Либеральная демократия vs консервативный популизм

Статья известного российского философа, профессора Высшей школы экономики Алексея Руткевича посвящена феномену «консервативного популизма», который автор противопоставляет теряющей на глазах в Европе смысл и популярность «либеральной демократии». Мы предлагаем для наших читателей сокращенный вариант этого обширного текста, выбрав те его фрагменты, которые касаются описания «консервативного популизма» в Европе, прежде всего на примере движения «желтых жилетов». Нам представляются особенно интересными те идеи французских «консервативных популистов», которые касаются расширения полномочий местного самоуправления. Возможного, иного пути сопротивления либерально-авторитарному Мордору, кроме активизации местных сообществ, просто не существует.

***

В сегодняшней России слово «консерватизм» все чаще используется людьми не обязательно лживыми, но ангажированными, материально заинтересованными, просто невежественными. Одни именуют «левым консерватизмом» свой проект «СССР 2.0», причем в сталинской его версии, другие желают поменять конституцию, дабы в ней была прописана государственная идеология, а сами себя, видимо, видят в роли новых Сусловых. Третьи рассуждают о «глубинном народе», который будет безропотно терпеть господство какого-нибудь нового дворянства, которое, в свою очередь, будет контролироваться новыми опричниками.

Можно согласиться с тем, что в условиях начавшейся даже не «холодной», а «ледяной войны» нам требуется жесткая вертикаль власти, вероятно, некоторые ограничения свобод. Но из этого совсем не следует превознесение цезаризма (или бонапартизма) в качестве идеала консерваторов.

Конечно, в России консерватизм нередко выступал в одеждах самодержавия, да и сама наша история полна эпизодов, требовавших «твердовластия». Но уже известная уваровская формула включает в себя «народность», а консерватизм ранних славянофилов был куда более демократичен, чем почти все наше «западничество». Пореформенные земские учреждения были воплощением именно славянофильских представлений о самоуправлении. Даже те дореволюционные критики славянофильства, которые указывали на утопизм их доктрины, соглашались с тем, что прочная государственность невозможна без органической связи с почвой, с народом, обладающим рядом прав и свобод. Так, начинавший свою идейную эволюцию как критик славянофильства Николай Устрялов в статье 1916 года, утверждающей право России на великодержавный империализм, писал: «Государство есть познавшая себя в своем высшем единстве, внутренно просветленная Земля. Земля без Государства – аморфная, косная масса, Государство без Земли – просто nonsense, голая форма, лишенная всякой реальности» [2, с. 2]. Если скелет начнет разрастаться, то он не укрепит организм, а убьет его. Формула Василия Ключевского «государство пухло, а народ хирел» по поводу эволюции российской монархии передает именно славянофильские воззрения.

Всем нам понятно, что Александр Солженицын был наследником именно этой славянофильской традиции. И в статье «Как нам обустроить Россию», и в своем выступлении в первой Государственной Думе, он подчеркивал, что демократия растет снизу, что основой ее является самоуправление в поселках и районах. Тогда его идеи мало кого интересовали. Коммунисты apriori не воспринимали Солженицына, хотя он ссылался и на опыт советов; тогдашние «демократы» желали копировать на Западе совсем не то, что хвалил и ценил Солженицын, а именно опыт американских townships или швейцарских муниципалитетов и кантонов.

Сегодня высказанные им идеи становятся актуальными: по всем странам Западной Европы раздается непрестанная и громкая критика парламентской системы. Тем более что наш собственный парламент не пользуется ни доверием, ни уважением немалой части населения. Хотя слова «парламент – не место для дискуссий» прозвучали у нас (а отчасти и соответствуют действительности), от реальности сегодняшних парламентов ряда стран Европы отечественная Государственная Дума не так уж сильно отличается. Даже в чисто парламентских республиках серьезные дебаты редки, да и проходят в полупустых залах, которые заполняются лишь в день голосования, когда собранное большинство отдаст голос за предложенный «их партией» законопроект. И чаще всего последний не имеет ни малейшего отношения к воле тех, кто это большинство выбирал. Избранники народа перестали его представлять. Умирает форма, имевшая долгую, а иногда и славную историю.

<…>

Призрак популизма

Историки наделены свойством видения духов прошлого, каковое никак не делает их поклонниками спиритизма или любителями фэнтези. Речь идет не о привидениях или духах умерших, но о неких комплексах верований, побуждений, установок, которые характеризуют не только обособленных индивидов, но группы людей, отличающиеся друг от друга: рыцари отличались своим поведением и мышлением от купцов, крестьян, священников, китайские чиновники («мандарины») династии Сун не похожи на европейских чиновников ХХ века. Сегодня ученые говорят об «истории ментальностей», но этот термин французские историки позаимствовали у историков немецких, в частности, у Вернера Зомбарта, писавшего о «духе капитализма». Эти формы находятся перед каждым рождающимся индивидом, воспитывающимся в определенной среде, получающим такие, а не иные представления, навыки и ценности. Формы появляются, длятся зачастую много поколений, например, тех же китайских чиновников-конфуцианцев, а потом истончаются, слабеют, сходят на нет.

Немцы доныне называют гуманитарные науки Geisteswissenschaften («науки о духе»). Хотя термин был введен Вильгельмом Дильтеем, источником его является прежде всего философия Гегеля, «Феноменология духа» которого прослеживает долгий ряд форм («гештальтов»), через которые происходит самосознание человечества: прошлое не потеряно, мы не начинаем наш путь сызнова и с нуля, но проходим уже пройденные абсолютным духом ступени. Эти «духи прошлого» составляют «последовательный ряд, в котором один дух сменялся другим и каждый перенимал царство мира от предыдущего» [36, с. 434].

Если для самого Гегеля последовательность «духов» ведет к абсолютному знанию и завершению мирового развития, то для немецкой историографии речь шла о тех позабытых формах сосуществования людей, которые могут быть заново открыты, интеллектуально уловлены и пережиты историком. Нас окружают такого рода призраки; причем они могут возрождаться в измененном виде в совсем иных исторических условиях и вновь захватывать тысячи людей.

Иногда их называют идеями, имея в виду не столько платоновские вечные образцы чувственно данных предметов, сколько их умозрительный характер. Какой-то набор ценностей и побуждений начинает материализовываться и меняет людей. Например, Достоевский в «Преступлении и наказании» писал об «идее Наполеона», обозначая этим именем не столько самого императора, сколько комплекс представлений, получивших впоследствии понятие  «сверхчеловека», стоящего выше принятых норм морали. Интуиция писателя уловила то движение духа, которое впоследствии, соединившись с другой начинавшей тогда хождение идеей «арийской расы», вело к чудовищным последствиям. В «Бесах» он предвосхитил многие черты русской революции, а в «Дневнике писателя» (за 1880 год) писал о том, что воздвигавшийся веками муравейник европейского общества весь подкопан, что грядет четвертое сословие, которое ломится в дверь, а если ему не отворят, то дверь сломает, отвергая все прежние идеалы и законы, причем предшествовать этому будет предсказываемая им мировая война между желающими поработить все человечество державами. Сходным «духовидением» были наделены и другие мыслители – разве Константин Леонтьев не предвидел даже некоторые конкретные формы, в которых явится социализм?

Тот «призрак», о котором говорится в начале «Манифеста Коммунистической партии», появляется вместе с идеей революции и возобновлением идеи народа. Бунтов горожан против королевской власти во французской истории хватало – можно вспомнить Фронду, да и в XVI веке во времена Лиги парижские буржуа распевали песни, хоронящие королевскую власть. Но на вопрос французского короля летом 1789 года: «Это бунт?» – придворный дал верный ответ: «Нет, сир, это революция». Известны слова Дантона о том, что революция начинается в головах, а лишь затем происходит на улицах. Политический радикализм революционеров («Отречемся от старого мира…») есть следствие радикализма в мысли. Бунт направлен против данного короля и его фаворитов, революция отменяет весь прежний строй [37, с. 137]. От Просвещения – исходно от второго трактата о правлении Дж. Локка – шло обоснование права на свержение вооруженным народом тиранической власти. Практически все институты монархии были объявлены устаревшими, несправедливыми и иррациональными. Народ был объявлен сувереном, а воля большинства – всеобщей волей народа (volonte generale Руссо).

