Артиллерист Чиков Петр Александрович

Повоевал и послужил Петр Александрович: Германия, Япония, Корея. Рассказ очень длинный, но крайне интересный. Рекомендую от души.

- Я, Чиков Петр Александрович, полковник в отставке, участник трех войн, родился в 1925 году в хуторе Чиков Котельниковского района Сталинградской области. Школу-десятилетку окончил в Сталинграде в 1942 году. Город уже бомбили немцы и моя мама сказала: «Петюшка, поезжай в деревню, в родной хутор. Там бомбить вряд ли будут, а здесь и бомбежки сильные и голодно». И мама, по неграмотности, вместо того, чтобы отправить меня в тыл, отправила меня навстречу фронту, потому что из-за Дона уже были близки войска 6-й армии Паулюса.

 

Я приехал туда в начале июля 1942 года. Наш дальний родственник, Небыков Александр Иванович, был там председателем колхоза. У него я и остановился. Походил по хутору несколько дней, в хуторе никого нет, июль месяц. Он как-то приезжает с поля: «Как отдыхаешь? Тетка блинами кормит с каймаком?». Я говорю: «Кормит, только я хожу как дурак по пустому хутору, никого нет» - «Так уборка урожая идет, все в поле. Слушай, я тебя отвезу завтра в тракторную бригаду, будешь там учетчиком, а то старого учетчика забрали в армию» - «Я боюсь, я ж вроде ничего не знаю и не умею» - «Да ты же здоровый парень, десятилетку окончил. Там повариха тебя всему научит – она у нас как профессор, все знает!». Таким образом, я весь июль проработал в тракторной бригаде учетчиком. Шла уборка пшеницы, урожай был колоссальный! Убирали его на комбайнах и тракторах в основном девушки и женщины.

В конце июля в бригаду прискакал на взмыленной лошади подросток лет двенадцати: «Бросайте работу, немецкие танки через Дон переправляются!» А до Дона было всего 22 километра… В бригаде сразу паника началась. Все кинулись запрягать подводы, лошадей. У меня как у учетчика была своя двуколка с кобылицей. До хутора было 15 километров, мы быстренько прискакали в хутор. А там уже целая катавасия - наряжают сорок бричек с колхозным добром в эвакуацию, грузят ящики, мешки, бидоны, бочки. Я нашел своего дядю и спрашиваю его: «Как быть мне?». А в это время в хутор приехала и моя мама с моими младшими сестренкой и братом. Сестренке было в то время четыре года, брату пятнадцать лет. А мне было семнадцать лет. Дядя мне говорит: «Давай ка ты езжай к матери, посоветуйтесь с ней. Может завтра вас в Сталинград я отправлю. Потому что немцы через день-два уже здесь будут».

Я пришел к маме, которая остановилась у своей подруги. Нашел их всех сидящими на крылечке в унынии и слезах. Я сказал, что, возможно нас отправят в Сталинград. Мама в ответ ничего внятного не ответила. И вдруг по улице несется в дрожках на двух рысаках председатель хуторского сельского совета - калмык Сартыков Борис. А он мою маму хорошо знал, потому что с гражданской войны он со своей семьей в хуторе жил. А в гражданскую он вместе с моим дядей, старшим братом моего отца, Степаном Ивановичем Чиковым, рубился с деникинцами, врангелевцами и поляками. Дядя, Степан Иванович, был командиром кавалерийского эскадрона в дивизии Думенко. И вот остановился председатель и к моей маме: «Тоня! (А мою маму звали Антонина Степановна) Ты почему Петра не отправила в эвакуацию?! Немцы придут и его же сразу арестуют как партизана! Собери ему пожитки, я его сейчас отвезу в эвакуирующийся колхоз. Мы его как раз к утру догоним.». Мама расстроилась, а соседка ей сказала, что председатель верно говорит. Дочь соседки, комбайнерша, за день до этого, с подругами уехала в Сталинград и там записались в зенитчицы.

Собрала мама мне пожитки, сел я на тарантас и под утро председатель привез меня в эвакуирующийся колхоз, который прошел всего-навсего километров тридцать, пересек железную дорогу Котельниково-Сталинград и в это время остановился на ночлег. Председатель определил меня пассажиром на бричку, на которой уже ехали дед по имени Казимир, женщина средних лет Шура Дельчук и беременная молодая девушка. Колхоз, который эвакуировался, был украинским, в нем были одни украинцы – 102 человека. Я был сто третьим.

Этот украинский колхоз в 1941 году пришел в эвакуацию и осел в хуторе Чиковом Котельниковского района. А в 1942 году ему предстояло гнать скот уже двух колхозов – Чиковского и своего, украинского: две отары овец по шесть тысяч голов в каждой, четыреста голов крупного рогатого скота, половину из которых составляли дойные коровы и табун лошадей в сотни полторы. И вот этот скот мы гнали через Калмыкию к переправе через Волгу у станицы Енотаевской, она как раз посередине между Астраханью и Сталинградом. Скот двигаться быстро не мог, поэтому гнали мы его медленно. Пастухами были в основном женщины. Помогали им человек пять подростков 15-16 лет и три-четыре деда-украинца. Главным был председатель украинского колхоза Юрко Транец, лет шестидесяти. Из местных казаков хутора Чикова в эвакуацию не отправился ни один человек! Украинцы были хорошими, отзывчивыми людьми. Меня они приняли как сына.

Гнали скот мы весь август 1942 года. Глянешь вперед – пыль до небес стоит, впереди нас идет колхоз! Оглянешься – до горизонта пыль до небес, следующий идет колхоз! И вот так шли мы через Калмыкию. Естественно, чем ближе мы уходили вглубь Калмыкии, тем воды в колодцах становилось все меньше и меньше, ведь идущие впереди и сами пили и скот поили. От недостатка воды наш скот стал дохнуть. Наш председатель решил идти к Волге не общей дорогой, а взять чуть левее, ближе к Сталинграду. В тех местах было меньше эвакуируемых и побольше военного транспорта двигалось. Таким образом мы решили, что этот путь будет безопаснее.

Наш обоз растянулся километра на три. Однажды, когда мы прошли уже калмыцкий поселок Цаца, скачут вдоль нашего обоза наши ребята-пастухи с криками: «Танки! Танки немецкие нас догоняют!». Началась паника. Обоз свернул на обочину и остановился. К середине обоза подлетают три немецких легких танка и оттуда выскакивают немцы. Из головного танка на броню вылез красивый молодой немец в черной куртке и черных галифе. На голове у него была пилотка. С брони немец посмотрел на нас, заулыбался и на немецком сказал, чтобы мы возвращались. «Цурюк! Дойчланд!» - и смеется. Нас они не тронули, сели в танки и отправились вперед. Когда немцы уехали, мы поняли, что это была разведка. Больше мы их не встретили. Видимо они или по другой дороге вернулись, или их уничтожили.

В калмыцких улусах, которые мы проходили, была страшная нищета: ничего нет, дети голые ходят. Мужчин нет, одни старики. Некоторые калмычки с трудом говорили по-русски. Мы спрашивали у них, есть ли у них какой-нибудь скот. Они отвечают, что был. Но все у них забрали за неуплату налогов. Мы у них просили воды, т.к. знали, что в улусах есть скрытые колодцы, где они сами берут воду. Они говорят, что напиться нам дадут, но для нашего скота воды у них нет.

В одном из улусов председатель Транец уже пошел на крайность. Он пообещал заплатить калмыкам за воду для водопоя животных. Калмычки между собой поговорили и ответили, что нет у них много воды. Тогда председатель говорит: «Мы дадим вам десять баранов! Дадим вам корову с теленком! Дадим вам два мешка муки! Только ради Бога, дайте нам воды, напоить скот!». Они опять поговорили между собой на калмыцком и сказали, чтобы мы шли за ними. У них два катуха (сарая) были соединены соломенной крышей и в них были замаскированы два колодца. Воды в них было много! Мы полдня оттуда черпали. Калмыки нам даже дали два длинных, метра по три, корыта для водопоя скота. Мы напоили весь скот, наполнили свои бочки и отправились в путь. Все, что обещали, мы калмыкам отдали – два мешка муки, корову с теленком, десять баранов. Когда мы уезжали, калмычки стояли на коленях и я, проезжая мимо них на своей лошади, видел, как у них текли слезы. Слезы радости от того, что мы им столько дали.

В конце августа мы вышли к переправе через Волгу у станицы Енотаевской. Перед переправой надо было спуститься в большое займище. На переправе работали два больших парома, которые таскали катера. Когда мы посмотрели на займище с горы, мы ужаснулись. Тысячи голов скота, сотни повозок, шум, крики, плач. Мы сначала не поняли, что за суматоха там внизу. Оказывается, недавно переправу бомбили девять бомбардировщиков. Паромы уцелели, их смогли спрятать под деревьями, но в займище они побили много животных, были убитые люди, разбитые брички. Наш председатель взял с собою нас, троих пацанов на лошадях и отправился искать какое-нибудь начальство, чтобы решить вопрос с переправой и встать на очередь.

Полдня мы пробивались к стоящей на берегу будке, где сидел начальник переправы, а также несколько представителей НКВД, которые руководили переправой и составляли очередь для колхозов. Вечером нас поставили на очередь и сказали, что наша очередь подойдет дней через восемь. Председатель сразу сказал: «Спускаться в займище не будем. Там все еще перемешано после бомбардировки. Отойдем километра на четыре. Там есть что-то вроде пруда. Будем там скот пасти. А жить будем здесь, наверху».

Дня через три опять чуть стороной пролетели немецкие бомбардировщики. Летели низко, что даже кресты можно было различить. Пролетели через Волгу в сторону Астраханской области. Все обрадовались: «Они, наверное, не к нам, в Астрахань полетят». А они пролетели через Волгу, развернулись и идут обратно на переправу. И начали бомбить. В этой бомбежке паромы снова уцелели, несмотря на то, что один из них, со скотом, в это время был на середине реки. Около десятка бомб снова легли в займище. Дня через два после этого немцы снова прилетели на бомбежку. На переправе никакой охраны нет, немцы летят низко, зная, что ничем им не ответят. Только они подлетели к переправе, как стали по ним из орудий стрелять! Оказывается, ночью из Астрахани пришел и встал под деревьями большой колесный буксир. И на нем установлены две зенитных пушки и шесть спаренных пулеметов. И когда немцы прилетели, они его не видели. После первого залпа головной «Юнкерс» взорвался в воздухе, второй задымился и пошел к земле. Остальные стали кто куда сбрасывать бомбы и строй их рассыпался. Три самолета сбили зенитчики в этот день, остальные самолеты улетели. Рано утром пароход дал прощальные гудки и ушел в Астрахань.

Наконец пришла наша очередь – мы удачно переправились через Волгу. После переправы постарались разобрать свой скот. Весь скот перемешался и в результате коров у нас стало чуть ли не наполовину меньше, а овец стало чуть не на половину больше. После переправы мы шли в Астраханскую область еще почти неделю. Пришли мы в Харабалинский район в село Сасыколи. Село очень огромное. Местный колхоз уже принял несколько эвакуированных колхозов. Кругом всем руководило НКВД. Мы думали, что нас поселят в местных хатах, а нас всех разъединили, скот наш тоже разъединили – овец отдельно, коров отдельно. В километрах пятнадцать от села располагались животноводческие бригады и нас всех расселили по этим бригадам. Поскольку перед приходом в это село я гнал овец, то меня распределили в овцеферму.

Определили меня туда с моей бричкой, в которой были все те же пассажиры - дед Казимир, женщина средних лет Шура Дельчук и молодая женщина, которая перед переправой родила девочку. Приехали руководители колхоза и сказали: «Вот в этой кошаре, где овцы содержатся, и будете жить». Дед наш возмутился: «Мы что, вместе с животными спать будем!?». А уже был сентябрь, ночи прохладными были. А нам женщина, как выяснилось, она была заместителем председателя местного колхоза, отвечает: «А мы вас не ждали! Приперлись тут!». Тут наши старики возмутились: «А вы что, фашистов ждете!? Что вы сделали для фронта и победы? А мы скот сохранили для армии и пригнали сюда!» Местные поняли, что переборщили, извились и пообещали пригнать будку на колесах для женщин и ребенка. А нам предложили выкопать землянку. Пообещали предоставить инструмент – кирки, лопаты, двуручную пилу. Кроме нас на эту ферму попала еще одна бричка, в которой ехало шесть человек и нас стало десять человек. Мы, силами нашей маленькой бригады, выкопали две землянки. Работали мы пастухами на этой ферме, на лошадях пасли овец.

Поздней осенью на ферме объявился мой двоюродный брат – Валентин Андреевич Чиков. Как из-под земли появился! Ему тоже было около 16 лет. Он был крепким парнем. Оказывается, он вслед за нами из колхоза шел через всю Калмыкию: «Вы уже ушли в эвакуацию, а я еще в колхозе оставался. За неделю до эвакуации из станицы Потемкинской приехал в колхоз заведующий «Заготзерно» района и у председателя колхоза попросил парня шофером на легковую машину «эмку». Председатель меня туда определил, хоть я был трактористом. И я этого заведующего возил, но недолго. Однажды, когда мы в Потемкинской спали, а в районе Дона гудели бои, в станицу ворвались немецкие танки. И мы с заведующим на «эмке» успели выскочить из станицы. Догнали мы какой-то непонятный обоз – он шел без скота. Люди везли свое добро – брички были загружены домашним скарбом. И мы пристали к этому обозу. На вторую ночь мой начальник скрылся в неизвестном направлении. Утром встали, ждали, ждали его, а его нет. Так я дальше один на «эмке» и поехал. Шел я шел с этим обозом, уже ближе к Сталинграду стало известно, что около города идут бои. И направили наш обоз тоже через Калмыкию. Ехал я безо всяких документов – ни на себя, ни на машину ничего у меня не было. И ко мне стал приставать какой-то мужик, у которого было нагружено четыре повозки с просьбой продать ему машину. Мол, при переправе через Волгу у меня ее НКВД все равно конфискует. И я продал ему машину за кругленькую сумму, а сам пристал к какому-то эвакуирующемуся колхозу».

Смотрю я на него – а он в новых валенках, белый овчинный полушубок на нем, перетянутый кожаным офицерским ремнем со звездой, рукавицы армейские по локоть. Расстегнул он полушубок, а там фуфайка военная, брюки ватные. Я спрашиваю: «Откуда ты все это взял?». А я сам уже дрожал от холода, ведь на мне ничего теплого не было. А он отвечает: «Я определен к вам в бригаду пастухом. Завтра-послезавтра я тебя тоже тепло одену.» - «Каким образом?» - «После сам все узнаешь!». Стали мы втроем пасти – дед, он и я. Брат договорился с дедом, что утром мы отгоним отару овец и отлучимся, а вечером вернемся обратно и вместе отгоним отару на ферму.

Отогнав отару километров на десять от фермы, мы с братом, оставив деда, поскакали в сторону Казахстана. Скакали мы километров шестьдесят. Брат знал дорогу и мы, прискакав в нужное место, увидели стоявшие около ручейка в кустах штук пять кибиток. Из них вышли старики-казахи, обнялись с братом, поговорили о чем-то. Затем меня пожилой казах взял за руку, завел в одну из кибиток, и я обалдел! Там был склад. До самого потолка лежали груды фуфаек, полушубков, шапок-ушанок и прочего обмундирования. Как впоследствии рассказал мне Валентин, а ему рассказали сами казахи, что казахские власти приготовили все это для партизан, на случай, если сюда дойдут немцы. А поскольку немцев за Волгу не пустили, то это обмундирование казахи стали потихоньку менять на сахар, муку, соль.

Одели меня казахи во все новое. Только шапки моего размера не нашли и казахи пообещали назавтра привести нужный размер. Напоследок казахи предложили попить чая, но мы отказались и понеслись в сторону нашей пасущейся отары. Отъезжая от кибиток, я заметил, что у брата к седлу приторочена связка, в которой были ватные штаны и полушубок. Брат пояснил, что это для бригадира нашей фермы. Бригадир тот был без глаза, нога у него не разгибалась, да к тому же еще и алкаш. Ну и для деда нашего тоже немного он прихватил. Я поинтересовался, чем он собирается расплачиваться с казахами. Он отвечает: «Баранами. Завтра в сумерках к нашей отаре подъедут казахи и возьмут себе десять баранов.» А отара у нас была двенадцать тысяч голов. Потерю десяти баранов никто и не заметит, кто их считать будет! У нас каждые две недели отбраковка поголовья шла и хромых и больных овец в счет госпоставки отправляли на военную продовольственную базу, где их забивали на мясо для фронта. Вечером прискакали казахи, привезли мне шапку-ушанку, поймали десяток баранов, перебросили их через седла и ускакали.

На следующей день женщины в бригаде заметили, что я одет так же шикарно, как и мой брат и стали к нему приставать с вопросами, где он все это взял. Брат сказал, что все это он купил. А меня предупредил, чтобы об этих сделках с казахами не узнало НКВД.

3 января 1943 года в бригаду приехала грузовая машина. Из нее выходит офицер, с ним трое красноармейцев. Офицер велел бригадиру построить всех подростков и мужчин, которые есть в бригаде. Мы стоим толпой, а офицер командует: «Кому есть восемнадцать лет и больше – пять шагов вперед!» Вышло нас немного, человек восемь-десять. Все подростки из эвакуированных.

А мне еще не было восемнадцати, поскольку я рожден в марте. Но мне очень надоело пастушить и голод достал. У нас сахара не было, соли не было, не было ни муки, ни круп. Только мяса было сколько душе угодно – бригадир разрешал каждой землянке резать в неделю два барана. А есть мясо без соли невозможно – уже через неделю на него смотреть не хотелось. Поэтому прибавил себе несколько месяцев, чтобы попасть на фронт. Подтвердить дату своего рождения я не мог ничем, поскольку никаких документов у меня при себе не было.

Офицер переписал нас и сказал, чтобы мы готовились. Он сейчас поедет в другую бригаду за призывниками, а часа через два возвратится и заберет нас в районный центр. Привезли на в Харабали, в военкомате все с нас сразу сняли, выдали военное обмундирование. Я очень жалел, что лишился своего прекрасного полушубка и ремня со звездой. Оставил я только пуховый свитер, который незадолго до этого связала мне Шура Дельчук. Я одел его под гимнастерку и он спасал меня от холода.

Буквально через день пришел из Астрахани большой эшелон с призывниками. Нас, из Харабалей, набралось две теплушки призывников. Привезли нас в Пензу. От Пензы в двенадцати километрах станция Селикса, где нас выгрузили из эшелонов. Там был огромный военный лагерь – землянки метров по сто - сто пятьдесят в длину, только крыши одни виднеются. Оказывается, там стояла запасная стрелковая бригада полкового состава. В ней готовили призывников к отправке на фронт – три месяца «ать-два», два раза выстрелил из оружия и в составе маршевой роты на передовую.

В этой бригаде нас определили в землянку. В конце, начале и посередине землянки стояли огромные бочки, которые круглые сутки топились дровами. А между бочками с обеих сторон стояли двухъярусные нары, на которых лежали набитые соломой матрасы. Не было ни подушек, ни одеял. Так мы, дрожа, и спали на них в шинелях. Тем, кто спал ближе к бочкам, было еще тепло, а мы мерзли. Кормили нас скудно: пюре гороховое две-три ложки на завтрак, обед и ужин. Кроме этого на обед давали маленький кусочек мяса, а на завтрак ломоть хлеба, чем-то намазанный, но не маслом, а чем-то рыбным и чай. Чай был сладким и его можно было пить сколько угодно. Нам раздали каждому кружки, поэтому мы могли выпить чай и пойти налить себе его еще.

Выдали нам карабины и мы с утра до вечера находились в поле, где снегу было по колено. «Ложись! В атаку!», пробежим немножко и опять: «Ложись! В атаку!». И так часов пять, до обеда. А после обеда строевая подготовка или стрельба без выстрелов – изучали, как целиться, как мушку совмещать с прорезью. И за два месяца, которые мне суждено было провести в этой бригаде, мы всего два раза стреляли «по-настоящему» на стрельбище, каждый раз по три патрона. После стрельб пошли смотреть результаты. У меня одна пуля еле-еле зацепила мишень, остальные в молоко ушли. Офицер на меня набросился со словами: «Ты что, слепой?». Я ему отвечаю, что я стрелял первый раз в жизни и карабин раньше в руках не держал. «Ложись!» - скомандовал он и выдал мне еще три патрона. От холода руки у меня замерзли и в мишень опять попала только одна пуля. «Ладно, фашиста ты не убил, но все равно ранил! Беги в землянку. Освобождаю тебя от строевой подготовки после обеда. Иди отогревайся!».

Однажды нашему батальону прозвучала команда «Строиться без оружия!». Построились. Смотрим, перед строем незнакомые офицеры, причем не из этой бригады. Прозвучала команда: «Кто окончил десять классов – пять шагов вперед!» Вышло из батальона человек тридцать, не больше. Приказали тем кто вышел, заходить по одному в землянку. Захожу, сажусь. Передо мной фотограф, позади простыня растянута. На мой робкий вопрос: «А зачем нас фотографируют?» прозвучал резкий ответ: «Надо!». Поскольку документов у меня не было, записали меня с моих слов и потом объявили, чтобы через два часа зашел в другую землянку, получил продовольственный аттестат и НЗ. Нам всем было интересно, куда нас направляют, но получили приказ вопросов не задавать. Выдали нам по небольшой баночке консервов, по две селедки и по буханке черного хлеба и сказали, что это паек на двое суток.

