Вопль голодающего интеллигента. Вечная история.

Счетная палата проанализировала данные о зарплатах, которые получали представители различных профессий в Российской империи до революции 1917 года, переведя эти значения в современные рубли.

Вопль голодающего интеллигента. // Шарапов С.Ф. Сочинения. Том V. Вып. 15. М., 1901. с. 5-36.
{с. 5}
   Месяца полтора назад я получил письмо и при нем толстую рукопись. Сначала, конечно, взялся за письмо. По титуле читаю нижеследующее:
   «Я — старый, измученный российский интеллигент, один из Ваших почитателей, обращаюсь к Вам и, во имя всего святого, во имя сострадания, прошу: не откажите прочесть это письмо и прилагаемую при нем статью.(...)
   «Много есть разных мелких вопросов, которые, хотя и касаются маленьких людей, но могут иметь для них большие и крупные последствия. Одна беда,— как поднять эти вопросы, когда никто не хочет выслушать? (...)
{с. 7} (...)
   «Что делать, если ни одна редакция не желает вас знать? Сотрудников нет, а везде оказывается такая масса материала, что вашим писанием никто не интересуется. А кроме того — для одной редакции наша статья слишком консервативна, а для другой чрезвычайно либеральна; в третьей нельзя говорить непочтительно о Евреях, четвертая больше интересуется социальным вопросом в древнем Риме или тем, что читают немецкие рабочие,— только не настоящим, живым русским делом; для газеты — статья слишком велика, а для журнала очень мала: в конце концов всегда выходит как-то так, что нашей статье самое подходящее место в письменном столе, ибо вопрос, которому она посвящена ни для кого не интересен... (...)
   «Я не смею подписаться под статьей, потому что я служащий маленький человечек и не могу писать без разрешения высшего начальства, без разрешения моего г-на Полубога, а разве дозволит мне это Полубог?.. Я говорю, что я много могу поразсказать,— это правда... Я разсказал-бы о жизни моих товарищей, несчастных чи- {с. 8} новников, изобразил-бы как на наших плечах возвышаются наши Полубоги, но кто будет меня слушать? Поэтому я и подписался «Старым интеллигентом». (...)
   Разумеется, прочтя это письмо, похожее на вопль, я тотчас-же сел за присланную статью. Прочел и задумался. Что с нею в самом деле предпринять? (...) Поэтому я просил разрешения автора передать его мысли моей аудитории в сжатом виде. Он охотно согласился, и я прошу читателя выслушать мой доклад.

{с. 9}
   Статья озаглавлена так: «Муки жизни, до которых никому нет дела...» и эпиграфом к ней поставлена нижеследующая цитата из «Записок врача» — В. Вересаева:
   «Грубая, громадная и могучая жизнь непрерывно делает свою слепую, жестокую работу, а где-то далеко внизу, в ея ногах, копошится безсильная медицина, устанавливая свои гигиенические и терапевтические нормы».(...)
   «Грубая, громадная и могучая жизнь»... Гм, да! и грубая, и громадная, и могучая, но не жизнь, а каторга жизни! Не вернее-ли будет?.. Жизнь — что это такое? В чем ея цель и смысл? Для чего мы живем? О чем хлопочем?»
   Но о какой жизни идет речь? Чью жизнь нужно облегчить? Автор отвечает: о жизни среднего служилого люда, и только его. (...) Он говорит только о жизни служащей интеллигенции — офицера, врача, чиновника, учителя и пр. им подобных тружеников, получающих за свою службу не более 1500 руб. в год. Чтобы получать такое вознаграждение, надо прослужить... очень долго, иной раз десятки лет. Что выше полутора тысяч, то уж будет большая служилая аристократия, а от 6 тысяч — пойдут сверх-человеки, полубоги и... прочие высшего порядка существа... То — люди великих прав, а это — люди великих обязанностей.
{с. 10}
   Как это так случилось, что жить стало невозможно? Когда я приехал сюда, говорит автор, в глухую провинцию, 10 лет тому назад, мне моего содержания — 120 рублей — хотя и кой-как, но хватало, и жить было можно, хоть и было у меня пятеро детей. Но ведь я тогда за квартиру в 5 комнат платил 23 рубля, что, при ценах на другие потребности, нельзя сказать, чтобы было низко, но все-таки терпеть было можно... Но вот, прошло 5—6 лет. Теперь моя квартира подходит уже к 40 рублям в месяц; в такой-же пропорции повысилась цена и на другие потребности. Детей столько-же, но сил тех уже нет; жалованье то-же, но работы по службе стало больше.(...)
