Несостоятельность марксизма

Казалось бы, очевидный и впечатляющий крах марксистского проекта в нашей стране должен был поставить точку в дискуссии о состоятельности марксизма как верной идеологии или обоснованной научной теории. Какой смысл ещё раз поднимать эту тему, перемалывая воду в ступе? Не оставить ли это сомнительное дело на долю известного рода блогеров, которые шагу не могут ступить, чтобы не пожаловаться, как их пытали в клятом совке детсадовской кашей?

Дело в том, что я сейчас готовлю статью, посвящённую другой теме, и там пришлось мимоходом упомянуть марксизм именно как несостоятельную доктрину. Но против фактов не попрёшь — несмотря ни на что, для многих людей марксизм и по сей день остаётся заслуживающей внимания теорией. Поэтому даже мимолётное упоминание его в негативном контексте грозит вызвать поток возражений, которые могут отвлечь внимание читателя от основной темы. Вот почему я решил вначале подробно рассмотреть этот вопрос в отдельной статье.

Разумеется, на эту тему написано уже бесчисленное множество текстов; даже здесь, на Афтершоке, есть целый раздел, посвящённый исключительно критике марксизма. Но я хочу особо сосредоточиться на следующих вопросах.

1. Несостоятельность марксизма (может быть, за отдельными исключениями) именно как научной теории.

2. Принципиальная невозможность использования марксизма в качестве надёжной основы для построения справедливой и эффективной социально-экономической системы.
 

1. О научной теории

Как известно, учение марксизма всегда претендовало на то, чтобы рассматриваться в том числе как научная теория. Вкратце, любая сколько-нибудь основательная научная теория должна:

а) опираться на твёрдо установленные факты и

б) делать поддающиеся проверке предположения.

Если теория опирается на твёрдо установленные факты и к тому же сделанные ею предположения подтверждаются, то её можно считать достоверной. Однако если её предположения не подтверждаются или подтверждаются лишь частично, то её предсказательная сила невысока и, следовательно, достоверность её сомнительна.

Кстати говоря, видимая достоверность теории на данный момент вовсе не означает, что она является абсолютной истиной — рано или поздно могут выявиться новые факты (или быть уточнены старые), не укладывающиеся в теорию. В этом случае мы будем вынуждены пересмотреть её, если только хотим оставаться в рамках научного метода, а не скатываться в обскурантизм. В зависимости от обстоятельств, может потребоваться внести в теорию усовершенствования (как, скажем, открытые Кеплером законы движения планет улучшили гелиоцентрическую систему), ограничить сферу её применимости (как случилось с ньютоновской механикой после появления теории относительности) либо полностью отказаться от неё как от несостоятельной (как случилось с геоцентрической картиной мира). Следовательно, если какая-то теория провозглашается верной на все времена, это немедленно выводит её за пределы научного метода — в область личных предпочтений, в область веры.

Если же теория изначально опирается на неверные факты, это автоматически делает её несостоятельной априори.

2. Предсказательная сила марксистской теории

Со времени первоначального формирования марксизма как более-менее законченной теории прошло порядка полутора столетий, весьма насыщенных событиями, — этого вполне достаточно, чтобы оценить его достоверность. Увы, она весьма невысока.

Успешные социалистические революции не произошли, как ожидали сами «отцы-основатели», в наиболее промышленно развитых странах с большим количеством пролетариата. Вместо этого революция победила в довольно отсталой, преимущественно крестьянской России. В дальнейшем марксистские идеи побеждали только в промышленно неразвитых странах, находящихся почти исключительно в Азии, Африке и Латинской Америке. (В Восточной Европе социалистические «народные демократии» временно утвердились лишь благодаря их попаданию в сферу влияния СССР после Второй мировой войны, то есть были во многом насаждены извне. Единственным исключением была Албания — самая отсталая европейская страна.)

Вместо предсказанного марксизмом процесса «отмирания государства» абсолютно во всех странах, где к власти приходило марксистское руководство, шёл строго обратный процесс — укрепление государства в сторону жёсткой, централизованной, бюрократической структуры, стремящейся контролировать все аспекты жизни общества; причём это происходило и после ликвидации «эксплуататорских классов», когда, в строгом соответствии с марксистской теорией, нужда в государстве должна была отпасть (подробнее об этом ниже).

Вместо описанной в «Коммунистическом манифесте» гибели буржуазного мира в результате усиления «противоречия между производительными силами и производственными отношениями», когда буржуазия путём постоянного обездоливания пролетариата взрастит из него своих «могильщиков», в наиболее промышленно развитых странах мира сформировались обеспечивающие вполне достойный уровень жизни большинству своих членов социально-экономические системы — пусть и далеко не идеальные, но демонстрировавшие все эти годы высокий уровень устойчивости и потенциала к развитию. (Добавлю, что даже если мы увидим в ближайшие годы крах стран «золотого миллиарда», это произойдёт вовсе не усилиями проживающих в этих странах жутко угнетаемых пролетариев, которым «нечего терять, кроме своих цепей», а совсем по другим причинам.)

Вместо мировой революции, в которой победивший пролетариат должен был «приобрести весь мир» на обломках погибшей буржуазной системы, разрушенной оказалась именно мировая социалистическая система, строившаяся на марксистском учении и обязанная в соответствии с ним быть более устойчивой и успешной, как более прогрессивная общественная формация, — но продемонстрировавшая в итоге свою идейную и экономическую уязвимость.

Этот список можно продолжить, но даже упомянутого достаточно, чтобы сделать уверенное заключение: предсказательная сила марксизма на практике оказалась очень невелика, что доказывает низкую достоверность этой теории.

Но и это меркнет на фоне того, что она в значительной степени строится на ложных посылках, то есть является неверной изначально — что, собственно, и обусловливает её низкую предсказательную силу. Далее рассмотрим этот вопрос подробнее.

3. Что есть марксизм

Краткий обзор того, что представляет собой марксистское учение, дал Ленин в своей статье «Три источника и три составных части марксизма». Итак, составные части марксизма:

а) философия материализма;

б) имеющая своим истоком трудовую теорию стоимости Смита и Рикардо, основанная на учении о прибавочной стоимости экономическая теория Маркса;

в) имеющее своим истоком утопический социализм учение о классовой борьбе, которое претендует на объяснение исторических законов развития общества и позволяет, опираясь на эти законы, «найти ту общественную силу, которая способна стать творцом нового общества».

Философия — не совсем наука (а есть мнение, что даже совсем не наука), поэтому оставим её для следующей статьи и рассмотрим здесь пункты б и в.

4. Экономическая теория Маркса

Как сказано самим Лениным, исток этой теории — трудовая теория стоимости. Это фундамент, на котором зиждется марксистская политэкономия. Уберите фундамент — и всё здание рухнет.

К сожалению, трудовая теория стоимости — устаревший и ошибочный взгляд на мир. Он мог появиться — и казаться верным — только в пред-индустриальную эпоху, то есть в эпоху ремесленников-кустарей и мануфактур, во времена, когда царил преимущественно ручной труд. То, что основоположники марксизма подняли его на щит уже в век пара и электричества, свидетельствует об определённой ограниченности их мышления. В наше же время достаточно совсем несложного размышления, чтобы понять это.

О чём идёт речь? Приведу простой пример. Предположим, у вас есть компьютер с 3D-принтером. Вы распечатываете на 3D-принтере, скажем, фигурки аниме-красоток, а потом продаёте их анимешникам. Затраты вашего труда на производство фигурок (для простоты не будем рассматривать вопрос, откуда взялись сами 3D-модели) близки к нулю — вам надо сделать лишь буквально несколько движений и кликов мышкой. Если бы те же фигурки производились вручную (скажем, вырезанием из дерева), они бы потребовали много часов кропотливой работы. Исходя из трудовой теории стоимости, в первом случае фигурки почти ничего не стоят, тогда как во втором случае они очень дорогие. Но это абсурд — стоимость аналогичных товаров должна быть одинаковой.

Очевидно, что в первом случае основная стоимость фигурки слагается из других компонентов. Во-первых, это стоимость электричества (то есть энергии). Во-вторых, это стоимость материалов для 3D-принтера (исходного ресурса). В-третьих, это амортизационная стоимость оборудования. Если вы не будете учитывать эти расходы при назначении цены товара, то рискуете прогореть.

