Неизбежность революционных процессов. Часть 12 заключительная

В начале Первой мировой войны ситуация с продовольствием была относительно благоприятной, и никто не мог предположить, какие трудности ждут впереди.

Экспорт, который раньше приводил к полуголодному существованию внутри страны, был запрещён. Также было запрещено производство алкоголя, поэтому в стране оставалось достаточно зерна для снабжения армии и тыла.

В 1914 году урожай был средним, а в 1915 году — самым высоким за последнее десятилетие. По оценкам, потребление продовольствия на душу населения в тылу в 1914–1915 и 1915–1916 годах составляло 23–25 пудов, что значительно превышало уровень потребления до начала войны.

Табл. 5.9. Хлебный баланс в 1914-1917 годах (без оккупированных территорий, Закавказья и Средней Азии)[8].

К весне 1915 года в армию было призвано 6,3 миллиона человек, а к весне 1917 года — уже 13,5 миллионов, что составляло 47% трудоспособного мужского населения. Это привело к серьёзным изменениям в демографической ситуации в сельской местности. Если раньше наблюдался избыток рабочей силы, то теперь её стало не хватать.

В семи губерниях Черноземья (Орловской, Пензенской, Рязанской, Тамбовской, Тульской и Черниговской) 33% хозяйств остались без работников-мужчин. Во многих хозяйствах земля была засеяна благодаря старой традиции общинных «помочей». Не хватало работников и в помещичьих хозяйствах.

Арендная плата в семи губерниях упала с 41% урожая в 1912–1914 годах до 17% в 1915 году и 15% в 1916 году. Оплата батраков резко выросла, например, в Тамбовской губернии — на 60–70%.

Помещики, не получавшие прежней прибыли, стали сокращать запашку на юге, в Новороссии. В Херсонской губернии к 1916 году владельческая запашка сократилась в 2,3 раза.

Однако в целом по стране, если не учитывать потерю оккупированных территорий, уменьшение посевных площадей было незначительным (в Центрально-Чернозёмном районе — на 4%).

Многие авторы отмечают, что в период войны положение крестьянства с точки зрения обеспечения продовольствием улучшилось[10]. Однако это не привело к значительному снижению социальной напряжённости.

Негативный настрой, сформировавшийся в обществе до начала войны, продолжал влиять на отношение к правительству и к военным действиям[11]. В. А. Дьячков и Л. Г. Протасов отмечают, что «село, и прежде настроенное против государства, не видело необходимости активно поддерживать государственные военные усилия. Крестьяне ставили на первое место борьбу за землю и свободу, против помещиков, хуторян… против твёрдых цен, проваливая продовольственную развёрстку А. А. Риттиха (да,да продразверстка это изобретение не советов),  саботируя государственные повинности и налоги»[11].

С началом войны к накопленному за многие годы социальному недовольству добавилась боль от расставания с близкими. Если раньше крестьяне страдали от голода, то теперь «мужиков» отправляли умирать на войну, причины которой были им непонятны[12].

В годы войны русская армия на 90% состояла из крестьян[13]. Исследователи крестьянского менталитета отмечают, что отношение крестьян к войне было основано на традиционном фаталистическом восприятии её как стихийного бедствия, подобного засухе или неурожаю. Поэтому крестьяне и в этот раз в большинстве своём подчинились судьбе: 96% мобилизованных явились на призывные пункты[14].

Однако на многих призывных пунктах неожиданно вспыхнули стихийные волнения, которые пришлось подавлять силой. По неполным официальным данным, при подавлении этих бунтов было убито 216 призывников[14]. Власти пытались объяснить эти волнения несвоевременным введением «сухого закона», из-за которого не было возможности проводить призывников «по обычаю». Однако Дж. Санборн приводит примеры, когда официальное объяснение было заведомо ложным, и показывает, что в основе волнений лежало социальное недовольство[15].

Мобилизация сопровождалась огромным количеством жалоб на то, что «богатые» уклоняются от призыва (что то мне это напоминает), что «за 100 рублей можно получить освобождение от службы»[15]. Генерал С. А. Добровольский, начальник мобилизационного отдела, писал об обилии «просьб об освобождении или, по крайней мере, об отсрочке призыва в войска. Подобные просьбы поступали не от толпы народа, а от нашего культурного общества и буржуазии»[16].

Социальный раскол проявился в самом начале войны; простонародье должно было идти на фронт умирать, в то время как элита отсиживалась в тылу. Это обусловило ненависть фронтовиков к «тыловым крысам», включая полицию, штабных офицеров, высшее командование и правительство. После поражений крестьянская ненависть обратилась к высшим офицерам, особенно дворянам-помещикам, как к предателям. «Крестьянская психология солдата указывала на конкретных виновников его страданий – предательство офицеров и министров»[17].**

Конфликт фронта и тыла втягивал в себя и средние слои, которые ненавидели тех, кто посылал их на смерть, а сам оставался в тылу. Эта ненависть проявлялась в отказах фронтовиков, включая казаков и офицеров, помогать полиции в подавлении голодных бунтов. А. Уайлдман отмечал, что логика армейской жизни в годы войны вела к бунтарству в большей степени, чем пропаганда[18].

Многие наблюдатели отмечали, что мобилизованные крестьяне не понимали, ради чего они воюют. В первые три месяца войны более половины писем с фронта были наполнены заботами о семье и хозяйстве****[19]. «У них не было представления о том, ради чего они воюют, – свидетельствует британский военный атташе А.Нокс, – не было у них и сознательного патриотизма, способного укрепить их моральный дух перед зрелищем тягчайших потерь…»[20]. «Крестьянин шел на призыв, потому что привык исполнять все, что требует власть, – писал генерал Ю.Н. Данилов, – он терпел и пассивно нес свой крест, пока не подошли великие испытания»[21]. Едва ли не единственной внутренней мотивацией крестьянского участия в войне были слухи о том, что после войны солдаты-победители получат землю. Однако по мере затягивания войны эти надежды рассеивались****[22].

Нежелание крестьян-солдат воевать сказывалось уже в начале войны. Председатель Думы М. В. Родзянко приводил примеры, когда во время атаки с поля боя дезертировало до половины солдат, подчеркивая, что это примеры «далеко не единственные»[23]. К концу 1914 года в различных армиях было издано большое количество приказов, отмечавших отсутствие стойкости у солдат и распространившиеся сдачи в плен[24]. Русская армия уступала противнику в артиллерии, и русские генералы старались использовать численное превосходство, безжалостно бросая своих солдат в штыковые атаки. Осенью 1914 года на Восточном фронте 3 млн. русских сражались с 1,5 млн. австрийцев и немцев, и к концу года русские потери достигли 1,4 млн. Уже в начале 1915 года закончились мобилизационные запасы снарядов и винтовок, на фронт прибывали невооруженные пополнения. Затем началось немецкое наступление. В июле 1915 года в сражении на реке Нарев тысячи солдат не имели винтовок, а для артиллерии была установлена норма в 5 выстрелов на орудие в сутки. Немецкие же орудия были обеспечены 600-1000 выстрелами. В день немецкого наступления артиллерийская подготовка продолжалась пять часов, и за это время обороняющиеся потеряли 30% боевого состава[25]. Военный министр А. А. Поливанов говорил на заседании Совета Министров 16 июля: «…Пользуясь огромным преобладанием артиллерии, немцы заставляют нас отступать одним артиллерийским огнем. В то время как они стреляют из орудий чуть ли не по одиночкам, наши батареи вынуждены молчать даже во время серьезных столкновений. Благодаря этому, обладая возможностью не пускать в дело пехотные массы, неприятель почти не несет потерь, тогда как у нас люди гибнут тысячами…»[26].