На наши вопросы: «Куда нас дальше отправят?», нам было сказано, что все до нас доведут позже. Построили нас, повели на станцию Селикса. А там уже нас эшелон дожидается. В этом эшелоне несколько теплушек уже набиты красноармейцами. Куда, чего? Неизвестно…

Подошел паровоз, стукнул сцепкой и повезли нас. И только уже в дороге мы узнали, что везут нас в город Куйбышев, это нынешняя Самара. Но, несмотря на то, что от Пензы до Куйбышева было рукой подать, везли нас туда трое суток. Немножко пройдет эшелон - стоим, немножко пройдет - стоим. А мимо нас другие эшелоны пролетают в обоих направлениях. Свое НЗ мы смолотили в первый же вечер и оставшиеся сутки были голодными. Но мы были молодые, поэтому вытерпели голод.

Привезли нас в Куйбышев. Выгрузили в центре города на вокзале. Мы обрадовались: раз выгружают в самом городе, значит и разместят нас тоже в городе, наверное, даже в казармах поселят. После выгрузки нас построили и повели. Вели через весь город. Город уже закончился, скрылся из виду, а нас все ведут. Ведут на юг параллельно Волге. Километров через двадцать, на большом привале, нас встретили два офицера, которые нам, наконец-то, объявили, что мы идем в Куйбышевское гвардейское пехотное училище. Хоть бы кто спросил меня – хочу ли я туда, не хочу ли?! Никаких вопросов! Но все прекрасно понимали – война, значит надо!

Офицеры торжественно произнесли речь: «Мы вас поздравляем, теперь вы – курсанты Куйбышевского гвардейского пехотного училища!» Выступающий офицер думал, что мы крикнем «Ура!», а мы еле живые, еле ворочаем языками, мы ж голодные. Но кто-то из нас спросил у них: «А почему училище гвардейское? Фронт ведь далеко отсюда.» - «Наше училище в прошлом, 1942 году, в полном составе выезжало на фронт. Мы полгода воевали. Все, кто остался в живых, вернулись обратно для окончания обучения. Начальник нашего училища на фронте ногу до колена потерял, сейчас он ходит с протезом.»

Оказывается, вели нас от Куйбышева тридцать километров до поселка Красная Глинка. Туда из Москвы эвакуировалось правительство СССР, много министерств там было. Поговаривали, что сюда и Сталина планировали перевезти, но он не приехал. Много представителей бериевского министерства приехало в Красную Глинку. В этом поселке находился какой-то санаторий или профилакторий, так их всех оттуда выселили, а поселили там работников министерств и их семьи. А уже 1943 год был и фронт уже далеко откатился, но охрана все равно была. И охрана там была очень сильная – зенитные пушки и зенитные пулеметы чуть ли не через каждые сто метров стояли. Нас потом тоже много раз отправляли туда в наряд - то патрулировать территорию, то охранять здания, где жили сотрудники министерств и их семьи.

Прошли мы, значит, через поселок Красная Глинка, и уперлись в металлические ворота. Последний километр мы уже еле плелись. И вдруг эти ворота открываются и духовой оркестр грянул марш! Все взбодрились сразу. Смотрим, а по обе стороны асфальтированной дороги, выстроились батальоны курсантов, которые уже обучались в училище. Ребята стоят все такие здоровые, румяные и хлопают нам в ладоши.

Нас сразу повели в столовую, накормили до отвала, а потом в баню. Все вещи наши у нас забрали, включая красноармейское обмундирование, а взамен выдали все новое. Получили мы и курсантские погоны с желтыми окантовками. На построении нам сказали: «Срок обучения у вас будет шесть месяцев, по окончании присвоят вам звания лейтенантов и отправят на фронт». И вот здесь я хочу подчеркнуть самое главное – почему я сижу перед Вами 90-летний, но живой. Потому что, благодаря среднему образованию, полученному перед войной, я попал в Куйбышевское гвардейское пехотное училище!

В училище нас учили по полной программе, мы стреляли изо всех видов оружия, потому что недостатка в боеприпасах мы не испытывали. Автоматы, винтовки, карабины, пулеметы, крупнокалиберные пулеметы, противотанковые ружья – из всего этого нас учили стрелять. Если при стрельбе из снайперской винтовки были хорошие попадания, то присваивали даже спортивный разряд. У меня, к примеру, был третий спортивный разряд по стрельбе. Нас сажали в траншеи, выкопанные в полный рост, и через нас перекатывались настоящие наши танки Т-34, которых в училище было два. После прохождения танков мы должны были успеть бросить в них два муляжа гранат и обязательно попасть в моторный отсек. Танк хоть и медленно катился, но, пока одну «гранату» кинешь с него, он уже отъезжал далеко и второй попасть в него было очень трудно.

Лагерь нашего училища находился у подножия Жигулевских гор, поэтому по этим горам мы налазились от души! Красивые там, конечно, места. И через Волгу мы переправлялись. В общем, учили нас так, чтобы из нас получился настоящий офицер-пехотинец. На территории училища было много учебных плакатов. Помню такой: «Убей врага! Если первым не выстрелишь ты, то он тебя убьет! Выбирай, что лучше.»

В связи с тем, что училище было гвардейским, кроме курсантского пайка нам давали дополнительный паек, который состоял из кусочка сливочного масла, кусочка сала, сахара и буханки белого хлеба на двоих. Хлеб был хорошо пропеченный, пахучий такой! А сахар был в больших головках, поэтому их приходилось колоть. И это давали каждый день! Поэтому мы потом поняли, почему курсанты, которые прибыли в училище раньше нас, были такими румяными и здоровыми. В процессе обучения мы тоже сразу повзрослели, посвежели. Я, когда в зеркало смотрел, то мне казалось, что у меня лицо в два раза шире стало.

Но, вместо положенных шести месяцев, мы проучились всего четыре месяца. Второго или первого июля, когда мы были на тактических занятиях, прискакал на лошади нарочный из училища и закричал: «Тревога в училище! Вам приказано ускоренным маршем направляться в училище». До полигона было километров десять или двенадцать и наше подразделение, где бегом, а где шагом, отправилось в училище. Когда наша рота прибыла, все училище уже стояло в строю. Как только за нами закрылись ворота, на трибуну с костылем поднялся начальник училища полковник Иванов.

Начальник училища был без ноги, а заместитель его, Герой Советского Союза, был без левой руки, но это было малозаметно, так как у него вместо руки был протез. Фамилию его сейчас не вспомню, но потом он куда-то пропал – может демобилизовали его, а может на повышение пошел. Был такой случай. Недели через две, после нашего прибытия в училище, нас, всех курсантов, собрали в огромном зале клуба на какой-то концерт. А перед концертом заместитель начальника училища сделал на сцене какой-то маленький доклад. А, поскольку он Герой Советского Союза, то кто-то из курсантов, сидящих в первых рядах, попросил рассказать, за что тот получил Золотую звезду Героя. Заместитель начальника молча сошел со сцены вниз и, подойдя к спросившему, громко попросил того ухватить его за левую руку. Курсант хвать ее – и в испуге отпрянул! И тут все поняли, что у него протез. Хороший, одним словом, был он мужик!

Начальник училища зачитал приказ: «По приказу Верховного главнокомандующего товарища Сталина, училище в полном составе выезжает на фронт!» Все прокричали троекратное «Ура!». После выступления начальника училища, нас всех сразу экипировали – выдали каски, саперные лопатки, вещмешки, автоматы новенькие ППШ, по две гранаты, по два диска автоматных, полных патронов. И еще выдали патроны в пачках, около восьмисот штук на каждого. И выдали самое главное «оружие» - алюминиевую ложку! При этом объявили, что, чтобы ложка не потерялась, ее нужно воткнуть за обмотку. У нас же тогда сапог не было, мы все носили ботинки с обмотками. На построении объявили, что, поскольку мы проучились всего четыре месяца из шести, то всем курсантам присваивается звание «старший сержант». Раздали нам широкие лычки на погоны. Мы ж прошли обучение командованию взводом, уже начали изучать командование ротой. А, к концу обучения, поговаривали, мы должны были даже ознакомиться и с командованием батальоном.

Погрузили наше училище на вокзале в два эшелона, человек по пятьсот в каждом. Весь офицерский состав училища – командиры батальонов, их заместители – все были с нами в этом эшелоне. Эшелон был украшен портретами Сталина, лозунгами «На Берлин!», из вагонов раздавались песни, в общем, радость была от того, что едем на фронт. Когда мы стали проезжать по местам, где ранее прошли бои, увидели, как валяется разбитая и обгоревшая техника, стоят разрушенные здания, лошади, распухшие от жары, лежат. Наконец эшелон остановился и выгрузили нас. Оказалось, что мы на Курской дуге, в Орловской области. Прошли мы пешком километров пятнадцать и в глубоком овраге объявили привал и сказали дожидаться кухни. А нас около тысячи человек. Только мы расположились на зеленой травке, прилегли отдохнуть, как вдруг кто-то крикнул: «Воздух!» Смотрим, низко-низко летят три «Мессершмита» и прямо над нами, не стреляя, пролетели. Буквально через минуту вслед за ними наши три истребителя краснозвездных пронеслись, догоняя. Мы им вслед посмотрели и снова расположились на отдых. Минут через десять наши истребители вернулись, а немцев мы не увидели. То ли их сбили, то ли просто отогнали.

После того, как подошедшие кухни покормили весь личный состав, прозвучала команда на построение. Мы поротно построились в низине. Вскоре на взгорке появилась группа офицеров, среди них выделялся генерал. Генерал объявил: «Вашему училищу присваивается наименование «250-й гвардейский стрелковый полк 83-й гвардейской стрелковой дивизии» и вручается боевое знамя! Перед этим вы должны принять гвардейскую клятву. Снять головные уборы!» Сняли. «Встать на правое колено!» Встали. Генерал зачитывал текст гвардейской присяги, а мы хором все повторяли. Раздали нам новенькие гвардейские значки. В Куйбышеве, хоть училище и было гвардейским, гвардейских значков нам не выдавали, их носили только те, кто вернулся с фронта на доучивание. Уже позже мы узнали, что наша дивизия входит в состав 11-й Гвардейской Ударной армии, которой командовал тогда генерал-полковник Баграмян, с которым мне дважды довелось встретиться на фронте. Тут, я считаю, Верховное командование совершило грубейшую ошибку! Зачем из нас, хорошо обученных старших сержантов, сформировали полк? Нельзя было этого делать! Нас надо было распределить по полкам, по дивизиям командирами взводов, в крайнем случае командирами отделений.

В ночь наш полк выдвинулся в сторону фронта. Шли недалеко, километров пятнадцать – двадцать. Уже начало то впереди, то по сторонам погромыхивать. На рассвете мы пришли на позиции. Траншеи в полный рост. Мы все остановились. Смотрим, из траншей вылезают грязные, обросшие, преимущественно пожилые, красноармейцы, все, несмотря на лето, в шинелях: «Ой, сыночки, да какие же вы все молодые да красивые! Какие же вы молодцы, что прибыли нас сменять!» Мы удивленно спрашиваем у них: «А где здесь передовая?» - «Сыночки, утром все увидите.» А рассвет уже начинался. Красота такая вокруг, зелень!

Впереди, метрах в ста, была ячейка, в которой сидели двое наблюдателей. Слева и справа тоже были такие же ячейки с дозорами. Оттуда красноармейцы ушли, поэтому наш командир роты назначил туда дозорных. Из одной из ячеек встал наш старший сержант и в полный рост направился в нашу сторону. Может он попить захотел или за фляжкой своей шел. И вдруг он, не дойдя метров двадцати, вскрикнул и упал. Мы сразу не поняли в чем дело. Но двое из наших вскочили, подбежали к нему. А ему разрывной пулей разворотило поясницу. Кровища хлещет! Его на руках в окоп принесли. Выстрела никто не слышал. Через некоторое время смотрим, из другой наблюдательной ячейки идет другой старший сержант. Причем идет еле-еле, потом упал и на четвереньках ползет. К нему опять кинулись: «Что с тобой?» - «Снайпер ранил в плечо». Оказывается, снайпер стрелял с приличного расстояния, что никто выстрелов и не слышал. После этого мы стали держать ухо востро.

Когда уже совсем рассвело, из передовой ячейки раздался крик: «Вижу танки! Три! Пять! Семь! Девять танков!!». Левая ячейка тоже закричала: «Вижу танки! Два! Три! Пять!». Правая ячейка еще не успела крикнуть о появлении танков, как мы их уже сами увидели. Мы не боялись танков, мы знали, как с ними воевать. Но у нас не было противотанковых гранат, только ручные. Танки тихонечко, не стреляя, спустились с пригорка в низинку. Даже кресты стало видно на них. И тут нам стало как-то зябко, как-то во рту пересохло, начался мандраж. Мы стали роптать, что командиры наши не предусмотрели танковой атаки и не снабдили нас всем необходимым для уничтожения танков.

Смотрим, за танками появилась вражеская пехота. Много пехоты, в несколько рядов идут, и тоже не стреляют. И вдруг словно разорвалась громаднейшая бомба! Земля задрожала. Мы все не поняли в чем дело, присели в траншеях. Смотрим, через нас несутся огненные смерчи, дым. Ужас, что творилось! От такого грохота мы пооглохли, кто-то стал уши затыкать. Оказывается, метрах в ста от наших траншей была кустарниковая лесопосадка и ночью, ближе к рассвету, там расположился дивизион «катюш». Видимо командование знало о готовящемся вражеском прорыве. И эти тридцать две машины практически прямой наводкой дали пять-шесть залпов. Мы, когда вылезли, увидели, что от земли до неба все горит, кругом дым, смрад, танки горят. Кое-где в просветах видно, что уцелевшие машины задом отползают. Потом, рассматривая подбитые танки, заметили, что у некоторых башни валяются метрах в двадцати. Такой была моя первая встреча с врагом. Как потом выяснилось, в эту ночь немецкая армия начала наступление на Курской дуге, и мы оказались на острие одного из ударов. Вот только непонятно мне, почему с немецкой стороны не было артподготовки, а они сразу пустили танки. Слева и справа мы слышали канонаду, а на нашем участке не было.

Впоследствии наша дивизия участвовала в освобождении Орла. В начале октября не только нашу дивизию, а всю 11-ю гвардейскую армию стали перебрасывать на север на стык Псковской, Витебской и Ленинградской областей. Полтора месяца мы шли пешком туда с Курской дуги и сели в оборону на границе с Витебской областью. Там шла подготовка к операции «Багратион». Меня назначили командиром взвода автоматчиков полковой роты автоматчиков. Полковая рота автоматчиков всегда находилась рядом со штабом. Она состояла из двух взводов охраны, трех взводов автоматчиков, взвода разведки, знаменного взвода, саперного и хозяйственного взводов. Наша задача была оборона штаба, а когда полк становился на привал, мы определяли место для размещения штаба и рубили шалаши или копали землянки для офицеров штаба. Командиром взвода автоматчиков у нас должен был быть офицер. Все время нам говорили, что офицера вот-вот пришлют. А меня пока назначили вместо него командовать взводом. Мы участвовали в небольших операциях по освобождению северных районов Витебской области. За освобождение города Городок бои шли трое суток. В этом городе я был ранен, контужен и попал в полевой госпиталь. А офицера на должность командира взвода автоматчиков я так и не дождался до самого ранения.

 

- Расскажите про бой, в котором Вы были ранены.

- Вызывает нас однажды майор, начальник штаба полка, которому непосредственно подчинялась наша рота автоматчиков, и говорит: «Товарищ старший сержант, берите с собой человек восемь автоматчиков, - при этом он развернул передо мной карту, - Смотрите на карту. За ночь вы должны пройти пятнадцать – двадцать километров в этом направлении. Вот вам компас, вот вам азимут, вот карта. Разведчики соседнего полка заметили присутствие немецкой машины. Что там – воинская часть или что-то тыловое вам и необходимо узнать. В бой не вступать. Если вас обнаружат, сразу на полных парусах обратно».

Во взводе у меня было 26 человек. Взял я восьмерых, и мы пошли. Одеты мы были в валенки, ватные брюки, фуфайки, поверх которых овчинные полушубки. У нас в полковой роте все так были одеты. Так поверх полушубков мы еще и маскхалаты надели. В таком одеянии мы, на 25-градусном морозе, через каждые сто метров расстегивали полушубки, от нас пар валил. Да к тому же еще и вши донимали. Жуть! Когда ранее, до этого, приходилось роте передвигаться маршем, то мы на привалах спали в таком обмундировании и не мерзли. Выставляли охранение, ложились в сугробы и засыпали. Спали по два часа. Через два часа побудка. Если кто-то трудно вставал, то его за ноги и за руки стаскивали лицом в снег. Будили любыми способами. Потому что уже через два часа становилось зябко. А первые два часа не мерзли совсем.

Ну так вот. Прошагали мы по лесу, наверное, километров двадцать. В лесу мы только один раз встретились с немецкими разведчиками. Мы шли в колонну, потому что снег был выше колена. Впереди идущего меняли через каждые полчаса. Передний идет замыкающим колонны, а идущий вслед за ним становится головным. Я как раз шел вторым. И вдруг идущий впереди как крикнет: «Ложись!» Мы все рухнули в снег и тут же раздалась автоматная очередь, которая прошла выше наших голов. Оказывается, немец стоял, прислонясь к дереву, и целился в нас из автомата. Если бы идущий впереди нашей колонны не увидел немца своевременно, то он нас бы скосил всех одной очередью. Он даже сам свой автомат не успел привести в готовность, только крикнуть успел. Мы нестройно ответили из своих автоматов. Тишина. Поднялись. Подходим к дереву. За деревом костерок потухший дымит. Мы сразу по следам определили, что немцев было четверо. Там же валялись два немецких противогаза в круглых коробках, каска одна валялась, окрашенная белой краской, пустые консервные банки.

Мы поняли, что это были разведчики. У нас была такой принцип: если заметили противника, то в колонну уже не идем, а расходимся веером в разные стороны. Видимо, у немцев был такой же принцип. Поэтому мы не знали, по какой дороге они пошли. Мы решили идти прямо. Этих немцев, к счастью, больше не встретили. Видимо, они ушли в сторону. Забыл сказать: мы там подобрали еще две немецкие фляжки, одна из которых была со шнапсом. А у нас и свои имелись фляжки, наполненные спиртом. Когда кого-то отправляли в разведку, старшина, согласно приказа, обязательно наливал всем полные фляжки спирта.

Прошли мы, значит, еще какое-то расстояние и вышли на опушку. Остановились. Наблюдаем. Вдруг видим, где-то метрах в ста пятидесяти из сугроба искры вылетают. Поняли, что там землянка. Мой заместитель, присланный к нам во взвод младший сержант-калмык, был шустрым парнем, стрелял метко. Мы даже прозвище ему дали «Шустрик». Он совершенно не обижался на это. Вот Шустрик мне и говорит: «Товарищ старший сержант, там наверняка труба есть. Я подползу и гранату туда брошу.» Я говорю: «Нет, дорогой, раз это землянка, да к тому же топится, значит из нее траншея есть, а в ней наверняка часовой должен быть. Сначала надо разведать, есть ли он там.» Двух ребят я послал вправо, двух влево, чтобы провели разведку прилегающей к опушке территории.

Примерно через час все вернулись. Одна группа доложила о том, что заметили несколько больших немецких фур, занесенных снегом, возле фур большие неотапливаемые палатки. Ни одного часового замечено около них не было. Другая группа заметила два немецких бронетранспортера с крупнокалиберными пулеметами, рядом несколько бричек и громадные лошади-тяжеловозы рядом с ними. И тоже нет часовых. Я не поверил, что нет часовых, собрался другие группы отправить посмотреть. Но они клянутся, божатся, что нет там часовых: «Мы близко подползали. Нет часовых ни там, ни тут!» Тогда я Шустрику говорю: «Ну что, давай, калмычок, ползи! Как гранату им опустишь, так сразу кубарем к опушке беги, мы тебя будем ждать.» Через некоторое время ахнул такой взрыв, что даже бревна взлетели! Оказывается, он не одну гранату бросил, а две. Как он после этого жив остался! Осколки его чудом не задели. Что интересно, ни по нему, пока он к нам бежал, ни по нам, когда мы в лес уходили, не было со стороны немцев сделано ни единого выстрела!

Когда мы отошли подальше, устроили маленький привал и стали советоваться между собой. Пришли к выводу, что это была тыловая немецкая часть. Они, видимо, думали, что передовая далеко и даже часовых не выставили, а все забились в землянку. Отметили мы это место на карте, записали количество обнаруженной техники и пошли обратно, к своим.

На рассвете мы вышли из леса. Мы шли по компасу настолько четко, что в лесу напали на свои же собственные следы, которые оставили раньше. Наш путь должна была пересекать дорога, после которой, через километров шесть – восемь редколесья, должно быть расположение полка. Дорога вся занесена снегом была, сугробы большие. По этой дороге нам надо было пройти километра три, а потом свернуть в лес. Идем по этой дороге, и вдруг я замечаю колеи от танков. По этим колеям было идти легко. Однако колеи были не от наших танков: от наших танков колеи были широкие, а от немецких поуже. Снегу нападало на колеи совсем немножко, видно было, что не так давно танки проходили, вечером или ночью. Как оказалось позже, мы ошиблись: танки прошли трое суток назад. Идем по колее, нам уже сворачивать с дороги пора, а колея все продолжается. Я советуюсь с Шустриком, говорю: «Ну, что будем делать?» А он бывший охотник, говорит: «Товарищ старший сержант, давайте еще пройдем! Вдруг танки увидим».