Если говорить более общо, то стоимость товара (не путать с ценой!) определяется затраченными на его производство ресурсами. Человеческий труд — лишь один из этих ресурсов; его доля тем меньше, чем выше степень механизации и автоматизации.

А одним из важнейших таких ресурсов является энергия. Просто при использовании ручного труда затраченная энергия естественным образом является составной частью человеческого труда. Но введение любых других источников энергии (даже примитивных, вроде тягловых животных) приводит к разделению двух этих видов ресурсов — трудового и энергетического.

Как следствие, экономическая теория Маркса зиждется на ложном основании и поэтому в целом ошибочна. Это не отменяет того, что марксизм может более или менее правильно оценивать какие-то моменты (скажем, в своей критике язв и слабых мест капитализма) и даже иногда делать верные предсказания — подобно тому, как теория Птолемея могла правильно предсказывать движение небесных тел с помощью системы эпициклов. Да и не могла бы марксистская теория приобрести такое влияние, если бы была очевидным образом несостоятельной во всех своих аспектах. Конечно же, основоположники марксизма были неглупыми людьми и оставили немало верных идей (или бывших верными в то время и в тех обстоятельствах, или могущих казаться верными на первый взгляд). Среди них следует отметить и ряд практических предложений социального и экономического характера, которые в дальнейшем с успехом реализовывались либо в социалистических странах, либо даже в большинстве сколько-нибудь развитых стран по всему миру — скажем, централизация транспорта в руках государства, высокий прогрессивный налог, всеобщее бесплатное детское образование, ликвидация детского труда в его «дикой» форме и т. п.

Но мы ведём здесь речь не об отдельных умных мыслях, а о теории в целом. Ещё раз вспомним, что если теория изначально опирается на ложные факты, она по определению не может быть верной.

На этом закончу собственные рассуждения касательно марксистской экономической теории; добавлю, что в интернете имеется немало материалов на эту тему, и хочу, со своей стороны, порекомендовать созвучную моим мыслям статью на Афтершоке за авторством Станислава Безгина, где тема несостоятельности трудовой теории стоимости развёрнута шире: «Мы пахали, Я и трактор. Об уникальном характере труда».

В следующих нескольких разделах подробнее поговорим о третьей составной части марксизма — учении о классовой борьбе, которым в конечном счёте определяется марксистское видение истории.

5. Государство: отмирать или нет?

Марксистский взгляд на историю — это примитивный, редукционистский взгляд, по сути сводящий всё многообразие исторических процессов к борьбе между социальными группами. Неудивительно, что он сплошь и рядом противоречит реальности.

В качестве наглядной иллюстрации возьмём для начала отношение марксистов к государству — и посмотрим, как соотносится этот взгляд с реальностью. Основные марксистско-ленинские идеи касательно государства, социальной революции и сущности коммунизма, а также процесса перехода к коммунистическому обществу чётко и ёмко изложены в одной из важнейших работ Ленина «Государство и революция».

К сожалению, Ленин (как и его единомышленники, предшественники и последователи) не заметил очевидного логического противоречия. Сперва, рассуждая о замене буржуазного государства пролетарским, он доказывает: не следует надеяться на то, что буржуазное государство отомрёт «само по себе»; это может произойти только насильственным образом, путём его уничтожения в ходе пролетарской революции. А далее он утверждает, что установившееся вместо буржуазного пролетарское государство, напротив, как раз отомрёт самостоятельно (т. е. естественным, ненасильственным путём). Для полной ясности Ленин даже выносит эти тезисы в отдельный абзац:

Смена буржуазного государства пролетарским невозможна без насильственной революции. Уничтожение пролетарского государства, т. е. уничтожение всякого государства, невозможно иначе, как путем «отмирания».

А почему, собственно?

Согласно чёткому марксистскому определению, государство есть «особая сила для подавления». Далее снова цитата:

…«Особая сила для подавления» пролетариата буржуазией, миллионов трудящихся горстками богачей должна смениться «особой силой для подавления» буржуазии пролетариатом (диктатура пролетариата).

Рассуждая логически, совершенно ясно, что «особая сила для подавления» будет яростно сопротивляться попыткам её уничтожить. Следовательно, эту силу можно ликвидировать только насильственным путём. Но если это справедливо для буржуазного государства, почему это не работает в случае «пролетарского» государства? С чего бы вдруг сложная система, изначально предназначенная для контроля за обществом и насильственного подавления возможной оппозиции, добровольно и с песней «растворится в воздухе»?

Марксистская логика здесь такова: предназначение государства — подавление какого-либо класса. Буржуазное государство подавляло класс пролетариата, а пролетарское государство будет подавлять эксплуататорский класс, т. е. буржуазию. Когда эксплуататоры исчезнут, надобность в их системе их подавления — т. е. государстве — естественным образом отпадёт, а значит, исчезнет и государство.

Ну вы поняли. На очередном съезде КПСС генсек констатирует: товарищи, последний недорезанный буржуй умер/посажен/перевоспитался. Что ж, пора распускаться. И весь партийно-государственный аппарат, все эти райкомы, обкомы, министерства, главки, КГБ, милиция, вся эта номенклатура, все эти солидные пузатые товарищи с дубовыми кабинетами, секретаршами, дачами и персональными автомобилями такие: «Ну да, ну да. Пошли мы… в поле. И к станку».

Ага, щас.

Я, конечно, здесь утрирую. Марксисты могут резонно возразить, что всё не так однозначно, что государство не может отмереть в одночасье, поскольку этот процесс — он весь из себя сложный и длительный, и т. д., и т. п. Но это неважно, потому что практика (которая, как известно, критерий истины) давно расставила всё по местам.

Государство — это разновидность диссипативной структуры. Псевдоживая система, нацеленная на самовыживание. «Отмирать» она не желает и не собирается. Более того, это не какой-то абстрактный механизм — такая система состоит из реальных людей, преследующих в том числе личные интересы. А государство способно удовлетворить одно из самых низменных людских устремлений — стремление к личной власти и доминированию над другими, в связи с чем неизбежно привлекает карьеристов и вообще мерзавцев. Вдобавок в обществе с одной «единственно верной» идеологией этим замечательным людям особенно легко мимикрировать, демонстрируя внешнюю приверженность «правильным» идеям, и тем самым достигать успеха. И вся эта сволочь будет держаться и сражаться за свою власть и привилегии руками, ногами и зубами.

Поэтому неудивительно, что многие прекраснодушные устремления марксистов обернулись своей противоположностью, когда их стали осуществлять на практике.

Вместо общества, в котором «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех» (цитата из «Коммунистического манифеста»), получили обладавшую многими чертами религии государственную идеологию, мощнейшую систему подавления инакомыслия, временами характеризовавшуюся запредельным уровнем жестокости и произвола, и жёсткую систему писаных и неписаных правил, охватывавших все сферы жизни — вплоть до искусства, моды и интимных отношений.

А вместо ликвидации классовой системы и установления полного равенства и социальной справедливости — после действительно случившегося уничтожения буржуазии —  родилось по меньшей мере два новых класса, явившихся достойными преемниками проклятых буржуев. Один — чистой воды эксплуататорский, привилегированный класс — партийно-хозяйственная и силовая номенклатура. Другой — класс работников торговли и сферы услуг, действовавших в симбиозе с криминальными и околокриминальными элементами, который использовал уродливые перекосы экономической системы для фактического паразитирования на обществе. И если второй класс в целом не имел сколько-нибудь заметной политической власти, то первый имел и власть, и силу, и объективную заинтересованность в сохранении статус-кво, без всяких там прекраснодушных мечтаний об «отмирании государства».

Когда же представилась возможность, новый правящий класс закономерно трансформировал государственную и социально-экономическую систему таким образом, чтобы иметь возможность обогащаться за счёт общества без каких-либо идеологических ограничений. То есть вернулся к проверенному временем буржуазному, капиталистическому государству.

6. Возникновение и роль государства

Что же на самом деле представляет собой феномен под названием «государство» (помимо того, что это, как я уже отметил выше, диссипативная структура), и почему оно вовсе не обязано «отмирать»?