Механизм кризиса начал действовать: недостаток вооружений привел к поражениям 1915 года и падению авторитета власти. Дурново предсказывал, что поражения вызовут антиправительственную кампанию и формирование оппозиционного «Прогрессивного блока». П. Н. Милюков на конференции кадетов напомнил о призраке Разина и Пугачева и призвал к твердой власти. Программа блока была скромной: амнистия политзаключенных, отмена национальных ограничений, расширение местного самоуправления, обходя вопросы о земле и равном избирательном праве. Лозунгом оппозиции было создание «министерства доверия» с участием думских лидеров. Николай II, рассерженный политиками, прервал заседания Думы на несколько месяцев[28]. Оппозиция не обратилась за поддержкой к рабочим, и роспуск Думы прошел спокойно, не вызвав массовых революционных выступлений[29]**.

Русские армии потеряли в летней кампании 1915 года 2,4 млн. солдат, в том числе 1 млн. пленными. Деморализованные солдаты сдавались в плен, генерал Н. Н. Янушкевич писал военному министру: «В деревнях… отпускают новобранцев с советами сдаваться, чтобы живыми остаться»[30]. Янушкевич считал, что солдатам незнакомо понятие «патриотизм», и предлагал «поманить» солдата земельным наделом в 10 десятин [31]. На заседании 30 июля А. А. Поливанов говорил о «грандиозных размерах деморализации, сдачи в плен и дезертирства»[32]. К осени 1915 года на фронте осталось только 870 тыс. солдат – втрое меньше, чем в начале войны. Началась мобилизация старших призывных возрастов, что вызвало душераздирающие сцены проводов мобилизованных, 82 бунта с разгромами магазинов и полицейских участков. Призывники бежали по пути на фронт; И. М. Пушкарева говорит о сотнях тысяч бежавших из маршевых эшелонов[33]. М. В. Родзянко свидетельствует о 25% утечки из запасных батальонов[34]

Правительство пыталось заставить солдат сражаться. Были созданы специальные вооруженные команды для доставки мобилизованных на фронт. В армии были введены телесные наказания и смертная казнь за саморанения. Солдат предупреждали, что в случае сдачи в плен их семьи лишатся пайков, а сами они после войны будут отправлены в Сибирь[36]. Приказ командующего восьмой армией А. А. Брусилова гласил: «…Сзади нужно иметь особо надежных людей и пулеметы, чтобы, если понадобится, заставить идти вперед и слабодушных. Не следует задумываться перед поголовным расстрелом целых частей за попытку повернуть назад или, что еще хуже, сдаться в плен»[37].

Осенью немецкое наступление остановилось; зимой благодаря налаживанию производства внутри страны и помощи союзников удалось улучшить снабжение армии винтовками и снарядами. Как показывают отчеты военных цензоров, за время зимней передышки настроение солдат улучшилось, и это позволило летом 1916 года бросить армию в наступление. Однако неравенство в вооружении сохранялось: русская армия потребляла 5 кг металла на каждого солдата в месяц, в то время как германская – 102 кг., то есть в 20 раз больше[38]. Летняя кампания 1916 года превратилась в новую кровавую бойню, и если верить данным Генерального штаба, то потери убитыми и ранеными были лишь немногим меньшими, чем в 1915 году. Для характеристики морального состояния солдат особенно показательны потери пленными: в 1916 году эти потери составили 1,5 млн. солдат – притом, что армия не отступала, как в 1915 году, а наступала[39]. О распространении добровольной сдачи в плен говорят многие историки, опирающиеся на анализ фронтовой корреспонденции[40] (необходимо особо отметить фундаментальное исследование О. С. Поршневой[41]). Эта тема широко представлена в письмах офицеров: «Представится случай, охотно идут в плен, а тем более, что против нас австрийцы», «австрийцы очень часто переходят к нам в плен, наши тоже не спят: как только начальство заглядится, так и уходят» и т. д.[42] Характерно также одно из солдатских писем: «От чистого сердца сознаюсь, что почти все солдаты стремятся попасть в плен, особенно в пехоте… Почему наша Россия оказалась в таком плохом положении, а потому, что наше правительство заглушило жизнь бедного крестьянина, которому не за что класть свою голову…»[43]

Современными исследователями подсчитано, что в целом за время войны Россия потеряла 3,9 млн. пленными, в 3 раза больше, чем Германия, Франция и Англия вместе взятые. На 100 убитых в русской армии приходилось 300 пленных, а в германской, английской и французской армиях – от 20 до 26, то есть русские сдавались в плен в 12-15 раз чаще, чем солдаты других армий (кроме австрийской)[44].

Помимо сдачи в плен, массовый протест принимал и другие формы. Резко возросло число дезертиров, по некоторым оценкам к началу 1917 года оно составляло 1,5 млн.[45] Отмечались случаи отказа частей идти в наступление («забастовки солдат»), братания с солдатами противника. В солдатских письмах все чаще встречаются угрозы посчитаться с «пузанами, которые сидят в тылу»[46]. В последние месяцы 1916 года цензоры Казанского военного округа отмечали в своих отчетах, что «такого уныния как теперь, в корреспонденции с театра войны еще не было. 2,5 года войны, по-видимому, произвели свое действие, озлобив всех. Нет доверия к власти, нет и веры в себя. А остается лишь место для протеста, который может вылиться в нежелательные формы»[47]. В отчете за январь 1917 года был приведен отрывок из солдатского письма, отражавший, по мнению военно-цензурной комиссии, типичное настроение солдат: «Мы здесь на фронте проливаем кровь, терпим разные лишения и кладем жизнь, а там на нашей крови… купцы-спекулянты строят свое благополучие и счастье»[48].

Осенью 1916 года Петроградское жандармское управление отметило факты начавшегося разложения армии: массовую сдачу солдат в плен, дезертирство и вражду солдат к офицерам[49] – характерное проявление обострения социальной розни. В октябре 1916 года произошли восстания нескольких тысяч солдат на тыловых распределительных пунктах в Гомеле и Кременчуге; возможность большого солдатского мятежа становилась все более реальной[50].

Еще более опасным для властей было положение на флоте. Генерал-губернатор Кронштадта Р. Вирен писал в Главный морской штаб в сентябре 1916 года: «Достаточно одного толчка из Петрограда, и Кронштадт вместе с судами, находящимися сейчас в кронштадтском порту, выступит против меня, офицерства, правительства, кого хотите. Крепость – форменный пороховой погреб, в котором догорает фитиль – через минуту раздастся взрыв… Мы судим, уличенных ссылаем, расстреливаем их, но это не достигает цели. 80 тысяч под суд не отдашь»[51].

Таким образом, к концу 1916 года два фактора кризиса, о которых говорилась выше – падение авторитета власти в результате военных поражений и ненадежность войск как следствие предшествовавшего войне Сжатия и военных тягот – два фактора кризиса подготовили почву для революции.

В то же время существовал и третий фактор, который усугублял ситуацию: гиперинфляция, разрушение рынка и голод в городах.

