Английские офицеры в Средней Азии . Англичане о русских

      Капитан Коноли — тот смелый Коноли, который лет десять тому назад, после многих приключений, прошел через Туркменские степи, — томился в неволе в Кокане, и странным образом спасся на этот раз от казни. Его привели во дворец хана, и мулла, лично к нему неприязненный, начал убеждать его принять магометанскую религию. Коноли, вероятно, догадывался, что в соседней комнате скрывался сам хан и слышал его разговор: когда мулла, после долгих разглагольствований, потребовал от него решительного согласия на перемену религии, заметив, что сам Магомет в это время слышит его ответ и что кара его готова, если этот ответ будет отрицателен, Коноли отвечал с твердостию: если Магомет будет слушать ушами хана, то он действительно узнает немедленно мой ответ; если он будет действовать по внушению муллы, то он, Коноли, уверен, что кара уже готова для него; но что если Магомет так велик и правосуден, как говорит мулла и коран, то сам внушит, что ему делать. Ответ этот был принят ханом как свыше вдохновенный, и Коноли был спасен.

       Впоследствии Коноли пробрался в Бухару; здесь нашел он полковника Стотгарта, который, чтобы спасти себя от казни, уже принял магометанскую религию и даже получил позволение оставить Бухару; он уже готовился к отправке на русскую границу с одним из купеческих караванов, приезд Коноли и подозрительность хана заставили остаться в Бухаре. Вскоре он, Стотгарт, был опять посажен в яму, так же как и Коноли, а когда хан узнал, что англичане оставили Афганистан, то, не боясь более их мести, велел зарезать обоих. Коноли, не смотря ни на какие пытки, не принял магометанской религии; тот и другой умерли с твердостию, удивившей бухарцев.

      Стотгарт состоял при английской миссии в Персии и оттуда проник в Бухару. Когда он представлялся хану, то двое из почетных узбеков, согласно этикету бухарского двора, взяли его под руки, чтобы представить пред светлые очи хана; это делается под видом уважения к представляемому лицу, но более для того, чтобы овладеть его руками и таким образом обезопасить особу хана от всяких бед. Конечно, приемы бухарских «придворных» были не совсем ловки и приветливы, и потому немудрено, что Стотгарт принял их за насилие своей особы и личное оскорбление; он освободил свои руки и, выхватив обнаженную шпагу, стал в оборонительное положение. Поднялась тревога, но хан казался довольно покойным; наконец, когда успели объяснить Стотгарту, с какою целию его взяли под руки, и все пришло в порядок, хан заметил ему насмешливо: неужели он один думал противостать всей Бухаре и силою выручить жизнь свою, если бы ей угрожала какая-либо опасность. «Я об жизни и не думал, — отвечал Стотгарт, — но я спасал свое доброе имя от упрека, спасал честь нации, оскорбляемой в моем лице, и не потерплю никакого насилия, пока в состоянии владеть руками». — «А кто узнает о твоем поведении, которое будет стоить тебе жизни, кто одобрит его?» — «Мое собственное, внутреннее убеждение!» Хан долго смеялся над этим ответом и несколько раз повторял его своим приближенным как отличную пошлость, сказанную европейцем.

            Казнь английских офицеров была для них милостью сравнительно с тою пыткою, которую они терпели в яме. Вот какого рода эти ямы, достойные сатанинской мысли; в них предварительно распложают клопов до того, что вся яма наполняется ими, томят их голодом, и потом опускают туда несчастную жертву… Вообще, изобретательность азиатцев проявляется вполне в вымысле различного рода казней. Недавно ташкентский визирь, желая отомстить за что-то одному своему родственнику, зарыл его, живого, в землю по шею, выбрил ему голову, намазал ее медом и таким образом, среди знойного лета, предал его на жертву всем насекомым. Капитан Шакспир, о котором я сейчас буду говорить, рассказывал следующее. Один туркменский старшина — если не ошибаюсь — зарыл, также живого, по плеча своего брата и, обвив вокруг его шеи веревку, другим концом ее взнуздал лошадь. Употребив таким образом шею своего брата вместо прикола, он гонял вокруг нее лошадь до того, пока веревка не перетерла совершенно шеи и голова не отделилась от туловища.