Прежде всего отмечу, что неприязнь к государству не является прерогативой марксистов; в этой связи можно вспомнить либертарианцев и анархистов, причём идеи последних во многом близки к марксизму. Принципиальная разница между марксистами и анархо-коммунистами заключается в том, что первые относили наступление полноценного, безгосударственного коммунизма в неопределённо далёкое будущее (и считали существование государства необходимым в переходный период), тогда как вторые стремились установить подобное общество «здесь и сейчас», со всеми вытекающими последствиями, включая ставшую нарицательным понятием «махновщину», да и сам термин «анархия» стал синонимом слов «хаос, беспорядок». Впрочем, крах потерпели и те, и другие.

Тезис о том, что государство — «машина для подавления одного класса другим» (Ф. Энгельс), равносилен заявлению о том, что автомобиль — это механизм для причинения людям увечий и смерти. Такое заявление не является совершенно необоснованным — ведь  невозможно спорить с тем, что автомобили постоянно убивают, калечат и ранят огромное множество людей. Но ясно, что видеть в автомобиле лишь злую силу — крайне ограниченный и предвзятый подход. Автомобиль предназначен вовсе не для этого. То же относится и к государству.

Почему в первобытном обществе не было нужды в государстве? Потому что в малых сообществах люди способны согласовывать свои действия и свои интересы, совещаясь и договариваясь друг с другом напрямую — «первобытная демократия» — либо выбирая одного или нескольких вождей/старейшин, которые будут осуществлять координацию, лично зная всех членов сообщества (или хотя бы существенную их часть), их способности и потребности.

Однако в силу естественных ограничений каждый отдельный человек способен поддерживать лишь ограниченное количество устойчивых социальных связей (так называемое число Данбара). Даже количество людей, с которыми мы способны быть просто «шапочно» знакомы, ограничено возможностями нашей памяти и психики — хотя и может разниться в зависимости от конкретных обстоятельств.

Поэтому возможность описанного выше принципа управления обусловлена небольшой численностью первобытного сообщества — семейной или родоплеменной группы. При численном росте сообщества оно неизбежно приходит к ситуации, когда эта примитивная система перестаёт работать. Тогда и возникает государство — по совершенно объективным причинам.

Итак, государство — это система, обеспечивающая управление человеческим сообществом, чья численность превысила определённое пороговое значение. Это социальная технология. Подобно любой другой технологии, её можно использовать как во благо, так и во зло; как на пользу общества, так и в личных корыстных целях.

Известно, что овладение технологиями земледелия было качественным скачком, позволившим резко, на порядки, увеличить продуктивность хозяйствования и, следовательно, численность населения. Неудивительно, что первые сколько-нибудь значительные государства возникали в так называемом Плодородном полумесяце (долина Нила, Междуречье и соединявшая их полоса земли вдоль берега Средиземного моря) — регионе, наиболее благоприятном в те времена для развития земледелия; следом развились цивилизации в сравнимых по плодородности долинах Инда, Янцзы и Хуанхэ. Шёл естественный процесс: благоприятные условия — развитие земледелия — рост населения — проблемы с управлением возросшим сообществом — как следствие, появление и развитие государств.

Численный рост и структурное усложнение человеческих сообществ, необходимость координации их усилий привёл к необходимости постоянного совершенствования системы управления, в частности — в сфере передачи, обработки и хранения информации. Так появились письменность, математика, астрономия (оказавшаяся полезной для планирования сельскохозяйственных работ) и, следовательно, вообще наука как таковая. Традиционному обществу охотников-собирателей, живущих «чем Бог послал», подобные вещи не нужны в принципе (кроме, разве что, самой примитивной арифметики для подсчёта добычи).

Прото-письменность сперва была чисто утилитарной вещью, позволяющей учитывать и распределять ресурсы, налоги и прочее; примером может служить узелковое письмо у инков и древних китайцев. Совершенствование этих систем привело к письменности как таковой, позволяющей нам сегодня читать литературные произведения, написанные почти четыре тысячи лет назад. Появилась письменная культура.

Организованные усилия множества людей, управляемых государственными структурами, позволил создавать вещи, немыслимые для разрозненных племён: огромные города, дороги, плотины, оросительные системы, судоходные каналы, почтовая служба. Всё это повышало качество жизни, ускоряло обмен товарами и информацией и способствовало дальнейшему росту и развитию населения. Возникла положительная обратная связь: рост населения ускорял культурное и технологическое развитие, которое, в свою очередь, благоприятствовало дальнейшему росту населения и расширению государства. (Дело в том, что при прочих равных обстоятельствах вероятность появления новой идеи в миллионном сообществе в тысячу раз больше, чем в общине численностью в тысячу человек; важную роль играет и общий культурный уровень общества — чтобы появился Ломоносов, нужен не только жаждущий знаний юноша, но и университет, где он мог бы учиться.) Это, конечно, был сложный и долгий процесс, сопровождавшийся множеством трудностей, бедствий и «откатов назад», но он неуклонно вёл цивилизацию по пути прогресса.

Итак, именно развитие государств, при всём их несовершенстве, привело к возникновению и развитию науки и культуры и способствовало всем цивилизационным свершениям. Так же как автомобиль — это устройство для перемещения людей и грузов, а вовсе не адская машина, государство — это система управления обществом, позволяющая преодолеть естественные человеческие ограничения на поддержание связей между людьми; это инструмент, который можно использовать во благо, а можно — во зло (сознательно, в корыстных целях, или же несознательно — по ошибке либо в силу несовершенства данного инструмента). Как можно постепенно снижать смертность и травматизм от автомобильных аварий, совершенствуя конструкцию автомобилей, улучшая качество дорожной сети, повышая дисциплину водителей и пешеходов — точно так же можно постепенно снижать и неприятные «побочные эффекты» от государства, совершенствуя государственную систему и воспитывая ответственность и нравственность в гражданах.

Разумно ли с учётом всего вышеописанного сводить роль государства к «подавлению одних классов другими» и требовать его ликвидации? Нет, это просто глупо. Подобно тому, как некоторые далёкие от прогресса жители Средней Азии в своё время видели в автомобиле «шайтан-арбу» («сатанинскую повозку»), теоретики марксизма обладали столь же примитивным взглядом на государство, видя в нём эдакую «шайтан-орду».

7. Стереотипы и европоцентризм

Но почему у теоретиков марксизма вообще возникло такое странное определение государства?

Предпосылкой к этому было отсутствие в то время многих исторических данных, доступных нам сегодня, и, соответственно, ограниченность и частичная ошибочность общепринятых исторических взглядов. Так, египетские иероглифы были расшифрованы в 1820 г., а клинопись Междуречья — лишь в 1857 г.; и после этого требовались ещё многие десятки лет археологических раскопок, переводов, исследований и систематизации, чтобы получить сколько-нибудь значительный массив информации об истории древних цивилизаций Плодородного полумесяца. Маркс и Энгельс использовали ту информацию, что у них имелась, и были подвержены устоявшимся стереотипам о древней истории, часть из которых вполне дожила даже до наших дней — например, классическая «визуальная картинка», как египетские пирамиды строятся усилиями рабов, которых активно стимулируют надсмотрщики с плётками (в реальности пирамиды строили свободные рабочие, жившие и трудившиеся в довольно сносных условиях и получавшие достойную плату).

Но, повторюсь, исторические пробелы и заблуждения были лишь предпосылкой для возникновения марксистского взгляда на государство и историю человечества. Потому что основоположники марксизма проигнорировали либо исказили многие уже известные в их время исторические (и не только) факты. Хочу заметить, что едва ли они сделали это сознательно — ведь тогда они изначально понимали бы, что их теория ложна, и, следовательно, их дело бесперспективно и по большому счёту бессмысленно. Нет, безусловно, это был самообман — когда человек, увлёкшись пришедшими ему в голову идеями, «подгоняет» реальность под эти идеи.

Такими идеями были тезисы о государстве как об аппарате классового подавления, о классовой борьбе как главной движущей силе истории и о сменяющих друг друга общественно-экономических формациях, каждая из которых «прогрессивнее» предыдущей, поскольку соответствует более высокому уровню развития производственных сил.

