Интервью

– День добрый!

– Добрый день!

– Начнём сразу. Чего кота за хвост тянуть? Да?

– Действительно, зачем нам тянуть за хвост бедное животное. Слушаю вас.

– Мой первый вопрос: когда вы решили стать режиссёром? Понимаю, что вопрос банален, но всё же...

– Лет в 14 вроде, точно не помню. Мне показалось, что это очень интересно.

– Что именно?

– Снимать кино, ставить пьесы в театре, всякие шоу устраивать, а то и придумать какой-нибудь новый жанр.

– Придумали?

– Нет. Пробовал соединять всякиих ежов с ужами, но выходили какие-то кикиморы. Поэтому до общественного одобрямса дело так и не дошло. Сам свернул все проекты, ещё на стадии их осмысления и первых попыток воплощения.

– Не поделитесь историями?

– Да, господи, зачем вам эти хулиганские ошмётки? Типа художественного свиста пуканьем. Оно интересно только услышать про это. Смотреть на это достаточно неинтересно, а иногда и попросту противно. Не зря это называют «искусством не для всех».

– Хорошо. Вот вы решили стать режиссёром. Были ли какие-то к этому предпосылки? К примеру, может в детстве в какой-нибудь театральной студии занимались?

– Предпосылок никаких не было. Хотелось искренне похулиганить. Но, поскольку я уже тогда понимал, что говорить так в открытую означает полностью закрывать себе все возможности, я трындел то, что было и положено трындеть. К тому же, и тогда, и сейчас мало кто понимает, где пролегает грань между хулиганством в искусстве и самим искусством. Мне иногда кажется, что само понятие «хулиганство» полностью выражает всё искусство целиком. Да, вы можете удивиться, конечно, и призвать на помощь того же Микеланджело с прочими, но хулиганство в искусстве всё ещё недооценено, недопонято и к этому относятся по-прежнему с опаской.

– Не думаю, что именно с опаской. Всем известны примеры хулиганства, как выхода за...

– Угу. За что именно выходят «художники»?

– За границы позволенного.

– Позволенного кем, собственно?

– Обществом, традициями, правилами. Политической системой той же.

– Ну, скажу так, в голове своей «художники» выходят за всё, что угодно, плюя и откровенно на всех остальных, как бы диктующих какие-то там «правила». А в реальности, поскольку художникам тоже кушать надо, они... хитрят.

– Все?

– Все.

– Т. е. художники ещё и лгуны напропалую?

– Все, без исключения. Дело в том, что в «художники» не идут слабохарактерные и безфантазийные пассажиры и персоны. Им там делать нечего, вы же понимаете, да? Идут только те, которые могут, умеют и главное любят фантазировать. Для них это правильный способ существования. Жизнь, как реализация их фантазий. Звучит немного высокопарненько так, но это так и есть. И стесняться этого не надо. В учёные же тоже идут те, кто хочет удовлетворения своего любопытства за не свои деньги. Так и с «художниками».

– У меня такое ощущение, что вы слово «художники» постоянно закавычиваете. Я прав?

– Да. Я терпеть не могу слово «художник». Предпочитаю другие названия.

– Какие?

– Свободные жулики.

– Даже так? Почему же сразу жулики? Разве мало честных художников?

– Их нет вообще. Каждый живёт в каком-то обществе, каждое общество имеет какие-то правила, какие-то регуляции этих правил, вот художники и жульничают. Пытаются достичь своего, задуманного, в спорных условиях невозможности этого сделать сразу, спокойно, свободно и по собственному желанию.

– А как ещё можно назвать «художников»?

– Это помимо жуликов?

– Да.

– К «художнику» приложим любой термин. Даже тот, который ещё и не придуман, поскольку и ситуации такой нет. Кстати, «художники» эти ситуации напропалую и выдумывают. Ну, «творцы» же, вы понимаете?

– Хорошо. Перейдём к вашему решению стать режиссёром.