           Коноли был одним из самых смелых путешественников, какие когда-либо бывали. Умный, опытный, находчивый в беде, он не раз выручал жизнь свою из крайних опасностей; но не любил он этой жизни, и потому вновь подвергал опасностям и вообще тратил ее как ни попало. Надобно, однако, сказать, что есть великое наслаждение в этой борьбе с опасностями, из которой выходишь победителем.

         Капитан артиллерии Ост-Индской компании, Аббот, был послан с поручениями Мек-Натена в Хиву; там он был по временам честим, по временам в подозрении у покойного хана, и наконец, когда русская военная экспедиция, действовавшая против Хивы, уже была на обратном пути в Оренбург, Аббот пустился туда же, через Усть-Урт. На пути, еще у южных предгорий Усть-Урта, он попался в плен к киргизскому батырю Исету.

       Исет, в свое время, был нашим врагом и приятелем, и я должен сказать о нем хотя несколько слов.

           Исету не было еще 20 лет отроду, когда он уже приобрел себе славу в степи и общее уважение между своими, хотя по рождению принадлежал к «черной кости».

      Здесь я должен сделать опять отступление, чтобы пояснить различие между «белой» и «черной костью» в Киргизской степи для тех, кому это неизвестно.

        К «белой кости» принадлежат все те, которые ведут свое поколение от Чингиса. Они именуются султанами. Это аристократ степи. Султаны, особенно дочери их, избегают родственных связей с плебеями, пользуются некоторыми наружными почестями, и только — если личными своими достоинствами не заслужили доверия в народе. Прежде, когда были ханы в Киргизской степи, султаны по преимуществу пользовались правом избирательства в ханское достоинство. Теперь русское правительство вверяет им разные должности, и только выбранных «белой кости» утверждает султанами-правителями, заменившими ханов в Орде; оно даровало им некоторые особенные права и вообще оказывает им отличие перед народом. Число султанов невелико.

        Жена-калмычка составляет предмет пламенных желаний всякого среднеазийского магометанина, и народ должен был нередко отказываться от этой добычи в пользу султанов, тем более что калмычки, по его понятию, улучшают породу «белой кости»; особенно во время известного бегства калмыков из России в Жюнгарию, султаны запаслись женами калмычками. От них-то заимствовали потомки эти резкие черты монгольского племени. С первого взгляда угадаете их по выдавшимся скулам и нижней части лба, которая до того впала, что если проведете по длине его линию, то она непременно коснется двух оконечностей глаз.  

      Между султанами и народом, или между «белою и черною костью», есть еще одно сословие, не принимаемое первою и отвергающее последнюю: это «хоаджи», которых не должно смешивать с хаджи, поклонниками, совершившими путешествие в Мекку. Хоаджи ведут родословную от Фатимы, дочери Магомета, и считают свое происхождение древнее и славнее происхождения султанов; за всем тем не пользуются особенными преимуществами ни в народе, ни перед русским правительством. Есть еще рабы, торгауты, племя жалкое, ничтожное в нравственном отношении и малочисленное.

       Исет был сложен как Геркулес; его атлетические формы, его дикая красота и приемы, полные отваги, могли поразить европейца и имели сильнее влияние в кругу его соотечественников. Об нем рассказывают множество анекдотов: вот один из них. Исет как-то увидел в улусах Кул-Мухамета его дочь, и был поражен ее красотою. В то время он мог бы легко добыть ее себе в жены; но, не подстрекаемый препятствиями, вскоре совершенно забыл прекрасную султаншу. Прошел год: два рода, Кул-Мухамета и Исета, поссорились и повели между собою кровавую вражду. Исет батырствовал; женщин он презирал как существа, с которыми была связана мысль хотя о временной оседлости, хотя об легких для киргиза путах; а Исету нужны были свобода и простор безграничные.