   Удивительно, как это все делается; ума не приложишь!.. Какой тогда был славный, тихий город; весь в зелени, в садах — прелесть... Но как только придет весна, начинается везде постройка и идет без перерыва до осени. Город, говорят, украшается... За 10 лет по крайней мере чуть не тысячу домов построили, и все больших, многоквартирных, а о маленьких домишках и говорить нечего,— целыми кварталами вырастали,— а жить все-таки негде, квартиры все-таки растут в цене. От садов и следа не осталось; везде мостовые, всюду проволоки, сияет электричество, заводится опера... Культура, помилуйте!..
   Но от этой «культуры» почему-то всем вдруг становится тесно и скверно.
   Сколько я видел (а я поездил таки на своем веку по отечеству довольно), везде и всюду я встречал одно и то-же. Дело всегда начинается с железной дороги: это проклятое изобретение высасывает из служащего интеллигента все соки, выматывает всю душу. И удивительно, что он до сих пор не может до этого додуматься, а если додумался, то не смеет высказать своих чувств и поневоле считает рельсовый путь величайшим благодеянием. Нельзя — культура! Ужасно прослыть некультурным человеком. (...)
   Ох, эта милая, желанная культура! Чем только ее не измеряют... Не угодно-ли посмотреть:   По одним — железными дорогами, по другим — числом фабрик и заводов, третий видит мерило в количестве писчей и другой бумаги, четвертый меряет количеством мыла, пятому кажется {с. 11} мерилом грамотность, шестой считает пушки и порох и т.д. Это, мне кажется, тоже самое, что мерять разстояние пудами, ведрами, амперами и т.д., только не верстами и не метрами. Вот, например, степень обезпеченности, количество затрачиваемого труда, несоответствующее плате — такие вещи не годятся для мерила культуры...
   Вот откуда-то приходит слух, что на Вятку поведут железную дорогу. Боже мой, сколько восторгов! Наконец-то и нас приобщают к культуре! — восхищаются вятские интеллигенты и нетерпеливо ждут осуществления «отрадного» слуха. Всем кажется, что с постройкой дороги в городе наступит рай. Спросите любого служащего интеллигента: офицера, врача, учителя — чему он радуется? — ответ будет один у всех:
   — Помилуйте, как не радоваться: да ведь я в одни сутки могу быть в Москве, а теперь попробуй-ка...
   — Да на что вам Москва?
   — Ну, как на что, мало ли на что?.. Вообще, знаете, без железной дороги никак нельзя: культура...
   Подождите милые друзья, замечает автор, от этой культуры вам небо с овчинку покажется...
   Но вот слух оправдался: дорогу строят. Еще до открытия куда далеко, а дорога уже дает себя знать: в городе сразу поднялись цена на квартиры... Почему? Как-же, помилуйте, дорога строится, инженеры бешеные деньги дают... Одним словом, уже чувствуется некоторое приближение желанной культуры. Но ведь это все пустяки сравнительно с предстоящими благами; это только временные затруднения, которые исчезнут с окончанием дела: вот инженеры уедут, и все придет в порядок, и цены упадут...
   Ну, конечно, упадут, может-ли быть в этом сомнение!..
   Вместе с квартирами вздорожали почему-то и дрова, и мясо, и яйца, и молочные продукты, и еще кое-что. Почему? Как-же, помилуйте: железная дорога строится; столько народу, притом-же инженеры не торгуются, и пр... Но это ведь все пустяки, все только временно. Вот, откроется движение, будет привоз, и цены непременно упадут... Только-бы убирались эти проклятые инженеры,— в них вся беда!
   Ну само собой, тогда все будет превосходно! Ведь не будь этих инженеров, пожалуй, что ничего бы и не изменилось: в них вся беда! Так думают обыватели.
   Но вот, постройка окончена, дорога открыта, и наш медвежий угол приобщен к культуре. (...)