Произошло возвращение политической идеи народа, которое существовало в античности, но практически сошло на нет в Средние века. «Демос», populus, civitas в древности противопоставлялись народностям и «племенным государствам» (gentes). Такое воззрение иногда возобновлялось, скажем, в городах-государствах времен итальянского Возрождения, но оно было маргинальным. Теперь оно становится главенствующим: нация граждан отличается и от этнографического «народа», и от «простонародья», хотя в последнем случае революционная риторика сочетала прославление бунта «низов» с республиканизмом и исключала из «политического тела» нации «верхи», относимые к свергаемым «тиранам». Не вдаваясь в долгую историю взаимоотношений всех смыслов «народа», отметим лишь то, что со времен Французской революции все притязающие на «демократичность» режимы неизбежно ссылаются на суверенитет народа, а любая власть легитимируется его волей. В некоторых странах изначальным событием в народовластии по-прежнему считается свержение прежней, враждебной народу «тирании» – об этом доныне поется в «Марсельезе» (“Contre nous de la tyrannie…”), а день взятия Бастилии является главным национальным праздником.

В парламентской демократии на волю народа ссылаются партии, желающие ее представлять. Даже однопартийные режимы непрестанно ссылаются на народные чаяния («народ и партия едины», «страны народной демократии» и т.д.). В послевоенные десятилетия сложилась более или менее устойчивая система, в которой крупные «правые» и «левые» партии (или блоки партий) сменяли друг друга у власти, причем выражали они действительно интересы больших социальных групп. В ФРГ такие партии как ХДС и СДРГ не случайно называли «народными» (Volkspartei); то же самое можно сказать о голлистах и коммунистах во Франции, христианских демократах и коммунистах в Италии и т.д. Поэтому слово «популизм» редко употреблялось в негативном значении. Тех, кто пытался мобилизовать массы в противостоянии с такой системой, иногда называли «правыми популистами» (скажем, «пужадизм» во Франции в середине 1950-х годов), но в условиях господства левого дискурса в СМИ их прямо именовали «фашистами». Это относится, например, к «Национальному фронту» Жан-Мари Ле Пена, хотя его программа 1970–1980-х годов была ультралиберальной (на манер тогдашней «рейганомики») – просто главным его противником были объявлены коммунисты и социалисты. Стоит вспомнить, что в те годы террор в странах Европы был почти исключительно левым (RAF в Германии, «красные бригады» в Италии), тогда как «ультраправыми» и «фашистами» называли не прибегавшие к насилию партии.

Однако к концу ХХ – началу XXI века ситуация изменилась. Вместе с крушением СССР исчезли (или трансформировались в социал-демократические) крупные коммунистические партии, тогда как эволюция как социалистических, так и христианско-демократических привела к тому, что между ними исчезли существенные различия: политику приватизации иные социалисты и лейбористы проводили даже активнее, чем условно «правые». Произошел отрыв политических элит от тех, кто их избирает. В Европе вместе с формированием ЕС появилась технократическая бюрократия, принимающая решения, не глядя на национальные интересы стран – членов ЕС. Причем по важнейшим экономическим вопросам право на их решение отдано тем, кого вообще никто не выбирал. Если принимать всерьез слово «демократия», то она всегда будет «суверенной» и «национальной», поскольку правителей избирает народ и правит через них. Никакой «европейской нации» не существует, есть французы, немцы, испанцы, которыми начали править не выбиравшиеся этими народами лица. Умные политики еще на заре ЕС предвидели такую «кражу демократии» элитами. В этих условиях «популистами» стали называть всех тех, кто оспаривает такую кражу.

Появляется тот призрак популизма, который начал бродить по Европе. Правда, если признать, что призраком мы именуем ту предсуществующую форму, которая начинает наполняться содержанием требований и надежд масс, то в СМИ присутствовали симулякры. Не вдаваясь в детальное рассмотрение этого введенного Жаном Бодрийаром термина, напомним, что симулякр есть псевдореальность, замещающая реальность, образ отсутствующей действительности. Симулякр формируется, когда образ проходит ряд стадий, все дальше уводящих от предмета, деформирующих его, маскирующих этот предмет, чтобы поставить на его место ложную видимость. Так, в качестве «популистов» в принадлежащих к main stream СМИ, выступают темные провинциалы, «деревенщина», «противники Европы», «враги прогресса», нередко «расисты», «гомофобы», «фашисты», а в последнее время еще и «союзники Кремля». Разумеется, легко найти индивидов, которые подходят под любой из этих ярлыков, но накладывались они на миллионы людей, среди которых соответствующие ярлыкам лица встречались крайне редко.

Чаще всего выдвигается обвинение в демагогии: мол, в отличие от правящих умудренных опытом политиков «популисты» безответственно обещают массам нечто неисполнимое. Конечно, тип демагога известен с античных времен, да и лица, ссылающиеся на народ без всяких на то оснований, встречаются довольно часто («народ требует», «народ этого не поймет» и т.д.). Однако мир публичной политики вообще есть место конкуренции демагогов, обещающих «светлое будущее» до избрания и забывающих об этих обещаниях после него. Иные партии «набирают очки» очевидно невыполнимыми требованиями, но их никто не зачисляет в «демагоги». Скажем, немецкие «зеленые» обещают остановить климатические изменения, закрыв в ФРГ атомные и угольные электростанции, обеспечивая продвижение солнечных и ветровых. То, что США не намерены подписывать Киотский протокол, а Индия и Китай открывают одну за другой угольные электростанции, во внимание не принимается.

Поза борца за сохранение рода человеческого подкрепляется весьма своеобразным «гуманизмом» – призывом принимать без ограничений миллионы мигрантов и обвинением всех противников этого в «расизме». Учитывая прошлое Германии, обвинение небезобидное. Вместе два эти требования ведут к уничтожению индустриально развитой и имеющей долгую культурную историю страны, но «демагогами» называют критиков такого губительного сценария. Речь идет не о вполне разумной озабоченности экологической ситуацией граждан – кому нравится то, что Земля превращается в помойку? Выдвигаются невыполнимые требования, осуществление которых может привести к катастрофическим результатам, но выдвигающие их стоят на «пути прогресса», а несогласные объявляются «реакционерами».

Поэтому, признавая, что среди «популистов» встречаются демагоги, стоило бы задать вопрос: не относятся ли к ним представители прочих партий, да и большинство нынешних европейских лидеров? Ведь для пробуждающегося от спячки «молчаливого большинства» демагогией кажутся речи брюссельских чиновников и собственных политиков. А слово fake-news, изобретенное для обозначения альтернативных источников информации, дающих сведения помимо контролируемых магнатами прессы и телевидения, применимо прежде всего к самим этим «системным» и «профессиональным» СМИ. Вместе с политической элитой утрачивают доверие и создатели необходимого ей видеоряда. Кого в этих условиях называть демагогами?

Впервые массовое несогласие с «партийной линией» европейской элиты произошло во Франции в 2005 году, когда проходил референдум по Конституции Европейского союза, ограничивавшей полномочия национальных государств. Несмотря на то, что в поддержку этой конституции выступали и основные партии, и практически все СМИ, французы проголосовали против. Вопреки воле несомненного большинства (55 %), уже через три года – при президенте Николя Саркози – эта конституция была принята парламентом. С тех пор французские власти вообще отказались от практики референдумов, хотя таковая не просто прописана в конституции V Республики, но и была введена Шарлем Де Голлем именно для того, чтобы решения элиты соотносились с мнением французов.

Однако настоящее наступление популизма началось через несколько лет, в результате экономического кризиса 2008–2009 годов. Первой европейской страной, в которой народ выступил против элит, была маленькая Исландия, где население не пожелало отвечать за финансовые махинации правителей и банкиров. Несмотря на истерику в европейских СМИ и прямые угрозы (прежде всего от Великобритании), сотрудничество с МВФ было отвергнуто, была принята – с максимальным участием населения – новая конституция, вводящая практику прямого демократического правления. В Исландии эти «популисты» были в основном «левыми». То же самое можно сказать о Греции и Испании – новые партии «Сириза» и “Podemos”, выступившие против прежних элит, сохраняли ряд типичных для «левых» лозунгов, но их особенностью было то, что на первом месте оказалось противостояние уже не с местной буржуазией, но с глобализмом и брюссельской бюрократией ЕС.