Как уже упоминалось ранее, благодаря прекращению экспорта страна была обеспечена продовольствием. Однако, помимо проблем с производством, существовала проблема распределения продуктов питания. В мирное время вопросы распределения решались через рынок, и государство не вмешивалось в рыночную экономику, чтобы не нарушить интересы землевладельцев. Такая политика невмешательства продолжалась и в первый год войны, когда проблема распределения не считалась приоритетной.

Однако в 1915 году система рыночного распределения начала разрушаться из-за финансового кризиса и быстрой инфляции.

Как уже упоминалось ранее, типичный сценарий кризиса общества в условиях Сжатия в военное время включал в себя гиперинфляцию и разрушение рынка. Это было связано с тем, что Сжатие вызывало финансовый кризис, и в таких условиях военные расходы могли финансироваться в основном за счёт эмиссии бумажных денег.

Огромные военные расходы не могли быть покрыты из обычного бюджета. В 1914 году доходы бюджета составляли 2,8 миллиарда рублей, и поскольку увеличить доходы за счёт налогов с населения было практически невозможно, то в 1915 году доходы формально остались на том же уровне (а с учётом инфляции значительно уменьшились).

Тем временем военные расходы за вторую половину 1914 года составили 2,5 миллиарда рублей, за 1915 год — 9,4 миллиарда рублей, за 1916 год — 15,3 миллиарда рублей. Военные расходы значительно превышали обычные доходы во всех воюющих странах, но в России ситуация была особенно тяжёлой из-за Сжатия.

Для стран с относительно высоким уровнем жизни помимо повышения налогов и эмиссии бумажных денег существовал ещё один способ получения доходов — внутренние займы. Правительства этих стран могли рассчитывать на поддержку народа, который был готов кредитовать государство ради будущей победы, и главное, мог кредитовать государство, потому что даже простые люди имели сбережения. В Германии доля займов в годы войны составляла 90% средств, полученных на внутреннем рынке, и 74% военных расходов.

В России Сжатие приводило к бедности населения, поэтому за счёт займов было покрыто только 7,5 миллиарда рублей из 30,5 миллиарда рублей военных расходов царского правительства, то есть 25%.

Однако дело было не только в бедности: глубинной причиной финансовых трудностей было нежелание населения поддерживать власти, «отсутствие понимания гражданского долга». При этом необходимо отметить, что либеральная оппозиция агитировала за займы, и имущие слои населения вкладывали в них свои деньги, что свидетельствует об отсутствии поддержки правительства со стороны простого народа. Это было следствием социального раскола, вызванного Сжатием.

Рис. 5.3. Количество денег в обращении, индекс цен, и число голодных бунтов в городах (без Сибири, Закавказья, Кавказа и Донской области) по полугодиям[57].

**Россия не могла самостоятельно финансировать войну, и союзники предоставили ей займы на 6,3 млрд. рублей, что составило 21% военных расходов. Займы покрывали расходы менее чем наполовину, доходы уменьшились, и оставалось единственное средство – выпуск бумажных денег. К весне 1917 года количество бумажных денег в России увеличилось на 600%, в Германии – на 200%, во Франции – на 100%. Это привело к галопирующей инфляции и росту цен. Цены росли быстрее, чем денежная масса, что вызвало сокращение предложения товаров, особенно хлеба. Хлебные бунты стали частым явлением, и крестьяне придерживали хлеб, чтобы продавать его по более высокой цене.

**Пример такого развития событий – Великая французская революция. В 1792 году, как и в 1914-1917 годах, война финансировалась за счет эмиссии ассигнаций, и их стоимость быстро падала. Сен-Жюст предупреждал о грядущих восстаниях. Первая волна голодных бунтов прокатилась по Парижу 24-26 февраля 1793 года. Правительство ввело максимальные цены на зерно, но они не соблюдались. Якобинцы использовали ситуацию для организации вооруженного восстания и захвата власти. Продовольственное положение не улучшилось, и был объявлен «всеобщий максимум», затем введена продразверстка и подавлено сопротивление недовольных.

**Аналогия с событиями в России стала очевидна. В 1916 году на заседаниях сельскохозяйственной палаты отмечалось, что развитие событий в России похоже на французскую революцию. Министр финансов П. Барк говорил на Петроградской конференции Антанты, что цены в России выросли в 4-5 раз больше, чем в других воюющих странах, и что если курс рубля не будет поддержан, то «возможна катастрофа, как во время французской революции». Английский представитель лорд Мильнер признал, что вопрос курса – самый трудный, но англичане не волшебники.

**Другой пример – московский «медный бунт» 1662 года. Он также произошел во время войны, когда правительство финансировало войну за счет чеканки медных денег. Цены в Москве резко возросли, вспыхнул бунт, который был подавлен стрельцами. Благополучный исход был обусловлен тем, что страна находилась в фазе демографического восстановления, и общество не было расколото жестоким социальным конфликтом.

Примеры показывают, что события, подобные февральской революции 1917 года, могут происходить и в традиционном обществе*, и что участие промышленных рабочих в февральских событиях не было определяющим.

**К осени 1915 года в городах начался хлебный кризис. Большинство губернаторов запретили вывоз хлеба за пределы губерний, что вызвало рост спекулятивных цен. Горожане отвечали стихийными бунтами, которые часто сопровождались разгромом магазинов и торговых кварталов. Большинство участников бунтов составляли женщины, и солдаты и казаки сочувствовали их требованиям. В Оренбурге казаки впервые отказались выполнять приказ атаковать толпу. 

В дальнейшем такое поведение солдат и казаков стало достаточно типичным: в 1916 году было 9 таких случаев[68].

Рис. 5.4. Видимые запасы «главных хлебов» (млн. пуд.)[69]

График на рис. 5.4 иллюстрирует постепенное ухудшение положения в хлебной торговле и уменьшение запасов на элеваторах, железнодорожных, портовых, торговых и других складах, где велся соответствующий учет. Запасы обычно достигали максимума в осенние месяцы, когда на рынок поступал хлеб нового урожая. В ноябре 1915 года запасы составили 65 млн. пудов, затем в ходе обычного торгового цикла они постепенно уменьшались. Но – в отличие от предыдущих лет – осенью 1916 году запасы не возросли. Урожай 1916 года был значительно хуже, чем в 1915 году, и, наблюдая рост цен в предыдущий период, производители, как помещики, так и крестьяне, не продавали хлеб. Инфляционные ожидания были таковы, что ходили слухи о будущем десятикратном увеличении цен. В результате зерно не попало на склады, оставшись в деревне, и запасы уменьшились до критического уровня[70].

 В результате паралича торговли в промышленных губерниях, питавшихся в значительной мере привозным хлебом, наблюдался резкий рост цен. На картограмме, показывающей уровень осенних цен 1916 года (рис. 5.5) выделяется область высоких цен, охватывающая Центрально-промышленный район и Северо-Запад. Тяжелое положение сложилось также в Белоруссии. Минская губерния до войны получала 4500 вагонов продовольствия, а в 1916 году – только 200 вагонов[71].

Рис 5.5. Цены на рожь осенью 1916 года (коп за пуд.)[72].

Летом 1916 года в правительстве шла борьба между сторонниками государственного регулирования цен и сторонниками «laissez faire». Бюджетный комитет Думы, выражая интересы помещиков, протестовал против твердых цен на хлеб, но Госсовет ввел их с 9 сентября. Однако они быстро снизились, так как производители отказывались продавать хлеб по ним. 10 октября был предложен проект введения карточной системы, но он не был принят за отсутствием средств. К этому времени в городах уже существовали свои карточки, дополнявшие свободный рынок.

