Закон не может быт законом, если за ним нет силы, могущей принудить

Джеймс Гарфилд, 20-й президент США

 

 

Притчей во языцех стала размытость и неопределённость взглядов протестной массы, консолидированной несогласием с итогами последних президентских выборов в Республике Беларусь. Чаще всего они вообще неспособны хоть сколько-нибудь внятно сформулировать, чем же конкретно они недовольны. Наиболее политически подкованные из них обычно жалуются, что власть у нас якобы «узурпирована одним человеком» и «не обеспечено верховенство права».

Подобные мыслительные штампы в общем-то стандартны для всего постсоветского пространства. Показателен в этом смысле фрагмент из недавней беседы Максима Шевченко с Дмитрием Быковым. Когда последнего просят объяснить, в чём же проявлялось пресловутое "рабское сознание совка", он высказывается примерно в том же духе, мол, «советские люди не имели никаких гарантий неприкосновенности и в любой момент с каждым из них могли сделать всё, что угодно».

Кто же или что может дать такие гарантии? Либеральная доктрина предполагает, что их обеспечивает политическая конкуренция, которая якобы почти автоматически просто самим фактом своего наличия гарантирует "верховенство права".

Конкуренция, однако, не возникает по щелчку пальцев. Хотя буржуазное сознание и склонно воспринимать её, как “естественный” процесс, имеющий начало в борьбе за существование между биологическими видами, но либеральная политическая доктрина постулирует необходимость создания институциональных механизмов, обеспечивающих его постоянное воспроизводство в человеческом обществе.

Институциональными основами политической конкуренции считается разделение властей, многопартийность и электорально-парламентский процесс. Но опять таки, эти институции не являются гарантией, что политическая конкуренция обязательно возникнет. "Разделение властей" на законодательную, исполнительную и судебную носит чисто функциональный характер. Отсюда вовсе не следует необходимости конкуренции между "ветвями", на которые формально разделена единая власть.

“Включить” механизм конкуренции может либо полная непримиримость интересов, либо чисто техническая невозможность достигнуть компромисса. На рынке такая техническая невозможность существует тогда, когда число участников рынка превышает некий предел, достаточный для того, чтобы некоторые из них не могли прийти к соглашению об общей стратегии поведения в ущерб позициям других участников. Но если основная часть рынка находится в руках небольшого числа самых влиятельных участников, то такая ситуация максимально близка к олигополии, то есть является противоположностью конкуренции: этим крупным игрокам на рынке удобнее и выгоднее договориться и диктовать всем остальным свои условия, чем конкурировать между собой.

Тот же эффект даёт и разделение "политического рынка" на три ветви власти: конкурировать между собой им нет особого смысла. Чтобы лишить их чисто технической возможности прийти к каким-то закулисным соглашениям между собой, власть надо было бы разделить не на три, а на триста тридцать три "ветви". Конкуренция-то при таком "разделении властей" между ними может и возникнет, но от самой власти не останется ничего.

То есть внутри самой власти "технический" фактор обеспечения конкуренции не работает. Он может быть действенным в экономической сфере и оттуда проецироваться в сферу политическую. Нечто подобное имело место в эпоху раннего домонополистического капитализма, когда в экономике действовала масса мелких и средних собственников, создавая высококонкурентную среду. Через систему партийно-парламентских и медийных институтов конкуренция экономических интересов проецировалась в политику.

Но та эпоха давно ушла в прошлое. Сегодня основная масса собственности в мире сконцентрирована в руках небольшого числа крупных капиталистов, и этот процесс концентрации собственности с 1970-х годов неуклонно продолжается. Интересующихся этой темой отсылаю к книге французского экономиста и социолога Тома Пикетти «Капитал в ХХ веке». Сфера конкурентных отношений в экономике всё более сужается, и её значение, как фактора конкуренции в политике, сходит на нет.

Остаётся надеяться, что политическая сфера сама по себе способна порождать некий антагонизм интересов. Чисто функциональное "разделение властей" его породить не может. Однако даже если такой антагонизм и возникает, само по себе это никак не гарантирует, что все участники этих антагонистических отношений будут заинтересованы подчиняться каким-то более-менее долгосрочным общим правилам. То есть конкуренция автоматически не порождает из себя самой верховенства права. Она может протекать и в неконтролируемом хаотическом режиме – «война всех против всех» – особенно, если какие-то из участников конкурентной борьбы значительно превосходят всех остальных по своим возможностям, тогда им выгоднее подавлять своих более слабых конкурентов, чем обременять себя обязательствами следовать некоему общепринятому и публично признанному правопорядку.

