«Феноменология духа». Предисловие – 3

В предисловии к «Феноменологии духа», которое Гегель, судя по всему, писал неохотно, он вынужденно даёт лишь общие очертания своего мировоззрения и своего метода философского познания. Плюс ко всему, желательно знать философский контекст того времени (Якоби, Фихте, Шеллинг и др.), чтобы представлять то, на фоне чего Гегель обозначает свою философскую систему как научную, т.е. методически строгую, в отличие от чьих-то вольных обоснований своих представлений об истине. Но сущность описанного возможно схватывать и без этого знания, если иметь достаточно развитое абстрактное мышление. И если только удастся войти в этот контекст, то данное изложение будет восприниматься уже как голос разума среди тогдашнего философского шума.

Между тем, нетрудно увидеть, что наше время есть время рождения нового периода и перехода в него. Дух порвал с прежним миром пребывания его данным и представления его²⁰; он собирается окунуть это в былое, и пребывает в работе по реформированию себя. Он и вправду понимается никогда не в своём спокойствии, но всегда в движении, направленном вперёд. Однако как у человеческого зародыша после долгого уютного питания первый вдох обрывает ту постепенность продвижения одного его увеличения – качественный скачок, и вот родился младенец, – так и развивающийся дух медленно и спокойно зреет до нового облика, открепляя одну за другой частички сооружённости уходящего в былое мира²¹, на расшатывание которого намекают лишь одиночные симптомы; повсеместная беспечность, как и общая скука, дающая трещины в сохраняющемся, неопределённое предчувствие неизвестного – всё это предвестники того, что надвигается нечто другое. Это постепенное раздробление, не изменявшее внешний облик целого, прерывается исходом, который, словно вспышка, враз являет лик нового мира.

Однако в совершенной действительности так же мало этого нового, как и в новорождённом младенце, – и существенно важно не выпускать это из внимания. Первое проступание²² есть только непосредственность этого или понятие этого. Насколько мало завершено здание, когда заложен его фундамент, настолько достигнутое здесь понятие «целое» не есть само целое. Там, где мы хотим видеть дуб в крепости его ствола, в разрощенности его ветвей, в увесистости его листвы, мы не удовлетворяемся тем, что вместо него нам показывают жёлудь. Так и наука – этот венец мира духа – не завершённа в своём начале. Начало нового духа есть продукт обширного преобразования разных форм развития, произведённый ценой многократного прохождения извилистого пути и приложения столь же многократных усилий и стараний. Оно есть целое, ушедшее обратно в себя из поэтапности (как и из своей расширенности), есть ставшее простое понятие. Действительность же этого простого целого состоит в том, что те ставшие моментами оформленности опять же заново вырабатываются и дают себе оформленность, но уже в своей новой стихии, в ставшем смысле.

На фоне того, что, с одной стороны, первая явленность нового мира есть вначале лишь только облечённое в свою простоту целое или есть общее основание этого мира, по отношению к сознанию, в противоположность этому, в памяти ещё продолжает оставаться всё обилие прежнего пребывания данным. В этом снова являющемся облике оно не видит разрощенности и своеобразия содержания; мало того, оно не видит образования формы, за счёт которого дифференцированности с точностью определённы и упорядочены в своих прочных отношениях. Без этого образования формы наука лишена понятности и имеет видимость эзотерического владения немногих одиночных²³ – эзотерического владения, поскольку вначале она имеется налицо лишь только в своём простом понятии или в своём внутреннем, а немногих одиночных, поскольку неразрощенная явленность её делает пребывание её данною одиночным. Только то, что совершенно определённо, есть вместе с тем что-то экзотерическое, понимаемое и могущее быть усвоенным, став достоянием всех. Доступная форма науки – это предложенный всем и сделанный равным для всех путь к ней, а прийти к разумному знанию за счёт интеллекта – это справедливое требование сознания, приобщающегося к науке, ибо интеллект есть осмысливание, «я вообще» в чистом виде; а доступное есть уже знакомое и общее для науки и ненаучного сознания, благодаря чему последнее способно непосредственно войти в первую.

Наука, которая только начинается, и, значит, ещё не доведена ни до полноты в деталях, ни до совершенства формы, открыта для порицания за это. Но если порицание должно затрагивать её сущность, то оно было бы столь же несправедливым, сколь неправомерно нежелание признать требование вышеупомянутого образования формы. Эта противоположность видится самым главным проблемным узлом, работой над которым в настоящее время изнуряет себя научная образованность и в отношении которого она ещё не определилась как следует. Одни настаивают на обилии материала и на понятности, другие презирают, по меньшей мере, последнюю и настаивают на непосредственной разумности и божественности. Если от тех первых и добились полного молчания – будь то в силу одной истины или также безудержности вторых, – и если бы в отношении основания существа вопроса они чувствовали себя одолёнными, то это потому, что они не удовлетворены в отношении того требования, ибо оно справедливо, но остаётся невыполненным. Их молчание только наполовину за счёт победы, наполовину же оно из-за скуки и безразличия – всё более устойчивых следствий постоянного порождения ожидания и неосуществившегося выполнения обещаний.