– Немного не так. Я не то чтобы решил стать режиссёром, я в детстве стал усиленно размышлять, как бы построить жизнь свою будущую так, чтобы я смог воплощать свои всякие разности в голове. Ну и в результате анализа пришёл к выводу о том, что такая профессия у людей, которая позволяет это достаточно безбоязненно это делать – одна. Других таких нет. Хотя меня могут поправить и сказать, что есть ещё моменты в полноте власти, допустим, у какого-нибудь властителя. Но это другое совершенно. «Художники» же никого не обижают напрямую. Они фантазируют себе всякую хрень, да и воплощают её, если могут. Т. е. существа достаточно безвредные.

– Не соглашусь. Влияют они на людей, даже воспитывают. «Художники» эти.

– Ну, влияют. Так мы все друг на друга влияем. Нет никакой разницы между нами в этом плане. Есть лишь техническая разница. Ну так это всегда так было, ничего нового.

– Другими словами, вы пришли к решению стать именно режиссёром потому, что другой такой условно свободной профессии в современном мiре и не сыскать.

– Да. Она, конечно, повязана многими условностями: обществом, финансированием, всякими табу и прочим, но всё же на порядок свободнее всех остальных. Хотя я их толком и не знаю, надо сказать. Да и не хочу знать, если честно.

– Были ли ещё какие дополнительные соображения по поводу решения «стать режиссёром»?

– Были, конечно. Режиссёр, априори, обладает безусловной властью над той командой, с которой он работает и которую возглавляет. Эта власть бывает покруче любых иных. К примеру, власти родителей над своими детьми. Ну или какой другой власти. И самое главное – она добровольно возлагаемая ими самими, актёрами, на самих себя, и безукоризненно выполняемая. Я могу делать с актёрами и прочими, с кем мы делаем фильм, что угодно. Особенно с актёрами. Техники ещё могут зубы показать, операторы там, художники, но тоже остерегаются, а вот актёры – это полностью мягкий пластилин, по твой воле принимающий любую форму, делающий всё, что угодно. Только приказать надо. Проблем нет никаких.

– Ну тут вы америку вовсе не открыли, это всем известно и так.

– Как вам сказать... Дело в том, что человеческая природа такова, что в ней всегда есть элементы самозапретов. У каждого человека. Если режиссёр выявит в актёре его собственную систему самозапретов и надавит на неё, требуя от актёра наплевать на неё и выполнить мои указания...

– То, что произойдёт?

– Во-первых, это кайф. Для режиссёра. А во-вторых, так ли уж важно, что там произойдёт с актёром или актрисой. Это их проблемы. Ну произойдёт ломка, допустим, или актёрствующий возмутится, если совсем что-то претит делать. Но все же понимают, что актёр – сущность подневольная, и выбора у него нет: либо оставаться актёром и подчиняться требованиям режиссёра, либо... уходить с проекта. А то и вообще из актёров. В этом плане я не завидую им, конечно. Их мнут, а они верещат. Верещат, но делают. Не 100%-но, но близко к этому.

– Нравится такая власть над людьми?

– Нравится. Это же свобода. Её иногда называют свободой самовыражения «художника», мол, так видит. Но на самом деле это кайф обыкновенный. К тому же осеняемый тем, к чему я вообще никакого отношения не имею. Я ж никого не пытаю, железом калёным никого не жгу. Они всё сами, сами: и подчиняются, и ломаются, и слушаются, и т. д.

– А за ради чего?

– Это у них надо спросить. Нравится, наверно, испытывать садомазохистические чувства. Актёры же любят остренькое испытать. У них это в крови. Другие там не задерживаются.

– А вас ломают? Ну, вас, как режиссёра, пытаются ломать?

– Конечно! Надо мной есть такие инстанции, которые выдают мне финансирование на проекты, а также осуществляют общее руководство, иначе прозываемое цензурой.

– Как с ними решаете вопросы?

