ЖИВЫЕ И МЁРТВЫЕ

 

 

               Мёртвый человек, понятно, не то, что живой. С мёртвым легче. Скажешь такому, к примеру, «дурак», промолчит, тогда как от живого недолго и схлопотать.

 

               Я к тому, что некоторых сильно тянет на мертвечину. Им не по нутру живые человеческие компании. К пьющим, само собой, наше наблюдение не относится. Пьющему без живого не обойтись: один другому наливает, один другому заливает и — как прекрасен этот мир!                                                           

 

 

               Другое дело, когда в подневольной трезвости пребываешь. Чего только не втямишится в башку, особливо коли эта башка с философическим складом ума. А там, где две такие башки на одном квадратном метре встретятся, только и успевай за ними записывать, как Эккерман за Гёте.

 

 

               – Ответь, о брат мой, по духу и трезвости, – вопрошает одна башка другую, – не сдаётся ли тебе, что в нашей, и без того несчастливой семье, многовато развелось ненужного инородца?

 

               – Это какого же инородца, – вопрошает «брат», – не того ли, что Христа нашего распял?
 

               – Того самого.

 

               – Не того ли, что в оазисе христианства соорудил пустыню сионизма?

 

               – Того... того самого.

 

               – Не того ли, что революцию придумал и наш легкомысленный народ заставил в неё играть?
 

               – Господи, он самый!

 

               – Не тот ли это народец-инородец, что проклят самим Распутиным и самой «ПАМЯТЬЮ», пусть память о ней будет вечной, и приговорён?

 

               – Он, дружище, он!
 

               – Так они же все переметнулись?

 

               – Это и настораживает: чем больше перемётываются, тем гуще остаются.

 

               – Странно. Всё у них, не как у людей. Может, захватим какого-нибудь в плен и  добьёмся разъяснения сему удивительному обстоятельству? Выпытаем, как это получается, господа инородцы, что вы убываете, убываете, а настоящей-то убыли нет?

 

               – Верно говоришь, братан, всюду «они». Попробуй рабочему человеку протиснуться сквозь толпу Гинзбургов, Рабиновичей и Вассерманов. Мой сынок, будем говорить, ребёнок, а понимает. Вернулся недавно со школы в истерике. Едва водкой спасли. А причина та, что учительница заставила национально неокрепшие души изучать  по литературе какого-то... дай бог памяти... то ли Мандельсрама, то ли Мандельштампа. Надо ли удивляться, что ребёнок не сумел себя преодолеть? От своих иной раз воротит, как от  рыбьего жира, а тут вообще какой-то Мандель.  Специально поинтересовался, какой фамилии учительница. Говорят — Иванова. Но спокойствия от этого не прибавилось, поскольку лично знал некоего Петрова, ныне живущего в Израиле и рассуждающего на языке иврит.

 

               – Потолковать бы с ними по душам, – мечтательно вздохнули обе башки, непроизвольно сжимаясь в кулак. – Да ведь такой гвалт подымут, что мир вздрогнет.

 

 

               Так говоря и судача, незаметно очутились на кладбище. И разом подумали: не может того статься, чтобы хитрюги-инородцы посреди православных не затесались.

 

 

               Там, где ум за разум не отвечает, чутьё, обыкновенно, развивается выдающееся. И потому обе башки точно по запаху вышли на искомое место. Посреди неизвестных миру Сердюкова и Бирюкова обнаружился всем известный «человек-пароход» Нетте.

 

 

               – Вот где ты, гад, притаился! – воскликнули обе башки и, рыча от нетерпения, накинулись на усопшего с лопатой и заступом.

 

 

               Дальнейшее интересующиеся могли узнать из стыдливых сообщений, ставшей свободной, прессы. «Неизвестные лица, – сокрушалась пресса, – в который раз осквернили достопочтенные успокоения. Примите наши соболезнования».

 

 

               Что станешь делать, принимаем. Как говорится, за неимением лучшего. Согласитесь, однако, питаться мертвечиной, пусть и в голодное время, не совсем... как бы поприличнее выразиться... прилично.

 

 

               Хотя, повторяю, понять можно. С мёртвыми, как ни крути, легче. На любую глупость промолчат. А если что и подумают, вслух не скажут.

 

               Борис Иоселевич