«Феноменология духа». Предисловие – 9

Если вы хотите увидеть, как выглядит первоклассная философская критика, то она представлена в этом фрагменте предисловия. После общего замечания насчёт непригодности распространённого тогда философствования по аналогии с математическим доказыванием (которым занимались по преимуществу Фихте и Шеллинг), Гегель переходит к разгромной критике метода, который Шеллинг использовал в работе «Изложение моей системы философии». 

Известно, что Шеллинг, прочитав её, разорвал с Гегелем многолетнюю идейную дружбу. Но, возможно, он сделал это не столько из-за уничтожающего стиля этой критики, сколько из-за того, что зачаток идеи «Феноменологии духа» принадлежал всё-таки... ему. Да, именно Шеллинг во вступлении к своей работе «Система трансцендентального идеализма» ясно обозначает, что «я», осознавая объективное относительно себя, поднимается к наивысшему осознанию себя (цитаты приведены из: Шеллинг Ф. В. Й. Сочинения в 2 т. Т. 1.– М.: Мысль, 1987.– 637 с.– (Филос. Наследие. Т.102).- С.227-489.):

Главным, что побудило автора книги обратить особое внимание на изображение упомянутой связи, являющейся, собственно говоря, последовательностью ступеней созерцаний, посредством которой Я поднимается до сознания в его высшей потенции, был параллелизм природы и интеллигенции; ...

Таким образом, природа трансцендентального рассмотрения должна вообще состоять в том, что все то, что в любом другом мышлении, знании или деятельности оказывается вне сознания и абсолютно необъективно, здесь доводится до сознания и становится объективным; короче говоря, в постоянной самообъективации субъективного.

Шаг вперёд, который сделал оттолкнувшийся от этого Гегель, состоит в максимальном расширении объекта философского рассмотрения – у него это не просто субъективное сознание, которое посредством философствования занимается самообъективацией, оставляя объективность саму по себе как есть, а сознание, которое само есть ступень познающего себя духа как абсолютного субъекта. Соответственно, до знания самого себя возвышается не философствующее сознание как таковое, а дух.

Могло бы показаться необходимым предварительно привести большее насчёт метода этого движения или науки. Но понятие этого метода лежит уже в сказанном, а собственно преподнесённость его принадлежит логике или скорее даже есть она сама. Ибо метод⁴² есть не что иное как выставленная сооружённость целого в его чистой существенности. Насчёт же того, что по этому вопросу было в ходу прежде, мы должны иметь осознание, что система представленностей, соотносящихся c тем, что есть философский метод, принадлежит минувшей образованности. — Если этому надо было бы звучать, скажем, бахвально или революционно (от какового тона я знаю, что далёк), то требуется учитывать, что научный аппарат, который математика выдала в пользование, – состоящий из объяснений, подразделений, аксиом, последовательностей теорем, доказательств их, исходных положений, а также выведения и умозаключения из них, – уже в самóм подразумевании его, как минимум, устаревший⁴³. Пусть даже непригодность его не узревается отчётливо, применение ему всё же больше не находится или же находится в малой степени; и если он сам по себе не вызывает неодобрения, то всё же и не пользуется любовью. А в отношении исключительного мы должны иметь предубеждение, что оно входит в обиход и делается любимым. Однако нетрудно узреть, что манера выдвигать положение, приводить основания для него и равно опровергать основаниями противоположное не есть та форма, в которой может проступить истина. Истина есть движение её в ней самой, а тот метод есть познание, которое внешне по отношению к субстрату. Поэтому он составляет особенность математики – которая, как было замечено, имеет беспонятийное отношение величины своим принципом, а мёртвое пространство как столь же мёртвое «одно» своим субстратом, – и должен быть оставлен ей на усмотрение. Он также может продолжать пребывать в более свободной манере (это значит, в большей степени смешанным с произвольностью и случайностью) в обычной жизни: в беседах или исторических поучениях, больше для удовлетворения любопытства, чем для познания, – как, примерно, и предисловие. В обычной жизни сознание имеет своим содержанием знания, пережитые ситуации опыта⁴⁴, сенсуальные опредмеченности, а также мысли, исходные положения, – вообще такое, что имеет силу как имеющееся налицо или как твёрдое покоящееся пребывание, или как сущность. Оно то гонится к этому вперёд, то прерывает внутреннюю взаимосвязанность своим свободным усмотрением насчёт этого и ведёт себя как процесс определения этого и пользования этим. Оно сводит это к чему-то достоверному – будь это хотя бы даже ощущением мгновения, – и убеждение обретает удовлетворённость, добравшись до знакомого ему места покоя.

Но если необходимость понятия отгоняет как вольный ход резонёрствующей беседы, так и строгий ход научной помпезности, то выше уже упоминалось, что место понятия не должно оказаться занятым неметодичностью предугадывания, одухотворённостью и произвольностью предвещающего говорения, которая презирает не только ту научность, но и научность вообще.

