Сергей Анисимов."Абрамсы в Химках":Операция "Катерина Тэтц."

1 книга цикла.

---

Страну трясло. Веселье лилось с телеэкранов таким бурным потоком, что выслушать относительно серьезные новости удавалось вовсе не каждый день. Две трети вновь выходящих на экран отечественных кинофильмов (начавшийся пять лет назад бум все не спадал) были комедиями разной степени искрометности. Подавляющее их большинство было явно ориентировано на умственно отсталых людей, страдающих от неэффективности существующих схем ноотропной терапии. Какой-то год назад любое англоязычное агентство новостей, говоря о России, обязательно взахлеб рассуждало о выборах. «Путин обязательно, несомненно изменит Конституцию», «Путин тиран и сделает все для сохранения своей тирании…» Смешно звучит, но его уверенная победа в 2012 году действительно оскорбила многих. Потом была пауза, — а потом началось по новой. «Мы не можем иметь никакой надежды на изменение им избранного Россией курса все большего отхода от принципов политических свобод…»  Это тоже незачем повторять: это тоже слышал каждый человек, который читает или новости на английском, или отечественные «Новую газету», слушает «Йэху Москвы» или… Хватает у нас информированных источников, более чем хватает. На радость нам, страдающим от засилья ненавидящих демократические ценности опереточных злодеев. Вы знаете, что уже в отношении 2 марта 2008 года в английском языке практически не употребляли слово «выборы»? Только «передача власти », только «смена режима », на худой конец «имитация выборов » или «пародия » на них. Что уж говорить про последние выборы, про 2012 год. Здорово, да? Происходящее в Грузии или происходившее десяток лет подряд в Туркменистане — это не слишком хорошо, конечно, но такова воля их народов. А вот в России — это да, это на самом деле возмутительно. Какие выборы, что вы? Откуда у них выборы…

Все это было не так уж серьезно: Россию ругали всегда и будут ругать всегда, в его возрасте пора бы уже привыкнуть. Заявление представителя кровавого тоталитарного режима о том, что дважды два есть четыре, воспринимается в мире просто как еще одно текущее доказательство прогнившей, бесчеловечной сущности варваров, проживающих между исконно германскими и исконно японскими территориями. Гораздо более серьезным было другое: то, что и на самом деле являлось правдой. Обвинения в дикости. Которой полно. В ксенофобии. Которая лезет из всех щелей: то, что каждые 50 лет кто-то пытается эту страну завоевать, не оправдывает ее сегодняшних жителей ни в малейшей мере. Самые настоящие, но при этом какие-то тупые нарушения законности на тех же последних выборах: с раздачей отгулов за предоставление в профком открепительных талонов с места прописки. И обещанием «лишить премии» неподчинившихся. Обвинения в безудержном, практически африканском разгуле коррупции. В уникальной для Европы способности жить среди грязи и гадить себе под ноги каждую минуту. То, как красивые, прекрасно одетые русские девушки швыряют себе под ноги окурки перед входом в автобус или маршрутку, не переставало Николая ужасать. Дикость и грязь — именно они, по его мнению, были самым страшным в России. Коррупция, все остальное — это было уже только следствием.

Все это было правдой, отрицать которую было сложно: на это хватало нервов только у самого твердолобого патриота. Из тех, кто бесповоротно и непоколебимо уверен, что наш Большой театр — лучший театр в мире, МиГ-29 — идеальный истребитель, а ленинградское мороженое — самое вкусное. Из тех, кто уверен, что Катерина Тэтц — шпионка или, во всяком случае, наймит неких «Врагов России». Начиная с больших букв «Вэ» и «Ры».

С достаточной степенью громкости имя Катерины Игоревны Тэтц впервые прозвучало около трех месяцев назад, и прозвучало оно в таком контексте, что значительная доля граждан России испытала ощущение, которое принято определять словом «оторопь». Случившуюся с ней историю Николай помнил прекрасно: в какой-то мере этому способствовало то, что вылезшая на верхние строки всех возможных лент новостей фамилия показалось ему знакомой. Редкая как есть (немецкая? корейская? еврейская? — этого он так и не понял), ее фамилия была на слух почти такой же, как у известного питерского микробиолога — одного из лучших лекторов, каких Николаю приходилось встречать в жизни. Случайное совпадение, конечно. Совпадением было и то, что Тэтц тоже была преподавателем университета — только не «Павловского», а МГИУ — Московского государственного индустриального. Впрочем, наверняка он запомнил бы эту историю, и не будь у нее дальнейшего развития. Как запомнил десяток других, таких же по оставляемому в душе осадку. Как на всю жизнь запомнили их миллионы и десятки миллионов «россиян» разного возраста — от пенсионного до предпризывного. Суд над водилой, в машину которого врезался несущийся на огромной скорости по мокрому шоссе автомобиль губернатора одного из регионов. Тюремный срок женщине, которая посмела ударить носимым в сумочке ножом насилующего ее ублюдка. Совсем недавний суд над офицерами внутренних войск, вернувшихся из Чечни, и закончившиеся месяцами ранее процессы, в ходе которых сроки получили армейские офицеры, защищавшие своих земляков от рабства. Не надейтесь, суки, мы не забыли. Мы запомнили это на всю жизнь.