Созданную в Италии комиком Беппе Грилло партию «Движение пяти звезд» в целом тоже можно отнести к «левым». Однако быстрые перемены произошли на «правом» фланге. Исходно несомненно буржуазная правая «Лига» в Италии (ранее автономистская «Лига Севера») превратилась в «евроскептическую» партию, пошедшую на союз с «Пятью звездами», – ныне эти партии являются правящими на Апеннинах.

«Национальный фронт» во Франции вместе с переходом руководства от отца к дочери, Марин Ле Пен, далеко ушел от типичной для правых либералов программы. Ныне за него голосует куда больший процент рабочих, чем за социалистов и коммунистов вместе взятых. Помимо традиционного для этой партии вопроса об иммиграции, в программу партии теперь входят требования, которые ранее были характерны для «левых голлистов», да и требования по ограничению притока иммигрантов из Африки сходны с теми, которые были у голлистов еще в 1980-х годах, что не мешает нынешним СМИ именовать их расизмом.

В ФРГ партия «Альтернатива для Германии» была создана либеральными «евроскептиками», но она очень быстро сделалась консервативной народнической партией, за которую голосуют несогласные с элитами рабочие и фермеры (прежде всего в «восточных землях» бывшей ГДР). И дело не только в наплыве иммигрантов и росте преступности – «верхи» утратили доверие «низов».

Пожалуй, самым ярким примером роста такого рода настроений можно считать движение «желтых жилетов» во Франции. Оно вспыхнуло неожиданно по, казалось бы, пустяковому поводу – сравнительно небольшому повышению цен на бензин. Даже то, что предлог для повышения был лживым (очередная «борьба за экологию», хотя на деле правительство закрывало «дыру» в бюджете), не столь уж ново для французов – подобные налоги вводили и Саркози, и Франсуа Олланд. Однако знающие люди такой взрыв недовольства предвидели – сошлюсь хотя бы на точный прогноз французского ученого, К. Гюильи, который еще в начале мая 2017 года предсказывал бунт французской провинции. Неорганизованность протеста, отсутствие типичных для «оранжевых революций» фигур не помешало разного рода вещающим с экранов «экспертов» искать «руку Кремля» (причем отличились не только украинские, но и британские); дурной пример заразителен, а потому и некоторые наши конспирологи стали искать «руку Трампа». Но желание отставки Макрона (“Macron, demission!”) никак не было связано с внешней политикой, хотя в числе требований присутствовал выход из ЕС и НАТО. Однако преобладали внутренние экономические и политические cahiers de doléances, а на улицы вышли массы людей, которые ранее вообще сторонились политики – значительная их часть прежде вообще игнорировала выборы. В коротких интервью, которые брали у участников протеста журналисты (прежде всего нашего “RT France”), постоянно звучали слова: je n’ai assez, je n’ai marre – «с меня хватит», «довольно», «достали». Мне запомнились слова одного из «жилетов» относительно всей элиты: «Нами правят скоты».

В декабре 2018 и январе 2019 годов размах этого движения был таков, что основательно напугал власть имущих. Помимо того, что полиция действовала чрезвычайно жестоко – выбитые пластиковыми пулями глаза, оторванные ими руки, аресты, – оно прибегало к откровенным провокациям. Демонстрации были за редкими исключениями мирными, но поступило негласное распоряжение закрыть глаза на действия ультралевых боевиков и на всегда готовых пограбить во время беспорядков хулиганов из пригородов Парижа, чтобы выставить «жилетов» в черном свете. Основные каналы телевидения, принадлежащие нескольким близким правительству миллиардерам (кстати, приложившим свои усилия для избрания Макрона), изображали приезжавших за свои средства из провинции демонстрантов как темных погромщиков. Раз за разом повторялось: «фашисты», «гомофобы», «расисты», хотя со стороны «жилетов» вообще отсутствовали типичные для немногочисленных французских ультраправых лозунги.

Небольшое число «цветных» среди демонстрантов объяснялось просто: взбунтовалась французская провинция, где выходцев из Африки немного. Таковые имелись даже среди самых заметных вожаков «жилетов», но они не были типичными иммигрантами, а вполне вписавшимися во французскую жизнь провинциальными рабочими и мелкими коммерсантами. Сам характер выступлений был иным, чем прежние выступления мигрантов – обитателей пригородов Парижа. Кстати, среди тысяч избитых полицией было и полсотни журналистов, но их коллеги на каналах телевидения вопреки своей обычной практике проявлять цеховую солидарность и протестовать происходящее замалчивали – в борьбе с «варварами» хороши все средства.

Каждую субботу с конца октября 2018 года, когда пошли демонстрации, и до апреля, когда начался количественный спад движения, правительство выводило на улицы 80 тыс. полицейских, а пару недель, когда казалось, что бунт может прорвать эти заслоны, тайком приводили в состояние готовности и армейские части.

Для понимания этого протестного движения необходимо уяснить некоторые специфические для Франции особенности. Те общие для стран Западной Европы процессы, которые ведут к закрытию производств и переносу их в страны с низким уровнем заработной платы, во Франции привели к четкому географическому распределению социальных групп. Упомянутый выше социальный географ К. Гюильи еще лет десять назад описал в своих книгах это новое распределение богатства и бедности, перспектив и отсутствия будущности во Франции. В больших городах уже в силу цен на съем жилья остались преимущественно богатые или выигравшие от процесса глобализации слои, имеющие высокий доход или хорошую зарплату. В пригородах мегаполисов живут также выигравшие от глобализации – им удалось перебраться в Европу из нищих африканских стран. Часть из них обслуживает элиту на низкооплачиваемых работах: уборщики и официанты, продавцы магазинов и сиделки, низкоквалифицированный труд на стройках и т.п., тогда как немалая часть не работала и не собирается работать, получая разного рода пособия.

За этой зоной начинается периферия, где осталось множество небольших городов, из которых ушла промышленность, где нет хорошо оплачиваемых рабочих мест. Нельзя сказать, что вся французская провинция такова, – есть вполне благополучные районы западной и юго-западной Франции, в которых индустриализация происходила сравнительно недавно, а потому более современная промышленность еще выживает. Но примерно половина населения страны обнаружила, что у поселений, в которых они живут, нет будущего. Высокая безработица, особенно среди молодежи (20 % в целом по стране, а на периферии куда выше), низкие зарплаты, ухудшающееся образование, отсутствие перспектив – такова реальность. Вслед за предприятиями из этих поселений уходят магазины, кафе, школы, больницы. Повышение цен на бензин было спусковым крючком по банальной причине: вслед за уходом промышленности эти города и поселки лишились и общественного транспорта, ездить на работу или возить детей в школу довольно далеко, приходится это делать на подержанных автомобилях. При зарплате 1500–1700 евро, после оплаты пропитания, съема жилья, налогов, страховок остается примерно сотня, и расход лишних 50–70 евро на горючее чувствителен даже для одиночек. Те же, кто воспитывает детей, уже живут на грани нищеты. Не случайно на демонстрации, где был велик риск получить порцию слезоточивого газа или пластиковую пулю в лицо, выходило очень много женщин. Только это было именно «спусковым крючком»: до жителей belle France (прекрасной Франции) дошло, что движение в «светлое будущее» происходит помимо них, да еще и за их счет. Восстала периферия, но разве не ее обитатели представляют собой французский народ?

Такие проблемы имеются во всех странах, включая и Россию: есть моногорода, в которых закрылся градообразующий завод, есть слои малоимущих, имеется огромное неравенство доходов и т.д. Но во Франции добавилось и очевидное пренебрежение, с которым правящие круги относились к половине населения, оцениваемый ими как некий «пережиток прошлого», препятствие на пути «все дальше и дальше». На копящиеся проблемы и растущее недовольство просто не обращали внимания. Учитывая то, что провинции продолжают оскудевать (например, на глазах происходит разорение ранее вполне благополучных фермеров Нормандии и Бретани), оказывается, что идущее сейчас на спад движение «желтых жилетов» может вновь вспыхнуть в каком-нибудь новом обличии в случае вполне вероятного мирового финансового кризиса.

Испуг французской элиты был связан не только с самими выступлениями, но и с высокой поддержкой населения. Несмотря на непрестанное «промывание мозгов» и очернение «жилетов» в СМИ, согласно опросам, не менее двух третей французов поддерживают их и доныне (а поначалу таковых было три четверти). Комментаторы протеста часто сводят выступления к недовольству президентом, который действительно наговорил много такого, что вызывало раздражение. Присущие ему актерские умения для провинциалов отдавали самолюбованием, переходящим в нарциссизм.

