Число заболевших коронавирусом в России растет быстрыми темпами, власти страны ужесточают меры, призванные предотвратить распространение инфекции, а научные центры работают над созданием вакцины против COVID-19. Одна из лабораторий находится в МГУ имени Ломоносова. Декан биологического факультета вуза доктор биологических наук Михаил Кирпичников объяснил спецкору “Ъ” Владимиру Соловьеву, почему никто не озаботился созданием вакцины после прошлых эпидемий, а также рассказал о том, почему коронавирус теперь с нами навсегда.

«Это природная инфекция, и нет оснований считать по-другому»

— В обществе из-за коронавируса паника. А те, кто профессионально исследует эту инфекцию, как относятся к этой ситуации с пандемией? У вас какое восприятие?

— Я считаю, что дело в общем очень серьезное, хотя ничего из ряда вон выходящего не происходит. Нельзя недооценивать опасность того, что происходит. Но эта эпидемия периодически встречающаяся. По ряду причин она вышла из-под контроля и стала пандемией. На это есть свои причины. Часто можно услышать, что грипп опаснее. Если смотреть цифры по летальным исходам, то грипп превосходит коронавирус.

— Это распространенный прием — сравнивать заболевания…

— Я и хочу сказать об этом. Что значит опаснее — не опаснее? Как сравнивать? Если по летальности, то грипп — чемпион в этом печальном соревновании. Но есть по крайней мере одна особенность у COVID-19 и у возбудителя SarsCov-2, которая делает ее очень коварной.

Грипп имеет латентный период, где-то полтора от силы три дня. Поэтому люди, схватившие грипп, выходят из игры гораздо быстрее. Это ключевая вещь — легче изолировать людей.

А когда вирус может быть латентным порядка двух недель и при этом сохраняет свою вирулентность и прочие особенности, это делает его весьма коварным. И я бы не хотел, чтобы речь шла о каких-то конспирологических теориях его возникновения. Тут все вполне понятно: это природная инфекция и нет оснований считать по-другому.

— Конспирологии много. Даже на официальном уровне звучало: представители Китая обвиняли США. Вы об этом?

— Я бы не хотел это комментировать, думаю, это был период, когда им нечего было сказать. Сегодня я преклоняюсь перед китайским руководством, которое сумело создать такие условия, когда ситуация довольно быстро была взята под контроль. Они действительно молодцы. Причем они с нуля работали. Весь мир уже работает, имея опыт и тестирования, и определенные практики работы с этой инфекцией. Они же начинали с нуля.

«Была недооценка ситуации со стороны и итальянцев, и испанцев, и французов»

— Мы видим, что список мер в разных странах разный. У кого-то режим чрезвычайной ситуации по всей стране, кто-то закрывает города, как было в Китае. Насколько вообще здесь оправданна жесткость мер?

— У коронавирусов существует семь основных типов, которые патогенны для человека. Из них четыре — обычные респираторные вирусы, заканчивающиеся насморком и чем-то подобным. Три дают серьезные последствия и осложнения. Это всем известный SARS-CoV 2002 года, это MERS, который был в основном на Ближнем Востоке, и SARS-CoV-2, с которым мы имеем дело сейчас. Специфических средств против нынешнего вируса, да и вообще против коронавирусов, сегодня нет.

Поэтому возвращаемся к началу вопроса. Какие в принципе могут быть ситуации? Первое, что приходит в голову: надо принять санитарные, социальные, организационные меры. К этому ваш вопрос и относится. Как лучше: жестко — не жестко? Ответ появится, когда пройдем через пандемию.

Но примеры уже сегодня существуют. Пример континентальной Европы — Италии, Испании и Китая, с другой стороны. Они говорят о том, что гораздо эффективнее оказались санитарные меры Китая. Был ли в этих мерах перехлест, трудно говорить. Но заметно, что была недооценка ситуации со стороны и итальянцев, и испанцев, и французов.

Но есть еще такая вещь как социальная психология, и я тут выступаю не на своем поле. Социальная психология и социальная ментальность абсолютно разные у китайцев и европейцев. Это тоже могло быть одной из причин эффективности тех или иных мер. Я обратил внимание на заявление, сделанное неделю или десять дней тому назад ВОЗ, которое очень созвучно моему ощущению ситуации. Они сказали, что инфекции, их влияние в ближайшем будущем на социально-экономическую жизнь планеты можно по последствиям сравнить разве что с изменениями климата. Это, наверное, действительно так.