– Хитростью, обманом, жульничанием, надеванием на себя маски «высокохудожественного интеллектуала», которому есть что сказать обществу, в общем, всем мыслимыми и немыслимыми способами. Но это относится также к тому, что сейчас называют «общественным заказом». Если он мне не нравится, то я хитрю, обманываю, жульничаю и надеваю другие маски, наоборот, как бы. Ну, чтобы не заниматься этим вообще. Иногда же заказы противные такие бывают.

– Удаётся всегда решать вопросы так, как вы желаете?

– Конечно, не всегда. Я же живой человек, у меня есть семья, кормить её надо. Поэтому кручусь иногда между одним компромиссом и безкомпромиссностью тупой, но почему-то такой желанной. Как говорят сами знаете кто, такова ля ви.

– Вот вы решили стать в детстве режиссёром. Как вы к этому шли?

– Обозрел вокруг себя те места, где уже в детстве можно было начать «зарабатывать» себе что-то вроде имени и авторитета в искусстве. Ну и пошёл туда это самое делать. Т. е. в театральную студию.

– И?

– В театральной студии я произвёл некоторый фурорчик тогда. Я сцепился с тамошним худруком, он не позволял мне какое-то время порежиссёрствывать на своих соплеменника-одногодках. Но в конце концов согласился. Типа эксперимент. Ну и сам присутствовал на тренировках, т. е. репетициях. Когда он увидел, что я в общем и целом – совершенно нормальный паренёк был, ничего крамольного, предосудительного не совершал, он, наверно, сам себе удивился, чего это я ему раньше не разрешал? Не знаю. В общем, вот оттуда и пошло всё это.

– Вы там испытали тот самый первый режиссёрский кайф?

– Каким-то волшебным образом я и так это знал в теории, поэтому особого кайфа не испытывал. Всё-таки творить, в смысле напропалую фантазировать, я тогда всё же не мог, был в рамках. Да и задача у меня была другая: сделать себе имя. Которое потом бы помогло мне двигаться дальше, во взрослые игры т. с.

– Вундеркиндом были?

– Я бы сказал по-другому, я уже тогда был довольно приличным циником. Знаете, жил в какой-то «шкуре» постоянно. Был не очень собой. А вот когда это началось, «шкурное» существование, я, каюсь, уже и не помню. Но тогда это случилось.

– Всё же повторю вопрос. Не все чувствуют в себе силы и желания стать режиссёрами. А вот вы, выходит, почувствовали это в раннем детстве? Но это ещё ладно, режиссёр – всё же какая-никакая профессия. Надо хотя бы что-то знать.

– Вы не поверите, но знать ничего не надо. Всё само собой приходит. Кроме желания ничего больше не надо. К тому же так называемое «искусство», техническое, режиссёра – давным-давно изучено, проанализировано, преподаётся. Ну и литературы на эту тему преогромное множество.

– Почитывали?

– А как же. Взахлёб. Так что многие вещи я знал в теории ещё до студии.

– И никакой ВГИК вам был не нужен?

– Документик был нужен. Сейчас можно уже и без него, а вот тогда на бумажку ещё обращали внимание.

– Что вы поставили в детской студии?

– Сказку, что ж ещё-то! Кто же мне, оболтусу 15 лет, доверил бы что иное. Дело в том, что там уже были кое-какие траты, на костюмы, декорации. Конечно, копейки по нынешним временам, но контроль всё же был за этим расходованием. За моей спиной стояли бухгалтеры и система детского творческого воспитания, не знаю, сколько там ступеней проверяющих есть, но вот были же.

– Сказка получилась?

– Получилась. Я серого волка только в фиолетовый костюм вырядил. А хвост его сделал... таким эрективным. Несгибающимся. Все ржали до упаду, кстати. Не только дети.

– А зачем?

– А по приколу. Хотел проверить, всё ли я могу в означенном пространстве «творчества». Оказалось могу. Сначала, конечно, взрослые кураторы возмутились слегка, но я привёл убийственный аргумент.

– Это какой же?

– Я – художник, я так вижу.

– И что, не одёрнули молодого выскочку-«художничка»?