Заинтересованность в таком порядке – верховенстве права – может возникнуть только у примерно равных по возможностям и влиянию субъектов конкурентного процесса. Собственно именно таков смысл латинского глагола “concurro” – быть равными. Иными словами, конкуренция это в каком-то смысле синоним равновесия. В экономике существует понятие “совершенная конкуренция” – состояние рынка, при котором имеется большое число продавцов и покупателей, каждый из которых занимает небольшую долю рынка, если и не равную, то более-менее сопоставимую с долями всех остальных своих конкурентов, и не может диктовать условия покупки и продажи товаров. Однако такое состояние, близкое к идеальному, в реальности практически не встречается.

Если совершенную конкуренцию и возможно реализовать, то на весьма непродолжительное время. Как показал польский экономист Михал Калецкий, рынок не является самоподдерживающейся системой, и, взятый сам по себе, стремится к самоотрицанию – к переходу из состояния высококонкурентной среды к олигополии или даже монополии. Для поддержания устойчивого равновесия на рынке требуется специальное регулирование спроса государством.

Реализация такой идеализированной модели в политике предполагала бы большое число участников политического рынка, примерно равных по своим возможностям влиять на принятие решений. В реальности принцип равенства неизбежно нарушается, и политический рынок разделяется на массу мелких участников и возвышающееся над ними сравнительно небольшое число крупных игроков – политический класс, элиты. В самом общем виде расклад политических сил при несовершенной конкуренции приобретает вид оппозиции элиты vs. народ.

Однако такая конфигурация сама по себе довольно неустойчива. За счёт своей бóльшей организованности, бóльшего доступа к ресурсам и умению эти ресурсы сосредоточить в нужное время и на нужном направлении, элиты, как правило, оказываются в более сильной позиции по отношению к народу. Возможны, по крайней мере, два вектора изменения этой неустойчивой конфигурации.

В первом случае элиты могут попытаться максимально ослабить политическую субъектность народа, вплоть до превращения его в полностью деполитизированную массу. Для этого необходимо погасить внутриэлитную конкуренцию, превратить политический класс из конгломерата разрозненных групп и кланов в некий властный сверхсубъект с единой волей. Ещё Аристотель дал название такому политическому режиму – “олигархия” (буквально “власть немногих”). Складывающаяся в этом случае ситуация будет совершенно противоположной принципу равновесия: вместо сообщества равных политических субъектов остаётся только один сверхсубъект, беспрепятственно навязывающий свою волю пассивной массе.

Вот, например маленький, но красноречивый штрих, позволяющий получить хотя бы приблизительное представление, что такое деполитизация населения и каких масштабов она достигла на Западе. Когда нам нахваливают достоинства европейских “демократических институтов”, то часто говорят, что эти институты работают так исправно, что обычный европеец даже имён своих политиков не знает. Получается, что где-то наверху какие-то неизвестные люди решают судьбы целых европейских народов, а эти народы об этом понятия не имеют. Картина вырисовывается совершенно в духе антиутопии Оруэлла: за демократию нам пытаются выдать полную её противоположность.

Эту характерную для социально-политической сферы тенденцию, аналогичную открытому Михалом Калецким экономическому закону превращения рынка в монополию, подметил немецкий социолог Роберт Михельс. Он вывел из неё правило, названное им “железным законом олигархии”. Состоит это правило в том, что демократия неизбежно вырождается во власть немногих избранных – олигархию.

Очевидно, что в этом случае ни о каком “верховенстве права” не может быть и речи. Диктатура фашистского типа – естественная политическая форма для олигархии. Но даже если последняя и маскируется под “правовое государство”, то и в этом случае право остаётся лишь инструментом реализации воли олигархического моносубъекта. Или, как говорил Ленин, «право – это воля господствующего класса, возведённая в закон».

 

 

Другой вариант достижения политического равновесия может реализоваться в том случае, когда погасить внутриэлитную конкуренцию не удаётся. Среди элитных групп всегда может найтись такая, которая не пожелает участвовать в общем олигархическом консенсусе, стремясь навязать свою волю другим группировкам. В отличие от олигархии, такой политический режим, когда одна элитная группа подавляет все остальные, весьма условно можно назвать монархическим, самодержавным или автократическим. При этом ему совсем не обязательно иметь форму наследственной монархии, как это было в средневековой Европе. Самодержавная власть может существовать и в виде популистской единоличной диктатуры, и в коллективной форме – что-то вроде советского Политбюро.