Уговорил, пошли мы. А от сильного мороза и взошедшего солнца ощущение такое, будто снег летает. Солнца не видно, только марево такое. И вдруг видим, метрах в двухстах стоят три танка, один за другим. Вижу, что это легкие немецкие танки. Мы залегли. Я говорю: «Ребята, возле танков должен быть часовой, давайте смотреть внимательно». Полежали с полчаса, часовых не увидели. Странное дело, обычно немцы всегда выставляют охрану, а тут никого нет. Да и там, в тылу, тоже никого не было, что для немцев необычно.

Шустрик предложил мне вдвоем подползти, а остальных ребят оставить нас прикрывать. Поползли мы. Тишина. Шустрик запрыгнул на моторную часть, снял рукавицу, ощупал: «Давно стоят, двигатель холодный». Умный был парнишка, маленького такого росточка. Тут и я запрыгнул на танк. И как-то я нечаянно прикладом автомата стукнул о броню. Смотрим, башенный люк закрыт, а водительский приоткрыт. Мы туда намеревались заглянуть. И вдруг, когда я стукнул о броню, оттуда раздалось: «Русс зольдат, нихт шиссен!», мол, не стреляйте. Из люка сначала высовывается рука, а потом высовывается голова. Мы глянули и обалдели: лицо темно-синее, почти черное. Замерзал человек, языком он еле ворочал. Он нам что-то по-немецки бормочет. Я хоть и учил с шестого по десятый класс немецкий язык, все равно ничего не понимал. Немец рукой нам машет, чтобы мы его вытащили из танка. Мы уже смело подошли к нему, вытащили из водительского люка. Он даже сидеть не мог, замерз настолько, что уже и не дрожит. Сам черный и форма на нем такого же цвета. А еще форма то на нем легкая, а мороз то под тридцать градусов! Когда в танке работает мотор, он же обогревает и в танке тепло, даже жарко. Это я знал по училищу.

Пока мы с немцем возились, пока посадили его на броню, потом привалили его к башне, но он сполз, потому что не мог сидеть. Дали мы ему два-три глотка спирта из фляжки, немец стал немножко шевелиться. Спрашиваем его: «Сколько еще в танке?» Он показывает два пальца. Смотрим, открывается башенный люк, оттуда сначала машет рука, потом появляется голова без шлема. Тоже такой же черный и тоже рукой машет, чтобы его вытащили. Таким образом мы их всех троих из танка вытащили. Пытались всех на броню посадить, но они сидеть не могут. Дали им всем спирта. Я дал команду своим ребятам, чтобы они слегка растерли немцам лица, но не снегом, а спиртом.

Пошли мы к следующему танку. А те, видимо, уже все слышали, потому что у них уже открыты были люки, и из люков головы виднелись. Таким же образом мы вытащили немцев и из второго танка, дали всем спирта. По-моему, даже раза два дали к фляжке приложиться. Немцы уже шевелиться стали. Сидят, глаза прикрыли и только бормочут: «Рус зольдат, рус зольдат…»

Подходим к переднему танку – не открывается ни один люк на нем. Мы стучим по броне. Через некоторое время открылся башенный люк и оттуда высовывается рука с пистолетом. А мой один автоматчик стоял спереди-сбоку. Но немец, видать, тоже был настолько замерзший, что у него не было сил пистолет держать. И он выстрелил под углом вниз и попал в ложу автомата моего автоматчика. Если бы чуть правее, то обязательно попал бы или в живот, или пониже, а так только ложу раздробил. Мы спрыгнули на снег. Понимаем, что тут, видимо, офицер. Сидим, притаились около танка. И вдруг внутри танка - «хлоп!» - выстрел произошел. Мы опять обалдели, что ж такое!? Оказывается, тот офицер в танке застрелился. От пленных танкистов потом стало известно, что он агитировал их, чтобы они тоже покончили с собой, а они отказались.

Оказалось, что эти три танка были разведкой и они заблудились. Они ждали что за ними приедут, но те тоже заблудились. А у этих кончилось горючее, сели аккумуляторы, следовательно, прекратилась радиосвязь и прекратился обогрев и они замерзали. Около трех суток они сидели в танках.

Ну вот, значит, угостили их спиртом, растерли кому руки, кому лица. Надо их как-то вести, не нести же их на руках. Пошли потихоньку, привели их в полк. А командир полка в это время был у начальника штаба. Я зашел, доложил. Они оба вышли, смотрят на немцев и говорят: «А чего это они пьяные?» Я объяснил, что мы их немножко спиртом отогревали. После того как доложил о результатах своей разведки, командир полка сказал: «Вот что, товарищ Чиков, на первый раз ограничимся строгим выговором. Вы, практически с голыми руками, с обычными ручными гранатами пошли на танки. А если бы они не были в таком состоянии? Развернули бы пушку, один выстрел – и от вас пыли не осталось бы. Но, в связи с тем, что Вы все-таки проявили храбрость, что привели сюда этих немцев, я вынужден послать теперь туда саперов, чтобы они взорвали эти танки. А вас всех представлю к награде». Пожал нам всем руки, похлопал по плечу: «Идите, отдыхайте».

Вон, орден Красной звезды у меня на кителе висит. Это мне за как раз за это и дали. Молодец у нас командир полка был.

 

- Зачем же танки надо было взрывать? Ведь они в рабочем состоянии были.

- Ну, во-первых, зима, холодно с ними возиться. Во-вторых, у нас экипажей для них не было, а ждать, пока пришлют танкистов, долго. Да еще идут бои местного значения, вдруг к ним выйдут немцы.

 

- У Вас не возникло желания тех немцев прямо у танков и расстрелять?

- Да мне ребята говорили: «Товарищ старший сержант, что мы будем с ними возиться? Давайте их кокнем всех, да и все». Я им говорю: «Ребята, если бы в открытом бою, то я бы сам первый их расстрелял. А то мы их практически без выстрела взяли в плен. Они по нам не стреляли, наоборот, просили помощи. Значит они сами сдавались. Разве можно пленных расстреливать?» В общем, успокоил я своих ребят.

 

- В полку были случаи расстрела пленных?

- Нет, не было. Один раз там же, в Белоруссии, шел очень сильный бой. Наша разведка обнаружила в чащобе леса какой-то крупный немецкий штаб. Это был как минимум армейский штаб, потому что он был обнесен колючей проволокой и там площадка была, на которой стояли фургоны с антеннами на крышах, легковые машины, бронетранспортеры. Я потом эту площадку с этой техникой видел своими глазами. Там даже несколько танков стояли.

А наши как сделали? Они охватили эту чащобу и со всех сторон пошли на немцев. Впереди нас шел полк, так он все это вершил, а мы шли за ними. Там неподалеку протекал ручей. Когда бой закончился, немцы, видимо, попытались драпануть. Мы уже подошли к ручью и увидели эти бронетранспортеры: один в воде стоял, другой только пытался спуститься, третий поднимался по склону, четвертый из ворот выезжал. И на каждом из бронетранспортеров по три – четыре убитых немца: кто вниз головой висит, кто так, кто сяк сидит мертвый. На что мы обратили внимание, так это на то, что маскхалаты у них были из клеенки. И вот этот полк, что шел впереди нас, наколошматил при этом немцев много из тех, что пытались убежать. По-моему, даже одного генерала взяли в плен с офицерами. Солдат при этом в плен взяли совсем немного.

И кроме немцев наши захватили около двадцати человек «власовцев». Там я их впервые и увидел. Это, как правило, здоровые мужики, морды вот такие вот (показывает), у всех зимние лисьи шапки, немецкие офицерские бушлаты на меху. Они стояли в строю, когда наши СМЕРШевцы их обыскивали. Так один упал на колени и закричал: «Я коммунист! У меня зашит партбилет! Не расстреливайте меня! Я пытался перейти!» А когда наш красноармеец стал его обыскивать, расстегнул на нем бушлат, а у него на кителе Железный крест висит. Тут особист ему как врезал: «Ах ты, коммунист! Сволочь, ты же уже крест заслужил! Сколько же ты красноармейцев убил, сволочь?» Тот оправдываться начал: «Да нет, я был поваром у генерала. Это он мне крест дал!» Ну, в общем, туда-сюда юлить начал. Все они говорили, будто обслуживали штаб: кто охранником был, кто поваром.

Так этих «власовцев» погрузили на грузовик и под охраной повезли в тыл. А пленных немцев пешком повели. У нас все возмущались: «Наоборот надо было сделать: немцев везти, а этих сволочей пешком гнать». Что дальше с ними было, я этого не знаю.

 

- В вашей части были случаи дезертирства или самострелов?

- Нет, вот у нас такого не было.

Когда мы освобождали город Городок в Витебской области, то в этом бою меня ранило. А ранило как. Залетели мы с одним автоматчиком во время атаки в маленькую, на двоих человек, ячейку. В общем, вдвоем мы в нее прыгнули и пытались из нее стрелять.

Там площадка была, рядом церквушка и мы определили, что там раньше был какой-то санаторий или дом отдыха, потому что потом мы увидели сцену, занесенные скамейки, которые наполовину были разломаны и сожжены немцами в кострах.

Потом диски у нас опустели и, чтобы сменить диски, мы в этой ячейке присели. Сидим, меняем диски на снаряженные, которые у нас на ремне висели: в подсумке у каждого по два диска было. И в это время рядом разрывается снаряд, который задел за верхушку дерева. А деревья были толстые такие, сосны. И снаряд был довольно большого калибра. Я только помню, что этот разрыв я услышал. А потом какая-то сила неведомая взяла, и меня, сидящего на корточках на дне этой ячейки, словно вдавила в землю. И больше ничего не помню.

Моему напарнику, который был рядом со мной, осколок размером с кулак вошел в голову, прошел через все его тело и внизу вышел в землю. Кровищи было в ячейке почти на четверть, как потом мне ребята рассказывали в госпитале. Вокруг нас было очень много раненых. Ребята говорили: «Мы, когда вас из крови этой ячейки вытаскивали, подумали, что ты тоже убит». А у меня ни одной царапины не было в этот раз! Только контузия от ударной волны сильная.

Я почти оглох, очень сильно стал заикаться и плохо видеть глазами. После в госпитале врач мне сказал: «Если бы у тебя был открыт рот в это время и закрыты глаза, то в порядке остались бы зрение и слух. А поскольку рот был закрыт, все давление пошло на мембраны».

Ну, полежал я сколько-то там в госпитале. Туда мне привез мой орден раненый начальник разведки полка. Когда именно меня ранило, я уже не помню. Это было или в конце 1943-го или в начале 1944-го.

Но в феврале 1944-го года я был уже в команде выздоравливающих полевого госпиталя и меня собирались выписывать. А выздоравливающая команда чем занималась: дрова пилили, кололи, воду в бочке грели, таскали по палаткам носилки с ранеными, помогали госпитальным красноармейцам, которым лет под семьдесят было, нести охрану. Нам уже объявили, что будут на днях нас выписывать.

И вдруг откуда-то из тыла появился в госпитале офицер. И впервые я увидел у этого офицера золотые погоны. Звание его не помню: капитан или майор он был. На нем были хромовые сапоги, темно-синие галифе, офицерская гимнастерка под бушлатом. На гимнастерке у него были награды, видать он уже побывал на фронте.

Однажды замполит госпиталя командует: «Выздоравливающей команде построиться!» Построились. «Кто имеет среднее образование – пять шагов вперед!» Всего в команде было человек сорок, полевой госпиталь довольно большой был. А вышло нас всего человек восемь или десять. Все, кто вышел, стали впоследствии моими друзьями.

Этот прибывший офицер нас, вышедших, по одному переписал и откуда-то у замполита госпиталя появились в руках новенькие комсомольские билеты с нашими фотокарточками. Эти комсомольские билеты они вручили нам. Мы были поражены: никакого собрания не было, никто не поинтересовался, желаем ли мы вступить в ряды комсомола. Фотографировались мы еще давно и когда интересовались, для чего это, получили ответ: «Никаких вопросов!»

Нам, новоиспеченным комсомольцам, выдали продовольственные аттестаты: лист с талончиками, на которых стояли числа и было написано: «Завтрак», «Обед» и «Ужин». Если надо было где-то покормиться, то эти талончики вырезали и отдавали. А если кормиться не было возможности, то их тоже вырезали и обменивали на сухой паек.

Прошли мы километров пятнадцать, не больше, и пришли под вечер на какой-то разрушенный полустанок. Там на железной дороге уже стояло восемь теплушек, а из них раздавались песни, шум и гам. Двери у теплушек были открыты, поскольку на улице было не так уж морозно. Смотрим, там, в теплушках, вся молодежь.

Определили и нас по этим теплушкам. Внутри располагались только нары, ничего больше. Мы сразу легли и уснули. Под утро чувствуем, наши теплушки качнуло. Мы выглянули, видим – подошел паровоз, который привез еще одну теплушку. Итого получился солидный эшелон. Впоследствии, в глубоком тылу, из этого эшелона выгрузилось нас, наверное, человек шестьсот.

Тронулся наш эшелон и попер нас в тыл. Мимо нас мелькали станции с разными названиями, что позволило нам понять, что мы уже далеко в глубоком тылу. Однажды, проехав город Ржев Калининской области, поняли, что уже близко Москва. Спрашиваем сопровождающего нас офицера, куда нас везут, на что получаем ответ: «Военная тайна!» Привезли нас в Москву на Белорусский вокзал, выгрузили и пешком провели через весь город на вокзал, из которого поезда идут на восток.

Привели нас, опять погрузили в эшелон. Прошло буквально тридцать-сорок минут и наш эшелон снова тронулся в путь. И опять в тыл, в сторону Урала. На вокзале, в каждый из наших вагонов-теплушек, подсели по нескольку неизвестных нам офицеров. Мы и у них стали интересоваться, куда же нас везут. И опять нам отвечали: «Военная тайна! Не задавайте никаких вопросов». Везли нас, везли и привезли в Свердловск. Там объявляют, что стоянка четыре часа. Из каждого вагона разрешили человек по восемь отправить в увольнение с условием, чтобы через три часа все были на месте. Кто опоздает или не вернется, будет арестован комендатурой и отправлен под суд за дезертирство. В общем, припугнули нас, чтобы особо не гуляли.

Да, упустил я один момент. Когда еще везли в сторону Москвы, на станции в одном малом городишке, не помню сейчас названия, объявили два часа стоянки и кормление горячей пищей по продаттестатам в питательном пункте. Мы высыпали из вагонов все в гимнастерках, без шинелей. Смотрю я на своих попутчиков: Ба! – у всех поголовно ордена да медали. Сели обедать, а среди нас за столом сидит Герой Советского Союза, старшина. Пока поели, выходим – еще одного увидели старшину – Героя. Оба они молодыми были, года по двадцать три.

Осмелели мы потом, познакомились с ними. Спрашиваем у одного: «Куда нас везут?» Он отвечает: «В Сибирь едем, девок щупать». Поняли мы, что у него по этому поводу тоже информации нет никакой. Пытались разузнать у другого Героя Советского Союза: «Вы же, наверное, точно знаете, куда мы едем?» А он нам в ответ: «Едем на Колыму золото добывать». Догадались мы, что и этот брешет, потому что ничего не знает.

Короче говоря, из нашего вагона, в число восьмерых счастливчиков, которым удалось сходить в увольнение, попал и я. Высыпали мы гурьбой в центр года. Центр там располагался практически рядом с вокзалом. Смотрим, театр стоит, огнями яркими сияет – Свердловск, глубокий тыл. Подходим, смотрим на афишу: идет «Снегурочка». «Пошли в театр?» - «Так спектакль уже идет давно!» Тут один из Героев, который был с нами в группе, снял шинель и пошел к администратору. О чем он там с ним говорил, нам неизвестно, но вышла женщина и провела нас на галерку, под самый потолок. При этом она постоянно нас тихонечко умоляла: «Ребята, потише, пожалуйста, идет спектакль. Не сорвите нам спектакль, пожалуйста!»

Смотрим мы спектакль, заодно разглядывая гражданский люд, сидящий в зале. И вдруг на Герой Советского Союза встает, опирается на перила и во весь голос кричит «Снегурочка, не плачь! Мы тебя спасем!» Весь зал сразу зашумел, головы задрал под галерку. Тут сразу же прибежали служители театра и с криком: «Вы срываете нам спектакль!» вытолкали нас на улицу. Уже только когда мы оказались на улице, стало заметно, что наш Герой изрядно поддатый! Где и как он успел выпить, мы так от него и не допытались. Ну Герой – что тут скажешь!

До Новосибирска нам ничего не говорили о том, куда нас везут, отвечали всегда: «Военная тайна!» А когда поезд пошел от Новосибирска на северо-восток, тогда офицер нам объявил: «Вы едете в Томское артиллерийское училище». Мы поинтересовались, почему в основном едут все фронтовики из воинских частей. Нам ответили, что это те фронтовики, которые раньше учились в разных военных училищах, но были взяты из училищ то на Курскую дугу, то на другие фронты. Поэтому их всех, кто выжил, собирали по фронтам, чтобы отправить на доучивание в военные училища.

Мы говорили, что война уже заканчивается и на западе уже и так очень много офицеров, но нам отвечали, что руководству виднее.

В училище я был зачислен весной 1944го года. Срок нашего обучения был сначала восемь месяцев, потом пришел приказ, увеличивший срок обучения до года. Потом, в мае, закончилась война, а нам пришел приказ, продливший срок нашей учебы еще на два месяца. Итого я там проучился один год и два месяца.

 

- На кого Вас там учили?

- На офицеров-артиллеристов. Изучали мы там гаубицы 122-миллиметровые, пушки 152-миллиметровые, поверхностно изучали и зенитные орудия, и танковые орудия, «самоходки». Но основой изучения шли 122-мм гаубица и 152-мм пушка. Должен сказать, что все гаубицы и пушки были новыми, в отличном состоянии.

В училище 122-миллиметровые гаубицы были все на конной тяге, поэтому в наши курсантские обязанности входил и уход за лошадьми. А лошадей было сотни две, да и парк большой артиллерийский. Для 152-миллиметровых пушек в парке стояли гусеничные трактора. Но трактора очень редко использовали. На тактические занятия орудия выводили в основном на конной тяге.

Когда нас привезли в Томск, я до сих пор был глуховат и слегка заикался. Слух со зрением восстановились довольно быстро. Привезли в училище, сразу нас там переодели, всю фронтовую одежду у нас отняли, а одели в курсантскую форму, на которой были погоны с окантовкой под золото. Кормить нас стали вполне сносно, по «гвардейской» норме, хоть Томское артиллерийское училище и не было «гвардейским».

Объявили, что для начала всем необходимо пройти медкомиссию, а уже потом приступать к учебному процессу. Стали мы по одному заходить в кабинеты медкомиссии, а кабинетов этих было штук восемь. Нас много в коридоре скопилось, а среди нас ходит начальник училища, пожилой такой генерал, и приговаривает: «Эх, хороших нам ребятишек прислали с фронта! Ой, хороших! До чего же мы из вас хороших артиллеристов сделаем!» Нам даже приятны были эти его «причитания».

Дошла очередь и до меня. Захожу в кабинет. Хоть и сидят там люди в белых халатах, но звезды выпирают сквозь ткань и звания я вижу. Вижу, что главный самый из них в звании подполковника. Спрашивает он мня: «Чиков Петр Александрович?» - «Угу» - «Двадцать пятого года рождения?» - «Угу» - «Первый Прибалтийский фронт?» - «Угу» Он поднимает на меня голову: «А чего ты не разговариваешь?» Я промолчал и лишь пожал плечами. Он что-то там у себя записал в бумагах, дает мне карточку и говорит, чтобы я шел в следующий кабинет.

Я вышел. Захожу в следующий кабинет. Там сидят молодая медсестра и женщина-врач, пожилая – пожилая, может даже под семьдесят лет. Я подал ей карточку, она, видимо, прочитала там, что я контужен, подняла на меня голову и спрашивает: «Давно ты был контужен?» Я ответил. Она встает, подходит ко мне, берет меня за руки, смотрит в глаза и говорит: «Сынок, ты же контуженный! Как же ты будешь командовать артиллеристами? Как же ты будешь команды подавать, когда ты так заикаешься?»

Взяла она меня под руку и повела. Мимо всех кабинетов, в самый последний. Заводит меня, поставила у двери. В кабинете сидят три или четыре врача, а с краю сидит полковник без халата, но, по-видимому, тоже медик, возможно председатель медкомиссии. Женщина-врач подошла к нему, пошепталась с ним о чем-то на ухо, пару раз они на меня взглянули. Минуты три она ему шептала, наверное рассказывала что-то. Потом она выпрямилась, он тоже от стола отстранился и сказал мне: «Товарищ Чиков, Вы свободны. Идите в казарму, отдыхайте». Я повернулся и пошел. Мне с собой даже никакой бумаги не дали.

Пришел в казарму. Сутки проходят. У командира батареи, капитана, тоже фронтовика, имеющего три полоски за ранения, заикаясь, спрашиваю: «Товарищ капитан, что со мной будет?» А он, видимо, не особо в курсе был, поэтому ответил просто: «Посмотрим. Начальник училища про тебя ничего не говорил». Я говорю: «Так Вы с ним поговорите» - «Хорошо, я при случае с ним обязательно поговорю».