И что делать в такой ситуации? Первое — ограничительные меры, которые блестяще сработали в Китае. А дальше — наука.

Какая наука? Возьмем тестирование этой инфекции. Все тесты на разных принципах построены, но даже если возьмем реакцию ПЦР, которая достаточно точно позволяет обнаруживать генетический материал вируса, то у первых тестов точность была порядка 80%. Сейчас более точно и значительно быстрее. Наука предлагает более совершенные вещи. Но это самая простая часть дела — тестирование.

Следующий этап — вакцинирование. Разработка вакцины подчиняется тем же правилам, что и разработка лекарственных препаратов. Хотя вакцины лекарствами назвать можно лишь условно. Это та вещь, которая дается здоровому человеку с целью его подготовить к чему-то конкретному. Для этого надо знать структуру патогена и многое другое. Но вакцинировать человека, который уже инфицирован вирусом, опасно. Вакцинирование имеет смысл заранее. Поэтому наука должна работать не только с существующими инфекциями, но и готовиться к будущим. Я нисколько не сомневаюсь, что новые и возвращающиеся инфекции — одна из основных опасностей, с которыми столкнется человечество в ближайшие десятилетия.

— Но к новым не подготовишься?

— К новым не подготовишься. Но наука может готовить платформы, которые позволяют быстро реагировать, когда поймешь специфику инфекции. Сегодня многие платформы созданы и будут совершенствоваться.

— Платформы для какого реагирования? В виде вакцины?

— В том числе и в виде вакцинирования. Платформа для вакцины, которую предлагаем мы, была разработана в МГУ под руководством академика Иосифа Атабекова — это кафедра вирусологии, думаю, что самая сильная в России. Он, наверное, основатель и точно один из лидеров вирусологии растений. Вирусы растений абсолютно безопасны для человека. Например, американцы для получения терапевтических антител против лихорадки Эбола, использовали вирус табачной мозаики. Мы использовали вирус табачной мозаики совершенно для другого: чтобы создать сферические частицы, обладающие удивительными свойствами.

Нейтральная частица, полученная из вирусов растений, как бы декорируется поверхностными белками того вируса, против которого нужна вакцина. Были выбраны участки белков, при помощи которых вирус взаимодействует с клеткой человека.

Вирус — типичный паразит в биологическом смысле слова. Он сам не размножается, а использует для этого молекулярный аппарат, ферменты из клетки хозяина.

И используя биоинформатику, можно найти те самые участки, которыми вирус взаимодействует с клеткой человека со специальными рецепторами. Дальше вы можете синтезировать ген этих поверхностных белков и прикрепить к сферической частице несколько типов белков: например, антигены SARS-CoV-2, или MERS, или каких-то новых еще неизвестных коронавирусов.

При помощи этой технологии — и в этом одно из ее важных преимуществ — можно получить конструктор, который состоит из центральной нейтральной белковой части, декорированной теми участками вируса, которые не инфекционны, но при помощи которых вирус узнает клетку хозяина, человеческую в данном случае. Это идея, лежащая в основе нашей вакцины.

Еще одно достоинство этого метода — для создания кандидатной вакцины мы не используем инфекционный материал, нам он не нужен. Мы знаем последовательность белков этих вирусов, синтезируем их при помощи генной инженерии.

Наш метод позволяет это делать не для одного белка, а для целого класса белков.

«Мы можем получить вакцину против всех вирусов»

— Получается такой универсальный солдат. Он не против одного вида коронавируса, а против всей линейки сразу?

— Конечная вакцина — против всего ряда коронавирусов. При этом устойчивость самой платформы, то есть центральной части, позволяет не пользоваться холодовой цепью, как говорят. То есть если нужно летом эту вакцину доставлять в Африку, не нужны специальные холодильники. Она сохраняет все свойства при комнатной температуре за счет свойств центральной части.

— Взял чемодан с вакциной и полетел?

— Да. Это наша технология. Немцы в основном используют так называемое явление интерференции РНК — за это открытие в 2006 году Нобелевскую премию дали. Мы можем получить вакцину против всех вирусов. Более того, если в результате мутации появится новый вирус — тоже опасный для человека — мы легко сможем синтезировать антигены этого вируса. Вот что дает наука. Это экономия времени. Имеющаяся у нас платформа создавалась много лет. Это значит, что эти много лет уже работают на нас, и мы можем использовать этот конструктор и сейчас, и в будущем.

— В США над своей вакциной работают, в Германии — над своей. Но и в России не вы одни. У лаборатории «Вектор» свои исследования, в центре имени Гамалеи — свои. Получается, что никакого сотрудничества нет, а есть конкуренция скорее?