Какие бы формы ни приобретала эта власть, суть её в том, что в политическом поле появляется некий суперсубъект, вес которого сопоставим с весом всего остального политического класса, вместе взятого. Этому сверхсубъекту нет смысла участвовать в общем олигархическом консенсусе, напротив, он заинтересован в утверждении и расширении своей власти за счёт ослабления всех остальных крупных политических субъектов. Если для политического класса объектом принуждения является масса населения, то для этого исключительного сверхсубъекта объектом принуждения оказывается уже сам политический класс. И вот здесь в умелых руках может оказаться действенным даже формальное разделение властей на три “ветви”. Хотя более эффективным инструментом будет разжигание противоречий между неформальными группировками и кланами внутри элит по старому принципу divide et impera.

В деле ослабления политического класса интересы надэлитного властного сверхсубъекта и народа совпадают. И первый, и второй заинтересованы в том, чтобы не дать элитным группам чрезмерно усилиться, консолидироваться в олигархию. То есть в отличие от олигархии, автократической власти невыгодно лишать народ политической субъектности, превращать его в деполитизированную массу. Наоборот, его политический вес надо всячески поддерживать, уравновешивая им элиту.

“Железный закон олигархии” на поверку не всегда оказывается таким уж железным. Аналогично тому, как в экономике государственное регулирование рынков препятствует их монополизации, так же и на рынке политических субъектов для поддержания его в высококонкурентном состоянии нужен некий сверхсубъект, стоящий "над схваткой", не участвующий в общем конкурентном политическом процессе, но имеющий возможность принуждать его участников соблюдать определённые общеобязательные правила. Правопорядок не может сохраняться сам по себе. Демократия не способна сама себя защитить. Чтобы не попасть в лапы олигархов им нужен защитник.

Автократ, если он желает таковым оставаться и впредь, вынужден заниматься, выражаясь словами Солженицына, “сбережением народа”, но не только и не столько в смысле демографии, сколько в смысле сохранения народа, как политического субъекта, носителя собственной политической воли – только так автократ может обеспечить себе надёжного политического партнёра и союзника. Соответственно и народ заинтересован в существовании центра власти, стоящего над политическим классом. Антиэлитный союз автократа и народа в некотором смысле естественен, что и отражает русская народная мудрость: «Царь хороший, бояре плохие».

Появление надэлитного центра власти принципиальным образом меняет всю иерархию политических субъектов. Властная структура "автократ – элиты – народ"  оказывается гораздо более устойчивой именно потому, что опирается на эти три центра тяжести, взаимно уравновешивающие друг друга. Этот естественным образом формирующийся треугольник политических субъектов в гораздо большей мере является гарантией от узурпации власти, чем искусственное её разделение в либеральной доктрине на законодательную, исполнительную и судебную. Он порождает внутри себя непримиримость интересов и, таким образом обеспечивает реальную политическую конкуренцию. Автократия – монархия или "популистская" диктатура – опираясь в своей борьбе против элит на народ, вынуждена соблюдать его права и принуждать к этому элиты.

Получается своеобразная система сдержек и противовесов, только в отличие от либерального разделения властей на три ветви, при автократии интересы политических субъектов принципиально различны и устойчивый консенсус между ними невозможен. Элиты всегда тяготеют к олигархизации, а взаимный интереса автократа и народа в том, чтобы этого не допустить. С другой стороны современное общество настолько сложно устроено, что без элит оно никак обойтись не может, и следовательно полностью подавить субъектность элит невозможно. Получается та самая конкуренция равных и непримиримых политических субъектов, порождающая заинтересованность её участников в устраивающем их всех общем правопорядке.

Однако стоит убрать или ослабить один из элементов этой структуры – и равновесие оставшихся элементов будет нарушено. По словам американского президента Гарфилда «закон не может быть законом, если за ним нет силы, способной принудить к его исполнению». В сфере политики такую силу может иметь только автократическая власть. Только она способна справиться с исполнением роли общего регулятора политического рынка, препятствующего действию железного закона олигархии, поддерживая мелких игроков и не давая чрезмерно усилиться игрокам крупным.

 

 

При ослаблении автократа народ будет терять субъектность в пользу элит. При ослаблении народа автократ из лидера всей страны будет превращаться в “первого среди равных” – просто в лидера одной из элитных группировок. Равновесие сохраняется только в том случае, когда диктатор и народ взаимно усиливают политическую субъектность друг друга.

Однако в наибольшей степени принцип совершенной конкуренции воплощён именно в народе, как массе мелких политических субъектов со своими интересами. Следовательно, народное большинство – главный интересант стабильного и взаимовыгодного правового режима. Автократ, будучи кровно заинтересованным в поддержании субъектности народа, должен обеспечить, чтобы право было выражением воли в первую очередь народного большинства.

