенные экономические цели, вместе с тем были одушевлены высоким нравственным идеалом.
Английская революция была в значительной мере революцией народной совести. Являясь протестом против разложения католического духовенства, она выставляла строго нравственные идеалы — пуританство. Ее вражда направлялась столько же против разврата двора и высших классов, сколько и против их политического преобладания. Ее воодушевлял нравственный идеал столько же, сколько и идеал политического и экономического равенства.
Точно так же и французская революция ставила себе целью не только уничтожение политических и экономических классовых привилегий, но и проведение в жизнь высшего идеала человеческой взаимности.
Философия XVIII-го века была проникнута идеалом человеческой взаимности, хотя она и выставляла принцип эгоизма, но она понимала эгоизм, как сознание разумной солидарности всех членов общества. И если среди более зажиточных классов проповедь эгоизма Гольбаха в его ограниченном смысле имела успех, то среди рабочих масс любимым философом был Руссо с его проповедью гуманизма и солидарности, высоко нравственного общественного образования. В том же духе шла в то время вся проповедь франк-масонства, к которому принадлежали все сколько-нибудь видные деятели революции и которое дало революции ее лозунг — свобода, равенство и братство.
К сожалению, несмотря на удивительные подвиги самопожертвования, проявленные русскими революционерами в ее подготовительный период, несмотря на высокий общественный идеал, воодушевлявший их, мы видим, что теперь берет верх учение, постепенно просачивавшееся в нашу жизнь за последнее десятилетие — учение об экономическом материализме. Причем это учение понимается не в том смысле, в каком понимали его бланкистские организации Франции, когда они назывались коммунистами-матерьялистами, понимая под этим коммунизм не монашеских общин и парагвайских иезуитов с их колониями рабов, а коммунизм de facto, на деле, дающий всем не только нравственное благосостояние, но и нравственную независимость. В учении экономического материализма, шедшем из Германии, это понимание материализма утратилось.
Смысл, который оно приобретало в учениях последователей Фурье, осмеивался, как утопическое учение, и вместо него брало верх понимание социальной революции, как разнузданность единичных вожделений в смысле каких-нибудь штирнерианцев или ницшеановских сверхчеловеков низшего сорта. В этом отсутствии высокого, вдохновляющего идеала русской революции лежит все различие между нею и ее предшественницами. Остается одно — жить надеждой, что такой характер революция приняла только под тлетворным влиянием последних годов самодержавной вакханалии и что здравый смысл русского народа возьмет верх и избавится от этой язвы, которая грозит обессилить русскую революцию и сделать ее бесплодной.
П. А. Кропоткин.
[2] Пропуск в оригинале.
[3] Тоже.
[4] Пропуск в оригинале.
[5] Выпущено имя по неясности в оригинале.
[6] Напечатано согласно с оригиналом: повидимому, большой пропуск.
А теперь (к иллюстрации актуальности цитированных статей) посмотрите, что заявляет ФММ:
И кстати, препод — не ученый. Препод — это попка-дурак, надиктовывающий краткую выжимку материала тем, кто не может сам в книжке прочитать полный текст и его осознать. К сожалению, в СССР по ряду причин преподов стали равнять с учеными — ну и вот, и СССР не стало, и наука тоже в заднице.
Цитируется по агрегатору.
Ошибку (и закладку, которая сработает уже в среднесрочной перспективе) все видят?
Комментарии
Замечательное дополнение в тему:
© AsIsStuff