Положение ухудшалось: в октябре было закуплено лишь 49 млн. пуд. хлеба, в ноябре – 39 млн. пуд., что составляло лишь 35% и 38% от запланированного. В ноябре Брусилов предупредил о надвигающемся голоде в войсках. Новый министр земледелия А.А. Риттих ввел продразверстку, распределив объемы закупок по губерниям и волостям. Предполагалось закупить 772 млн. пудов хлеба для снабжения армии, оборонной промышленности и городов.

А.А. Риттих ожидал, что разверстка «за три недели поставит на ноги продовольственное дело в империи», но уже к февралю признал провал своих планов. Многие губернии требовали уменьшения размеров разверстки, крестьяне и помещики отказывались выполнять задания. В январе было разверстано лишь 4 млн. пудов, что свидетельствовало о крахе разверстки. К лету 1917 года в счет разверстки было собрано не более 170 млн. тонн зерна вместо намеченных 772 млн.

В декабре 1916 года было начато изъятие хлеба из сельских запасных магазинов, вызвавшее протесты крестьян. Ввели надбавки за доставку зерна на станции и угрозы реквизиции у помещиков. Удалось закупить 63 млн. пудов, но почти весь хлеб пошел на снабжение армии. Задания по снабжению гражданского населения были выполнены в январе на 20%, в феврале – на 30%. В городах вводили карточки на хлеб, а в некоторых городах население голодало.

Некоторые авторы обвиняют железные дороги в непоставке хлеба, но данные Н.Д. Кондратьева говорят об обратном. Петербургский и Московский районы не получили 71% планового количества хлебных грузов, на 80% из\за отсутствия груза и лишь на 10% из\за неподачи вагонов. Фронт получал 74% продовольствия, 87% недопоставки произошло по вине Министерства земледелия, а не железных дорог.

Техническое состояние железнодорожного транспорта до февраля 1917 года оставалось удовлетворительным, резкое ухудшение произошло после Февральской революции. Техногенный фактор не играл существенной роли в развитии кризиса.

Финансовый кризис, вызванный войной и Сжатием, привел к разрушению экономических связей, потере хозяйственной управляемости и голоду в городах. В соответствии с демографически-структурной теорией, следующим этапом должна была стать потеря административной управляемости и коллапс государства.

Перед революцией.

Осенью 1916 года повышение хлебных цен вызвало голодные бунты и забастовки в промышленных районах. 17 октября 30 тысяч рабочих Выборгского района Петрограда начали стихийную забастовку. Солдаты 181 полка присоединились к ним, хотя и без оружия. Казаки отказались стрелять в народ, и на подавление был брошен лейб-гвардии Московский полк. После ожесточенных столкновений было арестовано 130 солдат, но забастовка продолжалась, число бастующих достигло 75 тысяч[86]**.

События 17-19 октября напоминали Февральскую революцию 1917 года: нехватка хлеба, стихийность, внезапность, участие женщин, переход солдат на сторону народа, отказ казаков стрелять. Министерство внутренних дел разослало циркулярные телеграммы, чтобы выяснить обстановку на местах. 30 октября директор Департамента полиции А.Т. Васильев представил доклад, в котором главной причиной «озлобления масс» называлась дороговизна. Он отмечал, что в Москве и Петрограде «оппозиционность настроений» превосходит уровень 1905 года и возможны стихийные беспорядки. Васильев указывал, что в городах центрального района ситуация менее напряженная, а в деревнях сохраняется спокойствие. Он отмечал «охлаждение к войне», растущее дезертирство и массовые сдачи в плен, изменение отношения к Думе и отсутствие революционных организаций. Васильев считал, что «нарастающее движение носит экономический, а не революционный характер»[88]**.

Васильев, как и Дурново, основывался на опыте 1905 года и полагал, что революция начинается с пропаганды и агитации революционных организаций. Оппозиция также считала, что страна стоит на грани революции. На заседании Московского отделения ЦК кадетов Д.И. Шаховский, Ф.Ф. Кокошкин и В.А. Маклаков сравнивали страну с «бушующим огненным морем» и обвиняли правительство в продовольственном кризисе, но признавали, что у них нет плана его разрешения[89]**.

Кадетское руководство ожидало, что революция вспыхнет стихийно, а А.И. Гучков говорил, что «те, которые будут делать революцию, встанут во главе этой революции». Оппозиция решила действовать, чтобы упредить революцию[91]. Р. Пайпс писал, что «экономические трудности могут вызвать массовые беспорядки. Думе следовало взять власть в свои руки как можно быстрее»[92]**.

Либеральная оппозиция, учтя опыт первой революции, старалась предотвратить народное восстание и довести войну до конца. В.В. Шульгин говорил, что «весь смысл существования Прогрессивного блока был предупредить революцию и дать возможность довести войну до конца»[93]**.

В то время как правительство искало пути выхода из кризиса, оппозиция пыталась найти новые способы воздействия на власть. Группа заговорщиков во главе с А. И. Гучковым работала над подготовкой военного переворота. Однако вербовка офицеров-исполнителей оказалась сложной задачей.

Лидеры оппозиции также пытались установить контакты с Рабочей группой, которая существовала при Центральном военно-промышленном комитете. Они хотели использовать эту группу для организации массовых манифестаций рабочих в поддержку требований Думы. Однако министр внутренних дел А. Д. Протопопов, который, конечно, был знаком с «предсказанием Дурново», пресёк эти контакты, арестовав большинство членов Рабочей группы.

Вдобавок П. Н. Милюков испугался и обратился к рабочим с призывом отказаться от участия в запланированной манифестации. В день открытия новой сессии Думы, 14 февраля 1917 года, бастовало 84 тысячи рабочих. Часть стачечников провела демонстрацию на Невском проспекте, но войска не позволили большинству демонстрантов подойти к зданию Думы.

Характерно поведение рабочих Выборгского района, которые восстали в октябре 1916 года. После того как оппозиция осудила их выступление, они отказались демонстрировать в поддержку Думы.

Воззвание П. Н. Милюкова к рабочим с призывом к спокойствию совпадало по смыслу с воззванием командующего Петроградским военным округом генерала Хабалова. Таким образом, перед лицом революции элита демонстрировала не раскол, а единство. Наученные опытом 1905 года, либералы были готовы отказаться от борьбы, чтобы не вовлекать в неё народ. «Этот путь мы отвергали, этот путь был не наш», — говорил Милюков 27 февраля, когда революция стала реальностью.

Что касается социалистических партий, то они были крайне ослаблены мобилизациями и репрессиями. 2 января 1917 года был арестован в полном составе петроградский комитет большевиков. На многих заводах не было большевистских партийных ячеек. Руководство партии, находившееся в эмиграции, не ориентировалось в обстановке. В лекции, прочитанной в Цюрихе в январе 1917 года, В. И. Ленин говорил, что ему и его сверстникам, очевидно, не суждено при жизни увидеть революцию.

Тем временем правительство, которое критиковали за бездействие и пассивность, искало выход из кризиса. Как и во времена Великой реформы и революции 1905 года, кризис заставил правительство снова обратиться к крестьянскому вопросу. Министр внутренних дел А. Д. Протопопов предложил провести новую земельную реформу, предусматривавшую наделение крестьян землёй за государственный счёт. Николай II дал согласие на разработку соответствующего проекта, для начала — для трёх прибалтийских губерний.