       Однажды, под вечер, приехал к Исету кочующий купец, гость желанный, вестовщик неистощимый; гостеприимный батырь честил его от души, а купец говорил не умолкая. «В ауле Кул-Мухамета будет такой пир, — сказал гость, — какого давно не было в степи». — «А что?» — «Кул-Мухамет отдает замуж дочь свою». Исет смолчал, но судорожное движение лица его показывало ясно, что эти слова глубоко уязвили его. Через несколько минут он вышел из кибитки, позвал к себе двух верных и надежных товарищей и спутников баранты, и еще до рассвета, все трое одвуконь, были они в ауле Кул-Мухамета, находившемся верстах в 70 от аула Исета. Это было в темную осеннюю ночь. Припав к земле, Исет ползком подкрался к юрте, где, как он полагал, была его красавица, и вскоре вышел оттуда с ношею на руках; похищения нельзя было сделать втихомолку: поднялась тревога, но товарищи Исета увлекли за собою погоню, а сам он беспрепятственно достиг до своей лошади, скрытой за бугром. Еще минута — и он сидел верхом, привязывая к седлу свою драгоценную ношу; как вдруг, при возникающей заре, он заметил, что на руках его была полуживая старуха, олицетворенное безобразие; он готов был кинуть с размаха оземь это жалкое существо, но счастливая мысль мелькнула перед ним, и он пощадил его. «Укажешь ли ты мне кибитку и ложе дочери султана?» — «Укажу».

         Исету некогда было ожидать, пока уляжется взволнованный народ; оставив одну лошадь на месте и посадив на другую старуху, он отправился за ней на новый подвиг. Вскоре его приметили. Ударив нагайкою лошадь и гикнув на нее, он припал к земле, и между тем как лошадь неслась со своею жертвою, ясно отражавшеюся на просвечивавшемся горизонте, и увлекала за собою погоню, Исет добрался до желанной кибитки и на этот раз не ошибся.

          На другой день в ауле Исета славили подвиг его и добытую им красавицу, которая не только не печалилась о своей участи, но гордилась тем, что стольких опасностей и жертв стоила своему мужу властелину.

       Аббот был ограблен, избит, изранен; сопровождавшие его афганцы были разобраны киргизами по рукам; жизнь Аббота висела на волоске, но подоспевшие вовремя туркмены, охранению которых он был поручен хивинским ханом, выручили его и проводили в наше Новоалександровское укрепление, находящееся, как известно, на восточном берегу Каспийского моря; отсюда, больного, привезли его в Оренбург, где он оправился и через Петербург возвратился в Лондон.

          Киргизы, бывшие с Исетом, рассказывают странный случай, которому, может быть, Аббот обязан жизнию. Исет счел его за русского, принадлежавшего к тому военному отряду, который наказывал окрестных киргизов за разные их преступления; боясь, в свою очередь, заслуженной кары, он всячески допытывался через афганцев, понимавших по-татарски, где находился в это время отряд. Аббот, полагая, что он спрашивал об отряде туркменов, сопровождавших его, указал на юго-запад.

        «В стороне Хивы! — заметил насмешливо Исет, предполагая явный и дерзкий обман в этих словах; — хорошо, я пойду навстречу к нему», — и действительно наткнулся на туркменский отряд, о котором мы говорили.

          Здесь бы место рассказать о приключениях того афганца, который вез довольно значительную сумму денег Абботу из Герата; но это отвлекло бы нас слишком далеко от предмета.

            Поручик сир Ричмонд Шакспир, нынче капитан, жил в Герате, и судя по тому, как он заботился о внутреннем хозяйстве своей квартиры и приспособлении возможного в ней комфорта, должно было полагать, что он располагался прожить здесь долго и спокойно, как вдруг получил через майора Тодта приказание ехать в Хиву; инструкция Мек-Натена была предназначена для Аббота, но так как в Герате уже знали об отбытии Аббота из Хивы, то она была вручена Шекспиру. 11-го мая 1840 года он получил приказание, а 13-го мая, простившись с другом своим, визирем Бар-Мугамет-ханом, отправился в путь.

           Он совершил свое путешествие смело и удачно, чему, конечно, много способствовали тогдашние обстоятельства. Я не упоминаю о тех неприятностях, которые он иногда терпел от попутных туркменов; даже не вижу большой беды и в том, что он однажды со своими спутниками сбился с пути, где были колодцы, и таким образом несколько времени томился жаждой в самую пору зноя — это неизбежные приключения путника в степях среднеазийских. К тому же, туземцы с удивительным инстинктом умеют находить воду везде, на неглубоком расстоянии от поверхности, разумеется, воду тухлую и очень неприятную для вкуса, но уж такая там везде колодезная вода, и, волей или неволей, а путник привыкает к ней, благословляя провидение за этот небесный дар пустынь. ...