{с. 12}
   Только почему-же это цены не падают, хотя и инженеры уехали? Почему-же квартиры-то еще дороже делаются? — Да помилуйте, сюда переведено управление дороги. Сколько служащих!.. А дрова? А мясо? А молочные продукты? Почему они дорожают?
   — А вы подите на вокзал, да посмотрите, что делается... Весь город в осаде с этой проклятой дорогой: ни одной бабы, ни одного крестьянского воза не встретите на базаре — всех перехватывают до солнца перекупщики, всех обрабатывают, канальи, все забирают, заворачивают на станцию, грузят в вагоны и отправляют в Москву! Ужасы, просто ужасы у нас делаются — возмущаются хозяйки.
   Так, так, видимое дело — культура...
   Проходит 2—3 года; железная дорога действует. Спросите кого-нибудь из ваших друзей, которые когда-то восхищались приобщением города к культуре, побывали-ли они в Москве?
   — Помилуйте, до Москвы-ли! Да и на что ехать-то, когда я едва свожу концы с концами! Дороговизна; и цены с этой дорогой на все поднялись вдвое, а ведь содержание-то наше осталось то-же, что прежде...
   — А помните, как вы тогда восхищались? только и толковали, что без чугунки никак невозможно. 
   — Да, представьте! Но ведь кто-же мог это предвидеть?..
   Проходят еще 2—3 года; появляется новый слух, что необходимо дорогу вести куда-то дальше, не то в Пинегу, не то в Вологду, и обыватели опять восторгаются в чаянии будущих благ...
   — Да чему-же вы радуетесь?.. Ну на что вам Пинега или Вологда?
   — Ах, нет, не говорите; без этой дороги невозможно, без нея мы с голоду умрем, тогда как Пинега не знает, куда девать свои продукты: мы у них и будем брать, и дрова, и молочные продукты, и дичь... (...)
   Но... вот, и новая дорога открыта, а цены вместо того, чтобы упасть, все лезут в гору... Надежда на дешевые вологодские или пинежские продукты не оправдались: они, минуя Ярославль, едут без задержки в Москву. За то город имеет две дороги; культура растет, сияет электричество, гудят телефонные проволоки, только жить служащему интеллигенту скверно и тяжело...
{с. 13} (...)
   Нарисовав эту — увы! — совершенно верную картину, автор задается вопросом: отчего происходит такая нелепость, как всеобщее ухудшение жизни по мере приобщения русских градов и весей к «культуре», и не может его разрешить. Он горько и справедливо сетует на нашу журналистику и «прессу», которые совсем этими вопросами не интересуются, разсуждая Бог весть о чем.
   Удивительно, говорит автор, как эта железная культура быстро нивелирует разнообразные условия жизни, приводя их всюду к одному знаменателю — дороговизне! Теперь, когда все города связаны этой культурой, кажется, уже нет такого местечка, где-бы можно было жить сносно, без нужды и лишений,— везде и всюду одне цены, везде одна дороговизна, и почему-то никто не хочет обратить на это внимания. Неужели этот вопрос так незначителен, что не стоит им и заниматься? Или, может быть, до него еще очередь не дошла? (...)
   Неужели никого не интересует хотя-бы такое удивительное явление:
   Пока мы не прикладывали нашего абсолютного мерила культуры, жить было можно, но как только проведут где-нибудь чугунку, так тотчас-же все первые потребности жизни начнут куда-то уходить из данного района! Бог знает что! Как будто нам не {с. 14} нужно ни дров, ни хлеба, ни мяса — ничего: дичь, рыба, зелень, грибы — все это нужно кому-то другому за тридевять земель,— пусть он кушает на доброе здоровье, а мы уж как-нибудь и так перебьемся; мы одной водой будем наливаться, благо ее одну только почему-то не увозят... Куда все это везут? Из десяти случаев в девяти получите ответ: за границу. Счастливая заграница!...(...)
   И никому, никому нет до этого дела, ни литературе, ни статистике, ни администрации. Кому какое дело! Ведь служащие получает жалованье? Следовательно, все обстоит благополучно, кто не доволен вознаграждением, может уходить...
   Резонно! Скоро, справедливо и... немилостиво, а главное — удивительно, как просто и безсердечно! Так могут решать этот вопрос лишь полубоги, с недосягаемой высоты своего положения и колоссальных «окладов», при наличности которых никакое повышение цен не имеет значения. (...)
