Российский масскульт должен умереть: о пользе «управляемой варваризации» (Виктор Мараховский)

Главными медийными событиями недели в России стали песенный конкурс «Евровидение» в Португалии и прокат художественного фильма «Собибор». Оба события — при довольно скромном масштабе реального культурного воздействия — прозвучали в основном благодаря сопутствующим хайпам.

Так, неудачному выступлению российской исполнительницы на конкурсе мейнстримные СМИ посвящали в среднем по три крупных материала в сутки на протяжении нескольких дней. Что касается драмы Константина Хабенского — то её кассовые сборы оказались достаточно невелики для столь активно продвигаемого фильма (примерно 230 млн рублей за два уик-энда — при бюджете по меньшей мере того же размера). Зато режиссёр и исполнитель главной роли сумел вбросить в медиасферу небольшой скандал, объявив, что в его картине «советский человек перерождается в просто человека» в хорошем смысле.

Заявление (как его ни оценивай) получилось символичное. Ибо оба события, при всей их разноплановости, объединяет то, что они стали «походами России в европейское культурное пространство»; безропотно принятая вторичность по отношению к нему; и как результат — неудачность «культурного похода».

При перенятии манеры посылать на Евровидение участников с ограниченными возможностями (сердечников, трансгендеров, ВИЧ-инфицированных, неспособных ходить, неспособных считать и пр.) отечественная культурмашина пошла дальше всех — и послала конкурсантку, не сумевшую спеть.

При перенятии глубоко европейской темы холокоста отечественная культурмашина столь же добровольно отказалась от единственного содержания, которое могло бы отличить «Собибор» от всех прочих «холокост-блокбастеров». То есть от фигуры советского офицера, благодаря своим цивилизационным качествам сумевшего стать для лагеря смерти культурным героем, сколотить из разноязыкого вавилона локальный «турбосоветский народ» и спасти тех, кто пошел за ним.

И это повод порассуждать о проблеме, находящейся в тени русской публичной жизни (на фоне политики и экономики), но, тем не менее, крайне значимой в долговременной перспективе. Коротко говоря — речь об одном печальном факте. Собственный гуманитарный (в широком смысле) и масскультурный (в узком смысле) язык России не развит и не продвигаем.

То, что считается «русским гуманитарным языком», официально — настолько вторично, что отечественные гуманитарные деятели считают достижением удачную имитацию, повторение европейских или американских шаблонов. А инновацией и успехом — переложение этих шаблонов на отечественную почву.

… Эта вторичность — не новая и не современная болезнь. У неё имеются исторические корни, находящиеся, может быть, ещё в эпохе петровского «переоткрытия Европы». Культурное позиционирование в качестве просвещаемых варваров было усвоено российским гуманитариатом ещё в восемнадцатом столетии, — и именно оно определило рамки элитарных дискуссий на последующие столетия. При этом в равной зависимости от воображаемого западного образца находились как условные западники, так и условные славянофилы. Возможно, последние даже зависели от этого образца сильнее, — поскольку не просто перекладывали европейские шаблоны на местную почву, но и соревновались с ними. То есть оглядывались на Запад куда чаще и сознательнее.

Дополнительным фактором, зацементировавшим субъективную вторичность русской гуманитарной жизни, стала её неизменная сословная природа.

В этом плане интересно сопоставить Россию со стартовавшей практически так же поздно Америкой. В США (и если почитать американских авторов XIX века, это становится особенно заметно) тоже в течение долгих десятилетий имелся «европейский синдром». Американская культурная публика тоже чутко следила за тем, что про неё сказали во Франции и написали в Англии. Оскорблялась, искала свою идентичность и сатирически отвечала.

Однако примерно на рубеже XX века эта зависимость Америки от Европы была в общем преодолена.

И главной причиной тут, как представляется, стала не только и не столько географическая изолированность Соединённых Штатов, сколько демократичный характер местной культуры. В США не имелось никакой централизованной поддержки культурной жизни или, паче того, пестования культурного сословия. Масскульт рос снизу — завися от населения больших городов американского Восточного побережья, от мелких городков и поселений фронтира, от бурных «лихорадочных» мегаполисов Западного побережья. Газеты и писатели, философы и проповедники, музыканты и политики существовали, пока их любил сидящий непосредственно на земле американский потребитель.

Заметим, что эта американская культура в целом не была особо утончённой и возвышенной: её примитивность и простота по сей день являются объектами насмешек. Но это не помешало ей стать великой, а затем ещё и совершить культурную экспансию на остальной глобус.

В отличие от Америки — в России практически никогда не исчезала сословная природа гуманитарного слоя. Поначалу он был дворянским, затем — после небольшой, но крайне результативной демократизации конца XIX века — он стал «союзписательским».

Парадоксальным образом советская власть, старательно занявшаяся выращиванием и культивированием культуры в массах, — самим своим спонсированием и отбором лучших из лучших начала отсекать их от непосредственной реальности их же зрителей. И достаточно быстро, за полтора-два поколения, создала из «пролетарского призыва творцов» новое сословие, ощущающее себя отдельным и избранным классом.

И этот класс — в отличие от своего американского собрата, вынужденного ориентироваться на массы, — продолжал ориентироваться в подавляющем своём большинстве на себя же. То есть на тех, кто воспринял европейские образцы и проникся ими в должной мере и даже научился их более-менее воспроизводить.

… Встаёт вопрос: а является ли вообще бедой эта российская культурная второстепенность и зависимость?

Для ответа на этот вопрос достаточно вспомнить роль, которую сыграло обласканное и безусловно привилегированное советское культурное сословие в разрушении не просто Советского Союза, но и всех основ тогдашней русской (именовавшейся «советской») жизни. А также ярость, с которой оно атаковало всё сугубо отечественное и специфическое — с не всегда осознаваемой, но чёткой целью снести всё непонятное, тёмное, неевропейское в ней.

Проблема современности состоит в том, что сегодня государство воспроизводит — отчасти по исторической инерции, отчасти по прагматичным соображениям — всё ту же сословно-спонсорскую модель воспроизводства культуры.

А это значит, что риск получить в любой критический момент коллаборационистский культурный класс — по-прежнему так же огромен, как и в предыдущие критические моменты.

И, как ни парадоксально прозвучит: в сегодняшних условиях самой патриотичной политикой российского государства является «управляемая варваризация». То есть, как минимум — жёсткая постановка подавляющего большинства творцов в прямую зависимость от их аудитории.