– Неа. К тому же там освещение сцены было не ахти какое, так что особого эффекта это не принесло. Фиолетовость была странна, но все списали это на издержки осветительных приборов. С этим сейчас многие балуются, кстати. Но вы, наверно, уже поняли, что фиолетовый волк был не главным. Главным был хвост трубой. Это было заметно, это было сногсшибательно, это было намекалисто так. Все заценили. Ну я понял, как можно бороться с тем, что позже мне стало известно под общим названием «цензура». Это же самый простой способ, известный по анекдотам даже. Отвлекай внимание цензурирующих на всякую ерунду, с которой легко расстаться, оставляй то, что хочешь в главном, в том, что хочешь.

– Как-то вы себя так описываете, как будто уже взрослым и хитрым родились прямо?

– Мне самому иногда так кажется.

– Сколько спектаклей или пьес вы поставили в детской студии?

– Пять, по-моему. Уже и не помню. В своём городе прославился немного тем, что был единственным шалопаем-школьником одновременно режиссёром. На улице девочки из других школ бывало подходили, спрашивали всякое.

– Нравилось?

– А кому не понравится-то? Но я понимал, что это всё ерунда. В смысле, известность некая. К тому же я по природе был очень стеснительным таким очкариком.

– Ни за что не поверю!

– Это ваши проблемы, дорогой. Можете верить, можете не верить.

– Хорошо. В общем, вы поставили энное количество спектаклей, или пьес даже, наверно, затем закончили школу, ну и затем приехали в Москву, поступать во ВГИК. Я всё правильно описал?

– Не совсем. Я ещё и в армию сходил в промежутке, потому что... почему-то захотелось. Кстати, не зря. Там было очень интересно. В армии меня ещё и немного... пообщипали. В том смысле, что я уже ощущал себя творческой натурой, ну очень свободным таким «художником», и понятно почему, а тут армия. Но я быстро смекнул, что так надо, и вообще больше смотрел на всё, что там было, нежели служил.

– Служили, наверно, при каком-то театре, студии, или при оркестре?

– Нет, служил в обыкновенных войсках. А службу рассматривал, как просто опыт свой жизненный, который мне когда-то может и пригодится. По нескольким статьям сразу: во-первых, как я уже говорил, просто интересно, хотя и поднадоело в конце концов, во-вторых, для карьеры, отслужившим были льготы, ну и для следования общей тенденции тогдашней: типа, не отслужил, так тогда и не мужик вовсе. Ну, вот я и отслужил, чтобы не выпендриваться на ровном месте.

– Чему вас научила, если научила, армия?

– Ничему особенному. Есть свои нюансы, а где ж их нет? Но я сразу понял, ещё по прошлому опыту, что я вот в своей студии театральной, обладал гораздо большей властью над моими «подчинёнными», нежели любой военный командир. И мне это было очень забавно. Причём в армии непокорных или себе на уме обычно ломают, а я никого не ломал, всё было строго добровольно.

– Что после армии?

– Поступил во ВГИК, льготным таким образом, как отслуживший. Понимая при этом, что он мне, ВГИК этот, не сдался вот вообще. Но нужен был официальный документ, позволяющий т. с. Ну и придающий вес, это совсем для остолопов. Разумеется, закончил его. Без особых проблем.

– Что было дальше?

– Сделал и сдал дипломную работу. Получил диплом, получил направление на студию, получил несколько сценариев, мол, выбирай, и можно было снимать первый фильм. Всё, как обычно, ничего выдающегося.

– Как-то вы это рассказываете... как про рутину и нудятину какую-то?

– А разве не так это происходит? По меньшей мере раньше так было. Таковы были правила игры.

– А что с вашим наработанным детским ещё авторитетом?

– Он мне помог в поступлении во ВГИК, да так и сгорел за ненадобностью. После ВГИКа требовалось создавать новый. Уже без дурачков, как говорится.

– И?

– Как оказалось, можно было и с дурачками по-прежнему, только бюджеты уже выделялись не детские, да и контроля было меньше.

– Меньше?

