Облако в штанах. Владимир Маяковский. 19.07.1893

Все самое прекрасное  в мире сделано нарциссами.Самое интересное-шизоидами. Самое доброе-депрессивными. Невозможное- психопатами. Здоровые не вносят вклад в историю. П.Б. Ганнушкин Екатерина Потапова  

«Облако в штанах»:

анатомия апокалипсиса в четырех актах

---

1. ПРОЛОГ: колыбель для анфант террибля

Зима 1914 года. Одесский порт.

Ветер с моря пахнет гнилыми апельсинами и порохом.

Футуристы — стая прокаженных арлекинов, разносящих заразу нового искусства.
 

Маяковский, этот двухметровый инфант с лицом каменного идола,
впивается глазами в Марию Денисову —
художницу, что лепит бюсты, не подозревая,
что через месяц станет гипсовым слепком в его личной трагедии.

Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.

Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!

Это не влюбленность. Это — нарциссическая язва,
когда поэт влюблен не в женщину,
а в свое искаженное отражение в ее зрачках-зеркалах.
Ее отказ — хирургический надрез,
из которого хлынет 600 строк гноя и желчи,
упакованных в четыре саркофага частей.

«Чувствую мастерство», — пишет он.
«Могу овладеть темой».
Но тема, как спрут, уже впилась щупальцами в его мозг.

Куоккала. Лето 1915-го.

 Маяковский на даче у Репина

---

Дача Репина превращается в психиатрическую лечебницу,
где один пациент ставит диагноз целой эпохе.
Первое название — «Тринадцатый апостол» —
Иуда среди учеников. Лишний. Вечный изгой.
Цензура вымарывает — остается «Облако в штанах»:
Небеса, закованные в пошлые подтяжки мещанского быта.

---

2. АКТ ПЕРВЫЙ: ИНКВИЗИЦИЯ НАД ТЕКСТОМ

1915 год. Поэма рождается в конвульсиях:
— Февраль: пролог и 4-я часть в «Стрельце» — кастрированные, как евнухи.
— Август: 2-я и 3-я части в статье «О разных Маяковских» —
будто труп, разрезанный на куски и разбросанный по морозилкам разных журналов.

Сентябрь. Осип Брик выпускает первое издание —
каждая страница кричит кровавыми чернилами там,
где цензорский нож оставил рубцы.

1916 год. «Парус» переиздает —
те же шрамы. Те же фантомные боли в ампутированных строках.

Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала, —
вон его!

Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.

1917-й. Февральская революция.
«Новый сатирикон» печатает вырезанное под заголовком «Восстанавливаю» —
словно патологоанатом, собирающий расчлененку в единый труп.

1918 год. Полный текст. Издательство «АСИС».
Теперь это не поэма — ритуальное самоубийство на бумаге.

.
Цензура — это изнасилование текста,
где государство играет роль садиста,
а поэт — мазохиста, получающего удовольствие от боли.

Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!

---

3. АКТ ВТОРОЙ: ЧЕТЫРЕ СТАНЦИИ НА ПУТИ КО ГРОБУ

Маяковский называет это «тетраптихом» —
иконостас для самоубийц.

Станция 1. «Долой вашу любовь!»

Вошла ты,

резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».

Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.

Денисова здесь — гипсовый идол, банка с дохлыми пауками.

Фрейд-Юнгу:
Это не женщина — это проекция материнской травмы,
где Россия-мать недодала тепла,
и теперь сын мстит всем женщинам.

Станция 2. «Долой ваше искусство!»

А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.

Северянин + Бисмарк + «туши лабазников» =
шизофренический бред,
где логика разорвана в клочья.

Юнг-Фрейду:
Это словесная шизофрения —
когда сознание не выдерживает давления реальности
и рвет все связи между образами.

Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен, —
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?

И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.

Станция 3. «Долой ваш строй!»

Выньте, гулящие, руки из брюк —
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук —
пришел чтоб и бился лбом бы!

Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!

Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!

Революция — не политика. Это сексуальный акт с насилием.

Фрейд бы тут, ни секунды не сомневаясь, сказал бы:
-Это выплеск Танатоса,
инстинкта смерти, маскирующегося под борьбу за справедливость.

Станция 4. «Долой вашу религию!»

Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:

— Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте — знаете —
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!

Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи, —
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.

Хочешь?

Не хочешь?

Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь —
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?

«Я крикнул: „Боже!“
Лицо обернулось в окне.
Это был просто гримасничающий старик».

Фрейд-Юнгу:
Это крах Эдипова комплекса —
когда сын (поэт) понимает,
что Отец-Бог — всего лишь жалкий старик.

---

4. АКТ ТРЕТИЙ: МЕТАФОРЫ КАК СИМПТОМЫ БОЛЕЗНИ

Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.

Ксения Муратова:
«Пожар сердца», который тушат пожарные —
это не метафора. Это галлюцинация,
где внутренняя боль становится осязаемой.

Сергей Бавин:
Соединять Бисмарка, Северянина и мясные туши —
это не поэтический прием. Это клиническая картина распада сознания.

Александр Михайлов:
Богохульство — не поза. Это предсмертный крик души,
когда вера превращается в гримасу.

---

5. АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ: ПОСМЕРТНЫЙ ДИАГНОЗ

Может быть, нарочно я
в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.

Пациент: Лирический герой.
Диагноз:
— Мания величия («тринадцатый апостол»)
— Паранойя («В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры»)
— Садомазохизм («растопчу свою душу окровавленную»)

Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.

И когда мой голос
похабно ухает —
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.

Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.

вам я душу вытащу,

растопчу, чтоб большая! —

и окровавленную дам, как знамя.
 

Лечение:
— Творчество как способ аутодеструкции
— Революция как затянувшееся самоубийство

Общество-труп:
— Импотенция духа
— Творческий склероз

Виктор Франкл:
Весь текст — это дневник сумасшедшего,
где любовь, смерть, искусство и революция —
просто разные названия одного и того же кошмара.

---

ЭПИЛОГ: ТЕКСТ, КОТОРЫЙ ПЕРЕЖИЛ СВОЕГО АВТОРА

1915-1930. От «Облака» до пистолета.
Поэма стала:
— Инструкцией по убийству старого мира
— Пророчеством о собственной гибели
— Эпитафией целой цивилизации

«Облако в штанах» — это не текст. Это:
— окровавленный кулак, застывший в ударе
— разорванная аорта, из которой хлещет XX век
— динамит, заложенный под фундамент истории

---

POST SCRIPTUM
Все, что вырезала цензура, — сбылось.
Все, что восстановил Маяковский, — стало его надгробием.

Теперь этот текст — зеркало,
в котором Россия видит свое лицо.
Избитое.
Обезумевшее.
Бессмертное.

---

---

Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят, —
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц, —
«любящие Маяковского!»—
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.

Мария, ближе!

---

---

В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.

Мария!
Поэт сонеты поет Тиане,
а я —
весь из мяса,
человек весь —
тело твое просто прошу,
как просят христиане —
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь».

---

Мария — дай!

---

При написании статьи ни один поэт не пострадал.

---

.

---