Одновременно возобновились энергичные попытки заключения мира. 13 февраля в Вене были получены новые предложения русского правительства. 25 февраля Австрия и Германия получили личное обращение Николая II, в котором он указывал на то, что «требование массами мира растёт с каждым днём» и «за невнимание к этому требованию правительства могут дорого заплатить». Австрийский министр иностранных дел О. Чернин расценивал эти обращения как «последнюю попытку спастись». Однако Германия отвергла русские условия, надеясь на ухудшение положения в России.

Голод угрожал армии. В декабре 1916 года в Ставке под председательством Николая II обсуждалось ухудшение снабжения войск продовольствием. Солдатам в окопах вместо 3 фунтов хлеба в день стали выдавать 2 фунта, а в прифронтовой полосе — 1,5 фунта. Лошади истощались без овса, артиллерия потеряла мобильность, армия не могла наступать, а в случае отступления могла потерять артиллерию и обозы. Недовольство солдат привело к массовым выступлениям на фронте, около ста активных участников были расстреляны, несколько сотен осуждены на каторгу.

В начале 1917 года было проведено обследование настроений войск на Северном и Западном фронтах. Отмечалось, что солдаты видят в действиях правительства «измену и предательство» и готовы поддержать переворот. Командующий Юго-Западным фронтом А.А. Брусилов писал, что армия была подготовлена к революции. Генерал А.М. Крымов предупреждал Родзянко о возможности отступления армии из-за растущего недовольства в полках.

Опасаясь продовольственного кризиса, Николай II срочно отправился из Петрограда в Ставку, но волнения в Петрограде уже начались.

Февральская революция

Английский посол Д. Бьюкенен еще до конференции предупреждал царя о надвигающейся опасности, необходимости примирения с Думой, продовольственном кризисе и ненадежности войск. «Революция носилась в воздухе, – писал он, – и вопрос заключался лишь в том, придет она сверху или снизу… Народное восстание, вызванное недостатком хлеба, могло вспыхнуть ежеминутно» [126]. Когда 22 января Д. Бьюкенен сообщил императору о прекращении продовольственного снабжения через две недели, император признал, что «рабочие начнут забастовки, если не будут получать хлеба»[127]. В его ответе, как и в обсуждении в Ставке, признавалось ухудшение продовольственного положения и невозможность помощи.

Правительство готовилось к голодному бунту, не демонстрируя «вопиющую беспомощность». Комиссия под председательством генерала Хабалова разработала план дислокации и действий войск, во главе которых был поставлен генерал Чебыкин. Полицейские части вооружили пулеметами, на крышах домов оборудовали не менее 50 пулеметных гнезд[129]. Министр внутренних дел А.Д. Протопопов усилил агентурную деятельность, благодаря чему знал о планах оппозиции, в частности о демонстрации 14 февраля, почти все организаторы которой были арестованы [131]. Л. Хеймсон считает, что это было одной из причин неудачи демонстрации[132]; за этот успех Протопопов удостоился личной благодарности царя[133]****. Таким образом, власти действовали предусмотрительно и эффективно, поэтому революцию нельзя списать на их «вопиющую беспомощность».

Министр внутренних дел беспокоился о ненадежных запасных батальонах, которые могли дестабилизировать обстановку в Петрограде, особенно после восстаний запасников в Кременчуге и Гомеле. Протопопов просил Хабалова вывести батальоны, но тот ответил, что других казарм нет, и заверил министра, что «войска исполнят свой долг»[134]. Однако начальник Петроградского охранного отделения К.И. Глобачев сомневался в надежности батальонов, особенно после призыва, когда казармы были переполнены солдатами****[135]. «Солдатские массы были проникнуты одним желанием – чуда, которое избавило бы их от необходимости “идти на убой”»[136]. На совещании в штабе округа Глобачев спросил Чебыкина о надежности войск, и Чебыкин ответил, что «подавлять беспорядки будут назначены учебные команды, отборные солдаты»[137]. Солдатам не давали оружие, которое находилось под охраной, их не выпускали из казарм, а оружие учебных команд находилось под контролем[138].

Николай II, тревожась, отдал приказ перевести в Петроград с фронта четыре полка гвардейской кавалерии, но офицеры протестовали, говоря, что не могут стрелять в народ: «это не сражение». Вместо кавалерии были присланы три флотских экипажа, в надежности которых сомневался Протопопов. Однако в подавлении «беспорядков» 26 февраля участвовали десять эскадронов гвардейской кавалерии из Красного Села и Павловска.

Петроградская городская дума 13 февраля высказалась за нормирование продажи хлеба; 19 февраля градоначальник Балк решил ввести карточную систему с первых дней марта. С середины февраля печать сообщала о предстоящем введении карточек и норме в 1 фунт хлеба на взрослого едока в день. Это вызвало продовольственную панику.

Газета «Речь» писала: «Тысячи обывателей стоят в хвостах у лавок, несмотря на морозы, в надежде получить хлеб. Во многих лавках больше 1-2 фунтов на человека в день не продают». «На всех заборах расклеены объявления градоначальника с обещанием расстрела за забастовку, – свидетельствует одно из перлюстрированных полицией писем. – Готовится второе 9-е января. Но к чему это приведет? Чья возьмет? Страшно подумать: у нас нет хлеба…».

21 февраля пристав 4-го участка Нарвской части докладывал градоначальнику о нехватке хлеба и росте недовольства: «Рабочий не может купить хлеба, а когда освобождается, его уже нет». 22 февраля пристав 2-го участка Выборгской части докладывал: «Рабочая масса бродит из-за недостатка хлеба, полицейские слышат жалобы, что не ели хлеба по 2-3 дня. Можно ожидать крупных уличных беспорядков». Директор департамента полиции докладывал министру внутренних дел: «Возрастание цен поддерживает в населении нервное настроение, что может привести к массовым беспорядкам».

23 февраля рабочие праздновали международный женский день. Накануне большевики призывали работниц отказаться от выступлений, но текстильщицы Невской ниточной мануфактуры объявили забастовку, требуя хлеба и снимая с работы рабочих. К вечеру число бастующих достигло 60 тысяч, произошло несколько столкновений с полицией. 

Партии не придавали значения этим событиям. Лидер думских социалистов Керенский предупреждал об опасности голодного бунта, не призывая к революции. 

24 февраля бастовало уже 200 тысяч рабочих, были разгромлены магазины. Правительство и оппозиция не понимали смысла событий. Даже революционная интеллигенция не отдавала себе отчета в происходящем. 

Большевики, как и другие партии, считали, что без их агитации революция невозможна. Но революция оказалась «неорганизованной» и стихийной, «революцией без революционеров».

Современники и исследователи подтверждают стихийный характер восстания. «Февральское восстание имело две характерные черты, – отмечает Ц. Хасегава. – Во-первых, движение не имело сильного руководства. Во-вторых, руководители партий не играли большой роли». «Революция оказалась стихийной и беспартийной», – заключает В.П. Булдаков. 

Оппозиция и власти говорили об опасности беспорядков, но когда революция началась, не приняли происходящее всерьез. Милюков считал движение «бесформенным и беспредметным».

В тот же день, 25 февраля, императрица отправила телеграмму царю, в которой выразила своё возмущение происходящим. Она писала: «Это хулиганское движение, дети и подростки бегают и кричат, что у них нет хлеба…»[155]

Ближе к вечеру председатель Думы Родзянко встретился с главой кабинета Голицыным, военным министром Беляевым и Риттихом, но не смог получить от них чёткого ответа на вопросы о том, как организовать снабжение хлебом и успокоить горожан.