Что же было фактически проигнорировано марксистами? В первую очередь это формы государства и общества, веками и тысячелетиями существовавшие — конечно, с различными особенностями, изменениями и перерывами — в Китае, Индии, арабских странах, а также (как стало ясно из более поздних исторических исследований) в Древнем Египте и вообще на Ближнем Востоке, начиная ещё с шумеров — то есть охватывавшие подавляющую часть доиндустриального цивилизованного мира. Эти общества, чьё устройство Маркс обозвал «азиатским способом производства», совершенно не вписывались в марксистскую теорию. Хотя и основоположники марксизма, и их последователи неоднократно обсуждали эту проблему, им не удалось её решить. В итоге «азиатский способ производства» остался «за бортом» марксистской исторической теории — словно не заслуживающее внимания исключение.

Оцените красоту подхода: из всей истории развития государств был выбран только специфический, сравнительно малый как в пространственном, так и во временнОм смысле кусок, относящийся к Европе, и объявлен правилом — тогда как всё остальное фактически получило статус несущественного исключения. Конечно, это совершенно ненаучный подход — как если бы некие инопланетяне исследовали своими зондами только пустыню Сахару и на этом основании сделали бы вывод, что Земля — пустынная и почти безжизненная планета.

Тому были две причины. Первая — вообще характерный для западного общества и западной гуманитарной науки европоцентризм, то есть сосредоточенность почти исключительно на европейской истории и культуре в сочетании с явной либо неявной убеждённостью в их превосходстве и совершенно исключительной роли. Это позиция изначального высокомерного игнорирования неевропейских обществ, которая естественным образом вела к игнорированию их истории. Как писал Энгельс в «Анти-Дюринге»: «Только рабство сделало возможным в более крупном масштабе разделение труда между земледелием и промышленностью и таким путем создало условия для расцвета культуры древнего мира — для греческой культуры». В общем, культура древнего мира — только греческая культура, и никакая другая. Шумеры, египтяне и прочие разные китайцы идут лесом.

Вторая причина — то, что общества с «азиатским способом производства» совершенно не укладывались в прокрустово ложе марксистского взгляда на историю, не являясь ни сколько-нибудь «рабовладельческими», ни сколько-нибудь «феодальными», но — что самое страшное для марксистской концепции — обладая при этом рядом вполне «социалистических» черт. (Конечно, они могли иметь всякие конкретные особенности, претерпевали всевозможные изменения в силу множества различных исторических процессов, а временами даже исчезали, действительно заменяясь на практически классические «рабовладельческие» или «феодальные» — но не в силу «замены менее развитой формации на более прогрессивную», а чаще всего после банального внешнего завоевания, когда захватчики превращали покорённое население в рабов или в бесправное низшее сословие, составляя новый привилегированный слой и деля между собой захваченные земли.)

Типичное такое общество состоит главным образом из сельских общин с лично свободными крестьянами, работающими на государственной земле и чья деятельность организуется и регулируется сильным государством с мощным бюрократическим аппаратом. Государство же, в свою очередь, стремится (иногда успешно, иногда не очень — здесь действует немало разных факторов, которые изучает настоящая историческая наука) направлять контролируемые им ресурсы на общее благо — включая защиту народа от внешних врагов (содержание профессионального войска), от внутренних угнетателей (контроль за крупными собственниками и знатью, недопущение чрезмерного общественного расслоения) или от природных бедствий (например, оказание продовольственной помощи населению из государственных запасов в случае неурожая), а также создание и поддержание в надлежащем состоянии обширной инфраструктуры (ирригационные системы, судоходные каналы, дороги и т. п.).

Ничего не напоминает? Ну да, нормальный такой социализм, только без псевдодемократической декорации в виде ничего не решающих Советов, вместо генсека — император или другой какой фараон-падишах, а вместо партийной и хозяйственной номенклатуры — приближённая к нему знать и образованная бюрократия (жреческая либо светская). Социализм, возникший не после индустриального капитализма, а за несколько тысяч лет до него — и успешно существовавший почти все эти годы, в тех или иных вариациях, во многих странах.

Однако, проблема. Что делать? Игнорировать!

8. Феодализм как светлое будущее

Есть анекдот про демонстрацию древнеримских рабов, несущих лозунг: «Феодализм — светлое будущее человечества». В нём высмеивается ещё одна несуразная марксистская идея — тезис о том, что феодализм является более прогрессивным строем по сравнению с рабовладельческим и поэтому приходит ему на смену по мере развития производительных сил. Зачем марксистам понадобилась эта ахинея, кристально ясно: средневековая феодальная Европа находится на шкале времени перед бурным развитием капитализма в результате промышленной революции, но после «рабовладельческой» античности; без бреда о «прогрессивности феодализма» рассыпалась вся стройная на первый взгляд концепция смены общественно-экономических формаций (основанная, напомню, почти исключительно на европейской истории).

Удивительно то, что многочисленные поклонники марксизма не замечали (или, скорее, не желали замечать) этой совершенно «режущей глаз» несуразицы — когда, по сути, игнорировался общеизвестный факт чудовищного упадка Европы в течение длительного периода после распада Западной Римской империи — периода, получившего говорящее само за себя наименование «Тёмные века». Да и слово «средневековье» недаром ассоциируется с темнотой, отсталостью и обскурантизмом. Причём даже когда в Европе вновь начался культурный прогресс (получивший характерное название «Возрождение», то есть восстановление после деградации), он вначале шёл очень медленно и во многом осуществлялся за счёт заимствования науки, культуры и технологий с мусульманского Востока.

В итоге получилось, что в марксистском понимании «прогресс» — это в том числе ситуация, когда неграмотные бандиты из варварских племён силой «решают вопросы» на обломках погибшей высокоразвитой цивилизации.

Как будто этого мало, марксизм во многом игнорирует ещё две важные вещи:

1) отсутствие чёткой границы между рабовладением и крепостничеством; причём, если подумать, то сюда можно добавить и так называемое «наёмное рабство» эпохи «дикого капитализма»;

2) отнюдь не редкие факты, когда якобы устаревшая система общественных и производственных отношений (скажем, рабовладение) прекрасно существовала при якобы совершенно не соответствующем ей уровне развития производительных сил (скажем, при индустриальном капитализме); а также когда якобы «более прогрессивная» система по мере развития производительных сил сменялась «менее прогрессивной» — что, разумеется, явным образом противоречит всей концепции смены формаций.

 Интересно, что сходство между наёмным рабством (когда человек фактически выступает в роли раба по отношению к работодателю, будучи принуждён к этому угрозой голодной смерти) и «классическим» рабством подмечал сам Маркс — но его не смутил тот факт, что из этого сходства вытекает и сходство производственных отношений («хозяин — раб» и «капиталист — рабочий»). Ещё менее отчётливой является граница между рабами и крепостными, которые в ряде случаев имели меньше прав (если в их ситуации вообще можно было говорить о каких-то правах), чем рабы при «классическом» римском рабовладении по крайней мере начиная со времён императора Адриана, когда в Риме стали вводиться довольно серьёзные законы по ограничению произвола в отношении рабов.

На эту тему можно написать очень много, я приведу только два характерных примера. Первый — рабовладение в американских южных штатах до гражданской войны в США. Это было самое натуральное, явное, ничем не сдерживаемое рабовладение — и оно было вполне эффективным и прибыльным в условиях развитого капитализма второй половины 19-го века. Более того, пресловутое «развитие производительных сил» (в виде, например, внедрения инноваций, таких как хлопкоочистительная машина) не только не уменьшило, но даже увеличило эффективность рабовладельческих хозяйств. Соответственно, покончило с рабством лишь внешнее воздействие, вызванное сложным комплексом причин, где далеко не последнюю роль играли причины чисто моральные.

Второй пример — развитие крепостничества в России. Как известно, закрепощение крестьян шло постепенно; вначале большинство из них были лично свободны и даже имели право менять место жительства после завершения сезона полевых работ (в период, приуроченный к так называемому «Юрьеву дню»). Более того, чисто феодальная вотчинная (наследственная) система землевладения в 15-м веке дополнилась не-феодальной поместной системой, а потом была и вовсе приравнена к ней, что знаменовало фактическую замену частично феодального устройства страны на этатистское (то есть, можно сказать, в некотором смысле «социалистическое»). Напомню, что изначально помещик — это не барин-бездельник, а профессиональный воин; государство выделяет ему поместье, то есть определённый участок государственной земли (не принадлежащий ему и не передающийся автоматически по наследству!), с которого он «кормится» и снаряжается на службу. Таким путём Русскому царству в исключительно сложной ситуации — включая недостаток звонкой монеты из-за полного отсутствия своего серебра и золота до освоения Нерчинских приисков — удалось создать мощное войско, способное противостоять многочисленным врагам, включая постоянно совершавших набеги кочевников.