            Шакспир из Хивы прибыл также благополучно на Оренбургскую линию, вместе с русскими пленными, возвращавшимися на свою родину; отсюда он отправился через Петербург в Лондон, и вовремя поспел в Индию, чтобы участвовать в последней экспедиции англичан в Афганистане, где он был уже в качестве военного секретаря при генерале Поллоке.

          Напечатанный Шакспиром в Blackwood’s Magazine коротенький путевый журнал исполнен ошибок и, конечно, мало прибавит сведений к тем, которые имеем о пройденных им местах; названия многих мест и лиц до того изменены, что очень часто не можно догадаться, о чем или о ком он говорит.

             Замечательно, что Шакспир, отправляясь в путь из Герата, рассчитывал, кажется, на гостеприимство туркменов, и удивляется, что не нашел его; это гостеприимство кочевых народов существует только в воображении поэтов; еще оно соблюдается в отношении к магометанам единоверцам; но посещение чужеверца уже считается осквернением юрты и должно быть окуплено или дорогою платою, или, нередко, пленом непрошенного гостя. Все, что в этом случае иногда соблюдается, так это то, что дадут путнику выйти из кибитки и удалиться несколько из аулов, за которыми он уже делается добычею первого догнавшего его, и большею частию того, в юрте которого недавно сидел. Я не слишком верую и в гостеприимство арабов.

           Шакспир исчисляет таким образом пройденное им пространство: от Герата до Мерва двести шестьдесят пять миль, от Мерва до Хивы четыреста тридцать две с половиною мили, что составляет, от Герата до Хивы, шестьсот девяносто семь с половиною англ. миль; этот путь он совершил в двадцать пять дней, несмотря на некоторые непредвиденные затруднения. Он прибыл в Хиву в июле месяце, когда там поспевает рис и свирепствует лихорадка, но крепкая натура англичанина избавила его от всех болезней. В Хиве он был честим: этого требовало положение хана. Хивинцы и теперь не могут без смеху вспомнить, в какое затруднительное положение приходил всегда Шакспир, когда ему надобно было, садясь по обычаю азиатцев на пол, поджать под себя ноги; чрезвычайно длинные и худые, они выставлялись из-под него то в виде сучковатых палок, составляя преграды для всех проходящих мимо его, то описывали острые углы, которые очень беспокоили его соседей; одним словом, ноги Шакспира составляли предмет чрезвычайно затруднительный для него и для его ближних.

           В Хиве Шакспир встретил одного из тех жалких авантюристов, которые, из-за куска хлеба, пускаются на край света; кажется, это тот самый, которого мы встретили на пути в Кокан, и которого Кени-Сары, из сострадания или по другим причинам, освободил из плену. Родом он итальянец. Теснимый нуждой в своей благословенной Италии, он поселился в Париже и, по обыкновению большей части своих одноземцев, стал делать гипсовые статуи; работа кипела у него под руками, но не сходила с рук, и он часто оставался без куска хлеба. Он оставил Париж и побрел в Петербург, надеясь, что там предмет его занятий не найдет соперничества. Но он ошибся: в Петербурге нашел он многих своих земляков, которые, проработав всю ночь, днем бродили по улицам с целою походною лавкою на голове и за всем тем возвращались домой, в свои кануры, с пустыми карманами, пустым желудком и больною головою. Итальянец пустился в Тифлис; здесь он хотя и не нашел соперников, но его статуй никому не нужно было; тут только он убедился, что его ремесло, или художество, как он называл, ни на что ему не годно, и определился учеником к тифлисскому часовых дел мастеру. Постигнув тайну этого искусства, он отправился в Тегеран; о статуях в магометанской земле нечего было и думать, потому что коран строго запрещает всякого рода изображения, но увы! — новое его искусство встретило и здесь соперничество, и здесь была неудача нашему итальянцу. Кажется, с Коноли он отправился в Кокан, оттуда перешел в Ташкент, едва ли не был в Кульже, был в Бухаре, и наконец очутился в Хиве, везде преследуемый нуждой, нередко побоями, пленом и угрожаемый смертию, которая два раза уже заглядывала ему прямо в лицо.

       Говоря об английских офицерах, бывших в описываемое нами время в Средней Азии, мы не упомянули ни о Бюрнсе, ни о Вуде, потому что первый давно уже находился действователем в Кабуле, а Вуд также уже совершил свое путешествие к источникам Инда и Оксуса.