«Дайте мне власть, и я наведу порядок, но в течение двух дней всё будет спокойно и будет хлеб», — самоуверенно заявил Родзянко****[156]*****. Это заявление было характерно для оппозиции, готовой на всё ради власти, но слова о хлебе были, конечно же, лишь пустыми обещаниями — невозможно было ожидать, что некомпетентный Родзянко сможет обеспечить снабжение хлебом лучше, чем Риттих.

Хабалов, как и правительство, видел в происходящем лишь продовольственные волнения, поэтому он не давал полицейским разрешения применять оружие и избегал использования войск.

Однако 25 февраля демонстранты стали более смелыми и начали нападать на полицейских. В течение дня произошло 11 серьёзных столкновений, в ходе которых в полицейских стреляли и бросали бомбы.

На Выборгской стороне демонстранты атаковали два полицейских участка, несколько полицейских были убиты.

Всё больше становилось очевидно, что войска ненадёжны. Солдаты Финляндского полка после одного из столкновений вернулись в казармы и поклялись не стрелять в людей. Казаки не подчинялись приказам и проявляли явную склонность к братанию с толпой. Когда на Знаменской площади конная полиция атаковала митинг, казаки ударили им в тыл и прогнали полицейских.

На Казанской улице казаки освободили арестованных и избили городовых, обвиняя их в том, что они служат за деньги****[157]*****.

Один из информированных агентов охранки (член Выборгского районного комитета большевиков) предоставил властям подробный отчёт о событиях 23–25 февраля.

«Движение началось стихийно, без подготовки и исключительно из-за продовольственного кризиса, — говорилось в отчёте. — Поскольку воинские части не препятствовали толпе, а в некоторых случаях даже помогали полиции, люди уверовали в свою безнаказанность и теперь… народ уверен, что началась революция, что победа близка, поскольку войска не сегодня-завтра перейдут на сторону революционных сил… Всё зависит от того, как будут вести себя воинские части. Если они не поддержат пролетариат, движение скоро сойдёт на нет, но если войска выступят против правительства, страну ничто не спасёт от революционного переворота»[158].

Вечером 25 февраля на Невском проспекте произошли два больших столкновения, в ходе которых офицеры, чтобы сдержать натиск толпы, по собственной инициативе приказывали солдатам открывать огонь. Властям становилось ясно, что без применения оружия не обойтись. Ближе к ночи командующий военным округом генерал Хабалов получил телеграмму царя с требованием во что бы то ни стало прекратить беспорядки[159].

События развивались неумолимо: война породила инфляцию, инфляция породила продовольственный кризис, продовольственный кризис породил голодный бунт, и, хотя власти не желали применять оружие для его подавления, они были вынуждены отдать роковой приказ. Как теперь становится ясным, отдавать такой приказ ненадежным войскам – войскам, состоящим из крестьян, которые ненавидели власть, не желали сражаться за нее и требовали земли, – означало провоцировать почти неизбежный солдатский мятеж и революцию. Это означало, что все три фактора брейкдауна, о которых говорилось выше – падение авторитета власти, голод в городах и ненадежность войск – будут действовать вместе.

А. Д. Протопопов действовал по плану, который успешно осуществился 14 февраля. Сотрудники полиции, вооружённые пулемётами, заняли позиции на крышах домов.

В ночь с 25 на 26 февраля были арестованы почти все активные члены левых партий, находившиеся в Петербурге. Среди них была и сестра В. И. Ленина А. И. Ульянова-Елизарова, а также пять членов комитета большевиков и остатки Рабочей группы.

Протопопов, руководствуясь традиционными представлениями, надеялся таким образом предотвратить революцию. Однако, как выяснилось позже, арестованные не играли ведущей роли в событиях. Революция развивалась самостоятельно — это была «революция без революционеров».

26 февраля войска получили приказ стрелять по демонстрантам. Хабалов вывел на улицы наиболее лояльные, по его мнению, части — учебные команды. К вечеру центр города был «очищен» от митингующих с помощью пулемётов.

Самый крупный расстрел произошёл на Знаменской площади, где действовала учебная команда Волынского полка под руководством капитана Лашкевича. Здесь было убито более сорока человек.

Однако свидетели событий сразу же обратились к казармам, умоляя солдат остановить своих товарищей из учебных команд. Вечером того же дня произошёл первый солдатский бунт.

Четвёртая рота Павловского полка, состоящая из фронтовиков (1500 солдат), двинулась в город. Однако у восставшей роты было только 30 винтовок, и, израсходовав все патроны, она была вынуждена сложить оружие и вернуться в казармы.

«Могло показаться, что царский режим снова одержал верх и движение будет подавлено», — писал Н. Н. Суханов.

Однако произошло неожиданное — то, о чём предупреждал Дурново, и то, что уже не раз случалось при подавлении голодных бунтов: войска перешли на сторону народа.

Всю ночь 27 февраля генерал Хабалов получал тревожные сообщения из казарм, которые поначалу не подтверждались. Однако в штабе ожидали нового солдатского бунта, и он произошёл.

Вернувшиеся после расстрелов солдаты Волынского полка на ночной встрече решили больше не подчиняться карательным приказам, но не стали организовывать выступление.

Когда утром Лашкевич пришёл на построение, солдаты отказались повиноваться. Капитан вышел во двор казармы, и в этот момент из окна раздался выстрел, сразивший его. Кто стрелял, осталось неизвестным, но выстрел послужил сигналом к бунту.

Восстание было настолько внезапным, что солдаты не могли назвать инициаторов выступления Волынского полка.

Солдаты вышли на улицу и направились поднимать другие полки. Вскоре они соединились с рабочими Выборгской стороны, которые захватили оружие и сражались с полицией.

Колонна солдат и рабочих двигалась по Петрограду от казармы к казарме. Иногда им приходилось преодолевать сопротивление учебных команд, прежде чем солдаты могли присоединиться к «мятежу». В других случаях части сами выходили навстречу восставшим с музыкой и пели «Марсельезу».

Только один самокатный полк, в который набирали призывников из обеспеченных слоёв населения, отказался участвовать в «мятеже», но его сопротивление было быстро подавлено.

Утром 27 февраля восставших солдат было около 10 тысяч, днём — 26 тысяч, вечером — 66 тысяч, на следующий день — 127 тысяч, 1 марта — 170 тысяч, то есть весь гарнизон Петрограда.

В течение дня 27 февраля Хабалов отправил отряд (около тысячи солдат) против «мятежников», но после незначительных столкновений солдаты перешли на сторону восставших.

После этого Хабалов сосредоточил последние верные царю части у Зимнего дворца и Адмиралтейства. Генерал Занкевич попытался поговорить с солдатами, но понял, что на них нельзя рассчитывать. Солдаты постепенно покидали Дворцовую площадь.

К утру у Хабалова в Адмиралтействе осталось полторы тысячи солдат, которые потребовали у генералов отпустить их. Однако Хабалов утверждал, что сам распустил солдат под угрозой обстрела из пушек Петропавловской крепости.

Генералы остались в Адмиралтействе, ожидая ареста.