   Недавно на какой-то дороге четверо кондукторов попались на провозе зайцев, и поплатились за этой волчьим паспортом; их не примут ни на одну дорогу! Карьера кончена.
   Так и надо, по делом! Кондуктору подобает быть честным. Боже! Я воображаю, как ужасно возмущался управляющий этой дорогой, что у него, на его дороге возможны были такие негодяи кондуктора... Конечно, всем порядочным людям вполне понятно такое негодование г. управляющего... Что будет с этими кондукторами, я не знаю; может быть, они вычеркнут себя из книги жизни, и я очень за них порадуюсь, а г. управляющий воскликнет: худая трава из поля вон, туда и дорога! и заведет других кондукторов — безупречно честных, и тогда все будет превосходно...
   Но в том-то и горе, что на свете честных кондукторов почему-то не бывает, а честны только гг. управляющие... Так странно устроен свет! Я даже сам знаю одного такого управляющего (не того, что выгнал кондукторов, а совсем другого и даже в другом месте),— превосходный и честнейший человек! Но ведь оно, знаете, и не мудрено: за 12 тысяч в год (кроме других доходов) {с. 15} можно быть честным. Удивительно только, как это не сообразить, что на 30 руб. в месяц нельзя прожить семейному человеку, да и одинокому очень трудно, как ни вертись. А так как кондуктор получает едва-ли больше, то... надо всеми мерами совершенствовать технику провоза зайцев, ибо за честь премии не дадут... (....)
   Но кондуктор не есть еще «предел»... У нас есть интеллигентный труд, который оплачивается так, что и кондукторское жалованье представится капиталом. Не так давно умерла с голоду одна девушка, занимавшая место сельской учительницы; она получала в месяц целых семь рублей! Не помню, где она учительствовала, да и не в том дело, а в том, что ведь кто-нибудь да положил-же за ея работу такой «оклад»? Вероятно, размеры этого «оклада» обсуждались какой-нибудь комиссией, члены которой, конечно, были убеждены, что такого «оклада» достаточно, что на эту сумму можно жить, конечно, скромно, но прилично, т.е. можно есть, пить, одеваться и проч. Меня в этом случае интересуют не самые члены, а те «оклады», которые они имеют...
   Господи помилуй нас грешных! Какие удивительные бывают у интеллигентов «оклады»!..
{с. 16}
   Но в существе дела положение служащего интеллигента хуже даже кондукторского, настаивает автор, и приводит соображения весьма веские. Здесь то-же самое несоответствие между трудом и заработком, те-же голод и опасение за завтрашний день, за будущность и судьбу детей, все то-же, только интеллигент должен и держать себя по-интеллигентски: у него должно быть дорогое, известного покроя, платье, детей он должен воспитывать в гимназии, да мало-ли еще что он должен делать? Кондуктор, получая 30 руб. жалованья и имея казенное платье, рублей 50, а то и больше наживет самым законным образом на «чаях», на признательности пассажиров; наконец у него есть, в случае крайности, зайцы... Интеллигент, кроме жалованья, ничего не имеет, а о каких-либо зайцах не смеет и мечтать, ибо у интеллигента нет ничего похожего на такой сторонний доход, который — пусть он будет ужасно преступен — мог-бы служить хотя-бы и крайне опасным, но все-же резервом в случае безвыходной нужды. Он весь тут,— и в пир, и в мир, и в добрые люди... Как он живет, чем пробавляется, сыт или голоден — никому до этого нет дела. Учитель, офицер, врач, особенно военный, и все более или менее мелкие служащие административных разных учреждений,— все они живут... т.е. не живут, а бьются, как рыба об лед, в этой культурной каторге, почему-то называемой жизнью. (...) Какое жалованье, велико-ли оно, можно ли на него прожить? — вопросы совершенно неинтересные. Мало тебе этого жалованья,— никто тебя не держит: уходи, ищи лучшего; на твое место сейчас готовы полсотни голодных конкурентов,— свято место не будет пусто.