Как всегда отличились и фавориты правителя. Три с лишним века назад Лабрюйером было сказано, что характер французов требует серьезности от государя. Конституция V Республики является полумонархической, она предполагает в качестве главы государства крупную личность, каковой был ее автор, генерал Де Голль несомненно являлся. Однако дело не только в личности правителя. Социальное государство во Франции обеспечивалось централизованным управлением, четкой иерархией («вертикалью власти») и значительным национализированным еще после Второй мировой войны сектором экономики. Вероятно, Франция является на сегодняшний день самой «социалистической» из развитых стран. Французы платят чуть ли не самые высокие в Европе подоходные налоги. Крупнейшие олигополии, вроде «Тоталь», или ядерные электростанции, принадлежат государству, бюрократия пронизывает все сферы.

Достаточно сказать, что во Франции на 20 % больше чиновников (на душу населения), чем в ФРГ. Эта централизованная модель была вполне работоспособной во времена Де Голля и Жоржа Помпиду, поскольку позволяла сконцентрировать усилия на таких отраслях как самолетостроение, скоростные поезда или ядерная энергетика. Национальное государство планировало и направляло финансовые потоки. Ныне финансами управляют Брюссель и Франкфурт, конкурировать приходится с немецкими корпорациями, а собственные заводы закрываются и перемещаются куда-нибудь на Дальний Восток. В этом Франция мало чем отличается от других европейских стран. Отличие в том, что сохранились крупные корпорации, которые слились с государственным аппаратом в условиях, когда тот уже не в состоянии оказывать им помощь в рамках ЕС.

В 1960–1970-х годах государственно-корпоративная система тянула Францию вверх, сегодня она тянет ее вниз. Существовавшая система с высокими налогами обеспечивала расходы на армию и полицию, медицину и образование, равно как и на сам бюрократический аппарат. В условиях экономического роста средств на это хватало. Только эти благословенные времена ушли в прошлое.

Преобразился и сам этот аппарат, причем в худшую сторону. Коррупция существует повсеместно, мы сами видим, как на скамью подсудимых отправляются наши губернаторы и министры. Только Франция и в этой «конкуренции» показывает незаурядные результаты. На фоне Саркози с его «откатами» в торговле военными кораблями (два Тайваню, два Пакистану, два России) какой-нибудь Фийон, которого выбивали из президентской гонки компроматом, покажется просто бескорыстным ангелом. Ни в ФРГ, ни в Великобритании, ни в какой-нибудь Португалии на высших постах не могли бы находиться люди с такой биографией, которая имеется у французских политиков.

Достаточно вспомнить, что президентское кресло в 2017 году по воле правящей олигархии должен был занять Ален Жюппэ (и занял бы, не устрой его партийцы primaries), а он был осужден судом за множество коррупционных дел (правда, по большей части это были грехи Ширака, взятые на себя Жюппэ, но и своих у него хватало). Социалисты в этом соревновании тоже поучаствовали. Когда Олланд стал президентом, то он уступил место генсека партии А. Дезиру, а премьером сделал Ж.-М. Эро – обоим ранее суд вынес приговор за фаворитизм и взятки. Прекрасный образ французской политической элиты можно обнаружить в книге свидетеля этой кухни: Жак Ширак, сметающий в свой портфель пачки купюр, напевая при этом «Марсельезу»…

Резко упал не только нравственный, но и культурный уровень тех, кто правит страной или ведет дебаты в парламенте. Де Голль великолепно знал историю и французскую литературу; антология французской поэзии, собранная Помпиду, считается одной из лучших; Валери Жискар д’Эстен, Р. Барр, Ф.  Миттеран были широко образованными людьми. Саркози или Олланда никак нельзя было назвать книгочеями, министры культуры и образования при Олланде допускали фантастические «ляпы», а нынешний президент, судя по всему, очень плохо знает историю своей страны (или же только по предельно идеологизированным «прогрессистским» школьным учебникам). Впрочем, незнание истории и литературы стало визитной карточкой администраторов и финансистов – Мольера,  Паскаля и Мериме заменили учебники по микроэкономике и менеджменту. В школе начиная с 1970-х годов «левая» педагогика обличала изучение литературы как нечто «буржуазное». Литература для такого социологизма есть лишь источник информации. Мне запомнилось шуточное сравнение этих «марксистских» педагогов с героем Герберта Уэллса, который прочел всего Шекспира, чтобы обнаружить, что тот «довольно слаб в химии». Еще хуже с историей: хотя во Франции множество замечательных специалистов-историков, но пишут они почти исключительно для цеха ученых, тогда как учащиеся в средней школе обучаются по невероятно «политкорректным» пособиям, в которых игнорируется почти вся история от Хлодвига до 1789 года.

Относится сказанное и к немалой части тех, кого во Франции называют «интеллектуалами». Публичная поддержка власть имущих ранее была среди них редкостью, иной раз даже рассматривалась как «предательство». Сегодня лишь немногие сохраняют дистанцию по отношению к «прогрессорам», большинство славит Макрона, наделенного неким, чуть ли не эзотерическим знанием экономических законов, ведущих по верному пути. Впрочем, еще во времена Людовика XIV было замечено, что придворные при смене короля-святоши на либертина мгновенно делаются ему подобными, и наоборот.

Полвека назад читатель “Le Monde” или “La Liberation” считался критиком капитализма, повторяющим пассажи из статей и трактатов Жана Поля Сартра, ныне это конформист, продолжающий, впрочем, изображать из себя вольнодумца, хотя вряд ли читавший философов за пределами программы лицея. Последнее поколение широко образованных интеллектуалов – это уходящее на пенсию послевоенное поколение baby-boomers, но оно было сильнее всех заражено левацкой фразеологией. С мая 1968  года Сартра сменили Мишель Фуко и Жиль Делёз, но вся нищета «новой левой» (или «постмодерной») мысли стала явной при столкновении с теми трудностями и социальными проблемами, которые вырисовались за последние два десятилетия. Энтропия свойственна не только физическому, но и культурному миру.

Утрата способности верно оценивать действительность опасна. Существует связь между внешней и внутренней политикой. Террористические акты исламистов являются следствием того, что французская элита разрушала Ливию, пыталась это сделать с Сирией, того, что по договоренностям с Катаром и Саудовской Аравией (заставляющим предполагать наличие коррупционной составляющей) по всей Франции открывались мечети с проповедниками салафистского толка, насаждающих среди французских мусульман фундаментализм наихудшего толка и организующих жизнь своих единоверцев таким образом, что в пригородах метрополий не появляются полицейские – там судят по правилам шариата. Неумение видеть связь причин со следствиями, отягощенное к тому же сребролюбием, совмещается с «левой» фразеологией («мультикультурализм») и заинтересованностью в том, чтобы получать голоса избирателей африканского происхождения. Мы живем в интересном мире, где давние лозунги о «солидарности трудящихся» и «классовом братстве» используются теми, кто помогает исламистам, да еще и небескорыстно, но дело даже не в том, что «гуманитарные интервенции» и походы «во имя прогресса» начинаются после того, как получен аванс от средневековых монархий Аравийского полуострова. Французская элита уже разучилась прятать следы.

Помимо падения культурного уровня элиты, следует сказать об утрате хоть какой-то убедительной идеологии. Во Франции на протяжении целого века сталкивались левые и правые, причем с обеих сторон имелась довольно стройная идейная аксиоматика. Буржуазный республиканизм, вершиной которого после Второй мировой войны был голлизм, сталкивался с многообразными вариантами социализма. В обоих случаях ссылки на народную волю были не только ритуалами – «Марсельезу» и «Интернационал» пели убежденные в своих принципах люди. Конечно, сторонники Макрона называются «прогрессистами» и противопоставляют себя «реакционерам», но что это за «прогресс», если он несет деиндустриализацию, безработицу и приток по 200 тыс. в год иммигрантов, превращающих целые районы в места, где не действуют французские законы?

Покажется ли большинству вменяемых граждан состоятельной идеология, которая сделала религией «права человека», но забыла, что изначально это были «права человека и гражданина», да и первые отождествила с правами незначительных меньшинств и не имеющих гражданства мигрантов?