— Неправда. Есть все: и конкуренция, и сотрудничество. Как это всегда бывает в науке. А в этом случае и наука, и коммерция.

В разработке вакцины участвуют частные компании. Но государство должно позаботиться о том, чтобы иметь в резерве платформы, подобные нашей, потому что эта инфекция либо родственная обязательно вернется.

Необязательно дело обернется пандемией, но вернется как факт. Поэтому такие вещи должны быть в резерве у государства. Нам, как я уже отметил, не нужен был инфекционный материал. И ВОЗ сейчас рекомендует вакцины, которые так или иначе используют методы генетической инженерии. Они, как правило, не требуют инфекционного материала для получения прототипов вакцины, а требуют только знания последовательности этого материала.

Прошлый век вакцин — это инактивированные и так называемые аттенуированные вакцины. ВОЗ, с моей точки зрения, обоснованно предлагает уходить от них на рекомбинантные вакцины. По ряду причин. Инактивированные вакцины берут из инфекционного материала, который специально обрабатывается. Сам по себе процесс этот более длительный. Год-полтора-два для получения одной кандидатной вакцины. И существует вероятность возврата к инфекционности в тех вакцинах, которые не рекомбинантные.

Теперь о том, кто что делает. На слуху центр Гамалеи, «Вектор».

Каждый использует свою методику, но это не означает, что не понадобятся другие методики. Может оказаться, что какие-то вакцины могут иметь в чем-то — в эффективности, по протективному эффекту — какое-то преимущество.

Это покажут только испытания. Поэтому иметь разные подходы чрезвычайно важно и полезно.

У нас в Институте общей генетики РАН также используют интерференцию РНК в попытке бороться с вирусной инфекцией. Сейчас сдвинемся с вакцины. Вакцина — это начало пути для здорового человека, чтобы сделать его менее восприимчивым к инфекции. У вас прозвучало — конкуренция среди нас или сотрудничество. Наука так устроена, что она всегда конкурентна.

— Но какая сейчас задача стоит? Чтобы вакцина в принципе появилась или чтобы ее быстрее создал конкретный разработчик — «Вектор», вы, центр имени Гамалеи?

— Наука, в том числе создание новых вакцин, при полном уважении к строителям МКАД, это не то же самое что строить кольцевую дорогу. Там вы если приведете десять тысяч рабочих, то получите такой-то результат. А наука — она в принципе недемократична. Тут решают индивидуумы, их способности, знания. Поэтому элемент конкуренции в этом смысле присутствует.

Если вы работаете и выбрали для создания технологии какой-то путь, не думаю, что на этом этапе нужно сотрудничество с кем-то другим, кто работает по другой технологии.

Но их работа при этом не бессмысленна, хочу подчеркнуть. Даже если они будут в итоге вторыми.

«Всех сегодня интересует, что делать с больными»

— Вы сказали, что ваша платформа создана давно. Правильно?

— Недавно. Она создавалась долго — с 2012 года.

— Тогда наивный вопрос: если так долго это создавалось, почему нельзя вакцину быстро выдать?

— Причин много. Платформа — не есть вакцина. Я сейчас называю срок 1,5–2 месяца до получения первого прототипа вакцины. Мои коллеги говорят о трех месяцах до получения готовых конструкций, которые можно начинать испытывать.

— Сколько времени могут занять испытания?

— Сначала должно быть испытание на общую токсичность — доклиническое. Потом доходит до этапа протективных способностей вакцины. Это все доклиника. И вот на этапе протективных способностей вакцины мы уже нуждаемся в инфекционном материале: в трансгенных животных для этой инфекции. Они появились на рынке буквально несколько дней тому назад. Это нужно, чтобы проверить, что то, что вы создали, работает и защищает от инфекции. Это все на животных.

Здесь, кстати, конкуренты могут становиться творцами одного дела и в российском масштабе, и в мировом. Это и происходит. Китайцы начинают сотрудничество с американцами. Си Цзиньпин, я слышал, предложил Трампу сотрудничество в создании вакцины.

Но я другую мысль хотел подчеркнуть. Может оказаться так, что мне будет выгодно сотрудничать с «Вектором», допустим. Меня просто так на «Вектор» никто не пустит, потому что барьеры есть. Но на этапе испытаний государство уже должно обеспечить тестирование моей вакцины. Потому что я здесь — на площадке университета — не могу работать с инфекционными объектами.