(Кстати, это ещё и очень характерный пример того, как ситуация совершенно не вписывается в марксистское видение вездесущей «классовой борьбы»: ведь если в данном случае убрать «эксплуататоров»-помещиков, то к освободившимся «эксплуатируемым» крестьянам скоро приедут очень довольные ногаи или татары, сожгут их дома, а их самих вместе с семьями угонят куда-нибудь в Кафу, чтобы продать на невольничьем рынке — за вычетом неспособных к дальнему пути больных, стариков и младенцев, которых прирежут тут же, на месте, и хорошо ещё, если не помучают перед тем для развлечения. В общем, на самом деле речь здесь идёт о социальном симбиозе. И да, это вовсе не отменяет противоречий и борьбы между классами как таковых — ниже сразу воспоследует пример — речь о том, что смотреть через призму классовой борьбы на всю историю есть редукционизм, упрощение, ведущее к ошибочному пониманию.)

Время шло, государство Российское расширялось, укреплялось и богатело, а рядом вдобавок имелся дурной пример — Речь Посполитая, где шляхта наслаждалась полным своеволием, крестьян же своих превратила в абсолютно бесправных рабов (без всяких оговорок, с «правом жизни и смерти» — ещё раз к вопросу о рабовладении в «просвещённую эпоху»), выжимая из них все соки, выгодно торгуя полученными от них продуктами с другими европейскими странами и вовсю роскошествуя на вырученные деньги. К этому дурному примеру позднее добавился другой — французская гедонистическая культура «галантного века». Дурной пример заразителен, русские дворяне захотели жить «как во всём цивилизованном мире» — и в конце концов пришли к успеху. С 1762 года российский помещик уже не обязан служить, он сам себе хозяин и может наслаждаться бездельем, его поместье — наследственное, а его крестьяне — классические рабы, которых он может и продавать поодиночке, и как угодно наказывать (единственно, он теоретически не имеет права их казнить — но, как известно, строгость законов в России облегчается необязательностью их исполнения; напомню, кстати, что и в Риме хозяевам в конце концов запретили убивать рабов).

В общем, налицо абсурд: «более прогрессивная» формация — феодализм — по мере развития «производительных сил» сменилась на «менее прогрессивную» — рабовладение (и это ещё не считая того факта, что в промежутке произошёл переход к этатизму, вообще лежащему вне марксистской концепции смены формаций). А уже из рабовладельческого строя Россия спустя сто лет «прыгнула» прямо в капитализм. Но это абсурд только в рамках марксистского взгляда на историю — примитивного и построенного на изначально ложных тезисах.

9. Альтернативы

Несмотря ни на что, широкое распространение марксизма привело, соответственно, и к распространению его взгляда на историю как смену «общественно-экономических формаций» в результате «классовой борьбы» — который в странах с официальной коммунистической идеологией был фактически безальтернативным. В итоге марксистский взгляд на историю «по инерции» во многом и сегодня сохраняет свою силу — особенно в упомянутых посткоммунистических странах, включая Россию. Насколько я могу судить, люди в массе своей просто не подозревают, что  существуют альтернативные взгляды на исторические процессы — или же (что вряд ли лучше) в качестве альтернатив им известны лишь такие суррогаты, как псевдонаучная, плохо разработанная и тоже противоречащая реальным историческим данным «пассионарная теория этногенеза» Льва Гумилёва либо откровенно антинаучные бредни фоменковцев.

Но если марксистская теория не работает — чем тогда объяснять исторические процессы? Каковы движущие силы истории, есть ли вообще у неё объективные законы? Не является ли история всего лишь мешаниной случайных и полуслучайных событий и процессов, не поддающихся никакому анализу?

Если мы чего-то не знаем — это не значит, что его нет.

Поиск объективных закономерностей исторического процесса начался задолго до Маркса и Энгельса, активно продолжался в их время и тем более после них. Первым известным мыслителем, работавшим в этом направлении, был североафриканский историк, политэконом и социальный мыслитель 14–15 веков Ибн Хальдун. Его идеи и труды не потеряли своего значения до нашего времени. Оказалось, что его концепция циклического развития и падения наций очень хорошо описывает исторические процессы, происходившие в средневековой Северной Африке в ходе взаимоотношения тамошних государств и кочевых племён пустыни, а также может ограниченно применяться (при учёте других факторов) для объяснения взаимоотношений между кочевыми и оседлыми обществами на протяжении почти всей доиндустриальной истории — и для этого совершенно не требуется привлекать загадочные сущности вроде пресловутой «пассионарности».

Ещё одним выдающимся мыслителем, чьи заслуги перед исторической наукой (а также экологической и экономической!) неоценимы, был многократно оболганный и ошельмованный Томас Мальтус. Говоря кратко, это человек, который не только первым обратил внимание на фактор ограниченности ресурсной базы, задающей естественные пределы роста для любой популяции, но и тщательно проанализировал с использованием математического аппарата связанные с этим процессы, а также дал конкретные и очень разумные для своего времени (да, кстати говоря, и для нашего) рекомендации по улучшению положения бедных слоёв населения и недопущению демографических катастроф.

Мальтуса критиковали с разных сторон, но особенно его невзлюбили марксисты. Понятно, почему — ведь его выкладки чётко показывали, что бедность и нищета в основном обусловлены объективными процессами, не зависящими напрямую от социальных отношений; более того, из них следовало, что социальная революция с ликвидацией «эксплуататорских классов» сама по себе абсолютно неспособна предотвратить ресурсно-демографический кризис, неизбежный в случае, если производство продуктов растёт медленнее, чем население. (А теперь вспомним голод в только что «сбросившей эксплуататорское ярмо» советской России в 1921–1922 и 1932–1933 гг., Великий китайский голод в 1959–1961 гг. и неоднократные голодовки в африканских «странах социалистической ориентации».) Другими словами, теория Мальтуса во многом обессмысливала марксистское социальное учение. Поэтому марксисты (впрочем, не только они) повели «грязную игру», откровенно перевирая его теорию. Об этом хорошо и подробно написал другой автор Афтершока, Михаил Якимов (myak555), так что я просто дам ссылку на соответствующую его статью: «По следам уравнения».

Пара цитат оттуда, просто для иллюстрации.

Мальтузианская катастрофа — это не апокалипсис на весь мир, причём последний. Мальтузианская катастрофа — циклическое событие, которое было с человечеством с того дня, как у законных хозяев Адама и Евы некто Б. отжал ОАО «Эдем». В истории Человечества мальтузианские катастрофы происходили десятки тысяч раз. К счастью, пока вразнобой.

Если вы полагаете, что вашей дочери не к лицу пяти лет отроду помирать с голоду, что в четырнадцать лет она должна ходить в школу, а не с пузом, а в семнадцать — поступать в университет, а не в бордель — вы мальтузианец.

Итак, одним из важнейших следствий теории Мальтуса — что надёжно подтверждается историческими данными — является циклический характер многих исторических процессов в прошлом; но механизм здесь иной, нежели у Ибн Хальдуна. Речь идёт о колебаниях численности человеческих популяций, обусловленных периодическим достижением предела экологической ёмкости (которая определяется обычно продовольственной продуктивностью местности, где проживает популяция, поэтому часто в таких случаях говорят об аграрном перенаселении, хотя иногда могут играть роль и иные ресурсные факторы, такие как доступность воды или топлива). По достижении указанного предела через какое-то время происходит демографическая катастрофа, обычно спровоцированная и усугубляемая некими дополнительными факторами (войны, эпидемии, бунты, междоусобицы), следствием чего является массовая гибель людей. Численность населения падает много ниже экологической ёмкости, что является предпосылкой к новому быстрому росту населения (фаза восстановления) — цикл повторяется.

Разумеется, это лишь самое общее описание — здесь немало тонкостей. Например, демографический цикл можно удлинять (то есть отодвигать демографическую катастрофу в будущее) за счёт расширения экологической ёмкости, как экстенсивным путём — через освоение новых земель, так и интенсивным — через повышение эффективности сельского хозяйства. Именно так последний демографический цикл России, начавшийся после Смуты и, соответственно, пришедшийся на правление Романовых, был растянут аж на 300 лет — во многом благодаря освоению Сибири и особенно южных земель европейской части (Новороссия, Кубань и т. п.). К сожалению, в достаточной степени модернизироваться ещё до окончания этого цикла — чтобы наконец выйти из мальтузианской ловушки благодаря интенсификации хозяйства и снижению демографического давления — царская Россия не успела.