В отношении же содержания те вторые делают задачу иметь большую расширенность его порой очень даже лёгкой для себя. Они сгребают на свою твердь массу материала (а именно, уже известное и упорядоченное) и на фоне того, что они имеют дело, главным образом, со странностями и курьёзами, они тем более создают впечатление, что владеют остальным, с чем знание уже разобралось по-своему, а заодно властвуют над ещё не подведённым под правила и, значит, подчиняют всё некой абсолютной идее, которая наряду с этим кажется познаваемой во всём и расцвётшей до обширной науки. Но при более близком рассмотрении эта расширенность не показывается состоявшейся за счёт того, что одно и то же различно сформировало самого себя, а есть бесформенное повторение одного и того же, только внешне используемого на различном материале и получающего скучную видимость различности. На деле, эта очень даже истинная для себя идея только остаётся всё время на своём начале, если вырабатывание её состоит не в чём ином, как в таком повторении той формулы. Одной бездвижной формы знающего субъекта, водимой туда-сюда к имеющемуся налицо, когда материал погружается извне в эту покоящуюся стихию, столь же мало, сколь и свободных придумок насчёт содержания, для выполнения того, что требуется – появляющегося из себя обилия и определяющей саму себя дифференцированности обликов. Это скорее даже одноцветный формализм, который идёт только к дифференцированности субстрата, и притом за счёт того, что тот уже подготовлен и известен.

Делая так, он утверждает эту однотонность и некую отвлечённую общность в качестве абсолютного; он уверяет, что неудовлетворённость ею есть неумение захватить абсолютный аспект и стойко держаться его. Если в иных случаях для опровержения представления было достаточно пустой возможности представить себе это по-другому, и эта же одна только возможность, общая мысль, также имела всю утвердительную ценность действительной познанности²⁴, то здесь мы видим, что ровно так же приписана вся ценность некой общей идее в этой форме недействительности, а разлагание всего дифференцированного и определённого – или скорее даже не вырабатывающееся дальше, да ещё и оправдывающее себя в нём самом сбрасывание в бездну пустого – считается за спекулятивный способ рассмотрения. Рассмотрение какого-либо пребывания данным, каково оно в абсолютном, состоит здесь не в чём ином, как в том, что насчёт него говорится: «сейчас о нём хотя и вправду шла речь как о чём-то, однако в абсолютном, в этом A = A, вообще не бывает чего-либо такого рода, но всё в нём одно». Противопоставлять это знание, что в абсолютном всё равное, дифференцирующему, наполненному или ищущему наполненности и требовательному познанию – или же выдавать своё абсолютное за темноту, в которой, как говорят, все кошки серы, – есть наивность пустого в познании. — Формализм, на который сетует и бранится философия современности и который в ней самой образовался вновь (пусть даже его неудовлетворительность известна и чувствуется), не исчезнет из науки до тех пор, пока познание абсолютной действительности не станет совершенно ясным насчёт своей природы. — С учётом того, что общее представление, когда оно предшествует тому, что есть попытка реализации его, облегчает схватывание этого, полезно обозначить здесь приблизительную сторону его – чтобы по этому случаю заодно отвести от рассмотрения некоторые формы, привычка к которым есть для философского познания препятствие.

²⁰ Имеются в виду прежние философские представления о субстанциальном начале всего.

²¹ Слово «мир» употребляется здесь в значении «мир духа».

²² Имеется в виду первичное представление о сформировавшемся полностью новом духе.

²³ Имеется в виду «отдельных индивидуумов». Слово einzeln устоялось у нас в нечистом эквиваленте «единичный», носящем математический оттенок.

²⁴ Слово «познанность» (Erkenntnis, здесь оригинальное слово Erkennen («познание») не подходит по смыслу) образовано от глагола «познать» и означает «нечто как познанное». Оно не означает «знание», как это распространено в наших переводах, потому что оно употребляется в контексте конкретного акта познания. Правда, у Канта встречается употребление его и в общем значении «совокупная познанность», т.е. всё познанное через акты индивидуального познания, но это всё равно не знание – которое в немецком языке передаётся словом Wissen. Также в связи с этим стоит упомянуть, что в немецком языке есть ещё слово Kenntnis, которое тоже означает «знание», но в значении «знание чего-то» – например, «знание принципа работы механизма» или «знание истории Древнего Рима». Если во всех трёх случаях употреблять эквивалент «знание», не обозначая его смысл точным синонимом, контекстно или курсивом, то философский перевод уже превращается в кашу – из-за чего философию у нас и называют бессмысленным набором слов. Теперь представьте, что таких приблизительных эквивалентов в наших переводах множество.