— Не странно ли, что вас на «Вектор» не пустят?

— Нет, не странно. Здесь уже проявляется роль государства. Оно должно организовать работу так, чтобы разные ведомства и структуры, имеющие возможности работать с разным уровнем опасности, могли сотрудничать. Здесь идет речь не столько о фундаментальных исследованиях, сколько о стандартных технологиях проверки качества вакцины. Мы сознательно выбирали путь, который поначалу не требует инфекционного материала, но дальше он мне нужен, чтобы показать, что вакцина работает.

— Инфекционный материал — что это?

— Животное, зараженное данной инфекцией.

— Вы сказали, что испытания начнутся через месяц-полтора.

— Какие?

— Я и хотел узнать какие.

— Стандартные испытания делятся на две части. Первая — доклинические испытания, достаточно общих вещей: безопасности и так далее. Плюс испытания — это тоже доклинические — действенности препарата, протективной способности. Это все доклиника. Потом клинические испытания.

— На людях?

— Это уже люди. На первом этапе обычно испытывают на добровольцах, здоровых людях. Узкие когорты. На первом этапе — доклиника — это обычно около года. Клиника — порядка трех лет. В обычном случае все это имеет смысл. Вакцины, в случае нынешней пандемии, это подготовка к «завтрашней войне». А вообще вакцины всегда оружие против вчерашней войны. Всегда.

Человечество сегодня столкнулось с ситуацией, когда нужно сокращать сроки испытаний. В полноценном объеме доклиника и клиника — это минимум четыре-пять лет при работе день и ночь. С легкой руки американцев появился термин fast track — быстрый путь. В случае форс-мажорных обстоятельств американцы в ряде случаев предлагают ускоренный, не столь детальный подход к испытаниям. И тогда все можно ускорить. Вопрос — насколько — тут просто некорректен. По прецеденту. Вопрос решается по каждому отдельному случаю.

— В случае fast track не возникает вопрос побочных эффектов?

— Риск побочных эффектов? Конечно же есть. Но тем не менее проблема fast track в России обсуждалась — в связи с проблемами онкологии и попыткой разрешить использование новых средств на терминальных больных. Пока ноль в решении этой проблемы. Но, думаю, сейчас появились серьезные силы, которые будут поддерживать идею fast track, ухода от совсем стандартной ситуации, когда доклиника занимает год-два, а клиника — три-пять лет. Это может существенно все ускорить.

— Так какие через полтора месяца у вас будут испытания?

— Доклинические. На животных. Создание образца, прототипа кандидатной вакцины, исследование безопасности, иммуногенности мы можем делать в помещениях университета, в местах, где работают студенты. Но уже исследование протективности требует работы с инфекцией. Сегодня мы сделали саму технологию. Вирус узнает разными поверхностными белками, разными ключами клетку человека. Выбрать ключ, который кажется вам перспективным, это наука. Вот эти ключи для первой серии испытаний нами выбраны и синтезированы. Сейчас идет работа по сборке всей конструкции. Потом будет исследована протективность, а потом клинические испытания.

Мы в принципе обладаем технологией создания конструктора против всех коронавирусных инфекций, известных на сегодняшний день. Более того, если появятся новые коронавирусные инфекции, а они обязательно появятся, уже не потребуется долгая работа.

Надо будет только с нового коронавируса ключики поставить и ими декорировать вот эту нашу частицу, которая внешне очень похожа на коронавирус. Но вакцинами все не кончается. Ясно, что всех сегодня интересует, что делать с больными.

— Особенно с теми, которые входят в зону риска и может погибнуть.

— Нужны лекарства против этой инфекции. Минздрав, Роспотребнадзор в первую очередь думают об этом, а не о тех эпидемиях, которые будут через год, два, десять. Хотя думать надо о них тоже, а может, в первую очередь о них. Я уже сказал, что сам по себе вирус — это паразит, который может развиваться только внутри клетки хозяина. В плане лекарства мы можем думать о средствах, которые модифицируют каким-то образом хозяйскую клетку, чтобы вирус в ней не размножался. Это один путь поиска лекарств.

Второй тип — лекарства, я отдельно их выделю, которые не дают проникать вирусу в клетку. Это терапевтические антитела, которые могут вводиться больному. Блестящий пример был с Эболой. Это вторая линия обороны. Первая — вы что-то делаете с клеткой хозяина, что она перестает размножать этот вирус. Понятно, что это не очень здорово. Берете здоровую клетку и начинаете как-то ее модифицировать. Понравится ей это или нет, по-всякому может быть. Второй вариант — терапевтические антитела, которые нейтрализуют вирус. Они садятся на эти антигены, на эти ключи у вируса и просто закрывают их. И не дают вирусу связываться с клеткой. Третий — самый лучший путь — научится «разрушать» РНК вируса. На это нацелены методы интерференции РНК.