Современные историки согласны во мнении, что солдатский бунт сыграл решающую роль в революции[167]. Впечатление от яростного бунта огромной массы солдат было таково, что уцелевшие офицеры в ужасе разбежались и попрятались. «Развитие бунта говорит о том, что ничего нельзя было сделать, чтобы его остановить», – констатирует Р. Пайпс[168]. Однако многие полицейские наряды, используя размещенные на крышах зданий пулеметы, сражались до последнего патрона[169]. «Петроградская полиция самоотверженно, честно и доблестно исполнила свой долг перед царем и родиной, – свидетельствует полковник Д. Ходнев. – Она понесла огромные потери»[170]. Разъяренные солдаты устроили полиции «кровавую баню». «Запасы противочеловеческой ненависти вдруг раскрылись и мутным потоком вылились на улицы Петрограда…» – писал офицер, свидетель событий[171]. В конечном счете, перепуганная полиция перешла на сторону восставших, и одна из жандармских рот даже прошествовала к зданию Думы под красным знаменем и под звуки «Марсельезы»[172].

Председатель Думы Родзянко рассказывал неделю спустя, что восставшие солдаты, были на самом деле, «конечно, не солдаты, а просто взятые от сохи мужики, которые все свои мужицкие требования нашли полезным теперь же заявить. Только и слышно было в толпе – “земли и воли”, “долой Романовых”, “долой офицеров”…»[173] 28 февраля у солдат появились первые, наспех изготовленные плакаты, и на них было написано: «Земля и воля!»[174]. 1-2 марта по всему городу происходили митинги, и главное требование солдат выражалось все тем же лозунгом: «Земля и воля!»[175] Когда две недели спустя происходил первый парад революционного петроградского гарнизона, М. Палеолог внимательно читал лозунги, которые несли солдаты на своих знаменах – почти на всех знаменах были надписи: «Земля и воля!», «Земля народу!»[176]

Таким образом, это был, собственно, не солдатский бунт, а крестьянское восстание. Подобно тому, как всеобщая стачка октября 1905 года спровоцировала крестьянскую войну, так и голодный бунт в феврале 1917 года спровоцировал крестьянское восстание. И поскольку на этот раз крестьяне имели в руках оружие, и к тому же находились в столице, то все решилось в один день. При такой расстановке сил исход событий был предопределен.

Николай II в это время находился в штабе генерала Н. В. Рузского, командующего Северным фронтом. При первых известиях о мятеже царь направил к Петрограду четыре полка под командованием генерала Иванова, однако железнодорожники остановили движение эшелонов вблизи Петрограда и отборные полки карателей (даже составлявший охрану царя батальон георгиевских ветеранов) были разагитированы революционерами. Дальнейшие действия царя зависели от позиции командующих фронтами, а она, свою очередь, определялась боязнью революции на фронте. 1 марта начальник генерального штаба М. В. Алексеев телеграфировал царю о том, что вслед за Петроградом восстала Москва и что революция грозит распространиться на армию[177]. Ночью 2 марта Родзянко после переговоров с Петроградским Cоветом сообщил Рузскому и Алексееву о том, что положение в столице диктует необходимость отречения. Алексеев запросил мнение командующих фронтами и флотами, сообщив, что сам он выступает за отречение с тем, чтобы предотвратить развал армии; все командующие согласились с мнением Алексеева. Некоторые из них, вслед за Алексеевым, указывали на опасность распространения революции на армию. Командующий Западным фронтом А. Е. Эверт писал: «Я принимаю все меры к тому, дабы сведения о настоящем положении дел в столице не проникли в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений». Командующий Балтийским флотом адмирал Непенин телеграфировал: «С огромным трудом удерживаю в повиновении флот и вверенные мне войска. В Ревеле положение критическое… Если решение не будет принято в течение ближайших часов, то это повлечет за собой катастрофу»[178].

При обсуждении ситуации снова встал вопрос о наличии надежных частей для борьбы с восстанием. Как говорил Николаю II посланец Думы А. И. Гучков, «надежных» частей просто не было: «…Движение захватывает низы, и даже солдат, которым обещают отдать землю. Вторая опасность, что движение перекинется на фронт… Там такой же горючий материал, и пожар может перекинуться по всему фронту, так как нет ни одной воинской части, которая, попав в атмосферу движения, тотчас не заражалась бы. Вчера к нам в Думу явились представители… конвоя Вашего Величества, дворцовой полиции и заявили, что примыкают к движению»[179]. Гучкова поддержал генерал Рузский: «Нет такой части, которая была бы настолько надежна, чтобы я мог послать ее в Петербург»[180]. Взвесив все обстоятельства – и в особенности мнение командующих фронтами – царь подписал заявление об отречении от престола.

Как позиция военных, так и отречение Николая II были прямыми следствиями восстания 170-тысячного гарнизона Петрограда. Единогласное решение командующих фронтами доказывает, что другое развитие событий было невозможно. Угроза развала была очевидной, сотни агитаторов уже направлялись из Петрограда на фронт, и генералы чувствовали, что сидят на пороховой бочке. Восстание на флоте уже началось: 1 марта в Кронштадте мятежные матросы убили адмирала Вирена и более 50 офицеров; 4 марта в Свеаборге погиб адмирал Непенин[181]. 2 марта на псковской станции взбунтовался эшелон 1-го железнодорожного батальона; мятежные солдаты двинулись к царскому поезду, и их остановило лишь известие, что идут переговоры об отречении[182].

Что касается позиции Думы, то о ней лучше всего рассказывает В. В. Шульгин: «К вечеру, кажется, стало известно, что старого правительства нет… Оно попросту разбежалось по квартирам… Не стало и войск… Т. е. весь гарнизон перешел на сторону “восставшего народа”… Но вместе с тем войска как будто стояли “за Государственную думу”… здесь начиналось смешение… Выходило так, что и Государственная дума “восстала” и что она “центр движения”… Это было невероятно… Государственная дума не восставала… “Я не желаю бунтоваться, – говорил Родзянко. – Я не бунтовщик, никакой революции я не делал и не хочу делать. Если она сделалась, то именно потому, что нас не слушались…” “Может быть два выхода, – отвечал Шульгин, – все обойдется – государь назначит новое правительство, мы ему и сдадим власть… А не обойдется, так если мы не подберем власть, то подберут другие, те, которые выбрали уже каких-то мерзавцев на заводах…”»[183] «Государственной думе не оставалось ничего другого кроме как взять власть в свои руки и попытаться хотя бы этим путем обуздать нарождающуюся анархию…», – заключает Родзянко[184].

Таким образом, позиция либералов была вынужденной и диктовалась тем, что власть рухнула без их вмешательства. Оппозиционная элита не готовила революцию и не участвовала в ней. Временное правительство лишь «подобрало власть», но, в конечном счете, не смогло удержать ее…

Выводы

Подводя итоги социально-экономического развития между двумя революциями, необходимо отметить, что правительство признало наличие аграрного перенаселения и приняло меры для его смягчения. Реформы Столыпина устранили прикрепление крестьян к земле, организовав переселение на окраины. Крестьяне получили возможность продавать землю, что привело к классической картине Сжатия в рыночной экономике: разоряющиеся крестьяне массово продают землю и уходят в города. Однако ни переселение, ни уход не компенсировали быстрый рост населения, и проблема малоземелья сохраняла свою остроту.

Некоторое увеличение потребления было достигнуто за счет роста урожайности и сокращения вывоза, но эти изменения были временными и не связаны с реформами правительства. Уровень социальной напряженности продолжал оставаться высоким, количество протестных акций возросло, в городах наблюдался новый мощный подъем стачечной борьбы. Это дает основание рассматривать революции 1905 и 1917 годов как два этапа одной революции, разделенных периодом обманчивого успокоения.