День проходит, два проходит. Однажды раздается команда: «Всем на построение на плац!» Вроде митинг какой-то намечается. Все идут и я иду - я же в форме, как полагается. Начальник училища начал выступление: «Товарищи курсанты! Прежде чем начать учебный процесс, мы вас направляем на два месяца добывать уголь для всех котельных города, в том числе и для котельной нашего училища. Там вы отдохнете, загорите, там для вас будет хорошая кормежка. А по возвращению пройдете учебный процесс и станете офицерами…» Ну, в общем, лапшу нам на уши вешал. Мы, разумеется, в ответ прокричали: «Ура! Ура! Ура!»

Буквально на другой день привели нас на речной порт на реке Томь, где стоял громадный двухэтажный дебаркадер. Половину из нас расселили на этом дебаркадере. Позади этого дебаркадера стояли два парохода, к которым были прицеплены баржи, одна была с палатками, в которые заселили вторую половину нашей группы. Вскоре подошел буксир, зацепил этот двухэтажный дебаркадер и потащил по реке Томь на юг, в сторону Кемеровской области. Вслед за ним пошли и колесные пароходы с лопастями, которые тащили баржу. Одна баржа была заселена людьми, а во второй лежали одноколесные тачки, кирки, лопаты, топоры, много досок, целые штабеля, из которых потом будут сделаны дорожки для тачек. Весь инструмент был погружен новенький, видимо, выделен городскими властями.

Привезли нас на место почти через неделю, почти к самому Алтаю. Уже река Томь стала узкой, но ее правый берег был довольно крутым, метров тридцать высотой. И весь этот берег представлял собой открытый уголь, прямо чуть ли не от воды и до самого верха.

Поднялись мы наверх, на берег, по земляной крутой лестнице, и поняли, что отправили нас в такую глухомань! Рядом оказалась лишь одна маленькая деревушка, дворов в двадцать, не больше, и кругом дремучая тайга.

Объявили нам, что вот тут мы и будем долбить уголь, грузить его на баржи, а они будут отвозить его в Томск. Двадцать восемь рейсов за два месяца сделали эти пароходы с баржами туда и обратно.

Встречать нас сбежалась вся деревня. Старики принесли бутыли с самогоном, стали наливать нам. Один из стариков начал кричать: «Бабоньки, девоньки! Теперь население нашей деревни точно увеличится втрое!» А женщины, разглядывая нас, заголосили: «Ой, да сколько же их много! Да какие они все молоденькие, при погонах, да с орденами и медалями!»

С нами старшим был полковник, заместитель начальника училища. Он, на спонтанно собранном митинге, сказал: «Милые женщины, дорогие уважаемые старички! Я свои курсантам разрешаю помогать вам во всем: дома ремонтировать, чинить базы, крыши, дрова на зиму заготавливать! Они с фронта, они соскучились по физическому труду, соскучились по хозяйству. Они будут работать в две смены и в свободную смену они могут идти на помощь вам, дорогие женщины».

А одна женщина стоит и рядом с ней четверо ребятишек, самая старшая из них девочка лет двенадцати, а самому младшему годика три. Так эта женщина подошла к полковнику, обняла его и говорит: «У меня муж еще в сорок первом году погиб на фронте. А хозяйство мое развалилось: хата раскрыта, ремонт нужен, сарай тоже нужно перекрывать». Полковник наш поцеловал эту женщину и говорит: «Я прямо сейчас Вам выделю не одного, а несколько ребят хороших, и они вам за неделю все сделают». «Есть желающие?» - обратился он к нам. Тут же человек двадцать вышли из строя, изъявив желание помочь женщине. Полковник дал команду, чтобы командир роты сам назначил из числа желающих.

Эта женщина расплакалась, встала на колени перед полковником, обняла его сапоги. Он ее пытается поднять, а она все плачет и обнимает сапоги. Эта сцена врезалась в мою память на всю оставшуюся жизнь. Под конец своего пребывания там мне тоже довелось попасть к этой женщине. В тайге мы заготавливали длинные слеги и принесли ей немного. К тому времени ребята у нее сделали все отлично, все красиво, что глаз просто радовался.

Я тоже был «закреплен» за одной из женщин, помогал ее семье. У нее из детишек были три девочки и мальчик. Когда я поработал у нее первый день, она позвала меня на ужин. Я начал отказываться, ссылаясь на то, что нас и так хорошо кормят. «Нет, нет, Вы мня обидите!» - не сдавалась она, - «Я пожарила яичницу с салом, отведайте деревенской еды». Уговорила она меня.

Привела она меня к себе в дом, я глянул – так чистенько все кругом, хоть и беднота страшная. Детишки хоть и одеты чисто, но на одежде латка на латке. Мне так стало не по себе. А я еще, по глупости, спросил ее: «А муж Ваш далеко?» Она достала из-под иконки похоронку и протянула мне: «Вот, в начале войны пропал без вести». Она расплакалась, и мне пришлось ее успокаивать. Она плачет и говорит: «Понимаете, я живу не бедно, мы не голодаем – у меня корова, теленок, хоть небольшой еще, но бугай. У меня есть куры, гуси, поросята. Я могла бы кое-что продать, но для этого надо в Салтымаково ехать. Там шахтерский городок, большой базар имеется, на котором можно все продать. Но не на чем туда добраться. Приезжал налоговый с милиционером, за то, что у меня не уплачены какие-то налоги, грозили описать корову и бычка. А денег, чтобы заплатить все эти налоги, у меня нет. Вот продала бы и расплатилась с долгами».

А я по своей доброте ей говорю: «У меня деньги есть!» Я тогда был старшим сержантом, с фронта прибыл в должности командира взвода автоматчиков, и, как сейчас помню, по тем деньгам у меня оклад был четыреста восемьдесят рублей. Я вытаскиваю из-за пазухи свое двухмесячное денежное довольствие, которое не успел потратить в Томске, и протягиваю ей: «Вот, все, что у меня есть, я Вам отдаю. Мне они не нужны».

Она начала отказываться, не желая брать деньги. И тогда я смекнул, вспомнив, что на разводе услышал, что офицер-хозяйственник собирается плыть на пароходе в Салтымаково за продуктами для нас, курсантов. Я пообещал женщине поговорить с полковником, может быть, он согласится взять ее с собой. «Вы на всякий случай приготовьтесь, а утром я Вас извещу».

Только я утром подхожу к полковнику, мол, «товарищ полковник, так и так», объяснил ему ситуацию. Он даже не дал мне договорить: «Я все понял! Молодец! Пароход будет отправляться послезавтра. Пусть твоя «мамаша» приходит на пристань и садится на пароход. Вот, передашь ей записку». Он на листочке бумаги написал «пропустить» и поставил свою подпись. Добрый мужик был наш полковник!

В тот день, когда отправлялся теплоход, я был на смене – катал тачки, поэтому не мог прийти проводить ее в путь. Но только видел издалека, как она села на пароход и какие-то соседки помогали ей погрузить все ее имущество: сумки, гусей, поросят.

Вернулась она лишь на восьмой день, потому что путь до Салтымаково занимает три дня туда и три дня обратно. Приехала улыбчивая, веселая: «Спасибо тебе, сынок! Я все продала! Дай Бог тебе здоровья!» А я сдуру возьми да ляпни: «Вы не волнуйтесь! Вот я закончу училище, приеду сюда и женюсь на Вас! Мне понравились Ваши детишки: с малышом мы вообще друзья – как прихожу, он ко мне на колени сразу садится». Она отвечает: «Конечно, сынок, после войны приезжай к нам. Но я для тебя уже старуха, мы тебе здесь найдем молодую красавицу и поженим тебя». Вот такой вот я был тогда наивный.

Закончили мы долбить уголь. Работали мы хорошо, кормили нас «на убой». Из-за того, что занимались физическим трудом, мы все стали крепкими.

Когда мы прибыли в Томск, нас на пристани встречали председатель облисполкома, первый секретарь обкома, председатель горисполкома, секретарь горкома. Состоялся митинг, играл оркестр. Когда мы колонной спускались по сходням, нам каждому вручали по букетику цветов и две коробки «Казбека». А мы себя чувствовали неуютно, потому что се были чумазыми от угольной пыли.

Тут же объявили, что сегодня вечером в клубе нашего училища состоится концерт, на котором нас еще будут благодарить за работу. Пришли вечером на концерт. Как и обещали, перед концертом снова выступили кто-то из руководства города. Училищу была объявлена благодарность, подарен новый автобус и выделено некоторое количество мебели. А в самом конце было торжественно объявлено о том, что нашему училищу дарят девятнадцать тонн овса! Услышав это, все, сидящие в зале, как грохнули от смеха! Смеялись все – даже приглашенные рабочие и студентки из ВУЗов города. Из зала сразу стали слышны шутливые выкрики: «Это по сколько же каждому курсанту на нос овса придется?», хотя все прекрасно понимали, что это для лошадей.

Кстати, вскорости, перед окончанием войны, в конце апреля 1945-го года, пришел железнодорожный состав, который привез для нас американские «Студебеккеры». Нас водили на разгрузку этого состава. Машин привезли в тот раз, наверное, штук сто пятьдесят. И все именно нашему училищу в качестве механической тяги для орудий. Видимо их привезли в СССР по морю. А тех лошадей, что были у нас в училище, забрали областные колхозы и совхозы. Председатели колхозов и совхозов чуть не в драку друг на друга лезли при дележке лошадей.

 

- Как Вы узнали про Победу?

- Числа тридцатого апреля была внезапно объявлена тревога и нас построили на плацу. Смотрим, наш оркестр духовой тоже вышел на плац, хотя обычные построения всегда обходились без оркестра. Начальник училища с трибуны объявляет: «Товарищи курсанты, предоставляем вам отдых на сегодняшний день, разрешаю выход в город безо всяких увольнительных! По радио передали - война кончилась!»

Мы прокричали, как положено, «Ура!». Было уже тепло, мы ходили в одних гимнастерках и нас сразу повели в город под звуки нашего оркестра. Перед этим начальник училища сказал: «Приводим вас на центральную площадь, распускаем вас и вы свободны до утра. Но утром чтобы на развод явились все! Кто не найдет, где отпраздновать Победу, приходите в училище хоть среди ночи».

Когда мы вышли за пределы училища, оркестр как грянул музыку! Да, по-моему, еще и знамя училища вынесли! До центра нас так и не довели: только мы вышли на главную улицу, нам навстречу шел людской поток демонстрантов из различных институтов и заводов. Справа переулок был небольшой, куда можно было бы свернуть, так оттуда тоже поток людской шел.

Впереди нашего строя стоял наш командир батальона, так к нему гурьбой подбежали девушки: «Товарищ командир, распустите этих мальчиков, мы хоть подержимся за них! Они же вон все какие – с орденами и медалями! Они же Победу принесли нам». Наши офицеры отвечают: «Красавицы, не волнуйтесь! Они тоже по вам соскучились, поэтому вы еще успеете с ними погулять. Но сейчас мы идем на митинг». Только они это сказали, как из другой толпы более солидные люди – мужчины и женщины – ворвались в наш строй, хватали по два – три человека и уводили со своей компанией. Люди тут же, и справа и слева, сидя на тротуарах, наливали свой самогон, всех угощали. Вокруг раздавались звуки гармошки, песни.

Наша группа вернулась в училище где-то в час или в два. Нас было человек шесть, с кем мы дружили еще с фронта: у одного было два ордена Славы, у другого орден Красного Знамени, у остальных по ордену и по нескольку медалей.

Первого мая, только мы позавтракали, опять тревога и построение на плацу. Начальник училища с трибуны нам объявляет: «Гитлер покончил с собой!» Мы все громко закричали: «Уррра!» Начальник училища снова нас отвел в центр города и распустил всех до утра. Но при этом дал указание: «Отдыхайте как хотите, только не пейте, ради Бога!» И опять, не успев дойти до центра, нас всех растащили гуляющие народные массы.

Нас с Колей Бардуковым, у которого был орден Красного Знамени, схватили под руки сразу четыре женщины и потащили к ближайшему двухэтажному деревянному дому. Там полгорода было из таких старинных деревянных домов: первые этажи были каменными, а вторые деревянными. А тут, у дома, уже их компания поджидает: гармошка играет, наливают. Нас в середину этой толпы втянули, женщины нас обнимают, целуют. А когда на улице стало уже темно, потащили потом нас на второй этаж продолжать веселье. Когда проходил мимо зеркала, я как глянул на себя: а я весь в красной помаде.

Уже в комнате, после второй рюмки, я отключился, поэтому где спал и как спал – не знаю. Проснулся только утром на какой-то кушетке без постельного белья, под головой только одна подушка. Спал в форме, не раздеваясь. Неудобно в пьяном виде возвращаться в училище, похмелиться бы надо. Нам пива дали мужики, но от него нам стало еще хуже: оказывается, на опохмелку после водки лучше выпить водки.

Короче говоря, вплоть до девятого мая, никакого учебного процесса в училище не было совсем. Каждый день от руководства училища требовали власти и руководство институтов и заводов, чтобы выводили курсантов в город на разные праздничные мероприятия.

Однажды я попал в группу курсантов, нас было человек десять и с нами Герой Советского Союза, по-моему, звали его Николай Новиков, которая выступала в клубе какой-то фабрики. Когда мы пришли туда, там, на сцене шел концерт. Как только он закончился, нас подняли на сцену. Вслед за нами ринулись из зала женщины. Две-три женщины хватают нас за руки и сносят вниз, в зал. Там нас у них вырывают другие женщины, а у них – другие. Ой, что там было!! Как сейчас помню, в порыве с нашего Героя даже Звезду сорвали, но сразу же ему ее вернули обратно, и он ее спрятал в карман. У меня с гимнастерки сорвали две пуговицы и один погон, так я его и не нашел, с пилотки звездочку сняли. Ну, и с ребят тоже много чего поснимали.

Пришли мы в таком ободранном виде в училище. Но офицерами наш вид воспринимался весело, поэтому никакого наказания мы не понесли. Что поделать – война закончилась. Были, конечно, не только песни и пляски, но и слезы. Вот так праздновали Победу сибиряки.

 

 

- Как проходил выпуск из училища?

- Выпустили нас из училища в конце июля 1945-го года. Перед выпуском нас привезли на станцию Юрга железной дороги Москва – Владивосток. От этой станции, километрах в двадцати южнее по берегу Томи, располагались знаменитые летние Юргинские лагеря. Во время войны в этих лагерях формировали и обучали дивизии, которые сразу оттуда же отправляли на фронт. Тридцать или сорок дивизий было там сформировано во время войны. За это время там были настроены капитальные блиндажи, казармы, палатки. Даже пологий берег Томи был кем-то ранее благоустроен. Изумительно красивое место!

Начальник училища на построении объявил: «Здесь будет выпуск. Здесь мы все для вас сделаем, товарищи курсанты. Наверное так я называю вас в последний раз, потому что вы уже вот-вот будете «товарищами офицерами»».

И действительно, через пару недель на построении начальник училища с трибуны показывает нам бумажку и объявляет: «Пришел приказ из Москвы. Всем вам, товарищи, присваивается офицерское звание. Мы теперь вас должны обуть, одеть, выдать вам зарплату и, главное, пошить вам хромовые офицерские сапоги. Но пока мы все это будем делать, я прошу вас буквально на неделю поехать в колхоз, помочь там покосить сено. Очень просят местные председатели колхозов и совхозов помочь им с заготовкой кормов. У них все механизировано: косилки, тюковязальные машины, поэтому там вам будет не тяжело. Зато вы отдохнете на свежем воздухе».

Вместо недели мы там пробыли две недели. Мы там действительно и отдохнули хорошо и поработали интересно. Да еще одни женщины кругом в этом колхозе.

Когда мы вернулись, нам на берегу реки в огромных палатках накрыли большие столы с различной едой: много мяса, закусок, водка тоже стояла. Начальник училища сказал: «Товарищи офицеры, водку наливайте себе сами, кто сколько хочет. А завтра мы вас везем в Томск и, может быть, вручать вам погоны и офицерские удостоверения будем в городском театре. Но учтите: кто перепьет, завтра в Томск не попадет».

В этот вечер мы хорошо посидели: песни пели, тосты провозглашали. С нами был главный артиллерийский учитель – майор Григорьев, мы называли его «Бог». У него на одной ноге был до колена протез, а на другой ноге ступни не было, вместо нее тоже протез стоял. Все это он на фронте потерял. На кителе у него висело три боевых ордена. Был он исключительным знатоком артиллерийского дела. Он нас учил, как данные для стрельбы готовить, проводил вместе с нами стрельбы и все основные артиллерийские дисциплины нам преподавал.

Мы все ждали Томск, театр. Утром нас действительно погрузили всех на машины, привезли на станцию Юрга, дальше поездом в Томск, в училище. На следующий день, к вечеру, одели нас во все офицерское. Все сидело как влитое, поскольку заранее с каждого снимали мерки одежды и размеры обуви. Выглядели мы шикарно: темно-зеленые галифе с гимнастеркой, хромовые сапоги, фуражка. На всякий случай нам каждому оставили по пилотке. Мы уже радовались, что наконец-то выпуск, однако нам сказали, что свободны мы будем только завтра с утра, поэтому сегодня никаких увольнений в город.

Наутро в шесть часов «тревога», построение на плацу и бегом на вокзал! Там уже стоит эшелон с «теплушками», куда нас быстренько погрузили. Мы думали, что нас на запад повезут, но вместо этого эшелон пошел на восток. «Что такое? Почему? Мы же офицеры – почему нас в «теплушки»?» В вагонах были обычные деревянные нары, без ничего.

Подсели к нам, в каждый вагон, новые офицеры, не из училища. Спрашиваем: «Куда нас и для чего везут?» - «Вас везут по секретному шифру «Зет», а это означает военная тайна».

Только когда мы проехали озеро Байкал, офицер, который сопровождал нас в вагоне, наконец-то открыл тайну. Мы его и раньше спрашивали, почему нас везут на восток, но он отвечал, мол, во время войны отсюда брали людей на фронт, а, поскольку война заканчивается, возвращают войска обратно на свое место: вы же видите, сколько нас обгоняет эшелонов с танками, пушками и теплушками.

А уже перед самой Читой он нам говорит: «Ребята, извините, я не мог вам раньше говорить правду, потому что вы под шифром «Зет». Мы приезжаем в Читу, а в Чите располагается штаб Забайкальского фронта. Вот там вас будут распределять куда кого. Что дальше с вами будет – я не знаю, но дальше Читы мы вас не повезем. Наш эшелон идет только до Читы».

Вскорости мы добрались до Читы. Дело было под вечер, как сейчас помню, восьмого августа сорок пятого года. А у нас при себе, кроме планшеток, которых нам выдали по выпуску из артиллерийского училища, ничего и не было. Выгрузили нас на привокзальной площади, а начальство объявило, что оно отправляется в штаб фронта, решать насчет нашего распределения.

И вдруг наступила идеальная тишина. До этого играла музыка на привокзальной площади и вдруг внезапно наступила тишина. Нам стало удивительно, мы не поймем в чем дело: вроде центр города – и тишина. И даже прохожие остановились. И тут из репродукторов раздалось: «Передаем правительственное сообщение!» и дальше мы услышали тоненький голосок Молотова: «Советский Союз, во исполнение союзнических обязательств, данных нашим союзникам, Соединенным Штатам Америки и Великобритании, объявляет войну империалистической Японии. Ура!» Ну, и мы все закричали «Ура!». В Москве он выступал в двенадцать часов дня, а в Чите в это время был уже вечер.

И тут же наши подошедшие офицеры объявляют: «На перрон, на вокзал, грузиться в эшелон!» А нас, выпускников Томского училища, человек шестьсот, наверное, было, не меньше. И тут уже впервые нам подали не «теплушки», а пассажирские вагоны. Вагоны были, правда, плацкартные, но эшелон полностью состоял из пассажирских вагонов.

Погрузили нас и по внутривагонной связи объявляют: «Товарищи офицеры! Кормление бесплатное, в середине эшелона расположены два вагона-ресторана. По радио будут объявляться номера вагонов, чья очередь приходить для приема пищи. Вместе в обедами вам будут выдаваться «наркомовские» сто грамм, кто не будет употреблять, будет получать замену. Вперед, товарищи! Вы едете чрез Монголию догонять войска Забайкальского фронта». И включили нам на все вагоны музыку. Теперь уже нам в открытую, не скрывая, говорили, куда мы едем: «Два дня назад войска Забайкальского фронта достигли монгольско-китайской границы. Вам надлежит в составе этих войск преодолеть Хинганский хребет и войти в южный Китай, в цветущую Манчжурскую равнину, с задачей отрезать Манчжурию от центрального Китая». Один из наших сопровождающих офицеров говорил: «Похоже, вам придется повидать, какое оно, Желтое море».

 

- Это все вам по радио в эшелоне говорили?

- Да, говорили, не скрывая, Хотя я считаю, что тут они допустили ошибку: вдруг в составе обслуживающего персонала эшелона был кто-нибудь из вражеской разведки. Но, видимо, раз это все было объявлено официально, то всем уже было наплевать.

Ехали мы весело, с песнями. Приехали в Монголию, в город Чойбалсан. Там, на окраине города, железная дорога заканчивалась: все, тупик, дальше дороги нет. Выгрузили нас и эшелон ушел пустой обратно.