Сегодня про правых можно сказать словами Алексиса Токвиля (характеристика Людовика Орлеанского): «алчный и сладостный», а к левым применимо сказанное Ницше о социализме: «тирания ничтожнейших и глупейших, поверхностных, завистливых и на три четверти актеров» [33, S. 90]. Ныне они слились в партии «Республика на марше». Идеологией такой элиты является корыстолюбие, прикрываемое высокими словами. В недавнем интервью писатель и философ Реже Дебрэ, в прошлом поучаствовавший в кубинской революции, ставший советником Миттерана по внешней политике, признал: «Все мы проиграли. И социалисты, и республиканцы». Выиграли несколько миллиардеров и обслуживающие их «эффективные менеджеры», выпускники ENA, партийные функционеры, тележурналисты основных каналов, принадлежащих семи крупным собственникам, – единственной руководящей идеей всей этой публики является сохранение своего положения. О них уже говорят как о сложившейся «неофеодальной аристократии», а ироничные критики советуют Макрону и берущим у него интервью журналистам представать в напудренных париках и с румянами на щеках – на манер времен Марии Антуанетты. Политическая система такова, что она оставляет сыр и мышей один на один. «Слуги народные» дорого обходятся французскому народу. Крах двух ранее деливших власть партий – социалистов и «республиканцев» – был итогом не политтехнологии, соединившей их в новоделе, партии Макрона; это итог их долголетней политики. Все время шел негативный отбор: тех, кто противился, отодвигали, продвигали себе подобных.

Словом, французы отдавали и отдают себе отчет о нравственности своих правителей, но они посмеивались и терпели, пока их собственное положение было неплохим и существовали перспективы его улучшения. Но в истории уже бывали ситуации, когда по всей стране толпы выходили на улицы с криками: “A bas les voleurs!” («Долой ворье!» – впервые в то время, когда юридический словарь обогатился словом «Панама»). Когда же эти жулики стали отбирать последнее, то французы не могли не возмутиться.

Не вдаваясь в детальный разбор того, кто и как использовал этот бунт, какую позицию заняли разные партии, отметим самое важное требование «желтых жилетов», которое с первого дня и доныне считается основным политическим и правовым – это требование введения «референдума по инициативе граждан» (сокращенно RiC). Сходные предложения уже имелись в программах некоторых партий, например, переименованной в «Национальное объединение» партии М. Ле Пен или небольшой голлистской партии, возглавляемой Николя Дюпон д’Эньяном (который вступил в союз с Ле Пен на президентских выборах). Но у «желтых жилетов» это требование было главным и куда более радикальным. Все депутаты всех уровней могут быть отозваны таким референдумом, важнейшие экономические и политические проблемы должны решаться народом на референдуме.

Движение «желтых жилетов» принесло известность некоторым ранее почти не мелькавшим в СМИ интеллектуалам. Обосновывавший ранее практику референдумов провинциальный преподаватель права Э. Шуар был признан, так сказать, «юристом желтых жилетов». Понятно, что примером служит Швейцария с ее частыми референдумами и сохраненными элементами прямой демократии. Однако в условиях недоверия к представительной демократии, к депутатам, голосующим в парламенте вопреки воле тех, кто их избирал, «желтые жилеты» выдвинули требование превращения всех «свободных» мандатов в «императивные». Если сувереном является народ, то избранники должны считаться с его волей. В таком виде это требование вызвало оговорки и у поддерживающих «желтых жилетов» партий, но в подконтрольных правительству (а реально нескольким олигархам) СМИ оно вызвало даже не критику, а весьма показательные крики: «Они же тогда вернут смертную казнь», «они же запретят однополые браки», «они запретят приток новых мигрантов», «они разрушат экономику, выведя Францию из ЕС» и т.д. Характерны сами страхи того, что «они» могут сделать – с мнением граждан не слишком считались, ведя страну «по пути прогресса».

Конечно, если проводить такую реформу до конца, получится хаос, путаница полномочий властей разного уровня, вмешательство в экономику ничего в ней не понимающих людей и т.п. следствия анархии. Тот же Шуар ограничивал эту прямую демократию контролем снизу за политиками – это дополнение парламентской демократии, а не ее упразднение. Но имелись и сторонники какого-то подобия лозунга «Вся власть Советам!»

Любопытно то, что в требованиях «желтых жилетов» постоянно смешивались анархические и консервативно-государственнические требования. Одновременно со стремлением усилить прямую демократию, они желали положить предел распродаже государственных предприятий, увеличить расходы на общественный транспорт, усилить полицейский контроль на границах и т.п. Для вышедшего на улицы простого народа привычное с времен Де Голля социальное государство по-прежнему воспринимается как благо, а его ослабление через передачу экономических полномочий Брюсселю и разграбление в процессе приватизации (дороги, аэропорты, порты и т.д.) как зло. Прорывалась и неприязнь к болтающей на английском (впрочем, не слишком хорошо) и принявшей богемный стиль жизни элите. В сознании французской провинции остается идеал сильной независимой страны, руководимой достойными лидерами, а не жуликами или клоунами. Иными словами, происходило смешение исходно социалистических и анархистских требований с «суверенистскими», национальными, а иной раз и националистическими.

Консервативная составляющая в данном случае не уводит нас далеко в историю: французы старшего поколения еще помнят времена Де Голля, а сегодня ту же идеологию поддерживают не только сохранившиеся небольшие голлистские партии, но и партия Марин Ле Пен, которая была основана противниками Де Голля, но сегодня по основным своим позициям соответствует тому, что представлял собой в 1960-е годы так называемый левый голлизм. Уже поэтому смехотворны обвинения «Национального объединения» (так стал называться с недавнего времени «Национальный фронт») в «фашизме», да и относить его к «ультраправым» нет никаких оснований.

Куда интереснее тот набор левых идей, которые присутствуют в воззрениях, озвучиваемых «желтыми жилетами». Они восходят к домарксистским версиям социализма и анархизма, имевшим хождение во Франции в XIX столетии. Это прежде всего учение Жоржа Прудона, которого с равными основаниями относят и к социализму, и к анархизму – на то время их пути еще не настолько разошлись. Среди поддержавших «желтых жилетов» интеллектуалов есть несколько философов, ссылающихся на традицию «либертарного социализма». Наиболее известным и чаще всего мелькающим на экранах является Мишель Онфрэ. Есть и философы, которые пришли с «правого фланга», вроде наследника немецкой «консервативной революции» Алена де Бенуа, соединяющего свой консерватизм с социализмом. Но титул «философа желтых жилетов» не случайно присвоили ранее не слишком известному преподавателю философии (даже не в университете, а в провинциальном лицее) Жану-Клоду Мишеа.

Даже по своему стилю жизни он не похож на типичных французских интеллектуалов, конкурирующих за «место под солнцем», привлекая к себе внимание на телевидении. Он жил и живет в соответствии с принципами собственной философии. От места профессора в университете он отказался – там учат профессионалов, а философия нужна всем – поэтому предпочел остаться преподавателем средней школы в не самом благополучном квартале. Выйдя на пенсию, Мишеа переселился в отдаленную деревню, куда даже автобус ходит раз в неделю; от большинства предложений интервью, телепередач с его участием он отказывается. В былые времена его можно было бы назвать киником или толстовцем, он считает, что уж если его философия соответствует образу мыслей простого народа, то и жить он должен так, как этот народ живет, – редкая ныне порода философов. Есть общества, в которых стыдно быть бедным, но в нынешнем французском обществе, считает Мишеа, стыдно быть богатым.

Так как с началом выступлений «желтых жилетов» он все же дал несколько долгих телеинтервью, то прояснилось, какую традицию имел в виду Мишеа. Он вырос в семье убежденных коммунистов, и отец, и мать были участниками Сопротивления; все детство прошло в тех районах, где муниципальная власть была в руках коммунистов. Во Франции и в Италии 1950–1970-х годов эта честная местная власть выходцев из рабочей среды радикально отличалась от других муниципалитетов. Сама среда была иной: солидарность и братство не были пустыми словами. Так что вступление в компартию для Мишеа было чем-то естественным, и даже к мысли о философском образовании он пришел, прочитав в пятнадцать лет «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина. Воспитанный на марксистской философии, Мишеа доныне часто ссылается на Маркса и Энгельса, считая их видными социалистами XIX века, критиками капитализма, но указывает и на их промахи, которые способствовали появлению догматического учения, способствовавшего возникновению сталинской машины власти. Государственный капитализм с плановой экономикой и безжалостной эксплуатацией народа выдавался за социализм, но обоснование его находили в разделе о научном социализме в «Анти-Дюринге» Энгельса.