В отношениях же с элитами автократ в некоторых чрезвычайных ситуациях может и выходить за рамки права – в тех случаях, когда какие-то элитные группы пытаются поставить свои групповые интересы выше интересов общенародных. Здесь важно то, что даже если такой чрезвычайный выход за правовые рамки и происходит, он делается в интересах большинства.

Так было, например, в 90-х годах прошлого века, когда белорусский президент Лукашенко дал негласное распоряжение на отстрел криминальных группировок, бесчинствовавших тогда на дорогах страны. Чистота правовых процедур при этом далеко не всегда соблюдалась, но вряд ли можно было иначе дать отпор бандитизму, совершенно обнаглевшему после развала СССР.

А ведь дело тогда шло именно к превращению бандитских группировок в альтернативные центры власти. В России официальная власть просто инкорпорировала многих криминальных лидеров в свой состав. Как, например, это произошло с одним из главарей печально знаменитой “тамбовской” ОПГ Валерием Ледовских по кличке “Бабуин”, занимающим сегодня пост генерального директора “Газпромнефти”. То есть в России был реализован олигархический принцип: есть множество крупных властных субъектов, и принятие политических решений определяется консенсусом между ними или, выражаясь на их языке, “договорняком”.

Лукашенко не пошёл по этому пути. Он не пожелал становиться “первым среди равных”. Как и положено автократу, он всех значительных властных субъектов, пытавшихся позиционировать себя альтернативой власти президента, если и не подавил полностью, то сильно подрезал им крылышки, заключив общественный договор не с ними, а напрямую с народом через голову элиты. Как говорил Сергей Доренко: «Номера два в Белоруссии нет. Есть Лукашенко номер один, а потом номер десять тысяч».

Безусловно, есть некоторый парадокс в том, что силовой гарант правопорядка может позволять себе выходить за рамки права. Президент Белоруссии это понимает и честно об этом говорит, каждый раз вызывая на себя гнев поклонников “западных ценностей”. Достаточно вспомнить, какие потоки словесной желчи в оппозиционной среде вызвала недавняя вскользь обронённая Лукашенко фраза «иногда не до законов».

Но, во-первых, без наличия таких силовых гарантий правопорядок невозможен. Во-вторых, автократ здесь имеет гораздо меньшую свободу маневра в сравнении с олигархией.

Олигархические режимы на Западе приходят на смену традиционным монархиям и феодальному строю. Капитализм, по мнению Фернана Броделя, является способом приватизации власти, как экономической, так и политической. Однако в отличие от традиционных европейских монархий, политическая власть капитала тяготеет к скрытым, теневым формам, используя институты представительской демократии, как маскировку. Знаменитый российский историк и социальный философ Андрей Фурсов называет эти формы "теневыми структурами согласования и управления". На Западе их называют “Deep Рower” – "глубинная власть".

По мере ослабления королевской власти роль политического сверхсубъекта переходит в Европе к этим структурам. По словам того же Фурсова, чем больше места в публичной политике занимали те самые пресловутые “представительские институты” буржуазной демократии  – партии, парламенты, электоральный процесс – тем меньше реальной власти у них оставалось.

Власть же традиционных монархов и автократов и в античности, и в европейском Средневековье, и в Древней Руси всегда была ограничена по преимуществу политической сферой. Даже в Англии до буржуазной революции ХVII века король отнюдь не владел страной, как своей частной собственностью, а лишь исполнял функции распорядителя и распределителя общенародной земельной собственности – “фолкленда". Владельцы крупных капиталов, оттеснившие английских королей от руля власти, сосредоточили в своих руках как экономическую, так и политическую власть, значительно увеличив, таким образом, свои возможности влияния на общество в сравнении с монархией.

Во-вторых, власть традиционного монарха носит открытый, гласный и даже демонстративный характер, а власть капитала только изредка принимает форму прямой диктатуры, как в случае с фашистскими режимами в Европе прошлого века. Обычно же она склонна оставаться в тени “представительских институтов”. То есть в отличие от монархии или популистской диктатуры теневые властные структуры капитала не несут ответственности за свои действия перед народом, перекладывая эту ответственность на подставные фигуры и формальные институции, ничего не по сути решающие.

Итак, с одной стороны имеем олигархию, сосредоточившую в своих руках и экономические и политические рычаги влияния, но использующую эти инструменты непублично, скрытно, а с другой стороны – автократию, чьи возможности ограничены лишь пресловутым “административным ресурсом”, и действующую прямо и открыто. Вопрос, кто из них имеет больше возможностей нарушать закон, с очевидностью является риторическим.