– Угу. Да, определённые сложности были на стадии выделения бюджета, а где их нет, как говорится. Зато потом, если в рамки укладываешься, спокойно работаешь, «творишь».

– Так уж и никаких проблем не было? Ни за что не поверю.

– Проблемы, конечно, были, но в основном совершенно другого плана.

– Какого именно?

– Основной проблемой для меня было соотношение того, чего бы я хотел сделать, с тем, есть ли у меня на это средства, а также коллективом, который это сделает. С первым, при известной доле хамоватости и нахрапистости, было легче, со вторым было труднее, когда коллектив только формировался.

– А потом, когда и коллектив сформировался, и с выделениями средств на фильм вы научились справляться? Потом какие проблемы были?

– А потом их и не было никаких. Мои хулиганские устремления, они же безмерные фантазии, получили «полную поддержку» во всём. Я, как это ни странно может прозвучать, человек вообще-то скромный. Всегда соизмеряю. К тому же, вот проходит время, выпускается один фильм, затем второй, при этом неважно имеет ли он успех, выгоден ли коммерчески, это всё шелуха, а авторитет уже сам собой растёт. Да не как на дрожжах, но медленно и неуклонно.

– Как вам удалось избежать того, что называется «халтурой» или «госзаказом»?

– Мне не удалось этого избежать.

– Т. е. вы занимались халтуркой? Против совести шли? Делали то, что вам категорически не нравилось?

– Да. Делал, да ещё и благодарил судьбу за то, что в те трудные времена, когда страна разваливалась на части, мне периодически подбрасывали то то, то другое, чтобы я банально не потерял нюх и навык на делании фильмов. Насчёт совести. Ну и вообще обо всех высоких устремленьях, «теней искусства» и прочих вовсе не низменных вещах. Я об этом не думал вообще.

– Очень цинично как-то...

– Я был циником из циников, ещё будучи ребёнком. С течением времени, с обучением самого разного по жизни, я становился циником всё меньше и меньше, как ни странно.

– Поясните.

– Циник – это тот, у которого нет идеалов. Так вот с течением времени у меня идеалы как раз начали появляться. Причём я сам себя ругал за то, что они, как черти из табакерки, понавыскакивали и ну кружиться в голове! Но потом подумал и решил, что Бог с ними, наверно, это моя слабость. У людей же бывают слабости. За что их ругать или как-то на них воздействовать?

– Другими словами, сейчас вы вовсе не циник, а кто тогда?

– А вам обязательно ярлычок нужно прицепить, да? Не, лучше я тогда останусь старым, добрым циником, никто в душе не начнёт ковыряться.

– Я не это имел в виду. Если сейчас вы не циник, то как на вас можно воздействовать? Чем? Добрыми делами, что ли? Или, как вы сказали, воздушными химерами под названием «идеалы»?

– На меня никак нельзя воздействовать. Хотя, конечно, как-то можно. Но пусть это останется моим секретом.

– Хорошо. Ваше творческое кредо. Извините за столь банальный вопрос, но... профессия журналиста обязывает.

– Разумеется, нести людям доброе и вечное. Что ж ещё? Я своими фильмами всегда призываю людей становиться душевнее, приятственнее во всех отношениях, восставать против вселенского зла, реагировать на опасности и неудачи правильным образом. И люди, посмотрев мои фильмы, всегда откликаются: становятся добрее, чище, вечнее, я бы сказал. Ну вроде как. Я лично не проверял, конечно.

– Ёрничаете?

– Есть немного. Но, каков вопрос – таков и ответ. Вы же сами знаете? Придумайте такой вопрос, чтобы... понеобычней так. Тогда и ответ я попробую дать соответствующе.

– Дам в кадре раздеваете?

– А как же, ещё как раздеваю.

– Зачем?