Сомнения накапливались в студенческие годы, и в середине 1970-х он вышел из рядов ФКП. Но с теми гошистами, которых хватало во Франции, Мишеа тоже не нашел общего языка. Он учился в Париже в мае 1968 года, участвовал в студенческих выступлениях, но сами эти студенты, ссылавшиеся кто на Льва Троцкого, кто на Сартра, или даже зачитывавшие вслух цитатник Мао, были ему чужды, – это бунт деток буржуа против своих отцов, требующих от них дисциплины и послушания, к ним вполне применимо учение Зигмунда Фрейда об Эдиповом комплексе. Побунтовав в юности, они затем сделаются такими же буржуа, что, кстати, и произошло в действительности. Так начался путь Мишеа к собственной версии анархизма (или «либертарного социализма»). Предшественников он нашел в Альбера Камю и Дж. Оруэлле, которые были противниками сталинизма, но оставались социалистами по своим убеждениям.

Первую свою книгу Мишеа написал об Оруэлле, который однажды так охарактеризовал свои воззрения: tory anarchism. У Оруэлла он нашел и центральное понятие своей антропологии, common decency – то есть порядочность и достоинство, которые свойственны человеку из народа. Разумеется, его представители нередко необразованны, грубы, да и идеализировать мораль людей труда не стоит. Но они держатся некоторых принципов, которые возникли еще в палеолите. Мишеа ссылается на известное исследование Мишеля Мосса о даре в первобытных племенах, равном обмене, взаимности. Даже в самой примитивной форме «ты мне, я тебе», взаимность включает в себя признание равенства другого, возможность кооперации и здоровое начало любой этики.

В дальнейшем Мишеа обнаружил, что в учении Прудона (mutualisme) уже было развиты эти идеи. Свободные ассоциации, общины тружеников, состоят не из «эмансипированных» интеллектуалов, они держатся своих религиозных, культурных, национальных традиций. При некоторых оговорках, такой традиционализм поддерживается Мишеа: в истории действуют не «освобожденные» от всех прежних норм конкурирующие индивиды. Таков лишь мир капитализма последних столетий, разрушительный для всех народных традиций, а потому способный уничтожить все человечество. В последних книгах Мишеа, особенно в работе «Наш враг капитал» (2016), он критикует идеологию «экономического роста» любой ценой. Она ведет не только к уничтожению всех прежних культур, но способна привести к исчезновению человечества. Последнее уже не является развлекательным сценарием фильмов Голливуда, это сегодня рабочая гипотеза. Либеральный капитализм последовательно низводит образование до уровня подготовки производящих и потребляющих эгоистов, поскольку «новый человеческий порядок», который либеральные элиты намерены навязать по всей планете, действительно требует, чтобы люди перестали «чувствовать себя людьми» и удовлетворились тем, что станут нищими эгоистичными монадами, осужденными все больше производить и все больше потреблять» [17, p. 208]. Только Земля не выдержит всех этих потребителей.

В интервью журналу «Марианна», озаглавленном «Почему я порвал с левыми», Жан-Клод Мишеа довольно пессимистично высказывается о перспективах современного мира. Корабль медленно, но верно движется к айсбергу. Если сегодня у каждого жителя Земли будет уровень жизни среднего американца, то никакая экология не выдержит («нам потребовалось бы еще несколько планет»). А когда катастрофа произойдет, то никто не гарантирует того, что человечество задумается и перейдет к иной, более разумной экономико-политической модели. Скорее, крах нынешней приведет к мафиозно-полицейскому варварству [39]. При этом он вовсе не является сторонником тех истеричных «зеленых», которые желают закрыть все атомные электростанции, но ничуть не желают ограничить собственное потребление, говорят о «правах животных», не обращая внимания на голод примерно миллиарда людей. Сама модель «роста ради роста» («все больше работать, чтобы больше потреблять») является самоубийственной. В ВВП наиболее развитых стран сегодня входит производство все большего количества товаров и услуг, которые не просто бесполезны, но опасны, вредны и аморальны. Сама методология подсчета «процентов роста» такова, что в них входит и 20 процентов производства никому не нужного и 20 процентов на хранение и уничтожение ненужного. Хуже всего то, что эта система не способна жить без расширенного воспроизводства соответствующего типа людей, к которым применимо название известного романа Роберта Музиля «Человек без свойств».

Мишеа не ограничивается такой критикой либерального капитализма, он получил известность как непримиримый противник тех, кого во Франции уже более столетия называют «левыми». Для него само деление на «правых» и «левых», появившееся, как известно, случайно (как сидели депутаты Ассамблеи в 1791 году), характерно для противостояния буржуа («левых») с «правыми» представителями ancient regime. Рабочее движение не было изначально «левым», его представители примкнули к буржуазным либералам и радикалам только во время «дела Дрейфуса», да и то после долгих сомнений. В дальнейшем история французской социалистической партии была историей компромиссов и соглашательства, отхода от интересов трудящихся – именно это стало называться «левым» в политике. «Старый порядок» давно ушел, его сословия влились в ряды буржуа.

Унаследованные от прошлого авторитарные институты пали после мая 1968 года – голлизма давно нет, а либеральные буржуа слились с социалистами в начале 1980-х годов, когда последние отказались от большинства прежних принципов. Более того, для Мишеа и подавляющее большинство «леваков» сделались союзниками либерализма – разве они не представляют ту же «религию прогресса», не проводят всю ту «эмансипацию», которая переделывает людей в потребителей? Разве губительные реформы системы образования не проводились самыми «левыми» из социалистов (gauche de la gauche как их именуют во Франции)? Разве они не способствовали коммерциализации искусства и культуры, превращая их в уродливый эрзац-товар для оболваненных потребителей? На вопрос о том, не является ли его позиция популизмом, Мишеа охотно отвечает: да, является, поскольку у немалой части народа еще сохранилась естественная брезгливость по отношению ко всей той «эмансипированной» публике, которая заняла места хоть в политике, хоть на медиаподмостках. Неудивительно, что его с нескрываемой ненавистью бранили именно в «левых» изданиях.

Называя себя консервативным анархистом, Мишеа подчеркивает, что далеко не все в прежнем консерватизме жизнеспособно, да и привлекательно для выходцев из народа. Нужно различать, что живо и что мертво в консерватизме, равно как и в прошлом вообще. Но в том-то и разница с теми, кто сегодня называет себя «левыми»: они отвергают все прошлое в его тотальности во имя «экономического роста» и «прогресса», тогда как задача такого различения является абсолютно приоритетной для сторонников настоящего социализма [40, p. 354]. Сегодня консерватизм возможен только как народный и социалистический, тогда как социализм должен включать в себя ядро консерватизма: человек не является беспризорным эгоистичным одиночкой, он принадлежит семье, нации, народной традиции. Пусть образцом он считает «красные» муниципалитеты полувековой давности, но одновременно утверждает, что множество разных традиций и культур составляют богатство человечества, а они находятся под угрозой исчезновения под давлением неолиберальной экономики и политики.

Мишеа трудно назвать крупным философом, да он и не претендует на то, что им сказано нечто значимое в онтологии или эпистемологии. Сам он говорит о том, что к его любимым мыслителям относятся Эпикур и Лукреций, а даже место современного наследника античного материализма во Франции давно занято такими философами, как Андре Конт-Спонвиль и уже упомянутый М. Онфрэ. Но именно его голос был услышан во время выступлений «желтых жилетов». Соединение домарксистских разновидностей социализма с консерватизмом предстало как основная особенность нынешнего популизма.

Сходные по духу движения существовали и существуют в других странах Западной Европы. В ФРГ еще в 1960-х годах социал-демократы на какое-то время стали отстаивать интересы «консерваторов по культуре» (Kulturkonservative) – идея вышла из кругов тех представителей «консервативной революции», которые примкнули к СДПГ в середине 1950-х. В среде британских лейбористов существует довольно влиятельное движение blue socialism, сочетающее социалистические и консервативные убеждения, причем характерны для него и ссылки на теологию – ведущим теоретиком является известный богослов Джон Милбэнк, критик либерализма, своего рода «народный социалист», видящий в христианской общине образец самоорганизации народа. Нам все это знакомо под именем «народничества», каковым и по названию, и по сути своей является популизм.