Работа ведется по поиску этих лекарств. Она ведется и в мире, и в России. Мы из этого круга вопросов занимаемся только терапевтическими антителами. Это связано по своей идеологии с вакцинами. Я нарисовал разные пути и цели поиска лекарств. Они для профессионала очевидны. Для людей, которые отвечают за судьбу пандемии, эпидемии, их в первую очередь интересуют, конечно, лекарства. Удастся ли до конца пандемии создать что-то путное, нацеленное на эту инфекцию, это вопрос.

«Думаю, что будет ужесточение в сторону китайских мер»

— Не пропадет интерес к созданию вакцины, если пандемия летом рассосется?

— Те слова, которые я говорю о роли науки в борьбе с неизвестными угрозами, прежде всего с новыми и возвращающимися инфекциями, относятся к тому, чтобы не допустить этого. Это все равно будет востребовано. Именно эта инфекция будет возвращаться с периодичностью. Sars, MERS, COVID-19 с определенной периодичностью могут возвращаться в будущем в виде большой эпидемии.

— Почему никто не сделал вакцину после 2002 года или после эпидемии MERS?

— Потому что это наука. Все занимались разными вещами.

— Но если бы в 2002 году сделали, то сегодня бы была вакцина?

— Первый Sars 2002 года давал очень высокую смертность — даже выше, чем COVID-19. Но количество заболевших в мире тогда было около 10 тыс. А сегодня мы имеем больше 700 тыс.

— То есть размах показался незначительным для начала работы над вакциной. Вы, кстати, цифрам верите? Можно им верить?

— Разным цифрам по-разному.

— Россия выглядит прямо благополучно по сравнению с некоторыми другими странами. Не так ли?

— Нам немного повезло, что перед нами были Китай, Европа. Мы можем что-то обобщать. Несмотря на отсутствие специфических средств борьбы, практическая медицина накопила практики по поводу того, как с теми или иными проявлениями болезни бороться. Это преимущество. По какому пути мы пойдем дальше, объективно трудно сказать. Думаю, ближайшая неделя-две покажут.

— Мы начали разговор с того, что Европа недооценила опасность, а Китай, может, и перегнул, но справился успешно. Россия где между этими полюсами? Опоздали или нет?

— Шаги, которые предпринимаются, это шаги в правильном направлении. Для меня вопрос, достаточны ли эти меры?

— У нас пока точно не Китай в смысле жесткости реагирования.

— Пока не Китай. Когда это только началось в России, мы немного прогнозировали вперед, и было очевидно, что к ситуации, которая сложилась сегодня в смысле нормативного обеспечения, мы придем. И мы к ним в университете и на факультете готовились.

— А что будет завтра, послезавтра, не прогнозировали?

— Думаю, что будет ужесточение в сторону китайских мер.

— Москва закроется?

— Москву закрыть, после того как она стала большой Москвой... Ее сложно будет закрыть. Но всего можно здесь ожидать.

Коронавирусная инфекция — инфекция с особенностями. Но это сезонная инфекция.

Все, что знаем о ее легких формах, да и тяжелых,— это всегда была сезонно. Люди, которые занимаются экологией вирусов, они считают, что к середине лета с гарантией все должно затихнуть.

— Россия — традиционный рынок для рабочей силы стран-соседей. Молдавия, Украина, Средняя Азия. Никто в точности не знает, в какой из стран какая ситуация с коронавирусом. В той же очень закрытой Туркмении. Или в Таджикистане. Но ясно, что, если летом все стихнет, люди снова поедут в Россию. Не будет ли так, что с импортом рабочей силы будет импортирована и эпидемия?

— Вы считаете, что летом Россия откроется. Я не уверен.

— А если откроется?

— Мир устроен так, что нет ни черного, ни белого, а мы всегда в серой зоне. Всегда могут быть ситуации, когда надо принимать жесткие меры. С чем связана глубина этих мер и в Китае, и у нас, их в чем-то половинчатость? Она связана с тем, что людям, которые отвечают в целом за ситуацию в городе, в стране, приходится строить баланс — что людям есть, как экономику развивать. Это сложные вопросы. Они выходят за рамки нашего разговора.