Расположились мы километрах в трех от города. А жара стоит! Марево в воздухе колышется. Кругом пустыня, только с одной стороны стоят монгольские кибитки, штук десять. Оттуда к нам прибежали голые детишки, хватают каждого за кобуру, внутрь ручонки свои суют. А оружия нам не дали, поэтому кобуры у каждого были пустыми. А самые пронырливые протягивают руку и просят денег: «Тугрик, тугрик». А мы монгольских денег и в глаза не видели.

Прошло часа два, смотрим, идет громадная колонна из новеньких американских «Студебеккеров», машин двести, не меньше. И у каждой машины кузов полон ящиков – боеприпасы везут. Нам дали команду: в каждую кабину садиться по два офицера, в кузова никому не садиться, только в кабины. Расселись, но нам всем места не хватило – одна треть, примерно, осталась. Оставшимся сказали, чтобы не переживали, все будет нормально, все впереди. А что именно, не сказали.

Ушла эта колонна, но, прошло минут сорок, смотрим: идет со стороны Советского Союза следующая колонна, такая же громадная. На этот раз она состояла из семитонных бензовозов. Везли горючее для военной техники. Я до этого никогда таких машин не видел в Советском Союзе. И опять команда: в каждую кабину по два офицера. На этот раз места хватило всем, еще и лишние места остались.

Я никогда не думал, что в пустыне песок крепче асфальта. Вы не поверите: «Студебеккер», загруженный под завязку, шел по песку со скоростью сто двадцать миль. У них на спидометрах были указаны не километры, а мили. А сто двадцать миль по-нашему это почти двести километров в час. Вот с такой скоростью перли по утрамбованному песку пустыни наши колонны с боеприпасами и горючим! Я был просто поражен! Наверное, только последним машинам доставались уже образованные колонной колеи.

На следующий день мы подъехали к границе с Китаем. Тут нас всех выгрузили и стали всех куда-то разводить, а машины распределяли: кого-то вправо, кого-то влево, видимо там были у них специальные базы, где они разгружались.

Построили нас повзводно и повели куда-то строем. Поднимаемся мы на небольшое плато, слева от которого возвышалась отвесная скала, метров десять. Эта отвесная скала давала небольшую тень. Смотрим: около скалы стоит крытый фургон с антенной наверху. Рядом с фургоном стоит большая взводная палатка. На солнышке, рядом с тенью, стоит самовар, дымит немножко трубой, а рядом с самоваром сидят генерал и полковник и пьют чай.

А чудь подальше по ущелью, по дороге, идут танки, машины с пехотой, тягачи тянут пушки и минометы. Что там творилось за скалой, нам не было видно, но перед скалой собралась масса техники и вооружения. И на фоне всего это – мирное чаепитие генерала с полковником.

А нам, еще до того как мы туда подошли, сказали: «Там увидите фургон, в нем начальство. Подойдете, представитесь». Мы подходим, начальство сидит, чай пьет. Только мы собрались представляться, генерал нам говорит: «Садитесь, товарищи офицеры». Мы сели. Он оборачивается к палатке, у которой были приподняты полы, и зовет: «Гриша!» Оттуда раздался голос: «Слушаю, товарищ генерал!» - «Угости-ка господ офицеров чем-нибудь покрепче», - «Слушаюсь, товарищ генерал!» От такого необычного приема у нас напряжение сразу спало, мы были просто поражены.

Генерал, обращаясь к нам, говорит: «Очень хорошо, товарищи офицеры, что вы к нам прибыли. Будем знакомы: командир шестой гвардейской артиллерийской Рижской дивизии Резерва Главного Командования. А этот вот полковник – командир бригады. В дивизии у нас три бригады, а в каждой бригаде по три полка. Рассказывать дальше?» Полковник рассмеялся: «Позвольте мне, товарищ генерал» - «Ну давай!» - «А в каждом полку у нас по три дивизиона, а в каждом дивизионе три батареи. А в каждой батарее четыре орудия, а это два взвода: один взвод два гаубичных орудия с расчетами, и второй взвод тоже два орудия с расчетами. Понятно вам, товарищи офицеры?» - «Понятно! Да мы же это в училище все проходили!»

Генерал говорит: «Мы о вас уже кое-что знаем. Как я вижу, вы все фронтовики, с наградами – нам это очень приятно. Но вам придется служить вот у этого товарища полковника, в его бригаде. А мне разрешите удалиться». Легко так с ним было общаться, как с отцом родным.

А когда из палатки вышел Гриша, то он нес канистру, литров на десять, чистого спирта, а к ней, привязанных на куске телефонного провода, штук пятнадцать солдатских кружек. А мы все сидим на земле. Подошел к нам, отсоединил от провода кружки, раздал каждому и налил немного спирта из канистры.

Когда генерал уходил от нас к фургону, мы обратили внимание, что он хромает и у него в руках небольшая палочка, на которую он опирается. Полковник заметил это и говорит: «Это ранение, которое генерал получил еще под Ригой, на Первом Прибалтийском фронте. А дело было так. Они на «виллисе» ехали вместе с ординарцем Гришей, двумя автоматчиками и с адъютантом. И ночью, по ошибке, они залетели к немцам в тыл. Немцы их обнаружили, обстреляли. Все погибли, кроме Гриши и генерала. «Виллис» был полностью разбит. Генерал был ранен и Гриша на своих плечах тащил товарища генерала десять километров до своего расположения, в основном ночью. С тех пор генерал считает Гришу за родного сына. Поэтому не обращайте внимание на такое отношение между генералом и старшиной». На вид Грише было лет тридцать пять, солидный был мужчина.

После того, как он рассказал нам кратко историю полков, прибыло два «виллиса». Все, оказывается, заранее были распределены по дивизионам. Спустя некоторое время «виллисы» увезли часть наших офицеров, потом еще пришел легковой автомобиль незнакомой мне марки. Село нас туда шесть человек: шофер, майор приезжий и сзади еще два сиденья было, куда мы разместились.

Привезли нас в полк. А по дороге мы спросили у сопровождавшего нас майора: «Кто Вы, товарищ майор? Разрешите познакомиться?» Он ответил: «Я – ваш командир дивизиона, майор Герасимов. Сейчас вас привезу в дивизион и по одному раздам по батареям «на съедение» огневикам», и рассмеялся. По дороге он расспрашивал нас, какие мы в училище изучали системы. Узнав, что разные, он сказал, что «это очень хорошо, поскольку в полку большой некомплект командиров взводов: кто ушел на повышение, кто по ранению, кто в отпуске».

Когда определяли меня в батарею, майор Герасимов сказал, что в этой батарее нет одного командира взвода, поэтому придется мне взять под командование два огневых взвода. Приехали на батарею, он показал мне расположение, солдат, никого не представил мне, ни одного командира расчета командира, да и меня тоже никому не представил.

А командира батареи нет. Я стал знакомиться с солдатами. Самому молодому солдату было лет тридцать, остальным по сорок – сорок пять. А мне в то время двадцатый год шел, мальчишка совсем. Спрашиваю у солдат: «Где комбат?», отвечают: «Наверное, его в разведку отправил командир полка». Выходит, что представиться мне некому, ну и ладно.

Батарея находилась на дне небольшого ущелья, а сбоку, по склону правой сопки двигалась техника нашего полка. Причем этот склон сопки был очень крутым и двигаться по нему было очень опасно. И вдруг, со стороны противоположной сопки как лупанет очередь крупнокалиберного пулемета! Затем другая, третья. Но уже по нам. Все соскочили, попрятались за машинами.

Прекратилась стрельба. А майор Герасимов хотел уже уходить, но, когда стрельба началась, он вернулся и ко мне: «Видишь, на противоположной сопке в скальной расщелине огневая точка?» Я вскинул бинокль (а мне уже бинокль выдали) и говорю: «Вижу!» - «Уничтожить!» - «Есть уничтожить!»

Даю двум орудиям команду: «Орудия развернуть! К бою! Прицел такой-то, уровень такой-то! Осколочным, заряд полный! Огонь!» Как начали гвоздить гаубицы эту расщелину! Поднялся столб пыли, дыма, огня, валуны полетели. И затихло все. Накрыли мы эту расщелину точным ударом, уничтожили эту огневую точку. Я даю команду: «Орудия на прицеп! Проверить расход боеприпасов, доложить!» Командиры расчетов доложили. Один из них был сержант, другой старший сержант. У одного фамилия была Яким, было ему лет эдак под сорок. А второму было уже больше сорока, украинец с большими усами, фамилию, к сожалению, не запомнил.

Докладывают: «Первое орудие расход девять снарядов, потерь нет!», «Второе орудие расход шесть снарядов, ранены наводчик и замковый. Пробиты два колеса у тягача. Колеса меняем, минут через пять будем готовы к движению. Пробиты две канистры с бензином. Канистры сброшены в ущелье, чтобы не было пожара». Я дал команду раненых отправить к полковому фельдшеру, но, как оказалось, все ранены были легко и полковой фельдшер их уже перевязывал, не отходя от орудий.

Спустя некоторое время появился командир батареи капитан Черногоров. Красивый мужчина, похожий на цыгана, как сейчас помню, орден Красного Знамени на груди у него, медали. Представился я ему, пытался доложить. А он обнял меня за плечо: «Лейтенант, я все видел, я все знаю. Молодец! Поздравляю с первым боем!»

Только он это проговорил, как даст пулеметная очередь, но уже из другой скалы, которая находилась чуть подальше. Но теперь уже не по нашим тягачам, а другим, находящимся ближе к голове колонны. Один из сержантов закричал: «Товарищ лейтенант, я увидел японца за скалой, увидел, откуда он стреляет!»

Комбат говорит: «Ну что ж, ты уже знаешь, как дальше поступать. Давай, накрой его двумя орудиями, боеприпасов полно!» Опять мы как гвозданули, ничего не осталось, все в громадные валуны превратили.

Вот с этого события и началась моя служба. Постепенно мы двинулись вперед. И тут начались самые большие трудности: дорог никаких, скаты сопок становились все круче. Доходило до того, что склоны достигали сорока пяти градусов и была опасность того, что машина с гаубицей перевернется.

Поступила команда: «Прекратить марш!». Вся техника остановилась. Смотрю, на отроге сопки стоит кучка офицеров, среди них танкисты и там же, рядом ползут потихоньку танки. Как потом оказалось, танковые офицеры толковали с нашими, артиллерийскими вот о чем. Тягач уже не мог тянуть гаубицу на крутую сопку, он буксовал. Решили тягач подсоединить к танку, и уже танк будет тянуть этот артиллерийский поезд.

Тут сразу набежали солдаты. Вижу, танкисты подгоняют сначала один танк, затем другой, к ним подъезжают тягачи с гаубицами, их цепляют к танкам и поперли. Два или три тягача с орудиями вытащили наверх и скрылись за бугром. Но танки вскоре вернулись. К ним подошли другие танки. Наши офицеры с танкистами что-то там «бала-бала» и решили, что одному танку тащить артиллерийский поезд очень опасно: он может забуксовать и вся эта связка полетит в обратную сторону с кувырком. Поэтому решили, что каждый тягач с пушкой будут тащить два танка, которые будут идти рядом друг с другом.

 

- Дорога позволяла таким способом тащить орудия?

- Тут об этом думать не приходилось: нужно было как-то вытаскивать орудия. Стали проходить немного поближе к ущелью, потому что там склон был немножко положе. Несколько тягачей с гаубицами таким образом вытащили, и вдруг случилось ЧП. Видать, то ли плохо привязали канат к танку, то ли еще что, но один тягач вместе с гаубицей попятился назад и встал на дыбы.

Водитель тягача и сидевший рядом с ним сержант выскочили из кабины. Благо, что в кузове никого не было, одни только ящики с боеприпасами. При этом гаубица отцепилась от тягача, перевернулась и покатилась по склону. А у нее большие такие станины, так одна из этих станин отлетела и кубарем вниз пошла. У машины все ящики из кузова высыпались, из них рассыпались снаряды. Но какой-то умный начальник, еще до Хинганского хребта, распорядился взрыватели упаковать отдельно. И это спасло нас: если бы взрыватели были там, первый бы ударился обо что-нибудь и раздался бы страшный взрыв.

А гаубица, с оторванной станиной, летела до самого низа ущелья, у нее по пути еще и колесо одно отлетело, кувыркалось. У тех, кто шел ниже, по дороге, слышны были команды «Принять вправо! Принять влево!», чтобы избежать удара орудием. Но, в общей сложности, человек десять солдат было раздавлено этой падающей гаубицей, несколько человек покалечено. Тягач - «Студебеккер», кстати, тоже кувырком покатился вниз и разбился вдребезги.

Через некоторое время продолжили движение. Другой тягач привязали уже покрепче и дело пошло: один вытащили, затем другой… Уже очередь дошла до нашего полка, стали один дивизион тащить через вершину. И вот тут произошло еще одно ЧП.

Тут уже один танк забуксовал и, видать, он круто повернул и, из-за крутизны склона, теперь танк встал на бок. Естественно, сразу стали спешить отвязывать от него канаты, чтобы не повторилось прошлой трагедии. Из-за того, что один танк стал на бок, второй танк уже не в силах был тянуть тягач с гаубицей, и они потащили его назад. Он перевернулся, башня с пушкой слетела и тоже покалечила несколько человек. Из самого танка полетели снаряды, пара которых взорвались. Там такая суматоха поднялась!

Когда перетаскивали нашу батарею, первый танк все еще так же стоял на боку, хотя его давно уже могли другими танками поставить на гусеницы. К счастью, больше таких ЧП не было, мы пересекли главный Хинганский хребет и попали на прелестную цветущую Манчжурскую равнину.

Тут командир бригады собрал офицерский состав и устроил «разбор полетов». При этом не назвав ни одной фамилии, не обвинив никого во всех произошедших ЧП, а просто сказав: «Очень жаль, что погибли люди. Не в открытом бою, а в результате такого вот нелепого случая. Почтим их память вставанием». При этом он сам первым встал и снял головной убор. У некоторых офицеров при этом даже слезы на глаза навернулись.

Примерно с пол-дня стояли мы на месте, рыли могилы, хоронили погибших. Не мы одни этим занимались: с других полков тоже хоронили солдат. В результате на Манчжурской равнине образовалось маленькое кладбище. После, среди нас, офицеров, ходил разговор о том, до чего благородно поступил командир бригады, не обвинив ни одного офицера, ни одного солдата. А что толку, если бы он стал кричать на кого-то, обвиняя его в происшедшем?

Дальше мы пошли ускоренным маршем. Я коротко расскажу об одном бое, который для нас был словно игрушка. Представьте себе: мы на марше, впереди никого нет, японцев мы догнать не можем. Наша бригада растянулась километра, наверное, на два. Едем мы, едем, и вдруг начинается спуск. Оказалось, что это спуск в огромную долину. А дорог было несколько: мы по своей ехали, другие бригады – по своим. И получилось, что мы к этой долине подъехали по трем, а то и по четырем дорогам. Никого вокруг не увидели.

Спустившись немного вниз, обнаружили, что на дне этой впадины тупик железной дороги. Но то, что мы увидели на этой тупиковой станции, нас просто поразило: несколько эшелонов стоит под загрузкой: на них и танки грузят, орудия, ящики, машины и лошадей с повозками. Там скопились сотни, если не тысячи, японских солдат. Все бегают, что-то таскают на плечах и волоком, загружают вагоны. Просто людское месиво какое-то происходило. И подвозилось все это имущество, откуда-то, по-видимому, на машинах, чтобы отправлять дальше в Манчжурию.

Мы стоим, смотрим на это. Посмотрел в сторону, вижу, на склоне целая цепь выстроилась наших солдат и офицеров, все стоят, смотрят на все это. Позади тягачи с орудиями стоят. Засмотрелись мы на японцев, и вдруг слышим команду: «Развернуть орудия! По скоплению противника беглым огонь!» Тут сразу все с места сорвались, начали орудия от тягачей отцеплять, разворачивать, тягачи кое-как в сторону отгонять. Настолько мало места было для того, чтобы развернуться к стрельбе, что орудия стояли станина к станине. А в бригаде же было более ста стволов!

 

- Японцы не видели вас, что ли?

- А Бог их знает, видели они или не видели. Но ни одного выстрела они в нашу сторону не сделали. Как начали мы гвоздить этот железнодорожный тупик! Что там было! Настоящее пекло! Ни на Курской дуге, ни на Первом Прибалтийском фронте я подобного не видел. Ад кромешный – все горит, все взрывается. До самого поднебесья пыль, огонь, смрад.

Наша батарея из четырех орудий расстреляла почти весь боекомплект. Гвоздили мы японцев минут двадцать или тридцать. После, когда поступила команда «отбой!», внизу уже ничего не осталось, только куча хлама, которая горела и дымилась. И, как я уже говорил, в нашу сторону не последовало ни одного выстрела ни с пушки, ни с пулемета. Японцы даже не удосужились ни одного дозора выставить. Они считали, что со стороны Хинганского хребта нет никаких советских войск. А почему? Просто они считали этот хребет неприступным, и вдруг, неожиданно для них, через него появились и танки и пушки и минометы и пехота и «Катюши». Недаром в песне поется, что русский солдат где угодно пройдет.

 

- А с пехотой японской встречались?

- Ну конечно. Постояли мы с полчаса, посмотрели на результаты своей стрельбы, а потом поступила команда двигаться дальше. И мы пошли. Часть шла по одной стороне этого маленького неглубокого ущелья, другая часть – по другой стороне. А железная дорога оставалась внизу, в низине. Шли мы суток двое, не меньше, а потом остановились на большой привал. На привале для личного состава были организованы бани в палатках, потому что на улице август, температура под сорок, надо было смыть весь пот и пыль с себя. Прозвучала команда, что стоять на привале будем целые сутки. За это время надо было пополнить боеприпасы. В полку был запасной батальон, в котором были только тягачи, которые занимались подвозом боеприпасов.

Загрузили мы опять полные комплекты в свои «Студебеккеры», привели себя в порядок. Спали прямо на земле. Темнело там рано, да и вообще эта местность находилась на широте турецкой Анкары.

Наутро нам объявили, что наша дивизия идет самым коротким отрезком пути на прорыв к берегам Желтого моря, чтобы отрезать Центральный Китай от Манчжурии. А на территории Манчжурии располагалась миллионная японская армия.

Что интересно: за всю японскую войну я не видел в воздухе ни одного японского самолета! Правда, позже наши летчики говорили, что в первую неделю начала войны, от восьмого сентября до шестнадцатого, все японские аэродромы с находящимися на них самолетами, были накрыты нашей авиацией и уничтожены. И до самого конца войны я не видел японской авиации. Официально война закончилась третьего сентября, но, на самом деле, до самого конца сентября отдельные японские гарнизоны продолжали уничтожать, да и на окраине Харбина скопилось много японских отступающих войск. И было приказано, что тех, кто не подчиняется ультиматуму сдаться (а на это давали всего лишь два часа) и не сдает оружие, полностью уничтожать.

Уже после войны, из разных источников, я узнал, почему наши старались по-быстрому уничтожать тех, кто не сдается. Потому что они знали, что Вторая мировая война уже вот-вот должна закончиться.

 

- Японцы сами сдавались в плен или всегда сражались до последнего?

- Вот мы подошли к самому интересному. После того, как мы привели себя в порядок, мы двинулись дальше маршем. Не помню, сколько дней мы шли. По пути нам встречались китайские деревушки, естественно, их проверяли. Обычно китайцы нам говорили, что японцы здесь были, но удрали. Однажды нам объявили большой привал, но не объявили, на какой срок. Когда объявлялся большой привал, в каждой батарее быстро ставилась взводная палатка, чтобы было где спрятаться от жаркого солнца.

Рано утром, только мы стали готовиться к тому, что от кухни принесут еду, в нашу палатку входит майор Герасимов: «Лейтенант Чиков, ко мне!» - «Слушаю, товарищ майор!» А майор любил выпить и, когда не опохмелялся, то настроение у него было очень злым, он становился неразговорчивым. Спросишь в таком состоянии у него что-нибудь, так он или не ответит, или буркнет что-то непонятное в ответ. Вот такая натура у него была. А вот начальник штаба дивизиона, майор Сульменев, наоборот, был душа-человек: грамотный, культурный офицер, прекрасный артиллерист, много орденов.

Приказал майор Герасимов следовать за ним и повел меня к штабному фургону. А я знал, что в этом фургоне, с антенной наверху, ехал командир полка. Там был и его командный пункт, там он и спал. Герасимов поднялся по лесенке в фургон, доложился там, а я в это время на улице стоял, потом повернулся и махнул мне рукой, чтобы я заходил, а сам спустился и ушел.

Я захожу, представился. Командиру полка полковнику Чурбанову (имя, отчество не помню) было, на вид, лет сорок пять, у него была наголо бритая голова. Сбитая такая, мужицкая, фигура у него была. Собирался он, видимо, завтракать. Вижу, в уголке буржуйка, а на ней что-то там шкварчит, жарится, а рядом хлопочет молодая женщина в форме и с погонами старшины, красивая-красивая - его походно-полевая жена родом из Краснодара, как после я узнал. Рядом столик раскладной уже приготовлен, сам полковник в расстегнутом кителе.

Чурбанов меня с ходу спрашивает: «В разведке приходилось бывать?» Я говорю: «Да, приходилось. Я на фронте взводом автоматчиков командовал и не раз в разведке был». «Как Вы взводом могли командовать? Вы же сержантом были» - «А у нас офицеров не хватало. Нам обещали, что офицер будет, но за все то время, что я пробыл во взводе, офицера нам так и не дали». Полковник говорит: «Да, дефицит офицеров в частях мне знаком. Он и у нас был такой же. Ну что ж, подходите к столу».