Так был найден второй фактор исторического процесса, в придачу к описанным Ибн Хальдуном факторам взаимодействия между кочевыми и оседлыми обществами и деградации государств по мере смены поколений. Но это было только начало.

Процесс поиска и углублённого исследования факторов и закономерностей, влияющих на историю, неуклонно продвигался вперёд — и активно продолжается в наше время. В этой связи можно упомянуть, например, французскую историческую школу «Анналов», мир-системный анализ, клиодинамику. В частности, развитие теорий, основанных на идеях Мальтуса, привело к созданию так называемой демографически-структурной теории, которая, помимо рассмотрения ресурсно-демографических процессов, параллельно изучает развитие элиты и государства, их взаимодействие друг с другом и с основной массой населения, изменение структуры «государство — элита — народ». Влияние на историю технологического и культурного фактора рассматривается, например, в рамках концепции культурного диффузионизма,  проявляющейся в таких теориях, как теория культурных кругов, теория военно-технологического детерминизма, теория военной революции. Процессы Нового и Новейшего времени, вызванные прежде всего произошедшей на Западе научной революцией, рассматриваются в рамках концепции технологических укладов и теориями модернизации. Следует особо отметить, что все эти теории и концепции не только не являются конкурирующими или принципиально несовместимыми, но, напротив, их можно успешно комбинировать, анализируя историю с учётом многих различных факторов. В качестве наглядного примера такого комбинирования можно упомянуть доступные в Интернете работы российского историка Сергея Нефёдова, скажем, «Факторный анализ исторического процесса. История Востока».

В мою задачу здесь не входит ни подробное изложение этих подходов и теорий, ни их реклама в качестве ещё одного «единственно верного» учения. Что я хотел показать — так это то, что направление исторической науки, изучающее объективные законы развития человеческих обществ и всей нашей цивилизации, давно существует — и продолжает успешно развиваться — вне рамок узкого и явно ошибочного марксистского взгляда на историю.

10. Без будущего

Есть ещё один важный аспект банкротства марксистской идеи. При том, что марксистская коммунистическая идеология нацелена на построение идеального общества в некоем неопределённом грядущем, марксисты так и не сумели сформировать сколько-нибудь чёткий и ясный образ будущего. В трудах основоположников содержатся лишь самые общие принципы, без какой-либо конкретики. Официальная идеология в странах победившего марксизма, вяло изображая попытки решить эту задачу, ограничивалась унылым малосодержательным речекряком. В результате за дело пришлось браться писателям-фантастам, но и тут не всё было однозначно; скажем, труды автора самой известной коммунистической утопии — Ивана Ефремова — подверглись критике со стороны партийного руководства. Да и особо проработанными эти фантастические миры не назовёшь. Вот, например, описание системы управления обществом в ефремовской «Туманности Андромеды»:

Веда попросила дать ей палку и нарисовала на песке круги основных управляющих учреждений.

— Вот в центре Совет Экономики. От него проведём прямые связи к его консультативным органам: АГР — Академия Горя и Радости, АПС — Академия Производительных Сил, АСПБ — Академия Стохастики и Предсказания Будущего, АПТ — Академия Психофизиологии Труда. Боковая связь — с самостоятельно действующим органом — Советом Звездоплавания. От него прямые связи к Академии Направленных Излучений и внешним станциям Великого Кольца. Дальше…

Веда расчертила песок сложной схемой и продолжала:

— Разве это не напоминает вам человеческий мозг? Исследовательские и учётные центры — это центры чувств. Советы — ассоциативные центры. Вы знаете, что вся жизнь состоит из притяжения и отталкивания, ритма взрывов и накоплений, возбуждения и торможения. Главный центр торможения — Совет Экономики, переводящий всё на почву реальных возможностей общественного организма и его объективных законов. Это взаимодействие противоположных сил, сведённое в гармоническую работу, и есть наш мозг и наше общество — то и другое неуклонно движется вперёд. Когда-то давно кибернетика, или наука об управлении, смогла свести сложнейшие взаимодействия и превращения к сравнительно простым действиям машин. Но чем больше развивалось наше знание, тем сложнее оказывались явления и законы термодинамики, биологии, экономики и навсегда исчезали упрощённые представления о природе или процессах общественного развития.

Всё.

Может ли такое поверхностное и запутанное описание служить сколько-нибудь серьёзной основой для построения работоспособной общепланетарной системы управления обществом и экономикой? Смогли ли советские фантасты и идеологи внятно описать, как конкретно будет строиться общественные связи, решаться возникающие проблемы, как всё это будет соотноситься с известными особенностями человеческой психологии?

Нет.

Дошло до смешного. Единственным наглядным (то есть не в отвлечённых идеологических терминах, а «как бы оно могло выглядеть на практике») описанием коммунистического общества, содержавшимся в обязательной школьной программе при СССР, был четвёртый сон Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать?» — примитивный образец «утопического социализма» в духе фаланстеров Шарля Фурье, с блэкджеком алюминиевыми домами и разнузданным промискуитетом. Особая прелесть заключается в том, что читать это полагалось девятиклассникам, многие из которых формально являлись ещё несовершеннолетними — и это при царившем тогда официальном пуританстве. (Справедливости ради, о промискуитете там написано немного и завуалированно, так что иные юные читатели могли и не понять; в основном же присутствуют идиллические картины счастливой жизни, изложенные выспренно и витиевато, включая ненавистное всякому школьнику многословное описание природы.)

А причина одна — безблагодатность принципиальная невозможность сформулировать видение будущего в рамках теории, которая изначально ошибочна и, следовательно, неспособна выдвигать сколько-нибудь достоверные предположения (не считая отдельных частных моментов или случайных совпадений).

К чему это привело?

Давайте представим, что мы поставили целью построить дом. Правда, у нас нет проекта. Нет даже эскиза. Есть только общие представления: дом должен быть прочным, тёплым, светлым, просторным, красивым, удобным, с хорошей вентиляцией и кондиционированием… в общем, идеальным. Но проекта нет.

Однако мы всё равно начинаем строительство, будучи уверенными в том, что проект появится в процессе. Копаем яму для фундамента, подвозим стройматериалы, нагоняем кучу рабочих… Работа кипит! Мы строим светлое будущее. А пока живём в строительных вагончиках (или бараках, или под старою телегою).

Проекта же почему-то не видно. Впрочем, отдельные личности что-то предлагают. Появляются эскизы и наброски — правда, они не слишком похожи друг на друга и весьма поверхностно проработаны. К тому же их авторы — непрофессионалы, и подвергаются критике со стороны прорабов. Тем временем процесс строительства продолжается, и многие ловкие личности уже приспосабливаются: например, соорудили себе из общественных стройматериалов уютные личные домики… ну что вы, конечно, это всё временно, пока не достроим Главный Дом (вместо которого пока большой котлован). Да и прорабы, прямо скажем, не бедствуют.

Чем всё это заканчивается, вы знаете.

11. Популярность марксизма

Если марксизм несостоятелен, почему он приобрёл такую популярность? И почему его не отвергли повсеместно даже теперь, после краха советского проекта?

Как известно из истории науки, в ней было немало ложных или сомнительных теорий, которые становились популярными, так как, на первый взгляд, хорошо объясняли затрагиваемые ими явления. Такое происходит по сей день, и это совершенно нормальный процесс в рамках научного поиска.

Но и опровержение теорий практикой очень часто не приводило к немедленному отказу от них. Прежде всего, для этого желательны альтернативные теории; трудно сменить пусть и ущербную, но хоть что-то и хоть как-то объясняющую теорию на пустоту. Причём такие альтернативы даже могут существовать, но большинство людей при этом могут попросту не подозревать о них. Именно так обстоит дело и с марксизмом: как я уже отмечал выше, многие люди понятия не имеют, скажем, о хорошо разработанных современных исторических теориях, которые объясняют исторические процессы неизмеримо полнее и корректнее, чем примитивная и строившаяся на полностью ложных посылках марксистская концепция смены общественно-экономических формаций.