После того, как кантовская троичность, ещё только вновь обнаруженная по инстинкту, ещё мёртвая, ещё не понятая, оказалась возвышенной до имеющей абсолютное значение, вместе с чем подлинная форма оказалась выдвинутой в подлинном содержании её, и возникло понятие «наука», – настолько же мало требуется считать за что-то научное такое применение этой формы, за счёт которого мы видим её низведённой до безжизненной схемы, до фактической видимости, а научную организацию знания до таблицы⁴⁵. — Этот формализм⁴⁶, о котором выше говорилось в общих чертах и манеру которого мы здесь собираемся подать более точно, подразумевает, что он понял и выразил природу и жизнь облика в тот момент, когда высказал насчёт него какую-нибудь определённость схемы как предикат – будь то «субъективность» или «объективность», или также «магнетизм», «электричество» и так далее, а также «сжатие» или «расширение», «восток» или «запад» и подобное, которое получается преумножать бесконечно, поскольку, следуя этой манере, каждая определённость (или каждый облик) может вновь применяться в случае другой как форма или момент схемы, и одна может с признательностью оказывать другой ту же услугу; это круг взаимности, посредством которого не получают опыт ни насчёт того, что есть существо вопроса, ни насчёт того, что в каждом случае есть то и другое. В ходе этого берутся отчасти сенсуальные определённости из обычного созерцания – которым, конечно, надо означать что-то другое, нежели то, что ими высказывается, – отчасти же такие определённости в чистом виде, как «субъект», «объект», «субстанция», «причина», «общее» и т.п., употребляются именно так заочно и некритично, как в обычной жизни и как определённости «сильное» и «слабое», «расширение» и «сжатие»; так что та метафизика так же ненаучна, как и эти сенсуальные определённости.

Вместо того, чтобы выражаться внутренней жизнью её и самодвижением её пребывания данною, такая простая общая определённость созерцания – здесь это значит по отношению к сенсуальному знанию – выражается теперь по поверхностной аналогии, и это внешнее, пустое использование формулы называется конструированием⁴⁷. — С этим формализмом дело обстоит так же, как и с любым другим. Каким бестолковым должен был бы быть ум, которого не удалось научить той теории, что бывают астенические, стенические и косвенно астенические заболевания и столько же курсов лечения, и который – раз такого обучения ещё недавно было для этого достаточно, – не мог бы за это короткое время превратиться из опытного профессионала во врача, имеющего теоретическую подготовку? Если натурфилософский формализм учит, скажем, что интеллект есть электричество, или что животное есть азот или также тождественно югу, северу и т.п. или являет его, (так ли открыто, как это выражено здесь, или также с намешанной ещё терминологией) то такой силой, которая схватывает вместе очень отдалённое кажущееся, и таким насилием, которое посредством этого связывания терпит покоящееся сенсуальное и которое за счёт этого наделяет его видимостью понятия, но скупится высказывать главное, само понятие или значение сенсуальной представленности, неопытность может быть повергнута в восхищённое изумление, преклоняясь перед глубокой гениальностью этого; равно как она может услаждаться и весёлостью таких определённостей – раз отвлечённое понятие они восполняют созерцаемым и делают приятнее, – и с таким величественным совершением желать самой себе удачи в обретении предугадываемого родства душ. Финту такой мудрости столь же быстро научаются, сколь легко и практиковать его; видеть повторение его, когда он знаком, столь же невыносимо, что и повторение разгаданной ловкости рук. Инструмент этого монотонного формализма не труднее в пользовании, чем палитра художника, в которой было бы только два цвета, скажем, красный и зелёный, чтобы первым цветом закрашивать холст там, где была бы нужна историческая часть, а вторым – где был бы нужен пейзаж. — Было бы трудно определиться, чего при этом больше – комфортности, с которой на всё, что в небе, на земле и под землёй, наносится этот красильный раствор, или воображания насчёт исключительности этого универсального средства; здесь одно подпирает другое. То, что производит этот метод – наклеивать парные определённости на всё небесное и земное, на все природные и духовные облики, и в такой манере всё сортировать, – это не меньшее, чем ясное, как солнце, известие об организме универсума⁴⁸, а именно, таблицу, аналогичную скелету с наклеенными на него ярлычками или рядам закупоренных банок с налепленными на них этикетками в бакалейной лавке, которое столь же отчётливо, сколь тот скелет и те ряды банок, и – подобно тому, как в первом случае изъята плоть и кровь, а во втором случае тоже именно неживая вещь запрятана в банки, – также имеет живую сущность существа вопроса выпущенной из рассмотрения или утаённой. — Насчёт того, что эта манера вместе с тем завершается одноцветной абсолютной мазнёй, – на фоне того, что она, стыдящаяся дифференцированностей схемы, погружает их, как принадлежащих обдуманности, в пустоту абсолютного, дабы была образована самотождественность в чистом виде, бесформенное белое, – уже было замечено выше. Та монохромность схемы и её безжизненных определённостей, и эта абсолютная самотождественность, и перехождение от одной к другой, есть в первом случае столь же мёртвый интеллект, что и во втором, – равно как и столь же внешнее познание.

Но не только исключительное не может уйти от участи стать столь обезжизненным и духовно опустошённым и в этом ободранном виде видеть свою кожу обтянутой безжизненным знанием и тщетностью его. Скорее даже в самой этой участи ещё требуется познать насилие, которое это исключительное применяет ко всякому естеству, если не духу, – равно как и оформленность до всеобщности и общей определённости формы, в которой состоит завершённость его и которая только и делает возможным то, что эта общность применяется к поверхностности.

⁴² Слово «метод» употребляется здесь Гегелем исключительно по отношению к его системе.

⁴³ Здесь имеется в виду не сам математический аппарат, а то, как он использовался тогда в философии.

⁴⁴ Опыта познания.

⁴⁵ Имеется в виду таблица категорий, как она представлена Кантом в «Критике чистого разума». По Канту, категории априори наличествуют в познающем субъекте как его средства познания.

⁴⁶ Отсылка к актуальному на тот момент философскому методу Шеллинга.

⁴⁷ Здесь слово «конструирование» (Konstruktion) употребляется в шеллинговском значении – метод создания философской системы.

⁴⁸ Ироническая отсылка сразу к двум философским работам: «Ясное, как солнце, сообщение широкой публике о сущности новейшей философии» Фихте и «О мировой душе. Гипотеза высшей физики для объяснения всеобщего организма» Шеллинга.