 

 

Среди факторов, благоприятствующих верховенству права, нельзя не упомянуть и внешнеполитическую конкуренцию. Ведь борьба за власть редко ограничивается рамками одного государства. Тем более это верно для современной глобализированной эпохи. Вне государства всегда есть некие центры власти, которые в той или иной мере пытаются влиять на внутриполитический расклад или даже впрямую участвовать во внутренней политике. За примерами далеко ходить не надо, они у нас перед глазами. Эти внешние центры власти не обязательно соседние государства, ими могут быть и различные транснациональные структуры.

Такое воздействие извне – постоянный фактор давления на государство, особенно если оно слабее своих внешних конкурентов. В борьбе с ними государство может искать себе союзников извне, но если оно имеет слабую опору в собственном населении, то зависимость от внешних партнёров чревата потерей или ослаблением суверенитета. Инстинкт самосохранения властей предержащих должен работать на соблюдение общественного договора со своим собственным народом, иными словами заставлять государство придерживаться принципа "верховенства права". То есть необходимость эффективно противостоять внешним вызовам и угрозам в гораздо большей степени является гарантией прав граждан, чем формальное разделение властей и многопартийность.

И снова, с одной стороны имеем традиционную авторитарную власть, позволяющую себе роскошь править открыто и честно, потому, что она защищает справедливость, так как её понимает народное большинство. А с другой стороны западные олигархические режимы, узурпировавшие в своих странах всё и вся, но именно поэтому не пользующиеся никаким уважением своих народов и поэтому вынужденные прятаться за парламентскими декорациями. Вопрос, кто из них способен эффективнее противостоять внешним угрозам, опять-таки является чисто риторическим. Свою боеспособность европейские “демократии” ярко продемонстрировали во вторую мировую войну, дружно сдаваясь на милость Гитлеру.

Итак, по всем параметрам, показывающим, насколько политический режим благоприятствует  общей заинтересованности в стабильности правовых процедур – способствование равенству конкурентных позиций политических субъектов, поддержание политической субъектности народа, противодействие попыткам приватизации власти, сохранение публичного характера власти, препятствование смешению политического и экономического влияния, внешнеполитическая конкурентоспособность – автократия однозначно выигрывает у олигархии.

Если западные общества на протяжении последних веков своей истории явно тяготеют к приватизации собственности и власти, и к их сращиванию, то есть к олигархизации, то у нас чаще преобладает обратная тенденция. Русской традиционной власти, как её определяет Андрей Фурсов, свойственно стремление очиститься от собственности и сохранять публичный открытый характер. В последнем с ним согласен Владислав Сурков, также отмечающий, что принципиально открытой и демонстративной русской государственности совершенно чуждо стремление уйти в режим Deep Power, как это любят делать имеющие реальную власть круги на Западе.

Несколько парадоксальным образом власть у нас стремится саму себя ограничить через то, что Фурсов называет “очищением от собственности”, что и является для неё самой серьёзным барьером, сильно затрудняющим выход за рамки права. Под этим имеется в виду отнюдь не самоустранение государства от экономических процессов, а его обязанность следить за тем, чтобы капитал служил не столько частным, сколько национальным интересам. Эта тенденция, исторически почти всегда свойственная Русской власти, достигает пика в эпоху СССР, когда государство, по словам экономиста Ольги Бессоновой, превращается в распорядителя и раздатчика общенародной собственности (Бессонова О.Э. Раздаточная экономика России: Эволюция через трансформации. – М.: «Российская политическая энциклопедия», 2006).

Государство в современной Белоруссии по сей день во многом сохраняет традиционные для Русской власти свойства: авторитарный персоналистский характер, открытость, публичность и свободу от собственности. Это позволяет ему в гораздо большей степени являться гарантом принципа верховенства права, чем маскирующиеся под “демократию” олигархические режимы Запада. Что отражено и в Конституции Республики Беларусь, в соответствии с которой «гарантом прав человека и гражданина» является Президент. Народ же Конституция объявляет «источником государственной власти и носителем суверенитета». То есть, только народ решает, по каким законам и правилам жить стране. Однако принудить к их исполнению народ сам по себе неспособен. Именно Президент гарантирует, что воля народа, выраженная в законе, будет исполняться.

Совершенно очевидно, что атакуя режим личной власти Лукашенко под предлогом его якобы несоответствия принципам правового государства и демократии, теперешняя смутно либеральная протестная масса по глупости или умышленно работает на подрыв одной из фундаментальных опор правопорядка.