Однако даже наличие серьёзных альтернатив — ещё не повод отказаться от привычных, удобных представлений. В науке немало примеров, когда приверженцы старых взглядов фанатично отстаивали их, невзирая на любые, самые весомые аргументы. (Можно вспомнить хотя бы яростную борьбу с невинным предложением Земмельвейса мыть и дезинфицировать руки перед осмотром рожениц или тупое многолетнее неприятие «мобилизма» ортодоксами от геологии.) Собственно говоря, людям психологически комфортно придерживаться привычных взглядов, и учёные здесь не исключение; в результате принципиально новые теории, как правило, пробивают себе путь с большим трудом. Этот процесс в своё время подробно рассмотрел Томас Кун в своём знаменитом труде «Структура научных революций».

Вдобавок популярность любой идеи зависит не только от её обоснованности, но и от её привлекательности. Люди руководствуются не только холодным разумом (который, впрочем, тоже отнюдь не совершенен), но также эмоциями и желаниями. Это же относится и к случаю, когда человек хранит верность идее, вроде бы доказавшей свою несостоятельность, — потому что альтернативы ему попросту не нравятся, вне зависимости от их ложности или истинности.

А марксизм ведь является не просто научной теорией. В сущности, он обладает также свойствами религиозного учения, обращаясь не только к разуму, но и к сердцу. Поэтому совершенно не случайно то, что в Советском Союзе (и не только) он приобрёл характерные признаки религиозного культа — со своими непогрешимыми пророками, святыми, мучениками, святилищами (включая Главное Святилище в Мавзолее с натуральными святыми мощами), паломничеством (к тому же Мавзолею, или разного рода «поездки по ленинским местам»), развитой символикой, хорошо отработанными ритуалами и священными текстами, которые нельзя было подвергать сомнению — а ведь это абсолютно чёткий признак именно религиозного или, по крайней мере, ненаучного характера, который приобрело данное учение, поскольку возможность критического анализа — совершенно необходимая составляющая научного поиска. И характер борьбы с инакомыслием имел яркую окраску бескомпромиссного религиозного противостояния, с инквизиторскими расследованиями, обвинениями в ереси и т. п. В общем, от людей требовалась безраздельная вера в истинность марксистско-ленинского учения (причём непременно в его единственно правоверной форме) и конечное неизбежное торжество оного.

И вызвать эту веру было и впрямь нетрудно. Потому что марксизм задействовал почти беспроигрышный козырь. Он обращался к одной из базовых духовных потребностей человека — потребности в справедливости.

Представим себе какого-нибудь современного марксиста, причём не «диванного» или «придворного» (в составе «оппозиции его величества»), а более-менее активного. Гм, где они у нас ещё массово встречаются? Под сенью папы Зю? Не смешно. В Китае и Северной Корее? Извините. Северная Корея — это классический образец предельно закрытой для внешнего мира восточной наследственной монархии. Если откинуть мишуру внешних атрибутов, то становится очевидным, что северные корейцы просто вернулись к своей традиционной, освящённой веками системе правления, существовавшей до японского завоевания. Китай же — вполне капиталистическое общество с массой прекрасно себя чувствующих пресловутых буржуев, давно отказавшееся от строительства коммунизма, но имеющее свои нюансы — такие как сильное этатистское руководство (также во многом традиционное для этой страны), осуществляющее контроль над экономикой и всеми остальными сферами жизнедеятельности и стремящееся удерживать капитализм в надлежащих рамках, с целью использовать его возможности в интересах всего общества.

Так что настоящих марксистов мы найдём в других местах — скажем, простого бедного индийца из штата Керала, где коммунистические идеи очень популярны по сей день; или не слишком образованного жителя Латинской Америки, где и сегодня во многом царят людоедские нравы неоколониализма. Что для него марксизм, труды основоположников которого он, скорее всего, толком и не читал (или вообще не читал)?

А марксизм для него — это полулегендарные герои Маркс, Энгельс, Ленин (и, опционально, Сталин — а может быть, Троцкий или Мао), плюс мученики вроде Че Гевары. Люди, которые не побоялись вступиться за угнетённых. Которые решили защитить трудящихся, рабов, отверженных — от эксплуататоров, колонизаторов и прочих всевозможных кровопийц.

Герои, возглавившие людей в борьбе с вопиющей несправедливостью — которую он воочию наблюдает вокруг себя каждый день.

К сожалению, всё это никоим образом не отменяет несостоятельности марксизма. Просто описанный персонаж об этом не подозревает. Или не хочет признавать (если речь идёт о более образованном и осведомлённом марксисте) — поскольку это ведёт к неприятному для него выводу, что царящую в мире несправедливость невозможно побороть.

Другими словами, речь в данном случае идёт не о рациональной приверженности научно обоснованной теории, а об основанной преимущественно на желаниях и эмоциях вере, сродни религиозной. Марксисты, при всех их неудачах, в значительной степени преуспели в том, чтобы сама идея социальной справедливости ассоциировалась с их учением. Обратной стороной этого успеха, к сожалению, явилось то, что извращённые, уродливые и оказавшиеся в итоге маложизнеспособными общественно-государственные конструкции, порождённые марксистской идеологией, во многом дискредитировали эту идею в сознании немалого количества людей.

Завершу данный раздел описанием ещё одной разновидности марксистов. Они всё чаще встречаются в богатых и сытых странах, в том числе в главном капиталистическом оплоте — США, особенно в университетских городках. Это очень милые люди, иногда — с учёной степенью в гуманитарных науках, порой — с излишним весом (явно не от излишней эксплуатации) и нередко — с ярко раскрашенными волосами, кучей пирсинга и татуировок, любящие ходить с радужным флагом (на него, кстати, вполне можно налепить серп и молот) и кричать про LGBTQ+ и BLM. Они, разумеется, тоже борются за социальную справедливость — как они её понимают. Ну там, чтобы чёрным братьям платили компенсацию «за расизм» и закрывали глаза на их «мелкие шалости», а детям с малых лет рассказывали про то, как хорошо сменить свой пол, и что два бородатых родителя — это нормально. В общем, вы знаете. Что ж, флаг им в руки. Если они, в меру своих сил, поспособствуют скорейшему разложению своего местообитания и, в конечном счёте, распаду нынешнего несправедливого миропорядка — это можно только приветствовать.

12. Возможно ли в принципе коммунистическое общество?

Читатель ждёт уж рифмы «розы». То есть что ваш покорный слуга, столь резко разоблачивший марксистские заблуждения, ответит на этот вопрос решительным «нет»!

Отнюдь. Вполне возможно.

Более того, такое устройство общества существует с глубокой древности — и продолжает существовать сегодня.

Мало того, вы и сами с очень высокой вероятностью являетесь членом сообщества, построенного на коммунистических принципах.

Это сообщество — семья.

Между членами семьи, как правило, отсутствуют товарно-денежные отношения (если только не брать в расчёт каких-нибудь фанатичных либертарианцев, у которых жена берёт с мужа плату за исполнение супружеского долга). Отношения — в идеале — строятся на  основе доверия и взаимной поддержки, хозяйство ведётся сообща, и господствует сугубо коммунистический принцип «от каждого по способностям — каждому по потребностям». Естественно, под «потребностями» в данном случае не подразумевается «всё, что человек захочет»; имеется в виду учёт его субъективных пожеланий и объективных потребностей в рамках возможностей, имеющихся у семьи в целом.

Так, если дочка просит подарить ей айфон — то её просьба (декларируемая  потребность, или пожелание) будет учтена, но конечное решение будет зависеть от ряда факторов: общей финансовой состоятельности семьи, потребностей других её членов, а также оцениваемой родителями объективной потребности для дочки в наличии мобильника. Итогом может быть либо согласие, либо отказ, либо промежуточный вариант: приобретение менее навороченного телефона, или даже столь же навороченного, но не айфона, а более дешёвого аналога на платформе Андроид. При этом от дочки (опять же, не беря в расчёт крайности вроде чрезмерно требовательных родителей-деспотов) требуется отдача «по способностям» — условно говоря, «хорошо учиться и хорошо себя вести» в разумных пределах, в рамках её возможностей.

Подобные отношения могут существовать и в рамках более широкого сообщества — будь то родоплеменная группа, кибуц, коммуна объединённых общим делом единомышленников (в том числе и религиозная — например, монастырь), антарктическая или орбитальная станция.