Катерине Тэтц пришлось в жизни достаточно круто. Ее муж попал под какую-то бандитскую раздачу середины 90-х, и на этом ее семейная жизнь закончилась. То ли он стал случайным свидетелем перестрелки и словил чужую пулю, то ли даже сам пытался заниматься каким-то мелким бизнесом — не суть важно. Сына она вырастила в одиночку, и можно только догадываться, чего это стоило в годы, когда профессия преподавателя заумной технической дисциплины вызывала брезгливую усмешку даже у кассирш в булочных. К счастью, те годы остались уже позади. К середине же следующего десятилетия выяснилось, что не эмигрировав и даже не переквалифицировавшись в «челнока» и держателя коммерческого киоска, женщина продолжала держаться на ногах вполне уверенно. Сын вырос, пошел на первый курс чего-то там технологического, и все было весьма и весьма неплохо до того самого дня, пока в ста метрах от «Юго-Западной» в торопящихся на зеленый свет людей не влетел идущий за сотню громадный серебряный автомобиль. Очевидцы рассказывали, что водитель даже не пытался тормозить. Риск для жизни быдла, спешащего к станции своей быдловозки, стоил, по его мнению, меньше, чем расход ресурса тормозных колодок. Сломанное ударом почти пополам тело парня отшвырнуло вперед метров на десять: именно это позволило потом московским журналистам с чистой совестью сообщить в вечернем выпуске новостей, что пешеход был сбит «вне зоны пешеходного перехода». Парень жил еще почти минуту: страшно долго, по мнению тех, кто все это видел. Он даже пытался говорить, — бесцельно водя по своим бокам руками и неотрывно глядя на подошедшего водителя убившей его машины. Тот припарковался метров на 30 впереди и подошел к умирающему после некоторых раздумий — но все же подошел. Сзади его прикрывали сразу двое крепких, настороженных ребят, и ни один очевидец не произнес вслух ни одного оскорбления, ни единого напрашивающегося комментария. «Скорая» приехала удивительно быстро для Москвы, минут всего через двадцать, но к тому времени все было кончено уже давно и бесповоротно. Сотрудники ГИБДД стояли, стряхивая пепел в слякоть, негустая толпа вздыхала и переминалась. Серебряный автомобиль уехал, его водитель и пассажиры не выразили особого желания поинтересоваться, чем там все закончится. Саму эту машину с измазанным кровью радиатором, как и находившихся в ней людей, видели десятки человек, номер машины был повторен несколько раз и вписан в протоколы. Тем удивительнее было то обстоятельство, что уголовного дела не было. Не было даже такого фарса, какой произошел несколькими годами ранее, когда заместитель мэра среднего размера провинциального города нашей необъятной Родины «достиг договоренности» с родственниками людей, убитых его взбесившейся машиной, и потому был без лишнего шума (как в то время ошибочно полагали) освобожден от уголовной ответственности.

— Если я забью соседа молотком, а потом «достигну договоренности» с его вдовой, меня что, судить не будут? — поинтересовался тогда у Николая один из его приятелей.