Он повернулся, достал карту, расстелил ее на столе. «Сейчас садитесь в мой «виллис», с собой возьмете два хороших бойца-автоматчика и возьмите побольше гранат и запасных снаряженных дисков для автоматов. Проедете по вот этой дороге километров сто, дальше будет развилка на юг и на север. Так вы поворачивайте вправо, на юг. Едете медленно, двадцать – тридцать километров скорость, не больше. Увидите японцев, поворачивайте обратно и на всех парусах ко мне на доклад. Все ясно?» - «Так точно!» - «Вопросы есть?» Я говорю: «Товарищ полковник, на карте обозначены две деревни: одна на развилке, а другая неподалеку. А вдруг там японцы? Эти деревни надо проверять?» - «Нет, не надо. Разведка их уже проверила и доложила, что японцев там нет. Так что, если больше вопросов нет – действуйте. С Богом! И запомните: если японцы вас обнаружат, в бой не вступать, а быстро возвращаться обратно».

Выпрыгнул я из штабного фургона, смотрю, неподалеку уже стоит «виллис», рядом водитель. Мы подъехали к нашему расположению, и я взял с собой одного сержанта и своего ординарца.

Кстати, до 1947-го года у каждого офицера от лейтенанта и выше был ординарец. В обязанности его входило ухаживать за офицером: кормить, поить, воротнички подшивать и так далее. А потом офицерам ординарцев отменили, по-моему, с конца 1947-го года, и добавили деньгами к окладу.

Поехали мы. Проехали эти сто километров, две деревушки китайские миновали, не заезжая в них. Свернули направо, проехали еще километров тридцать, взлетели на пригорок и вдруг обомлели. Километрах в четырех располагался японский военный городок, а около городка войска: машины с пушками, в кузовах солдаты сидят, на земле тоже солдаты повзводно ходят, что-то там крутятся. В самом городке стояли четыре двухэтажные казармы и, что мне понравилось, офицерские коттеджи в два ряда из какого-то белого материала. Нам сверху, с пригорка, этот военный городок хорошо был виден, как на ладони. Я так прикинул по численности, там минимум батальон японцев был, а может и побольше.

Как только мы увидели японцев, шофер сразу ударил по тормозам. Мы все сидели опешившие и рассматривали японцев. Шофер первым заговорил: «Товарищ лейтенант, даем деру отсюда. Посмотрите: они же пушку одну развернут, ахнут по нам и следа не останется». А я, признаться, растерялся. Роюсь в своих вещах, ищу бинокль, а у самого коленки трясутся и во рту пересохло.

Пока я искал бинокль, мои пассажиры говорят: «Одна машина японцев к нам идет!» Я в бинокль глянул, и правда, едет к нам японский тягач, у него полон кузов солдат, на прицепе пушка, а на подножке кабины стоит японский офицер и машет рукой. Мои ребята говорят: «Товарищ лейтенант, японцы очень хитрые. Они все равно или в плен нас возьмут, головы нам поотрежут или сейчас поближе подъедут, развернут пушку и ахнут. Давайте мы дадим газу в обратную сторону?»

Только они это сказали, я еще никакого решения не успел принять, смотрим, их машина разворачивается и пошла в обратную сторону.

 

- Вместе с пушкой и солдатами?

- Да. Развернулась круто, чуть ли не на месте, и обратно пошла. Она всего полпути до нас прошла. Мои ребята недоумевали: «Они что, нас испугались, что ли?» Тут я уже немножко «воскрес», ко мне вернулась способность принимать решения. Говорю: «Тут что-то не то, ребята. Наверное, они сдаваться в плен хотят. Наверное, они подумали, что за нашим пригорком стоит целая Красная Армия. Деваться нам некуда, давайте к ним подъедем и узнаем, в чем дело. Все равно, если мы развернемся и убегать станем, то они нас догонят. У них же там, не только грузовики, но и легковые машины есть». Кстати, эти легковушки я потом рассматривал, хорошие машины, «Судзуки» называются.

В общем, решили мы ехать к японцам. Приготовили гранаты, диски поближе положили: в случае чего пальнем, закидаем их гранатами и деру дадим, если повезет. А может все будет хорошо и не придется стрельбу открывать.

Шофер мой к японцам подлетел на полной скорости, тормознул так, что тормоза скрипнули. На японцев наша лихость явно произвела впечатление. Подходит к нам офицер, отдал честь и на ломаном русском языке говорит: «Мы намерены сдаться в плен Красной Армии. Принимайте от нас капитуляцию». Оказывается, они нас приняли за представителей Красной Армии, приехавших принять капитуляцию. Они не знали, что мы – простые артиллерийские разведчики, по сути никто.

Я сидел и соображал, как им сказать, что мы – не те, что мы не знаем, как принимать капитуляцию. Но промолчал, а вместо этого спросил у него, что это за воинская часть. Оказалось, отдельный усиленный батальон. Усилен он был личным составом, орудиями и тягачами. Я спрашиваю: «Сколько всего вас?», он отвечает: «Четыреста восемьдесят человек, среди них двенадцать офицеров». Я опять сижу, молчу, но говорить что-то же надо. «А кто остался в городке?» - «Никого. Склады, продовольственный и с боеприпасами, опечатаны. В офицерских коттеджах никого нет. Вот вам бумага».

Протягивает он мне эту бумагу, которая была на японском языке и с треугольной печатью. Я, конечно, ничего не понимал по-японски, но там были какие-то цифры. Офицер японский мне говорит: «Здесь указан весь личный состав, вся техника и вооружение нашего батальона. Солдатское и офицерское оружие сложено в кузовах машин, при нас никакого оружия нет. На бумаге подписи командира батальона и его заместителя».

Я поинтересовался, кем является этот офицер и в каком он звании. Оказалось, что он сотрудник штаба батальона в звании «первый капитан». Я спросил у него: «А что значит первый?», он ответил: «У нас такие звания: «первый капитан», просто «капитан». У нас даже лейтенанты бываю простыми, а бывают «первыми». По-вашему, это «старший лейтенант»» Позже я узнал, что даже в китайской армии есть звания «полковник» и «старший полковник».

Потом я его спросил, откуда он знает русский язык. Он говорил на нем довольно хорошо, хоть и с акцентом. «До войны я служил на Сахалине в пограничных войсках, потом меня перевели на повышение в Порт-Артур, а там много ваших, русских. У меня с ними была хорошая дружба, поэтому я там и научился русскому языку. Военное образование я получил в Академии в Соединенных Штатах Америки».

Сижу я перед ним и думаю: «Кто я перед ним? Да никто!» Но промолчал. Выручил меня сержант мой. Он мне говорит: «Товарищ лейтенант, скажите ему, чтобы их командир и он сам сели в свою легковую машину и за нашим «виллисом» ехали потихоньку. А я сяду к шоферу в их головной тягах и буду показывать дорогу, а весь их батальон пусть за нами тянется. А вы будете периодически останавливаться, если вся колонна будет отставать». Забыл сказать, что у японцев машин на всех не хватило, поэтому части пехоты пришлось идти пешком.

Я сержанту отвечаю: «Прекрасно! Ты – голова!» Вот забыл, как сержанта звать, помню только, Приходько его фамилия была, лет за сорок ему было и усы его большие помню. Бывало, на привале он подсядет ко мне и говорит: «Эх, товарищ лейтенант, у меня ж дочка як Вы. Кончится война, приедете ко мне на Украину, да выдам я за Вас свою Оксанку! Косы у нее до пояса, парубки за ней ходят вереницей, но она всех отшивает». А мне тогда девятнадцать лет было, двадцатый шел, Приходько для меня по возрасту как отец был.

Ну вот. Так мы и двигались колонной, раза два останавливаясь. На первой остановке подошел я к их легковушке «Судзуки» и прошу японца: «Представьте меня командиру и начальнику штаба», а он отвечает мне: «А их нет». «Как нет?» - «Они уехали рано утром в Харбин», - «Почему?» - «Они самураи, а самураям в плен сдаваться нельзя. Обязанности командира батальона исполняет его заместитель по вооружению. Вот он, сидит рядом со мной». Я поинтересовался, сколько у них горючего в баке, получил ответ, что бак заправлен полностью и мы поехали дальше.

Когда мы подъезжали к нашему расположению полка, уже стало вечереть. Смотрю, навстречу нам несется мотоцикл, на коляске которого установлен пулемет. В коляске сидят два красноармейца, а позади, пассажиром, сидит лейтенант, который машет нам каким-то жезлом, приказывая остановиться. Мы с этим лейтенантом оказались незнакомы друг другу. Он, слезая с мотоцикла сказал: «Мы вас арестовываем! Что это за толпа за вами идет? Что за тягачи?» Я говорю: «Это пленные японцы» - «А вы кто такие?» - «Мы их пленили и сопровождаем» - «Как это вы их смогли пленить?» Я ответил лейтенанту, что не надо долгих разговоров, я сяду в машину и мы поедем к командиру для доклада, а они пусть тут помогают сопровождать всю эту огромную колонну. Пришлось немного пригрозить ему.

Подъезжаем мы к фургону командира полка и я выскочил из машины для доклада. Командир полка слушал-слушал и, после того, как я закончил доклад, железным тоном сказал: «Товарищ Чиков, Вы нарушили приказ!» Я остолбенел: я думал он меня хвалить будет. А он продолжал: «Вы не имели таких полномочий – пленить батальон. Вы могли погубить себя и тех, кто был с Вами. Кто Вам дал такое право? Я же Вам приказал, завидев японцев, немедленно обратно и в бой не вступать. А Вы, ишь, батальон пленили!» Я говорю: «Товарищ полковник, безвыходное положение было. Мы влетели, по сути, к ним в расположение. Они нас первыми заметили. Что нам оставалось делать?» Командир полка отвернулся, помолчал, а потом поворачивается ко мне и как засмеется: «Молодцы! Да какие же вы молодцы! Целый батальон пленили! Всех представлю к награде! Катюша, налей-ка лейтенанту за хорошую службу «наркомовских» сто грамм!» Я говорю: «Товарищ полковник, я не пью» - «Как не пьешь? Ты ж на фронте был!» - «Был, товарищ полковник, но не пил» - «Молодец! Ну, тогда свободен!» Выпрыгнул я с радостью из штабного фургона и побежал в свою палатку. Вот такой вот случай был со мной.

 

- Награду за пленение батальона сразу получили?

- Слух прошел, что вроде бы представляли.

И тут мы узнаем, что гарнизон Порт-Артура и главный штаб сдались в плен. Прилетели два «Дугласа», в каждом из которых было человек по двадцать наших, вооруженных до зубов, «головорезов» и пленили весь главный штаб Квантунской армиии и командование гарнизона. Хотя японцы те уже заранее готовились к сдаче, потому что пятнадцатого августа, после того как американцы сбросили атомные бомбы на японские города, японский император Хирохито издал указ о капитуляции перед Красной Армией в Манчжурией и перед американцами на всех островах.

 

- Вы пленили батальон уже после того, как император издал указ о капитуляции?

- Да, но этот указ слишком долго шел до войск миллионной Квантунской армии. Позже и другие части японцев тоже сдавались нашему полку, но я в тех пленениях уже участия не принимал. Сдавались в огромных количествах: сначала какой-то полк сдался, потом три батальона еще сдались. При этом все они даже не знали об указе императора.

- Тогда почему они начали так массово сдаваться?

- Потому что основные японские укрепления располагались вдоль Амура, а это почти тысяча километров. Там были основные силы, тылы, там располагались аэродромы. И за неделю, с восьмого по шестнадцатое августа, наша авиация все аэродромы уничтожила. Эту линию обороны взламывали войска Первого Дальневосточного фронта, которыми командовал Маршал Мерецков и войска Второго Дальневосточного фронта под командованием генерала Пуркаева. А командовал всей операцией на Дальнем Востоке Маршал Василевский, чей штаб был в Хабаровске. И вот, как оказалось потом, за этими укреплениями, которые уничтожили за неделю, ничего нет. Лишь равнина, похожая на русскую степь. И ничто не сдерживало наступление наших войск.

 

- Скажите, а были ли японские солдаты, которые не сдавались?

- Ну, конечно, были! По рассказам очевидцев были такие офицеры, которые и сами себе харакири делали, и солдат заставляли. Там много офицеров было из самураев, а самурай, если у него безвыходное положение, должен был себе распороть брюхо.

 

- С русскими эмигрантами приходилось встречаться?

- Конечно встречались. Триста тысяч русских эмигрантов жило в Харбине. Их, кроме Харбина и в Порт-Артуре было полно. В Харбине я был много раз, когда нас, после окончания боевых действий, определили в Порт-Артур на расположение. Группа войск тогда располагалась в районе городов Порт-Артур, Дальний, в районе Сянчжоу, Саншилипу и так и называлась: «Группа войск в районе Порт-Артур – Дальний». Группа была огромной, в общей сложности около полумиллиона человек. Там были и танкисты, и связисты, и летчики и пехотинцы.

Когда мы прибыли в Порт-Артур, нашу 134-ю гаубичную бригаду разместили в Новом городе (а Порт-Артур состоит из двух городов – Новый Порт-Артур и Старый Порт-Артур, разделенных речкой Лунхэ) в бывших офицерских виллах. Там был прекрасный парк вдоль бухты. Там же находился главный штаб Квантунской армии – монументальное семиэтажное здание.

А в это время в Китае еще шла гражданская война. Красная китайская армия во главе с Мао Цзе Дуном воевала до первого октября 1949-го года. Представляете, это еще четыре года война продолжалась! Я видел даже заместителя Мао Цзе Дуна, члена Политбюро, Гао Гана. Это был, можно сказать, «китайский Буденный». Он, до окончания гражданской войны, командовал китайской армией в Манчжурии. Китайская Красная армия сумела до прихода наших войск вытеснить японскую армию из Центрального Китая, а когда мы пришли туда, то они начали активные боевые действия и в Манчжурии. Тем более, что всю трофейную японскую технику мы сразу же передавали китайским коммунистам. А после капитуляции японцев мы передали и большинство своего вооружения: мы, например, все свои гаубицы передали, только пушки 150-миллиметровые оставили, не передавали, потому что китайцам не под силу из них стрелять. Боеприпасы, тягачи, машины – все передали им. И плюс еще наших офицеров им в качестве советников придали, которые были при коммунистических китайских командирах и учили их воевать. Передача оружия происходила полуофициально, под прикрытием гражданской войны между чанкайшистами и коммунистами.

 

- Если все оружие из частей передавалось китайским коммунистам, с чем же оставались части? Совсем безоружными были?

- А к нам непрерывным потоком шло пополнение. Нас пополняли эшелонами. Мы ж сначала им передали всю японскую трофейную технику, но китайцы быстро ее или потеряли в боях или она просто пришла в негодность. Тогда китайцы сказали: «Зачем вы нам даете барахло? Давайте нам настоящую боевую технику и вооружение!»

 

- Ту технику, которую Советский Союз получил по ленд-лизу, тоже передавали китайцам?

- Этого я не знаю.

Примерно с ноября-декабря 1945-го года нам было приказано целым полком, но без техники и без оружия, грузиться в эшелон и ехать в Манчжурию, как правило, в Харбин. Там получали установку, куда направляться дальше, в какой город, на какие заводы и фабрики. Там мы забирали трофеи, грузили их в эшелоны и везли в порт города Дальний. Этот порт был огромным, как у нас в Ленинграде, в него могли сразу заходить тридцать четыре огромных морских судна чтобы разгружаться и загружаться. И весь 1946-й год и половину 1947-го года мы ездили по городам, забирая трофеи. Была команда демонтировать даже целые заводы с их станками и оборудованием. Даже мосты разбирать приходилось! Фермы этих мостов тоже грузились и увозились в порт. Мы даже удивлялись: «Почему в порт? В Читу надо все вывозить или во Владивосток по железной дороге!» А нам объясняли: «Много диверсантов. И неизвестно, кто их подослал – японцы или американцы». Уже тогда грешили на американцев. Поэтому привозили в порт Дальний, где всегда стояло под загрузкой много наших, советских, кораблей. Из загружали портальными кранами, и они все увозили. Что творилось в самом порту – это не передать словами. Танки таскали по пирсам громадные станки, обшитые досками, сновали туда-сюда груженые машины, солдаты что-то переносили с места на место.

Я вот только одного не могу понять. В паре мест мы разгружали громадные склады. Офицерские японские сапоги по колено из красной кожи на каблуках с приспособлением для шпор. Этих сапог мы отправили эшелона четыре, наверное, а это, считайте, сорок вагонов. И в каждом из вагонов этих сапог было загружено связанными штабелями от пола до потолка. Мы привозили их в порт, грузили на корабли и их увозили в Советский Союз. А где они использовались в Советском Союзе – неизвестно. Я ни разу потом на Дальнем Востоке не видел подобные красные сапоги. Куда они подевались, мне очень интересно.

В Манчжурии, да окончания гражданской войны в Китае, была еще и власть Чан Кайши. Чанкайшисты в крупных городах, типа Порт-Артура, даже устраивали приемы для советских офицеров. Офицеры нашего полка тоже были приглашены, я тоже несколько раз был на таких приемах. Шикарные, конечно, были банкеты! Обязательно вставал какой-нибудь чанкайшистский офицер в форме, разрисованной под золото и серебро, и на русском языке обращался к нашим генералам: «Можно вопрос русским генералам?» Ну, а кто ж откажется от вопроса? «Конечно!» - «Продайте нам столько-то «Катюш» или артиллерийских орудий». Наши генералы отвечают: «Мы оружием не торгуем». А потом другой чанкайшист задает более провокационный вопрос: «Почему вы демонтируете наши заводы и фабрики и увозите в Советский Союз?» Наши опять отвечают: «Ваши, народные, предприятия мы не демонтируем. Мы демонтируем только те заводы и фабрики, которые строили японцы для военных целей».

В 1948-м году вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о том, чтобы всех эмигрантов из Манчжурии отправить в Советский Союз. Причем льготы были такие: каждой эмигрантской семье, если надо было, предоставлялся «пульмановский» вагон, в который разрешалось грузить и везти что хочешь, любую мебель, любое оборудование, любое личное имущество. Боле того, наших солдат организовывали в качестве грузчиков, и они помогали грузить личные вещи сначала на транспорт, а потом в вагоны на железнодорожном вокзале. И в этом же 1948-м году из Порт-Артура отправили в Советский Союз практически всех русских эмигрантов.

 

- Отправляли их принудительно или люди уезжали по собственной воле?

- Сначала были объявлены все полагающиеся им льготы, поэтому многие сами изъявили желание уезжать. Даже цветы и пальмы в кадушках грузили в вагоны и увозили с собой. А потом до них дошло, что, когда эшелон пересекал границу Советского Союза им говорили: «Вам, господа эмигранты, вон туда, а ваш вагон мы сами разгрузим». И всех этих эмигрантов расселяли на Дальнем Востоке, в основном по лагерям. И хоть в печати об этом не было сказано ни слова, до оставшихся эмигрантов эта информация дошла, и они перестали подавать заявления на добровольное переселение в Советский Союз.

А когда закончилась гражданская война и в Китае установилась везде маоцзедуновская власть, то уже китайцы издали указ, что все японцы подлежат выселению в Японию. Но с одним условием: три часа на сборы и, кроме личных вещей и чемоданов, ничего с собой не брать. Все богатство японцы тащили на рынок, и за бесценок отдавали китайцам. Я на рынке у японцев купил меховое пальто с медвежьим воротником, итальянский белый аккордеон «Танго», правда, в течении месяца, проиграл это все в карты. Бесились офицеры, бесились! Платили нам сорок процентов от оклада в юанях, поэтому у нас были полны карманы денег, а купить на них особо было нечего. И мы не знали, куда девать эти деньги.

А потом еще ездили в командировки на корейскую войну, а я там был три раза: два раза по три месяца и один раз четыре месяца. Нас там, за наши дела, конечно, не награждали, поскольку ни у Ким Ир Сена ни у Мао Цзе Дуна еще не было никаких наград. Это в конце войны они только у китайцев появились и назывались «Медаль победы» первой, второй и третьей степеней. Вон, у меня на кителе, висят три медали китайских.

 

- Эти медали у Вас за Корею или за Китай?

- Это за то, что помогали Мао Цзе Дуну к власти приходить. Но, можно считать, что и за Корею, потому что Ким Ир Сену власть в основном кто дал – китайцы.

Если Вы знаете, сначала началась война между самими корейцами. У Ким Ир Сена была очень сильная армия, хорошо вооруженная. А южнокорейцев была слабая армия, они на экономику жали в основном. А когда началась война, северные корейцы как поперли южан и почти всю Южную Корею захватили, дошли уже до Пусана. Пусан – это большой порт, Чемульпо, где наш «Варяг» стоял. И в это время южнокорейские власти попросили американцев о помощи, и американцы высадили в Южной Корее своих морских пехотинцев с техникой. В южнокорейские порты вошли американские корабли. Американская авиация в Корее не базировалась, их самолеты летали с аэродромов в Японии, с острова Окинава, с Филиппин. И американская армия поперла кимирсеновские войска в обратную сторону, на север.

Более того, американцы однажды ночью ввели свой флот в Корейский залив и высадили десант, еще несколько тысяч морских пехотинцев, и перерезали Корею напополам по 38-й параллели. Эта параллель и сейчас является границей между Кореями. И эти морские пехотинцы, при мощной поддержке авиации, пошли на север. А у Ким Ир Сена там не осталось войск: все они оказались на юге, отрезанными от Северной Кореи. И Ким Ир Сен срочно запросил помощи у Сталина и у Мао Цзе Дуна.