 

Universitas non moritur 

Тем самым мы возвращаемся к словам Солженицына о «демократии снизу». Это возобновление дискурса наших славянофилов и лидеров земского движения. Если вспомнить наших ранних консерваторов, первое поколение славянофилов, то Николай Бердяев писал о них так: «Ведь славянофилы были не только самодержавниками, но и анархистами, да и самодержавие их было своеобразным анархизмом» [41, с. 289]. Он перечисляет такие их воззрения, как культ свободы, органический демократизм, преобладание соборности над авторитетом, вообще нелюбовь к государственности и политике, патриархальное народничество и т.д.

С другой стороны, основоположник анархизма Михаил Бакунин в «Кнуто-германской империи» неожиданно предстает как истовый славянофил, а позднейшие «либеральные народники» многим родственны земским деятелям. Разумеется, отличия имелись, поскольку даже самые романтически настроенные консерваторы не склонны считать природу человека исключительно «доброй», а «дурными» портящие ее учреждения. Поэтому и вертикаль власти ими не отрицается. Но на уровне общин, городов, регионов все полномочия остаются за самим народом. Константин Аксаков имел основания говорить о наших «западниках»: «Они ведь так нелиберальны», – имея в виду то, что российские «западники» склонны не принимать во внимание свободу мнений и волю самого народа, который они своими реформами ломают «через колено».

Конечно, в XIX веке существовал «реакционный» консерватизм реставраторов ancient regime, наряду с либеральным консерватизмом буржуазии. Однако имелись и совсем другие разновидности консервативной мысли. В «Манифесте Коммунистической партии» Маркса и Энгельса перечисляются «феодальный», «мелкобуржуазный», «консервативный», «буржуазный» (к нему отнесли даже Прудона!), «утопический» и т.п. «социализмы», и роднит их то, что в них капитализму противопоставляется органический мир общин, цехов и гильдий, средневековых городов и провинций. На языке социологии Фердинанда Тённиса Gemeinschaft (сообщество) находится в оппозиции Gesellschaft (общество); консерватизм той эпохи никак не сводился к охране привилегий дворянского сословия, но предпочитал революционным переменам преемственность, сохранение накопленных народами обычаев и традиций, включая и элементы того, что получило наименование «социализма» в XIX столетии.

Объединяла консерваторов и немарксистских социалистов не только ностальгия по прошлому или критика уродств разрастающейся индустриальной цивилизации. Общим было в том числе и унаследованное от долгого прошлого органическое видение общества. Если либерализм восходит к номинализму, то в данном случае мы имеем дело также с наследием античной и средневековой мысли. Вслед за Аристотелем отцы церкви утверждали сохранение в потоке перемен универсалий, сущностей, которые не меняются вместе с гибелью их составляющих индивидуальных вещей и явлений. Применительно к обществу об этом писали еще древние римляне: со сменой людей в потоке времени непрерывно существует империя; христиане стали писать о непреходящем corpus mysticum церкви. Юристы XIII–XIV веков стали переносить такое понимание на то, что впоследствии получило название «политическое тело». Технический термин юристов Universitas обозначал тогда не только университет, но любую корпорацию, то есть «слияние или объединение множества личностей в одно тело», а таковыми могут быть и города, и королевства, и гильдии (одной из которых и был средневековый университет) – это множества в преемственности, охватывающие и ныне живущих, и их предков, и их потомков [см. 42, с. 411–424]. Такие универсалии, сообщества, выходящие за пределы жизни и мысли ряда поколений, не умирают – Universitas non moritur.

Слово «корпорация», которое сегодня чаще всего применяется лишь к крупным акционерным обществам, имеет свою долгую историю. Не только гильдии кузнецов или преподавателей со студентами (Universitas magistro rumet studiorum) были «телами» (corpore), таковым было и государство – органическое образование со своими членами, выполняющими разные функции. Тем самым подчеркивается солидарность вступивших в этот союз людей, их связанность общей целью, общим делом (Respublicae). То, что оно еще и опекает, принуждает, запрещает, карает, делает его учреждением [см. 43, с. 338–342], но для средневековой правовой мысли «политическое тело» государства было таким же неумирающим организмом, как и «мистическое тело» церкви. Люди являются наделенными духом существами, они объединяются, стремясь к лучшей жизни, а не только к удовлетворению материальных потребностей. «Хорошее общество» может состоять из бедных, дурное начнет распадаться, даже будучи богатым. Любые сообщества стремятся к самосохранению, но разъеденное изнутри эгоизмом своих членов общество на это уже не способно.

Подобный взгляд на политику не был характерен уже для XVII века, хотя у многих ведущих мыслителей той эпохи мы еще встречаем суждения в духе понятийного «умеренного реализма» схоластики. «Стремление вещи пребывать в своем существовании есть не что иное, как действительная (актуальная) сущность самой вещи», – писал Спиноза [4, т. 1, с. 463], а термин «политическое тело» (body politic) продолжали употреблять философы и юристы. Но все более как метафору, поскольку на место органически понятого тела приходит Левиафан, состоящий из заключивших общественный договор индивидов. Совсем не характерен такой взгляд для мысли XIX–XX веков, даже если брать холистские («тоталитарные») воззрения на общество. В индустриальном обществе подобная «органика» кажется набором архаических представлений, а то и «реакционных предрассудков». Для нашего времени они тем более не свойственны и чаще всего расцениваются негативно как «эссенциализм», не принимающий во внимание то, что государства, нации, классы суть продукты мысли, конструкты, «воображаемые сообщества», а на деле имеются индивиды со своими интересами.

Однако за таким «конструктивизмом» неожиданно обнаруживается тот же плохо прикрытый «эссенциализм»: нации и государства объявляются творениями фантазии, зато те «меньшинства», от имени которых громко говорят политики и журналисты, предстают как те же средневековые универсалии, претерпевавшие преследования и угнетаемые на протяжении столетий, а ныне заявляющие о своих правах коллективные субъекты. Более того, все демократические конституции в первых же своих статьях утверждают, что сувереном является народ, а все политические институты суть производные от воли суверена. Так как современная историческая наука не признает никакого «общественного договора» на заре веков, то приходится признать, что за политическим союзом граждан, национальным государством, стоит народ со своей историей. Он мыслится как действующий субъект истории. Каждый народ имеет свои обычаи, религиозные верования и представления о добре и зле, желая не отказываться от них, а жить и мыслить так, как жили и мыслили его предки. Обнаружив, что есть силы, уничтожающие это прошлое, насильственно навязывающие чуждые ему образцы, народы неожиданно для «прогрессоров» заявляют о себе. Они не хотят умирать – Universitas non moritur.

Ситуации, в которых случался такой подъем народных масс, не раз встречались в истории. Ситуации небезопасные, поскольку этим народным консерватизмом желают воспользоваться и далеко не лучшие представители этого народа. Риторика радикального консерватизма, согласно которой, ставший субъектом истории народ пересоздает государство и подчиняет свою волю вождю, может привести и к пропасти. Тем не менее если такое пробуждение опасающегося за свое будущее народа происходит, то неизбежным становится и переосмысление роли и места государства.

«Либеральная» система сегодня находится в состоянии кризиса, происходит схлопывание мирового рынка, начались «экономические войны» – перетягивание канатов между США и КНР является самым ярким, но далеко не единственным примером. В геополитике быстро растет роль военной силы, а вооруженные силы принадлежат государствам. Растут пошлины, вводятся санкции; «в мире неспокойно», как было сказано в старом фильме. Сегодняшний поворот к протекционизму означает возвращение национальных государств, но их прежние формы уже не вполне пригодны, поскольку были присвоены олигархией. Трудно не увидеть то, что парламентские фракции исполняют волю тех, кто профинансировал партийную верхушку; президентами и премьерами делаются актёры, способные хорошо играть роль «национального лидера», но на деле являющиеся марионетками. Спрашивать, что думает Макрон, нужно у Жака Аттали и семи-восьми французских миллиардеров и группы «людей Давоса».

Прежний консерватизм тоже умер. Он пошел на союз с «неоконами» и растерял весь свой прежний символический капитал. Это стало очевидным еще четверть века назад, причем не для давних противников из числа марксистов, но самых ярких представителей этой идеологии. Еще в 1994 году Джон Грей, в прошлом яростно поддерживавший реформы Маргарет Тэтчер, признал, что господство сторонников рыночной глобализации убило консерватизм в его давних формах. Их можно и не жалеть, поскольку органицистские и иерархические представления канули в Лету.