   Посмотрите, сколько таких интеллигентов бегают на службу зимой, в трескучие морозы, в легких пальтишках, продрогшие до костей,— и эти несоответствующие сезону одеяния ни мало не {с. 17} смущают их попечительных принципалов. Сквозь теплую шубу мороз не проберется, и человеку, особенно еще такому, у которого вместо сердца имеется туго-набитый бумажник, всегда тепло и приятно. И вот у автора вырывается такая ужасная, поистине, молитва-вопль:
   О Господи! благоприятну сотвори молитву этих отверженных и забытых париев нашей культуры и даруй желающим хоть доброе воспаление легких, которое избавило-бы их от греха самим на себя наложить руки и освободило-бы их от этой культурной каторги!.. (...)
{с. 20} (...)
   И вот, автор ставит следующий, крайне важный, вопрос:
   — Должны ли высокопоставленное и более, чем обезпеченное в материальном отношении, начальство заботиться о своих подчиненных, или нет? Должно-ли оно входить в их нужды, хоть немного облегчая их тяготы, или нет? (...)
{с. 21} (...)
   Как смотрят полубоги на свою службу — неизвестно; о том, знает их начальническая совесть, но на службу подчиненной им мелюзги они смотрят весьма строго,— как на исполнение какого-то обязательного и высшего долга, самому себе довлеющего и не зависящего ни от каких, ни физических, ни нравственных условий: перевернись сейчас земля вверх ногами — долг этот неизменен и будет неукоснительно исполняться. Полубоги даже не желают и знать, что мелюзга служит из-за хлеба, как бы ни был мал его кусок; этот кусок хлеба словно примешался тут как-то случайно, но он самое последнее дело. Убавь нам завтра содержание вдвое, втрое,— никого это не удивит, никому до этого дела не будет.
{с. 22} (...)
   С особой настойчивостью автор углубляется в эту страшную тему, о куске хлеба, вынуждающем идти на службу.
   — Да вы для чего служите? Чтобы дело делать? — вопросил один сытый начальник голодного интеллигента-подчиненного.
   — Для того, ваше... ство, чтобы жить,— отвечал недогадливый интеллигент, не вникнув в суть вопроса.
   А и в самом деле, задает автор вопрос, вся эта голодная интеллигенция,— что она, служит-ли для того, чтобы жить, или наоборот — живет для того, чтобы служить? Ведь этот вопрос можно сказать, вопросительнее всех вопросов... Конечно, в положении полубога легко разсуждать о каком-то отвлеченном «деле», ибо ему можно отлично жить и служить,— он {с. 23} для того и живет, чтобы служить. Но логика маленького человека диаметрально противоположна. Ему чрезвычайно трудно служить и жить, ибо он служит только для того, чтобы жить... (...)
{с. 24} (...)
   Из чего бьется и мучится весь этот люд? К чему он стремится, чего добивается, что ему мерещится впереди, какие идеалы? Ох, как невелики эти идеалы! И как они немногочисленны: в настоящем — все помыслы направлены на обучение ребят, обставленное словно нарочно всевозможными затруднениями; в будущем — мерещится высшее благо, цель и венец тяжелой, опостылевшей жизни — пенсия!... Но Боже мой! Как она ничтожна и как страшно далека!.. (...)
   И вот, мы иногда собираемся, обсуждаем, стараемся понять причину. Дороговизна... политическая экономия... Карл Маркс...
   Дивное дело! Ну, что общего имеет известный пройдоха и кулак Псой Колупаев, скупающий все продукты у мужиков, при чем надувает их безбожно, и куда-то их посылающий по чугунке,— что общего он имеет с каким-то Марксом и политической экономией? Да и какое мне-то дело до политической экономии и Маркса? Очень может быть, что по политической экономии и в самом деле следует кормить русским сахаром английских свиней; очень может быть, что по Марксу и в самом деле следует нашу икру и рыбу дешево продавать только за границу,— я этого не знаю, да и о политической экономии не имею ни малейшего представления. Но что мой хозяин поднял цену на квартиру, совсем не Марксом и политической экономией руководствуясь,— это я знаю. (...) И вот, хотя я и без политической экономии отлично понимаю, что культура великое дело, но... очень-бы желал, чтобы она, матушка, не так прогрессировала, а маленько потише... Знаю я, что чугунки эти тоже отличное дело, превосходнейшие пути сообщения, но когда мне известно, что все, что для меня представляет самый существенный вопрос жизни, куда-то уедет, когда я отлично знаю, что сам я никуда и никогда не поеду, а ко мне приедет вдруг какой-нибудь полубог, которому са- {с. 25} мые существенные вопросы моей жизни совершенно неинтересны, то... лучше, право-же, господа, лучше, еслибы этих чугунок... и вовсе никогда не было...