– А вот с этим сложнее на порядок. Иногда просто хочется какую-нибудь актёрку-красотку раздеть. Ну это обыкновенное мужское чувство, знаете, мечтательное такое. У режиссёров кино и театров есть великолепная «волшебная палочка» для этого: я так вижу, блин. И хоть тресни! Иногда они и сами просят. Причём открыто, текстом, в лоб, с обещанием всемерной поддержке любой моей фантазии в этом плане. Иногда намёком, причём таким тонким, что сразу и не разберёшь. Иногда полный игнор или отказ, вплоть до решительного. Всё это очень смешно. Можно подумать, что обнажённое тело прям ёлки-палки какие-то.

– А мужчины не просятся на раздевание в кадре?

– И такое случалось. Но я, знаете, натурал, поэтому мне как-то это не заходит, не фантазируется. Хотя в этом что-то есть, конечно. Я предпочитаю показывать в неглиже другие всё же сущности. Животных, к примеру. Или телефоны.

– Телефоны?

– Вот видите, как легко вы попадаетесь на удочку. А ещё репортёр. Я же пошутил просто.

– Чего вам труднее всего добиться от актёров?

– Если хочу, добиваюсь всего, чего угодно. С этим у меня проблем нет. Однажды я стукнул одну актрису по затылку кулаком. Она сразу всё поняла. Мужчин не бил, правда, они могут и сдачи дать, а оно мне надо на площадке? Детей тоже не бил. Вообще добиваюсь всего, конечно, же словом. Ласковым на 90%. Но жёстким.

– С кем труднее работать: с мужчинами или женщинами?

– С крокодилами.

– Я серьёзно!

– И я серьёзно. Крокодил – это, конечно, метафора, но с людьми-крокодилами работать очень трудно. С моей точки зрения, это чудовище – самое загадочное на Земле. У них смещено всё: время, пространство, векторы желаний, облик ещё зверский такой. Но тем они и интересны. В моих фильмах многие известные крокодилы снимались. Я их как-то очень разтепляю, что ли. Когда крокодил перестаёт быть, хотя бы слегка, крокодилом, это очень интересно.

– И всё же повторю свой вопрос про мужчин и женщин. Крокодилов оставлю в покое.

– Интереснее всего работать с полутенями и полузвуками. В обрамлении неясных форм. То бишь оттенками. В женщинах этим самых полу- на порядок больше, чем у мужчин. Хотя и среди них попадаются экземпляры остро чувствующие. Ну а у женщин чувство «полу-» занимает всю единицу полноты. Как им это удаётся – ума не приложу. Я всего лишь пользуюсь. Извлекаю т. с. из нутра и показываю на экране. Если получается.

– С детьми как?

– Детей предпочитаю не снимать. Мне они неинтересны. Ещё я не снимаю никогда старые, пыльные гардины. Не снимаю мёртвые тела. Не снимаю консервы. Что ещё? Да вот, собственно, и все табу мои.

– Каков главный рефрен, главный нерв ваших картин?

– Его нет никакого. Всё, что появляется у меня в голове и что можно воплотить, воплощается. Ну не всё, конечно, но многое. К примеру, я иду по улице, гляжу в городе в луже жаба сидит. Сразу мысль, какой в этом рефрен, какой нерв? Где он? В чём состоит? Ну а в фильме это, разумеется, превращается в царевну с крылышками и хвостом одновременно. Примерно так. Другими словами, мы видим, мы ощущаем, мы пробуем отображать.

– Есть ли у вас любимый жанр фильма: комедия, сатира, драма... вот в этом роде?

– Нет любимых жанров у меня. Моё единственное устремление по жизни: как можно больше нахулиганить. Причём так, чтобы на века. Я считаю это честным, хотя и циничным, но по-своему правдивым признанием. К тому же, я не без оснований полагаю, что не я один такой режиссёр. Нас таких много. Если не все. Без исключения. Сторонней публике это, конечно, не видно, да и как понять, через какие-то движущиеся отображения душу «художника». Ни за что не поймёшь, ни за что не догадаешься. Ну а то, что при этом что-то ещё и получается, иногда даже интересно, так это лишь к лучшему. Всё не скучно как-нибудь вечерком на диван завалиться, да и фильмец посмотреть.

– Так за время интервью вы ничего про себя и не раскрыли особенного...

– А надо было?