Оба откликнулись мгновенно. Сталин на третий день прислал в южную Манчжурию на аэродромы Харбин, Мукден и Аньшань три авиационных истребительных дивизии, которые стали поддерживать северокорейскую армию с воздуха, потому что ее страшно бомбили американцы. А Мао Цзе Дун обманул всех, в том числе и мировое общественное мнение. Он объявил запись добровольцев по всему Китаю для спасения братского корейского народа. За неделю записалось несколько миллионов человек добровольцев. Но ни один доброволец на войну в Корею не попал. Под видом добровольцев Мао Цзе Дун двинул в Северную Корею две полевых армии, в каждой из которых было по двести пятьдесят тысяч солдат и офицеров. И эта полумиллионная армия поперла американцев в обратную сторону. А тех северных корейцев, которые оказались заблокированные на юге, особенно командиров, женщин и студентов, которых было много в составе северокорейской армии, грузили на рыбацкие суда и под видом рыбаков вывозили через Корейский залив в северную часть полуострова. Вот такая вот война там была.

Когда вывозили северокорейские войска с юга, я в это время был в краткосрочной командировке там, в Корее. Мы там пару-тройку месяцев побудем и нас меняют. Потом, через полгода или около того, нас опять туда в командировку. Потому что помимо авиации Сталин распорядился, или как нам говорили, «Москва распорядилась», отправить туда и военных советников.

Если коротко говорить о моем участии в Корейской войне, то что мы там делали. Нас отправляли в составе группы по двадцать – тридцать офицеров. Переодевали нас сначала в корейскую военную форму, потом в китайскую стали переодевать, когда уже китайская армия вошла в Северную Корею. Должен сказать, что от линии фронта мы находились далековато – километрах в десяти или пятнадцати.

Сначала мы занимались подготовкой корейских и китайских солдат в Китае, на территории южной Манчжурии. Мы учили их стрелять из наших орудий, пользоваться нашими боеприпасами и так далее. А потом стали перебрасывать нас в Северную Корею. Там оборудованы были учебные лагеря: между сопками сооружались открытые времянки без стен, с крышами из рисовой соломки и гаоляна. Там же тепло все время было, поэтому нужды в более капитальных строениях не было.

На подготовку солдат нам давались жесткие сроки. Привозили к нам двести – триста солдат, дают пять – шесть переводчиков-корейцев и столько же переводчиков-китайцев. Прибывших размещали в больших палатках, а наша задача была за пять дней на практических занятиях обучить их артиллерийскому мастерству. А на шестой день устраивались практические стрельбы, которые проходили в сопках, чтобы не слышно было.

Расскажу еще об одном факте. Перебрасывали нас в Северную Корею, как правило ночью, в автобусах или фургонах, чтобы нас никто не видел. Переправляли через пограничную реку Ялуцзян и отправляли дальше, в глубь северокорейской территории. При этом наши органы госбезопасности брали с нас подписку на пятьдесят лет о неразглашении об участии в этих событиях. Говорили, что за разглашение этих сведений нам «светит» десять лет без права переписки.

За десять лет своей службы в Китае и Корее я, хоть и был молодым офицером, неоднократно попадал под щупальца органов госбезопасности. Когда мы расположились в Порт-Артуре в 1945-м году, после окончания войны, нас сразу предупредили, что за связь с эмигрантками, китаянками или японками (а их там было много) сразу грозит военный трибунал. Поэтому мы все старательно их обходили стороной.

А я как-то однажды познакомился с одной эмигранткой. Она работала в нашей системе Военторга. Вернее, там, за границей, эта система называлась не Военторг, а Спецторг, где мы могли отовариваться, покупая русские товары и продукты.

В то время Китай был нищей страной, ничего у них не было. Нам платили чуть ли не по миллиону юаней во время командировок в Корею, а квалифицированный китайский рабочий с семьей из пятнадцати человек получал семьдесят тысяч юаней. А у меня зарплата была полтора миллиона юаней! Тогда за командировки в Корею нас не награждали, а поощряли денежной премией по семьсот – восемьсот тысяч юаней.

Так вот, было этой эмигрантке около тридцати лет, работала она заведующей парикмахерской. А в подчинении у нее было человек десять мастеров-парикмахеров и все они были китайцами. Так прежде чем ее назначить на эту должность в Спецторг, ее «просветили» со всех сторон и только потом СМЕРШ пришел к выводу, что она с японцами не сотрудничала. Как оказалось, с японцами сотрудничал только ее муж, но он вместе с ними сбежал перед нашим приходом.

Как я с ней познакомился? Я однажды пришел стричься – бриться в парикмахерскую, которая располагалась в двухэтажном здании. Китайские мастера тебе там и голову помоют и усыпят на час, чтобы побрить и постричь. Пока они все это делают, ты почти час сидишь и спишь в кресле. Пока ждал своей очереди, я смотрел как она периодически входила в зал и выходила из него. Разговорился с ней. Потом мы встретились два раза на пляже. Я, как офицер, рассуждал так: «Она проверенная, раз работает в Спецторге. Все должно быть нормально».

Но наши с ней встречи не остались без внимания моих знакомых и сослуживцев. И сразу меня вызывают в отдел СМЕРШ гарнизона. Я объяснил там, в чем дело, но в ответ мне приказали: «Немедленно прекратить всякие отношения с ней! Сейчас же идите к ней и скажите, что на этом конец вашему знакомству». Я пришел в парикмахерскую, пригласил на второй этаж и сказал то, что мне приказали. Как она разрыдалась, как она плакала! «Да при чем же я? Я же родилась здесь, в Китае, это моя Родина! Родителей моих, которые эмигрировали, давно нет в живых. Я очень хочу вместе со своей дочкой переехать в Советский Союз, в любой город или деревню, устроиться там на любую работу. Я же русская, но знаю и китайский и японский языки». Я объяснил ей, что получил такой приказ и мы расстались.

Это был первый случай. А второй случай был посерьезнее, но это было уже в Корее. Пробыли мы в командировке месяца два, ждем замены, а ее все нет. Мы все уже устали – представляете, все дни с утра до вечера учить китайцев и корейцев. Учеба, как я уже говорил, осуществлялась через переводчиков, переводчики постоянно путались, хотя в большинстве своем переводчиками были студенты, молодые ребята, и знали английский, китайский, японский языки. Мы на них даже кричали порой, хоть они фактически и не были виноваты: «Да что же это такое? Ты неправильно перевел!», а они в ответ аж плакали: «Клянусь, я правильно перевел!»

Вся эта солдатская масса, которую нам присылали на обучение, состояла сплошь из неграмотных людей, а потом вообще уже стали присылать нам по возрасту, наверное, школьников из старших классов. Среди нас были два офицера, которые уже кое-как сами научились говорить по-корейски. Они с вновь прибывшими начинали всегда вести разговоры. Солдаты гордо говорили: «Мы готовы умереть за великого вождя товарища Ким Ир Сена!», на что наши говорили, что «таких нам легко будет учить!»

И вот после такой учебы мы сидели среди сопок, немного озлобленные. Правда, кормили нас корейцы очень хорошо, до отвала. Обслуживали нас девушки-кореянки, которых вывезли с Юга по морю, у каждой по одной-две медали. Все они бывшие студентки.

И приезжает к нам с группой командиров одна женщина, мы ее в шутку прозвали «генеральшей». Она была китаянкой, не помню уже, как было ее имя. Она приехала с передовой, из штаба фронта. Кем она там была, мы не знали, но догадывались, что она была в оперативном управлении, потому что она курировала все русские секретные учебные базы. Приехала она с группой командиров на трофейном американском фургоне, на крыше антенна для радиосвязи, и на ломаном русском языке она поблагодарила нас за службу и преподнесла нам кое-какие подарки. Помню, каждому досталось по трофейному биноклю, кожаной полевой сумке, ну и еще что-то по мелочи.

А нам не подарки нужны были, нам поскорее вернуться обратно хотелось. Мы ее попросили походатайствовать «наверху» о нашей замене. Она пообещала нам, что в скором времени это произойдет, а с завтрашнего дня нас на трое суток отвезут в дом отдыха. Мы недоумевали: «Какой дом отдыха? Тут же все разрушено». Оказалось, есть один, действительно хороший дом отдыха, который находился в городе Хичхон, недалеко от хребта Тедоган.

Наутро за нами (а нас было человек тридцать) пришли два автобуса и отвезли в дом отдыха. Этот дом отдыха располагался между двумя сопками, на небольшой равнине. Когда-то здесь было поместье богача-японца. Мы поразились красоте этого дома отдыха: там был громадный парк и в глубине этого парка стояли прекрасные виллы со всеми удобствами, даже были небольшое озеро и плавательный бассейн. В озере плавали утки с белыми лебедями, а по краям, на берегу, стояли скамеечки. Просто идеальное место! Что удивительно, вокруг этого места американцы перевернули своими бомбами всю землю, а сюда ни одной бомбы не упало. Мы поинтересовались, почему дом отдыха уцелел, и нам сказали, что американцы это место готовили для своих летчиков.

Когда мы приехали, то нас встретили женщины-кореянки и одна женщина, лет сорока, совсем не похожая на кореянку. Из дальнейших бесед выяснилось, что она русская, причем гражданка Советского Союза. Она объяснила нам, что до начала Отечественной войны она, москвичка, работала в Политической академии имени Ленина, преподавая русский язык иностранным офицерам. Эти офицеры, приезжая в Советский Союз, первый год только изучали русский язык, а уж потом их начинали учить другим наукам. Среди этих иностранцев оказался и ее будущий муж – кореец, который в настоящий момент находился на фронте и занимал уже должность начальника политотдела дивизии. Когда закончилась учеба, он предложил ей уехать в Корею. А перед началом Корейской войны ее назначили директором этого самого санатория.

В этом санатории не было никакого спиртного, даже пива – в Корее тогда был строжайший «сухой закон». Нигде невозможно было купить ничего спиртного. Но корейцы, которые обслуживали территорию санатория, нашим ребятам под большим секретом подсказали, что отсюда километрах в двадцати есть какая-то деревушка и там какой-то кореец гонит сам спирт и тайно продает. Наши ребята туда махнули в ночь. Но получилось так, что туда они через речку переправились, а наутро американцы разбомбили переправу и они были вынуждены просидеть на берегу почти сутки, ожидая, пока мост восстановят. Хоть и вернулись они через сутки, но бутылки все-таки привезли, да и сами были трезвыми.

Пока они отсутствовали, я и еще двое офицеров остались в своем коттедже. Я не пил свои фронтовые сто грамм, да и другим офицерам тоже это было не нужно. И чтобы мы не скучали в отсутствие остальных ребят, директор санатория пригласила нас в кафе, которое находилось в парке этого же дома отдыха. Кстати, про отсутствие наших ребят ей было известно, но она отнеслась к этому спокойно. Вместе с нами в кафе были еще несколько женщин-кореянок из администрации этого дома отдыха. Мы посидели в кафе, пошутили, посмеялись – и все. Но появился какой-то «стукач» из этих офицеров, что были со мной, и стало об этом известно СМЕРШу.

Когда к нам приехала замена и мы вернулись в город Порт-Артур, в свое расположение, меня тут же вызвали «на ковер» в гарнизонный СМЕРШ. Командир дивизиона меня в ужасе спрашивал: «Ты где там чего натворить успел? Нам команда поступила тебя не трогать и по прибытию быстро отправить в контрразведку». В кабинете СМЕРШа меня встретили генерал и два полковника. Я даже опешил от такого. А они меня сразу начали «на пушку» брать: «Какие задания ты получил от директора дома отдыха?» Я им рассказал все, как было, что я и был-то с ней только в присутствии наших офицеров и кореянок. А они продолжали: «Сколько она тебе денег дала? Какие ты ей выдал тайны о расположении секретных учебных баз?» А я заикался еще после контузии, полученной еще до училища, поэтому один из них закричал на меня: «Да ты еще и растерялся, язык потерял совсем! Заикаться от страха стал!» Пытали-пытали меня, надоело мне все это, и я им говорю: «На ваши дурацкие вопросы я отвечать не буду, можете меня немедленно расстрелять».

Тут генерал рассмеялся и говорит: «Ишь, какой герой! Расстрелять его!», - а потом полковникам говорит: «Ну, может хватит его «на пушку» брать? Парень, по всей видимости, он нормальный». И тут тон его сразу изменился, он стал ко мне обращаться по имени-отчеству: «Петр Александрович, мы Вас вызвали по другому поводу, чтобы Вы нам рассказали сами, что и как было там. И это еще не все, Петр Александрович. Нам известно, что некоторое время назад Вы ездили в город Дальний, на встречу с русскими эмигрантами в их магазине и вернулись оттуда с покупками: рулонами английской шерстяной ткани, шифона и бархата».

А дело было как. Я в то время собирался в отпуск в Советский Союз, который нам давали один раз в четыре года, и поехал в Дальний покупать подарки для родни, которой у меня в Сталинграде было полгорода. Одних только двоюродных братьев было шесть человек и сестер около десятка, а еще тетки, дядьки – всем надо что-то привезти. А нам самим тут тряпки были не нужны, я только пошил себе у китайцев два гражданских костюма.

И вот шел я по улице города Дальний, вдруг вижу вывеску «Добро пожаловать. Заходите к нам, если Вы устали». Вернее, это было написано по-русски белыми буквами на стекле большого окна. Я удивился: «Русский магазин! Зайду». Зашел. Две девушки-продавщицы там, больше никого нет. Поздоровался с ними, они ответили мне на чистом русском языке, поинтересовались, что я хотел. «Да вот, собираюсь в Советский Союз, мне надо купить что-нибудь на подарки». А на прилавке у них лежали рулоны различных тканей, любой выбирай. Я сказал, что в тканях ничего не смыслю и продавщицы стали сами накручивать материал, чувствуя, что я с деньгами пришел. Пять или шесть рулончиков с тканями они мне подготовили, упаковали и, пока они все это готовили, я с ними разговорился. Спросил у них, как они, русские, здесь оказались. «А мы здесь, в Китае, родились. Наши дедушки и бабушки, вместе с нашими родителями, после Гражданской войны сюда переселились».

Пока разговаривали, смотрю, со второго этажа спускается мужчина лет пятидесяти. Девушки говорят: «Вон, наш папа спускается». А я был в военной форме, да еще в морской. Должен сказать, что мы некоторое время носили морскую форму потому что считались артиллеристами береговой обороны по охране военно-морской базы «Порт-Артур – Дальний». Спустившийся мужчина, увидев меня, сказал: «О, у нас были танкисты, артиллеристы, пехотинцы. Но моряка мы видим у себя в магазине впервые. Здравствуйте!» Мы с ним тоже разговорились. Он расспрашивал меня про Советский Союз, спросил, куда я еду, расспрашивал про Сталинград, говорил, что слышал о том, что там было страшное сражение.

А на улице было очень жарко, да и в магазине было тоже душновато, вентиляция была слабая. Он увидел, что я потею в своей форме, застегнутый на все пуговицы, и пригласил к себе на чай. Мы поднялись с ним на второй этаж, на котором находились жилые комнаты. Он познакомил меня со своей женой, тоже русской женщиной. Когда мы пили чай, наши разговоры были ни о чем: о погоде, о торговле. Мужчина посетовал, что торговля плохая, потому что русским офицерам ничего не надо, а состоятельные китайцы побросали все и убежали вместе с иностранцами, кто в Австралию, кто в Америку. Я поблагодарил хозяина за чай, спустился, забрал у девушек большой узел, в который они связали все пакеты с тканями. В Дальний я приезжал по железной дороге, которая пролегала от Порт-Артура до Дальнего, поэтому хозяин предложил проводить меня до вокзала. Я отказался, поблагодарив его и решив нанять рикшу. Только мы вышли из магазина, как подвернулся рикша. Мы загрузили в него все покупки и довольный китаец повез меня на вокзал.

Мы, офицеры, часто катались на рикшах. А расплачивались с ними так: не глядя запускали руку себе в карман, доставали из пачки купюры и отдавали их рикше.

Приехал я в Порт-Артур и рассказал своим друзьям о встрече с русским владельцем магазина. Прошло время, я уже и забыл об этом и вдруг СМЕРШ «напомнил» об этой истории. «Петр Александрович, нам нужна Ваша помощь. Мы через Вас хотим проверить тех эмигрантов, с которыми Вы познакомились в городе Дальнем. Хоть и выселяют русских эмигрантов в СССР, а японцев в Японию, но мало ли, вдруг кто-то остается, чтобы вести разведывательную деятельность. Вы должны понять: к Вам у нас никаких претензий, Вы будете работать над нашим заданием. О нашем разговоре никому не сообщайте. Завтра утром садитесь на поезд и едете в город Дальний». Они мне дали большую пачку денег, от которой я попытался отказаться: «Зачем мне ваши деньги, у меня свои есть», на что получил ответ: «Это деньги не Вам. На эти деньги Вы должны будете купить роскошные цветы и подарить их тамошним девушкам. При этом вести себя культурненько, не перегибая палку. А когда оттуда вернетесь, то вечером зайдете к нам и все, что было, запишете на бумаге». Провели они для меня небольшой инструктаж, уточнив, о чем мне можно с ними разговаривать, о каких тайнах Порт-Артура и Дальнего.

Я поехал, все исполнил, как мне велели, цветы подарил. В магазине удивились моему визиту, но я объяснил это тем, что осматривал город Дальний и решил заглянуть к ним, как уже к старым знакомым. Хозяин магазина отсутствовал, куда-то уехав по делам, поэтому мне оставалось только поболтать о пустяках с девчушками-продавщицами.

Вечером прихожу к СМЕРШевцам, все рассказал, как есть. Мне дали бумагу: «Теперь напишите». Написал. «В следующий раз поедете туда через три дня. Свободны». И снова дали мне денег, несмотря на то, что я не израсходовал предыдущие. При этом никаких расписок в получении денег, как и отчетов об их тратах, я не писал. Так они меня посылали в Дальний четыре раза. В следующие визиты мне удалось встретиться с хозяином, поболтав с ним «ни о чем». Никаких вопросов военного характера он мне не задавал, да и я сам этих тем не затрагивал. После четвертого раза мне в СМЕРШе сказали, что завтра я отправлюсь туда в сопровождении их сотрудника, который в совершенстве знает китайский и японский языки.

На другой день мы встретились на вокзале с этим капитаном, которого мне дали в сопровождающие и поехали в Дальний. После моего последнего визита к эмигрантам прошло дней десять, может немного больше. Когда я его подвел к зданию, где располагался магазин, мы увидели, что на магазине отсутствуют вывески на русском языке, а вместо них висят вывески с китайскими иероглифами. Мой попутчик прочел вывеску и перевел мне, что это уже магазин по закупке и перепродаже различных вещей хозяйственного назначения.

Заходим в магазин. Там русских уже нет, вместо них китаянки и два китайца. Капитан спрашивает их: «Здесь был русский магазин?» Они подтверждают: «Да, был. Мы его купили у них. Русские спешно продавали это здание, поэтому мы приобрели его очень дешево». По словам китайцев, бывшие владельцы этого магазина уехали в Австралию.

Мы с капитаном вернулись в Порт-Артур, вечером написали отчеты и пошли к начальству. Заходим в кабинет, там сидит тот же генерал, рядом с ним полковники. Только в этот раз отчитывался перед ними капитан, а я только молча рядом стоял. Только один раз мне генерал задал вопрос: «Вы знали о том, что они собираются продавать магазин и эмигрировать в Австралию?» Я ответил отрицательно. После окончания нашего доклада мне сунули какой-то журнал и сказали: «Петр Александрович, распишитесь вот тут о неразглашении военной тайны, о том, что Вы с нами сотрудничали. За разглашение будете нести ответственность». На этом дело и кончилось.

 

- Вы упомянули о том, что катались на рикшах. Как на это смотрел политотдел? Ведь это же получается эксплуатация человека человеком.

- Когда мы прибыли в Порт-Артур в 1945-м, нам, буквально через месяц, захотелось посмотреть город, подняться на знаменитый утес, где стояли русские батареи в 1905-м году. А с нами был начальник штаба нашего дивизиона майор Сульменев, который раньше, до войны, читал книгу Степанова «Порт-Артур» и немного знал историю. Он был нашем экскурсоводом по этим историческим местам. Когда он закончил экскурсию, то отправился обратно в расположение дивизиона, а мы, всей группой, решили посетить рынок в Старом городе, чтобы купить себе фруктов. У китайцев в Порт-Артуре спиртного было завались – спирт бочками продавали. Двадцатилитровый бочонок чистого спирта можно было купить в хозяйственном магазине или в аптеке. Наши советские офицеры переливали купленный спирт в американские канистры и тащили их к себе в коттеджи, в которых мы жили. Ну и, разумеется, потихоньку употребляли его потом.

Прошли мы немного (а нас было человек пять молодых офицеров), как мимо нас катят двое рикш. На каждую коляску рикши можно было усесться вдвоем, а то и втроем. Мы на этих двух колясках все расположились, и эти китайцы с удовольствием нас повезли. Когда мы их остановились, они аж затряслись от радости – знают, что русские офицеры деньги им дают не глядя. Сели, едем, болтаем. Еще не въехали в Старый город, смотрим – наш патруль с красными повязками: подполковник и с ним два офицера.