   С горькой иронией обращается автор к нашей общественной благотворительности и состраданию, за которыми часто скрывается тоже бездушие и лицемерие.
   Странное дело, разсуждает он. У нас говорят о сострадании и даже считают его добродетелью... Да неужто сострадание добродетель? Но если сострадание добродетель, то в чем-же оно выражается? Есть-ли от него толк? (...) Ведь мы вскипаем только тогда, когда случится что-нибудь необычное, эффектное (...) А если на наших-же глазах наша служилая интеллигенция везде и всюду целыми годами мучится, слабеет и вырождается от непосильного труда и несоответствующего условиям жизни вознаграждения,— это никого не удивляет и ни в ком не вызывает участия!.. (...)
{с. 26} (...)
   Интеллигенты! Свободные профессии! Какие мы к чорту интеллигенты, и что в нас интеллигентного, да и до того-ли нам?.. Со стороны посмотреть, так оно пожалуй как будто и похоже, но, право, нам не до того, чтобы интересоваться чем-нибудь высшим... Какое мне дело до науки, до разных там «вопросов» духа и других высших материй, когда я весь разбит и измучен, а в голове неотвязно сверлит мысль: где-бы добыть проклятые 20 руб., без которых дочь не пускают в гимназию, за невзнос платы... Ходил, просил — говорят, нельзя!.. Почему нельзя?.. Отчего нельзя подождать до 20-го числа?.. Почему непременно подай им 1-го числа, когда,— ведь это все знают,— у служащего интеллигента в это время ни гроша не бывает в кармане, и он живет обязательно на книжку... (...)
{с. 27} (...)
   Посмотрите-же на горькое житье этой интеллигентной оравы! (...) Читают-ли они что? — Ничего они не читают, да и некогда им читать. У многих ли интеллигентов найдете вы порядочную книжку? А если такая найдется, то этим мы обязаны Марксу, не Карлу, конечно, а нашему Адольфу, или Альфреду, издателю «Нивы» и русских классиков; без него и этой книжки-бы не было. Газетка — вот наше чтение, и все мы ужасно как интересуемся тем, что в ней напечатано. А напечатано в ней очень много: вот, например, эмир афганский умер; вот Чемберлен с Китченером Буров истребляют; вот Вильгельм опять показал кому-то бронированный кулак; вот решена наконец (слава Богу!) постройка чугунки откуда-то куда-то и толкуют о необходимости завести в Таганроге порт... Все это очень важно и чрезвычайно интересно. Особенно нас интересует Таганрогский порт,— быть может от него у нас в Пензе подешевеют дрова и молочные продукты. А впрочем, все это вздор и чепуха: от порта разбогатеют только подрядчики да инженеры (завидное сословие — все полубоги, оттого так и трудно попасть в их институт), а похороны афгана эмирского и без нас справят... (...)
{с. 32} (...)
   Но что-же делать, что делать? ставит автор еще и еще раз свой страстный и мучительный вопрос. Ответа нет. Вместо ответа вырывается лишь горький стон, которым, как похоронным аккордом, кончается статья.
   «Я ничего не знаю... Я старый, больной, измученный интеллигент, живущий от 20-го до 20-го впроголодь... Я — интеллигент, хотя и не по своей вине... Железных дорог я не строил, о телефоне не хлопотал, электрического освещения не требовал, о прибавке жалованья никогда не просил, культура мне не дала ничего,— слышите-ли это все вы, восхищающиеся ея дарами люди? Ваша желанная культура со всеми ея прелестями мне не дала ничего, но отняла от меня все: силу, здоровье, бодрость духа, уверенность в завтрашнем дне, все, все... Все, даже хлеб...»
   «И я много видел за свою жизнь, и я много передумал, и я много-много мог-бы поразсказать всякой всячины о нашей интеллигентской братии, но... ведь это так мелко, так ничтожно и никому не интересно...» (...)

Источник