Уничтожая культуры и национальные границы, либеральный проект столкнулся с растущей нестабильностью, поскольку сами рыночные институты предполагают правовые рамки, сохранение семейных структур, соседских общин, просто демографического воспроизводства и подготовки образованных трудовых ресурсов. Города, как они понимались в европейской традиции, не являются лагерями кочевников и временными пристанищами предприятий, они имеют долгую историю и не хотят умирать. Марсель основали 2500 лет назад эллины, Лион был Лугдуном римлян. Глобальный режим свободной торговли и миграции, по мнению Грея, уже в ближайшее время приведет к такой нестабильности, которая порождает крупномасштабные социальные конфликты. При этом он отметил, что вопреки неоконсервативной и неолиберальной риторике «Соединенные Штаты представляют собой отнюдь не модель для будущей единой цивилизации, а скорее особый случай, имеющий ограниченное применение, и его уроки для других стран являются по большей части негативными» [45, с. 192]. Причем он предупреждал и о том, что в самих США при серьезном кризисе менталитет американцев и наличие оружия в каждом втором доме могут привести к самым трагическим последствиям. Да и западная цивилизация в целом перестала быть универсальным мерилом «прогресса» – мы переходим в мир плюрализма цивилизаций и центров сил.

Сказано это было в 1994 году профессором ультралиберальной London School of Economics, то есть во время победного шествия глобализации по планете. Сегодня мы видим, как вымирают те «священные коровы», вроде ВТО, которые считались непременными ориентирами для всех государств. Популистские движения являются лишь одним из симптомов перемен. Для консерваторов важен вопрос о том, какими должны быть усиливающиеся государства. Разумеется, всякого рода романтические воспоминания по поводу абсолютной монархии, будь она даже «народной монархией» Ивана Солоневича, могут привлекать только ностальгирующих любителей альтернативной истории. Река времени течет в одном направлении, и вряд ли можно считать реалистично мыслящими людей, готовых петь: «Мы наш, мы Третий Рим построим…». Таковых в России немало, но еще больше у нас восхваляющих плановое хозяйство СССР поклонников «вождя всех народов». Память о прошлом у этих ностальгирующих весьма избирательная; как писал поэт: “The good old times, all times are good, when old” («Старые добрые времена, хорошие времена, когда старые»). На деле эти прорехи памяти используют те, кто желал бы представить в качестве идеала авторитарную военизированную диктатуру, где правила бы носящая погоны «новая аристократия». Этот проект временно может приносить некоторую стабильность, но он обречен на экономическую стагнацию, да и «аристократы» подобного сорта слишком быстро начинают обогащаться, вести подковерные игры и превращаются из военной иерархии в мафиозную олигархию.

Прошлое, на которое могут ориентироваться консерваторы, куда богаче, чем отжившие свой срок политические режимы. Ответом на мультикультурализм («коммунитаризм», как его нередко называют в Европе) может служить федерализм, который всегда был общим для анархистов, социалистов и консерваторов идеалом. Самоуправление общин, поселений, графств предполагает перераспределение налогов – значительная часть средств должна оставаться «внизу».

Либеральной демократии в ее сегодняшнем ущербном виде противостоит республиканизм. Он включает в себя и лучшие черты послевоенного социального государства, которое, кстати, многим обязано именно консерваторам, идет ли речь о голлизме во Франции или о модели «социального рыночного хозяйства», которую вводили христианские демократы в Германии. Важнейшими сторонами республиканизма были две идеи: во-первых, оппозиция свободы и рабства, введение правового режима, который поддерживает политические свободы; во-вторых, неразрывная связь свобод с обязанностями, с ответственностью граждан.

Libertas (свобода) возможны лишь в рамках civitas (государство), надлежащие законы создают пространство свободы для граждан. Исключается произвол отдельных лиц, но одновременно не за всеми признаются неотчуждаемые права, но лишь за теми, кто несет тяготы, честно платит налоги, является военнообязанным и т.д. Паразиты не являются гражданами, к таковым не относятся и трудящиеся-мигранты, у которых нет политических прав, на них распространяются далеко не все социальные льготы.

Республиканизм признает неравенство талантов и способностей людей, частную собственность и инициативу, но он непременно ориентирован на уменьшение неравенства среди сограждан (равнодоступность медицины и образования, органы опеки, общественные работы и т.п.). Уже это предполагает значимое вмешательство государства в экономические процессы. Такова   популистская разновидность республиканизма (в прошлом бывали и совсем иные версии).

Парламентская демократия тоже вполне мыслима в республике, более того, у нее остаются важные функции законодательной власти, контролирующей исполнительную. Но она ограничивается «демократией снизу», локальными референдумами при решении местных проблем, общенациональными в случае важнейших спорных вопросов, затрагивающих все сообщество. «Политическое тело» нации жизнеспособно лишь при опоре на волю составляющих ее граждан. Тогда и с «правами человека» все в порядке, но никто не обязывает исповедовать нынешнюю религию «прав человека». Кстати, в социальных доктринах хоть католичества, хоть русской православной церкви содержатся большие разделы, посвященные именно этим правам, что не избавляет их от нападок представителей «прогрессивной общественности». Мы имеем дело с конфликтом традиционных религий с новой религией, избавляющейся от всего прошлого.

Это подводит нас к вопросам, которые выходят за пределы данной нации. Одни из них связаны с цивилизацией, к которой принадлежит данный народ. Если это цивилизация, которая получила науки и искусства из Афин, право из Рима, а веру из Иерусалима, то она жива до тех пор, пока мы находимся в связи с этими источниками, развиваем то, что получили от поколений предков не только по плоти, но и по духу. Россия ничуть не меньше стран Запада опирается на эту традицию. Математика и трагедия, лирика и философия, теология и космология, монархия и демократия – все это наследие «логоса» эллинов; при всем почтении к другим цивилизациям, нам нужно сохранять нашу собственную. Конечно, в ее истории много не только славного, но и дурного, но такова наша история. «Теперь мы знаем, что цивилизации тоже смертны», – написал французский поэт Поль Валери сразу после Первой мировой войны. Консерваторы знают о хрупкости цивилизаций, об угрозе им со стороны варваров, причем не только извне, но и изнутри.

Наконец, есть обострившиеся в последние десятилетия вопросы, затрагивающие будущность всего человечества, чаще всего выходящие за пределы возможностей любого населяющего Землю народа. Не только угроза «ядерной зимы» или экологической катастрофы вырисовалась за довольно краткое время – даже ничтожное, если иметь в виду историю человечества. Конечно, с точки зрения геологии или космологии, вся эта история вообще представляет собой краткий миг, но мы все же хотим продлить его. За последнее столетие человечество сделалось более или менее единым, но оно подошло и к пределам той модели технологического и экономического роста, которая его объединяла.

Подводя итог, можно сказать, что либеральная демократия в ее нынешнем виде отживает свой срок. Она уже перестала быть народовластием, да и была таковым сравнительно недолго. Но она и не либеральна, если вкладывать в слово «либерализм» защиту прав и свобод индивидов и народов. Ныне «либеральная демократия» деспотично навязывает одномерную цивилизацию и в странах Запада, и за его пределами, причем сегодняшние «левые» поддерживают «политику канонерок» (в наши дни бомбардировщиков), санкции, обрушение светских режимов ради продолжения своего господства. Она сталкивается с сопротивлением и вовне, и внутри самих стран Запада. Используемое для стигматизации критиков системы слово «популизм» следует понимать в буквальном его значении. Сочетание социалистических (и даже анархистских) требований с консервативными ставит куда больше вопросов, чем дает ответов на последствия распада существующей мировой системы.

Финансовая олигархия явно не подходит для мира, движущегося к шестому технологическому укладу. Ее крушение может привести к катастрофическим результатам в экономике, войнам, эпидемиям и т.п. Но и ее существование несет угрозу не только населяющим Землю народам, а и человечеству в целом – нынешняя модель является в лучшем случае тупиком, в худшем ведет к пропасти. Выбор пути пока еще остается за нами самими.

Полный текст статьи стр 344-380.

Алексей Рудкевич

Историк философии, переводчик научной классики, эксперт в области западной философии ХХ века