Остановили нас: «Товарищи офицеры, сойдите» Подполковник нам прочел «пламенную» речь: «Как же вы нарушаете приказ гарнизонного начальника? Он же сказал ни в коем случае не ездить на рикшах, на этих колясочниках, разрешил только на повозках, запряженных лошадьми».

 

- То есть приказ по гарнизону был?

- Да, приказ был строгий. Подполковник продолжал нам читать мораль: «Мы же освободители, а вы ведете себя как эксплуататоры! Вас везут живые люди, запряженные в оглобли! Вы представляете, что это такое? Я вас обязан задержать, доставить в комендатуру и сообщить вашим начальникам, чтобы вас строго наказали».

Среди нас был один офицер, старше нас и по званию, и по возрасту. Это был капитан Черногоров, командир батареи, на кителе у него висело четыре боевых ордена еще с Отечественной войны. Он говорит начальнику патруля: «Товарищ подполковник, мы, конечно, краем уха слышали о таком приказе. Извините нас, мы больше ни в коем случае не будем использовать рикш. Виноваты мы». Патрульные посмотрели, что мы все трезвые, заставили нас расплатиться с китайцами и отпустили нас. Китайцы повозмущались на своем языке, что эти русские офицеры с повязками не дали им заработать денег. Но мы дружески похлопали их по плечу, расплатились с ними, и они покатили дальше. Вот такой был случай.

 

- Расскажите, как Вы узнали о предстоящей командировке в Корею, как Вас к ней готовили.

- Порядок был такой. Первым начальником нашего гарнизона был генерал Казнов. И ему сверху дали, видимо, указание подготовить офицеров из нашей 6-й гвардейской Рижско-Хинганской дивизии Резерва Главного Командования. Он вызвал к себе начальника артиллерийской разведки дивизии, который был в чине подполковника, и дал ему приказ из офицеров, которые имеют артиллерийское образование, отобрать группу. По окраинам города стояло три или четыре полка нашей дивизии, остальные были разбросаны по другим городам полуострова.

Поскольку я прибыл в часть из Томского артиллерийского училища, да еще имел опыт боевых действий, то был одним из основных кандидатов в эту группу. К слову сказать, из своего артдивизиона я был единственным, кто имел артиллерийское образование. Все остальные были лучше меня как специалисты, но, к сожалению, отсутствие образования не позволило им попасть в формируемую группу. Во время второй командировки в нашей группе был один старший лейтенант. Он нас называл «салажата». Ему уже было лет сорок пять, он перед войной был учителем в Казахстане. На фронте, поскольку он хорошо воевал, его отправили на какие-то ускоренные курсы артиллеристов. Кадровики посчитали, что эти курсы можно считать артиллерийским образованием и тоже его отправили вместе с нами.

 

- Как проходила процедура отправки сформированной группы?

Формировали сразу несколько групп из различных артиллерийских подразделений, чтобы была возможность осуществлять замену. Нас, тех кто попал в первую группу, из наших полков набралось не более тридцати человек. Сначала всех нас вызывали к начальнику политотдела, потом к начальнику штаба гарнизона, брали подписку о неразглашении. Тем, у кого были жены, было приказано им говорить: «Едем охранять КВЖД».

КВЖД – это железная дорога от Дальнего, через Манчжурию и до Читы. В то время она не работала, потому что была разрушена во время боевых действий, да и паровозы тоже были все разбиты. Поэтому все офицеры в отпуск в Советский Союз ездили по морю. Обычно до Владивостока корабль шел семь суток.

Но как ни таились все, жены, конечно, догадывались. Например, жена подполковника, начальника артиллерийской разведки дивизии, при нас говорила ему: «Ты же артиллерийский разведчик. Как же тебя на охрану железной дороги отправляют? Ты что там, часовым что ли будешь стоять?» Но он ей так и не признался.

Первые командировки у нас были в Манчжурию, там были оборудованы полигоны для обучения китайских и корейских солдат. Но потом начальство пришло к выводу, что эти учебные полигоны надо перенести в саму Корею, поближе к фронту. При этом нас всех предупредили: «Если вдруг вы попадете в лапы к американцам, ни в коем случае не говорите, что вы граждане Советского Союза! Говорите, что вы эмигранты, родились в Китае, а родители ваши давно поумирали». У нас сразу резонно возник вопрос: «Но нас же легко проверить. Если мы родились в Китае, то должны владеть в совершенстве китайским языком, а мы его не знаем». На тот момент я знал всего лишь слов пятьдесят на китайском, ну и песню одну мог спеть – «Широка страна моя родная» на китайском. Тогда нам приказали молчать в любом случае, даже под пытками не произносить ни слова ни по-русски, ни по-китайски, изъясняться только жестами. Разрешили, в случае необходимости, повторять по-китайски «лянцуй», что значит «ничего не знаю».

Ночью нас привозили в определенное место, там мы с себя снимали всю одежду и переодевались в китайскую форму. Вернее, какая это была форма? Обычная роба – брюки навыпуск, китель из простого материала с накладными карманами синего или темно-зеленого цвета, на голове кепи с козырьком, а на ногах кеды. Чаще всего нам приходилось носить темно-зеленую форму. После переодевания грузили нас в трофейные японские автобусы, крытые брезентом и везли по берегу Корейского залива в первый город, кажется Аньшань он назывался, что ли.

В этом городе была основная переправа. Переправа выглядела так: рядом друг с другом стояли три парома и их таскали катера туда-сюда через речку. Кто-то из китайцев или корейцев додумался до такой глупости. В первый же налет американской авиации на эту переправу ее всю разбомбили. Нам пришлось сидеть двое суток, дожидаясь, пока ее восстановят, наведут порядок, пока новые понтоны пригонят.

Расположили нас как-то в городишке, не помню название. Через него шла дорога к фронту, от которой наш секретный полигон находился километрах в пяти в сторону Японского моря, между сопок. На склоне одной из сопок стояли наши четыре гаубицы для обучения солдат, а на склоне другой сопки, неподалеку, были два командных пункта, где учили готовить данные для открытия огня более грамотных солдат. Их пять дней учили определять дальность, определять точки маршрута движения и все такое прочее. А огневиков, непосредственно расчеты орудий, гоняли с утра до вечера, уча заряжать и разряжать орудия, подносить боеприпасы, устанавливать взрыватели.

 

- Поскольку была высокая активность американской авиации, имелось ли у ваших учебных лагерей зенитное прикрытие?

- Нет, ничего такого не было. Была простая маскировка, и все. Как утро, так армада американских самолетов летит. Небо там чистое было почти каждый день и на нем хорошо были видны «летающие крепости» когда в сопровождении истребителей, а иногда и без прикрытия. По двадцать самолетов бывало пролетало над нами по определенному маршруту. А потом, после бомбежки, видно было, как где-то поднимался дым до самого неба. Кстати, должен сказать, что летали они довольно низко, не боясь зенитного огня, так как корейцы этим мастерством слабо владели.

 

- Ваш учебный лагерь попадал под американскую бомбежку?

- Наши секретные учебные полигоны не попадали. У нас видимо маскировка была очень хорошей. Но иногда нас возили в другие городишки, где мы получали дополнительное снаряжение и приборы, необходимые для занятий. Чтобы добраться в этот город, нужно пересечь множество речушек. Так вот, американцы настолько часто бомбили переправы через эти речушки, что приходилось давать такой крюк, чтобы добраться до этого городишка.

 

- А знали американцы об этих учебных лагерях?

- Конечно знали. Они разведку вели. Наши дозорные даже однажды, недалеко от нашего расположения, захватили одного американца и одного корейца. Их, оказывается, за пару дней до этого сбросили на парашютах, и они пешком, с радиостанцией, шли в нашу сторону. Они не знали точно, где расположен наш полигон, и искали его, чтобы уточнить местоположение. А вокруг нашего полигона на обратных склонах сопок были выставлены дозоры, в каждом из которых было по два корейских солдата: на одной сопке по два поста и на другой тоже. И въезд в долину между сопками тоже охранялся постами. Эти посты представляли из себя обычные ячейки, только хорошо замаскированные.

Был случай однажды. Приехали мы ночью, расположились. Тут же появился комендант этого секретного учебного лагеря, кореец, который мог говорить на ломанном русском. Ну, поздравил он нас с прибытием. А мы смотрим, у подножья сопки, под отвесной скалой, стоят четыре больших ротных палатки, в которых по пятьдесят человек помещается. Мы спрашиваем его: «А где солдаты, которых мы будем обучать?» - «Завтра их привезут». А по другую сторону долины, тоже спрятанные под скалой рядом с ручейком, стоят маленькие палатки, для нас приготовленные. Мы спрашиваем коменданта: «А где кормежка будет?» - «Это чуть дальше, за поворотом» Столовая представляла из себя длинные столы, человек на сорок, и навес из рисовой соломы над этими столами. Поверх соломенного навеса были набросаны ветки, чтобы сверху этой столовой не было видно.

Неподалеку от столовой располагался небольшой загон, в которых содержались ослы, голов пятнадцать. Нас это удивило, и мы поинтересовались, для чего они здесь нужны. Комендант нам отвечает: «А на этих осликах вы, товарищи офицеры, будете возить боеприпасы в день стрельб. Мы своим солдатам не доверяем такое ответственное дело». К этим осликам прилагались деревянные двухколесные повозки с деревянными колесами. В эти двуколки запрягались два ослика и велись к складу. Там мы сами грузили на повозку снаряды и везли туда, где проходили стрельбы.

Дорогу, что шла к фронту, пересекало это ущелье, в котором мы располагались. Однажды утром, мы проснулись и собрались идти под навес завтракать. Кстати, обслуживали нас там девушки-кореянки. Насчет них у нас был строгий приказ: шутить и разговаривать с ними можно, но больше ни-ни. Руками их не трогать и никакого нахальства не проявлять. Предупредили так же, что эти девушки владеют несколькими языками и в их присутствии, если кто знает, например, английский, на иностранных языках не общаться – они вас поймут. Вот по-русски они не знали ничего, выучили только несколько фраз. Когда мы подходили к навесу, они нас встречали поклоном, сложив ладони вместе, и говорили: «Проходите позалуйста, кУсайте, кУсайте!»

 

- Вас в Корее кормили «из одного котла» с солдатами, или для вас отдельно готовили пищу?

- Отдельно, конечно. У солдат были свои навесы, а у офицеров свои. Пища наша все же была похожа на то, что ели солдаты, но отличалась количеством дополнительных закусок, вплоть до осьминогов. Мы первое время шарахались от них, не могли есть, но потом раскушали.

 

- А воду откуда брали?

- Из ручья. Там чистейшая прозрачная вода была. Поэтому у нас никакой дизентерии в лагере не было.

И вот, у этой дороги, перед входом в долину, как я уже говорил, был секретный дозор. Но днем в эти ячейки никого не сажали, лишь ночью сажали двух-трех солдат. Мы знали, что вечером дозорные прячутся по своим ячейкам. Но сменой дозоров занимались уже не мы, а комендант и его помощники этим делом руководили. На каждом из полигонов солдат постоянного состава было около тридцати человек.

А тем утром комендант подходит к нам в столовой и говорит нам по-русски: «ЧП». Мы все всполошились: что такое? Оказывается, он пошел проверять дозор и обнаружил зарезанным одного солдата. И показал нам кинжал, которым тот был зарезан – он был южнокорейским. Выходит, ночью приходили южнокорейские разведчики и одного из дозора зарезали, а двух увели с собой в плен.

Комендант растерянно спрашивает нас: «Что мне делать? Ведь один из тех, кого взяли в плен, был моим племянником». Наш руководитель говорит: «Срочно перекрывайте дороги! Высылайте патрули по всем подходам к лагерю: и по главной дороге, и по второстепенным. Они далеко уйти не могли». Комендант говорит: «Я сообщил уже своему командованию и мне сказали перекрывать все дороги, ведущие в тыл». Наш руководитель удивился: «Как в тыл? Они что, пленных в тыл поведут, что ли? Они через фронт переходить станут!» - «Из штаба сказали, чтобы мы перекрывали тыловые дороги и тропы, а подступы к фронту они сами перекроют». Пришлось ему комендантский взвод разделить на несколько групп и послать в тыл. Ну и что? Они прошли километров двадцать, и все вернулись, не обнаружив никого подозрительного. Так и не нашли тех ребят. Но через неделю, на другом участке фронта, ближе к Японскому морю, задержали одну южнокорейскую диверсионную группу. Она тоже смешанная была, часть американцы и часть южнокорейцы.

Забыл сказать. Когда наш дозор на сопке задержал американца с корейцем, они оба были в гражданской одежде, но с радиостанцией. Но допрашивать их нам не пришлось: к коменданту сразу приехали люди с фронта, чтобы это сделать. Хотя у этих, прибывших в фургоне, людей на форме не было никаких знаков различия, все равно было видно, что это офицеры. Но различить кто из них генерал, а кто лейтенант было невозможно, только по возрасту.

Был еще случай. Начальник связи Порт-Артура поехал в отпуск в Советский Союз и привез оттуда себе жену. Красавица блондинка, лет сорока, но выглядела очень молодо, мы все на пляже ею любовались. В то время я уже работал в редакции гарнизонной газеты, которая располагалась в Дальнем, но в командировки в Корею меня все еще отправляли. Однажды к нам в редакцию зашел представитель контрразведки и приказал главному редактору собрать весь наш коллектив редакции. Когда все собрались, он начал: «Товарищи офицеры, надо бдительность соблюдать».

Мы стали хихикать: «Что мы, солдаты что ли? Зачем нам это лишний раз повторять?» А он говорит: «А я вам сейчас фактик один расскажу, а потом другой». Мы рты разинули, а он продолжал: «Жена начальника связи гарнизона подполковника такого-то арестована органами госбезопасности и увезена в Советский Союз. Оказалось, что она, во время войны, работала на Украине в гестапо переводчиком. Гуляла в открытую с немецкими офицерами, а когда немецкие войска отступили, она тоже скрылась из города, сначала в Крым, а потом в Белоруссию перебралась и в какой-то деревне там жила. А когда закончилась война, она стала искать, где служит ее муж. Каким-то образом нашла его, написала ему письмо, он поехал в отпуск и привез ее сюда. Но она уже была на крючке у наших органов безопасности». Мы все были поражены этой новостью.

Контрразведчик меж тем продолжал: «И второй факт. Сегодня ночью к Ляотяшанскому хребту подошел рыболовецкий траулер и высадил десант в количестве шести человек. Траулер задержал торпедный катер, который патрулировал акваторию. А этот десант ищут до сих пор. Где они сейчас и что они будут делать – мы не знаем». Это был не единичный случай, еще были случаи высадки американцами южнокорейских десантов. Их ловили, задерживали. Нашим органам и китайцы помогали по своим каналам.

 

- Скажите, вас каждый раз отправляли в командировку на новую базу или вы были закреплены за какой-нибудь одной из них?

- Каждый раз на новую отправляли. Мы никогда не знали, куда мы едем. Когда нас меняла следующая смена, то, после того как они тоже заканчивали свой срок, этот полигон закрывался, а наших офицеров перебрасывали на другой полигон. И уже на новый полигон к ним приезжала их замена. Это делалось для того, чтобы запутать американцев, и чтобы их разведывательные сведения не подтверждались.

 

- Какова была продолжительность Ваших командировок?

- Самая короткая была два месяца, самая длинная – четыре. В общей сложности я провел в Корее чуть больше года. А в последнюю свою командировку я, только приехав туда, заразился, как все считали, энцефалитом. Комар кусает человека, и он две недели ничего не чувствует, а потом температура сорок два, потеря сознания и человек умирает. У нас на полигоне были корейский врач и китайский фельдшер, они меня сразу привели под навес, когда я стал терять сознание и опознали в моих симптомах энцефалит. Кореец мне дал какую-то таблетку, но лучше мне не стало.

И меня ночью погрузили в автобус и отправили в Центральный военный госпиталь Порт-Артура. Там я пролежал почти два месяца. Все врачи потом говорили, что вовремя мне оказали первую помощь и привезли в госпиталь. А в госпиталь меня привезли в корейской форме и тот, кто привез, передал приказ коменданту госпиталя корейскую форму немедленно сжечь и никому не говорить, что меня привезли из Кореи. Поэтому из врачей никто не знал, откуда я. А при мне даже документов никаких не было, мы же их перед отправкой оставляли в гарнизоне. В госпиталь меня привезли без сознания и, когда я утром очнулся, вижу – вокруг меня белые стены и белый потолок. А рядом лежит человек и тихонько стонет. Полежал я с полчаса и опять провалился в небытие. Потом слышу, голоса русские. Открыл я глаза и первое слово произнес: «Пить». А кто-то из этих голосов произнес: «Так он живой! Это не может быть энцефалит. От энцефалита он уже давно должен был умереть. Значит у него какой-то азиатский грипп. Немедленно его в инфекционную палату. А вот его соседа, мертвеца, уберите из палаты». Мне стало страшно, оказывается я рядом с мертвецом лежал.

Меня тут же погрузили на каталку и повезли. А я лежу и мысленно молю Бога, чтобы у меня не было энцефалита. Перед этим в Порт-Артуре прошла эпидемия энцефалита и в сутки умирало по сто человек. И я видел, как у солдат брали пробу на энцефалит. Ночные занятия в гарнизоне были прекращены, днем заставляли открывать окна в казармах и ставили внутри дымовые шашки, чтобы дымом отпугнуть комаров. Потом из Москвы привезли целый эшелон маскировочных сеток. Их растянули над кроватями, спуская до самого пола, а также повесили на двери и окна. Буквально за два дня весь гарнизон был увешан этими сетками. А мы же ходили на работу в гарнизон, так был приказ, что, по приходу на работу, надо было намазаться кремом, который отталкивает комаров. И эта эпидемия длилась почти все лето.

 

- В каком году это было?

- Точно уже не помню, но еще перед началом Корейской войны, где-то в году сорок девятом, наверное. Страшная эпидемия была. Об этом в Советском Союзе ни слова не было сказано, но, по распоряжению властей, туда пригнали академиков, докторов наук, всяких ученых, и они за месяц-полтора сделали вакцину и всех стали прививать.

А уже перед самой выпиской, у меня началась «трясучка» - меня начинало трясти и судорогой все тело сводило, и руки и ноги и пальцы. Я эти симптомы скрывал от своего лечащего врача, боялся, что еще на два месяца меня оставят в госпитале. Потом приехала за мной санитарная машина, водитель и санитар помогли мне дойти до нее и влезть внутрь. Привезли меня в коттедж, где я проживал, а уже выйти из кабины я не смог. Они вытащили меня и на руках занесли на второй этаж.

Через некоторое время на меня опять напала «трясучка». Начмед гарнизона подполковник Побережский пришел ко мне с медицинской сестрой, посмотрел и сказал, что все это последствия этого азиатского гриппа. Он даже его как-то назвал, типа «Китайский дракон», что ли. Сказал, что меня надо как можно скорее отправлять в Советский Союз и везти в Грузию на радоновые ванны, только они помогут, а не какие-то там таблетки. Он пошел к начальнику политотдела гарнизона полковнику Коротких, доложил обо мне и тот сразу приказал готовить документы на отправку на лечение в Советский Союз. Я поехал, подлечился, заодно и женился. Обратно в Порт-Артур вернулся уже с молодой супругой.

 

- Расскажите, как проходил вывод советских войск из Китая.

- Выводить нашу группу войск «Порт-Артур – Дальний» стали в 1955-м году. Первыми отправили в Советский Союз солдат, безо всего, даже автоматов при них не было, только вещмешки и все. Тех, кому предстояло дослуживать, отправляли через весь Союз в страны народной демократии, а у кого кончалась служба, тех поехали по домам. Нам, офицерам была команда забирать с собой только личные вещи, никакой мебели, никаких приборов. Все, что мы оставляли там – все у нас купили китайцы. Когда уже было объявлено о выводе войск, были назначены комиссии, в которые входили наши офицеры-интенданты и человека три китайца, тоже, видимо, интенданты. Эти комиссии ходили по виллам и делали опись имущества.

Жены моей уже не было, поскольку был приказ отправить их раньше в Советский Союз. Причем жен отправляли с комфортом, в пассажирских вагонах. Начальником этого эшелона был генерал. В каждом вагоне этого эшелона в качестве грузчиков было по два-три солдата, которые ехали в отдельном купе. Каждой жене офицера предоставлялось отдельное купе, четыре полки, на которые можно было грузить любой багаж, кроме мебели.

Этот пассажирский эшелон во главе с генералом пересекал границу, солдаты выгружали все эти вороха сумок, котомок, узлов, коробок, потом садились в свой эшелон и вместе с генералом возвращались обратно в Порт-Артур. Для жен офицеров на нашей станции Манчжурия при местном отделении банка был специальный выплатной пункт, где, по предъявлению специального сертификата им выплачивалась определенная сумма, довольно большая, в которую входили «подъемные» и прочие выплаты.

Тут же, на станции, для военных был отдельный зал и отдельная касса, где они покупали билет куда угодно. Некоторые жены покупали билет во Владивосток, некоторые в Хабаровск, кто-то уезжал в Москву, а кто-то на Украину. На нашей территории им тоже предоставлялись грузчики, причем совершенно бесплатно. После этого опять подавались пассажирские вагоны, предназначенные только для жен наших офицеров, которых в народе уже называли «китаянками», и они разъезжались по разным местам.

- Спасибо Вам за интересный рассказ!

 

 

Интервью и лит. обработка С. Ковалев