Важным следствием революции 1905 года было ослабление традиционалистской идеологии, поддерживавшей самодержавие и отделявшей народ от интеллигенции и радикальных партий (социал-демократов и эсеров).

Любое ослабление самодержавия могло вызвать новую вспышку крестьянских восстаний. Большая война должна была вызвать новый социальный кризис, механизм которого включал резкое падение авторитета власти, расстройство товарооборота из-за чрезмерной эмиссии бумажных денег, нехватку продовольствия в городах и голодные бунты, а также все возрастающую ненадежность войск из-за Сжатия и социального раскола.

**Русская революция началась с голодного бунта в Петрограде 23 февраля. Он был вызван тем, что ни царское, ни Временное правительство не смогли решить проблему снабжения городов во время войны. Голодные бунты были неизбежны, и правительство, зная о них, не предприняло мер. 

Февральский бунт не был вызван перенаселением и малоземельем и был локальным. Он мог быть подавлен, как и Медный бунт 1662 года. Но проблема малоземелья и крестьянского сопротивления проявилась в позиции армии, которая теперь состояла из крестьян, требовавших землю в 1905 году и ненавидевших царя и помещиков. 

Они не хотели воевать и сдавались в плен. Петроградский Совет требовал не отправлять революционный гарнизон на фронт. Но основная причина была в том, что власть стала для них враждебной, так как не давала землю. В западных странах, где социальный конфликт был менее острым, солдаты не бросали оружие против правительства. 

Уровень аграрного конфликта и ненависти проявлялся в отказе солдат стрелять в толпу и переходе на сторону бунтовщиков. 

Число голодных бунтов росло, а вместе с ним росло и неповиновение солдат. Дурново ещё до войны предупреждал, что армия, охваченная крестьянским стремлением к земле, будет деморализована. 

В итоге, голодный бунт в Петрограде спровоцировал восстание крестьян в солдатских шинелях, которые вновь подняли вопрос о земле. П. Гатрелл считает, что мировая война лишь помогла проявиться укоренившемуся классовому конфликту и перерасти в революцию.

Как отмечалось выше, революция 1905 года была связана с процессом вестернизации и с расколом элиты, недовольные фракции которой вовлекли в борьбу сначала пролетариат, а затем крестьянство; в итоге «революция вестернизации» переросла в социальную революцию. Элита оставалась расколотой и в 1917 году, однако ее оппозиционная вестернизированная фракция не желала революции, избегала союза с народом и фактически не принимала участия в событиях 23-28 февраля. В начале революции эсеры и меньшевики пренебрежительно называли вспыхнувшее движение «желудочно-стихийным», не подозревая, насколько близко это определение неомальтузианской трактовке революции[188]. Действительно, основным лозунгом рабочих было: «Хлеба!». Но лозунг «Земли и воли!», под которым восстали солдаты, в конечном счете, тоже означал «Хлеба!» – ведь земля для крестьянина означала хлеб. Таким образом, в данном случае мы имеем дело с классическим экосоциальным кризисом, «когда революция производится народом из-за нужды и недостатка пропитания»[189].

Несколько лет спустя генерал А. И. Деникин подвел итог событий революции в следующих словах:

«Главный, более того, единственный вопрос, который глубоко волновал душу крестьянства, который заслонял собой все прочие явления и события – вымученный, выстраданный веками:

- Вопрос о земле» (выделено Деникиным – С. Н. )[190].

В. И. Ленин дважды подчеркнул карандашом эту фразу из книги Деникина.

Главной движущей силой Февральской революции было Сжатие в народных массах. Согласно теории, понятие Сжатия заключает в себе не только малоземелье и низкий уровень потребления, но и повышение уровня смертности – в том числе в результате войн. Таким образом, война была еще одним фактором Сжатия, намного увеличившим его интенсивность. В условиях столь взрывоопасной ситуации другой фактор, изучаемый демографически-структурной теорией, Сжатие в элите, отступил на второй план и почти не проявлял своего действия. Но при этом значительную роль сыграл третий фактор – финансовый кризис. Финансовый кризис был вызван войной – но также и невозможностью в условиях Сжатия возложить на население дополнительные финансовые тяготы. Кризис привел к нарушению управляемости экономики и, по существу, к коллапсу государства, следствием чего было нарушение продовольственного снабжения городов, резко усилившее Сжатие и вызвавшее сначала грандиозный голодный бунт, а затем – революцию.

Необходимо отметить, что анализ революции 1917 года в рамках демографически-структурной теории подразумевает, что мы рассматриваем события в контексте закономерностей традиционного общества (которые изучает эта теория). Как отмечалось выше, такой подход объясняется тем, что Россия начала XX века была еще, в основном, доиндустриальным, традиционным обществом, и подавляющее большинство населения страны составляло крестьянство (см. пункт. 4.4.12). Выдающийся историк и проницательный политик, П. Н. Милюков, сделал чрезвычайно глубокий вывод из событий, непосредственным свидетелем которых он являлся. «То, что поражает в современных событиях постороннего зрителя, – писал Милюков, – что впервые является для него разгадкой векового молчания «сфинкса», русского народа, то давно было известно социологу и исследователю русской исторической эволюции. Ленин и Троцкий для него возглавляют движение гораздо более близкое к Пугачеву, к Разину, к Болотникову – к 18-му и 17-му векам нашей истории, – чем к последним словам европейского анархо-синдикализма»[191].

Характерно, что с этим выводом соглашается и Л. Д. Троцкий, подчеркивающий, что «если бы аграрный вопрос, как наследие варварства русской истории, был разрешен буржуазией, русский пролетариат ни в коем случае не смог бы прийти к власти в 1917 году», что Советы пришли к власти благодаря «сближению и взаимопроникновению двух факторов совершенно разной исторической природы: крестьянской войны… и пролетарского восстания…»[192].

К этому мнению в той или иной форме присоединяются многие российские историки[193]. Так, например, В. П. Данилов пишет, что в России имела место «крестьянская революция, на фоне (на основе) которой развертывались все другие социальные и политические революции, включая Октябрьскую 1917 года»[194]. «И именно на гребне мощного крестьянского движения большевики сумели взять власть…» – отмечает В. В. Кабанов[195]. «Вовсе не случайно две революции в России совершились под знаменем аграрного переворота», – подчеркивают В. Л. Дьячков, С. А. Есиков, В.В. Канищев и Л. Г. Протасов[196]. П. Булдаков называет русскую революцию «бунтом традиционализма, неожиданно, но закономерно облачившегося в тогу новейших социальных доктрин»[197].

Этот подход – акцентирование крестьянского характера революции – является достаточно традиционным для западной историографии[198]. Он согласуется и с современными концепциями российской истории этого периода как истории развивающегося общества, сопоставляющими революцию 1917 года с крестьянскими революциями XX века, такими, как революции в Мексике, Китае, Вьетнаме, Индонезии, Алжире, на Кубе[199]. Но хотя роль крестьянства в этих событиях была огромной, революции XX века, конечно, отличались от крестьянских войн средневековья – прежде всего наличием новых черт, связанных с происходившем в развивающихся обществах процессом модернизации[200]. Демографический фактор работал в этих революциях не в одиночку, как в прошлом, а вместе с техническим и диффузионным факторами. Ярким проявлением роли этих факторов в феврале 1917 года было то, что в результате падения самодержавия к власти пришло вполне вестернизованное Временное правительство.