Что между ними общего? Во-первых, это люди, связанные либо узами кровного родства, либо некой общей целью или идеей. Во-вторых, часто (хотя и не всегда) это люди, обладающие достаточно высоким уровнем самодисциплины, уживчивым характером и готовые к разумному самоограничению — что совершенно необходимо, скажем, для научных экспедиций, проводящих много времени в отрыве от цивилизации. В-третьих, все такие группы отличаются небольшой численностью.

Можно достаточно уверенно заключить: теоретики коммунизма, начиная ещё с ранних утопистов, брали за образец подобные реально существующие сообщества — начиная, собственно, с семьи — и полагали, что присущие им отношения можно распространить на всё общество. Вспомним пресловутые «алюминиевые фаланстеры», описанные в том же четвёртом сне Веры Павловны, — по сути, это большие семьи, только у каждого «мужа» там не одна «жена», а «сколько угодно», и наоборот.

В принципе, этот подход в целом видится довольно логичным. Если бы он был очевидно нелогичным, коммунистические идеи не завоевали бы такой популярности. Действительно, коль скоро люди, в большинстве своём, вполне способны создавать доверительные и взаимовыгодные отношения в рамках семьи или даже широкого круга родственников, друзей и единомышленников — что мешает им, со временем, научиться делать то же самое в более широких пределах?

История наглядно демонстрирует нам, что человечество вполне способно не только на научно-технический, но и на моральный прогресс. Когда-то люди без зазрения совести кушали друг друга, а кое-где делают это и по сей день; но всё же подавляющее большинство современных людей относятся к людоедству с ужасом и отвращением. Всего лишь менее тысячи лет назад обитатели Скандинавии были отморозками, для которых убить человека было как в зубах поковыряться, а одного известного викинга насмешливо прозвали «Детолюбом» за то, что он «велел не бросать детей на острия копий, как это было принято у викингов»; сегодня скандинавские страны отличаются одним из самых низких уровней убийств в мире. Когда-то у людей вызывали подозрительность и враждебность даже обитатели соседней деревни; сегодня в России на одной седьмой части суши достаточно гармонично (пусть ещё и не идеально) уживаются множество национальностей, религий и культур.

Даже если просто экстраполировать этот исторический процесс, то можно прийти к вполне логичному выводу, что его окончанием рано или поздно будет ситуация, когда люди на всей планете станут жить в единстве, любви, гармонии и социальной справедливости (а с учётом научно-технического прогресса — ещё и в условиях материального изобилия). В общем, при коммунизме. Или нет?

13. Ошибки, уроки и выводы

Теоретики коммунизма допустили минимум две важнейших ошибки. Первая — они не учли необходимость управления любым человеческим сообществом (координации его действий) и то, что осуществлять такое управление максимально «безгосударственными» методами — вроде всеобщего собрания — можно лишь при его небольшой численности и сравнительно малого объёма его деятельности. С усложнением сообщества требуются и всё более сложные управленческие системы — то есть государство, которое они отвергали. Вторая — они очень сильно недооценили сложность перевоспитания широких людских масс в духе достаточно широкого (не ограниченного рамками своей семьи либо, скажем, этнической группы) альтруизма и честности, что совершенно необходимо для успешного функционирования подобных сообществ. Оказалось, что «отдельные буржуазные пережитки» не просто трудноискоренимы, но могут успешно «переходить в атаку», в конечном счёте способствуя уничтожению борющегося с ними строя.

В качестве иллюстрации можно вспомнить два очень характерных стихотворения Маяковского, написанные в самом начале 1920-х годов. Первое — это «Прозаседавшиеся», где поэт высмеивает совершенно чудовищную бюрократическую машину — сложившуюся, получается, буквально сразу после победы советского строя, каковая победа в теории должна была способствовать «отмиранию» государства — и ставшие приметой того времени бесконечные заседания по любому поводу, лишь усугубившие неэффективность этой машины, при том что они были как раз попыткой усовершенствовать управленческую систему введением элементов «народовластия».

Второе, оказавшееся пророческим, — «О дряни», где автор предупреждает об опасности того, что Маркс будет «побит» «канарейками», то есть высокие коммунистические идеи будут побеждены эгоистическим и обывательским стремлением людей к личному благополучию. Так и вышло.

Невзирая на всю критику, мне хотелось бы отдать дань уважения тем людям, которые искренне разделяли коммунистические идеи в стремлении способствовать благу человечества, установлению справедливости и равноправия, — и не просто разделяли, а самоотверженно служили на этом поприще, жертвуя благополучием, здоровьем и даже жизнью. Несомненная же заслуга теоретиков коммунизма, от первых наивных утопистов до последних советских фантастов, — в том, что они хотя бы пытались (пусть и не слишком удачно) формировать образ грядущего, в меру своих сил помогая людям смотреть в будущее и ставить перед собой более или менее высокие цели, а не зацикливаться на сиюминутной борьбе за корыто с кормом.

Но в связи с этим следует отметить ещё один важнейший фактор, способствовавший краху марксистского проекта. Это негибкость марксистов, проявившаяся, помимо прочего, в их бескомпромиссной борьбе с религией — которую они теоретически могли бы сделать своей союзницей в борьбе за сердца людей и построение светлого будущего, учитывая то, что религия тоже ставит своей целью возвысить человека над обыденной борьбой за существование, и многие религиозные учения проникнуты духом братства, служения, справедливости и нестяжательства (недаром я упомянул монастырь как пример сообщества, строившегося на коммунистических принципах; во всяком случае, это относится к форме монастырской жизни, известной как киновия, буквально — «совместная жизнь», «общежитие»). Совсем ведь не случайно возникли такие течения, как «теология освобождения» и «исламский социализм».

При этом правоверные марксисты яростно боролись не только с религией, но практически с любыми взглядами, сколько-нибудь отличающимися от разделяемого ими «единственно верного» учения, не исключая и взглядов, находящихся в рамках самого марксизма — правых и левых «уклонов» всех мастей. Причём жестокости, неразборчивости и бескомпромиссности, которую порой приобретала эта борьба, могли бы позавидовать самые отпетые религиозные фанатики.

И здесь мы видим одну из ключевых проблем марксистов и подобных им приверженцев всевозможных идеологий (в том числе и совершенно непохожих на марксизм, даже противоположных ему!) — догматизм. Невозможность выйти за рамки догм предопределяет неспособность идеологии ответить на все вызовы, которые рано или поздно могут встать перед её приверженцами — особенно когда выясняется, что те или иные положения этой идеологии не стыкуются с реальностью, не проходят проверку практикой, или если следование идеологии не приносит той пользы, которая могла бы оправдать принесённые ей жертвы, и в конечном счёте оборачивается злом. Догматики в таких случаях предпочитают не видеть реальность, они готовы жертвовать благополучием и жизнями множества людей, лишь бы отстоять незыблемость своих верований. Прямо сейчас мы можем наблюдать такую ситуацию на Украине, где приверженцы националистической идеологии довели страну до катастрофы, но упорно продолжают приносить свой народ в жертву Молоху украинского национализма.

По справедливости, не человек должен служить идее, а идея должна служить человеку. Поэтому если построение идеального (или близкого к идеалу) общества и возможно, необходимой предпосылкой для этого является достаточная гибкость в выборе пути, отказ от идеологического догматизма.

Вполне может быть, что такое общество в своей основе и/или в ряде своих аспектов будет очень похоже на коммунистическое — скажем, в том, что касается отношений между людьми, которые станут подобны отношениям в дружной семье, когда каждый будет видеть в другом человеке, даже незнакомом, как бы близкого родственника. Но правоверный марксист, попав в такое общество, будет резко против того, чтобы называть его коммунизмом, потому что найдёт в нём немало «неправильностей». Что ж, это его личные проблемы. Да и неважно, как такой социально-экономический строй назвать (тем более что и сам термин «коммунизм» сегодня слишком дискредитирован, ассоциируясь у многих людей в первую очередь со сталинскими лагерями, идеологическим диктатом, неустроенностью и дефицитом) — главное, чтобы он работал.

И теперь уже очевидно, что в любом случае он не будет основан на марксистских идеях, поскольку марксизм оказался совершенно несостоятелен и как научная теория, и как основа для практического построения справедливого и эффективного социально-экономического строя.