В этот раз ничего не было вообще. Мертвый студент был, воющая и рыдающая мать была. Даже свидетели, точно и без путаницы описавшие прибывшим на место происшествия младшим офицерам детали произошедшего, — они тоже были. Но на этом все и закончилось: во всяком случае, на некоторое время. Были похороны, ее крик, — все как оно и бывает в таких ситуациях. Не дай Бог каждому узнать… Потом, после осознания произошедшего — попытки ходить в какие-то организации, что-то выяснять, недоумевая вслух. Матери погибшего парня даже сочувствовали — вполне искренне, между прочим. И надо сказать, что какой-то эффект это принесло. Дней через десять после начала таких «хождений» черную от боли Катерину Игоревну встретил в подъезде высокий и отлично одетый молодой человек, который выразил ей сочувствие и вручил незаклеенный конверт. Она даже не сразу поняла, что это все означает, и когда догадалась посмотреть вовнутрь, вежливого молодого человека уже не было нигде видно. В конверте оказалось десять тысяч рублей: сумма, которую она зарабатывала до недавнего времени за неделю. Перекосившись от ненависти, женщина бросила сине-зеленый веер под ноги и затопотала вверх по лестнице. Наутро после очередной ночи со слезами и валокордином, она отправилась с новыми заявлениями куда-то еще, добиваться какого-то обещанного ей решающего приема. И вот это явно оказалось неожиданным для безликой массы непонятных людей, которые раз за разом ее слушали. Масса прорезалась конкретным лицом: в очередной раз подняв пожелтевшие, потерявшие всякое выражение глаза, Катерина Тэтц осознала, что на этот раз перед ней был человек с лицом: какой-то генерал-лейтенант. Тот до такой степени удивился, что безумную, растрепанную дуру пропустили к нему, что дал ей минуты три и даже взял в руки ее заявление. Когда ее, вновь начавшую рыдать старуху, вывели из на редкость просто обставленного кабинета с пересыпаемыми обещаниями утешительными уговорами, она не сразу поняла, что это все. Вообще. Жизнь ее сына была нужна ей; что касается его смерти, то она не вызвала ни малейшего интереса ни у кого, кто мог бы что-то с этим сделать. Эта мысль, видимо, была написана на ее лице, когда считающаяся пока находящейся во внеочередном отпуске, а на самом деле уже бывшая доцент МГИУ подошла к своему дому. Очередной незнакомый молодой человек, выглядящий точным антиподом первого во всем, кроме одежды, прямо спросил у нее в неожиданно оказавшемся этим вечером темным подъезде: «Ты че, бля, сука, не поняла?»

Тэтц все равно не поняла, — хотя бы потому, что в одном из учреждений, которое она посетила, ей дали совет, выглядевший по крайней мере нестандартным, — и она пыталась понять, что они, эти люди, имели в виду. Это было уже какое-то частное агентство, в котором ее сначала обнадежили и обещали помочь. Но уже через день ее не пустили на порог, очень глубокомысленно сказав, что «Если бы вы сначала доказали, что ваш сын — это был внебрачный сын Майкла Джексона… Вот тогда бы у вас был хоть какой-то шанс дойти до суда с обвинением против того человека, который его сбил. Иначе — нет». Это было сказано без улыбки, и шаркающая по ступеням женщина размышляла над непонятным ей смыслом слов так напряженно, что не вполне даже уловила, зачем именно ей дыхнули в лицо коньячной дрянью. А еще через два дня, после очередных — совсем уже машинальных — походов с бессмысленными жалобами по конторам с якобы сочувствующими людьми, ее встретили уже двое. В том же подъезде, но на этот раз хорошо освещенном.

Было странно и даже, наверное, нелогично, что университетская преподавательница пережила эту встречу. В течение нескольких минут, в ходе которых соседи изо всех сил крутили рукоятки замков, прочнее запираясь внутри своих квартир, ей выбили половину зубов, сломали нижнюю челюсть, несколько верхних ребер, обе ноги и обе руки. Первый из соседей рискнул спуститься с лестницы, когда в подъезде уже минут пять как перестали кричать. Увидев соседку в кровавой луже и без половины волос, он, бросившись обратно в квартиру, даже не стал вызывать «Скорую», а прямо сказал диспетчеру «службы 02», что у них труп. Однако получилось так, что искалеченную женщину сумели довезти до больницы, и уже через несколько дней выражение в ее глазах стало достаточно осмысленным. В больнице Тэтц провела около двух с половиной месяцев: один из переломов оказался настолько сложным, что оставил ее хромой на всю жизнь. Впрочем, в такой ситуации и сама-то жизнь была подарком. В какой-то из дней в середине больничного лежания Катерина Тэтц обнаружила, что паспорт из ее тумбочки куда-то делся, но значения этому не придала. В те недели она вообще плохо соображала, а показанные ей обезболивающие препараты также не слишком способствовали ясности мышления. В общем, когда срок пребывания в клинике закончился и выписанная «больная Тэтц» доковыляла до дома… — тогда она надеялась отдохнуть несколько дней до отъезда в реабилитационный центр, страховка в Университете оказалась вполне достойной, — так вот, оказалось, что дома у нее к этому времени уже не было. На двери стояли чужие замки, а когда дверь открыли после долгих минут трезвона в тридцать лет знакомую вытертую кнопку, открывший человек долго не мог понять, чего от него хотят. Потом он сообразил и, сказав несколько коротких фраз на чужом языке, небрежно оттолкнул бывшую хозяйку своей квартиры несильным тычком в лицо и спокойно закрыл перед нею дверь.

Три четверти людей на месте сорокапятилетней доктора технических наук, осознав все то, что с ними случилось, без колебания покончили бы с собой. Бросились бы под поезд метро. Под лимузин торопящегося на заседание депутата Законодательного собрания, первого попавшегося. С моста через Москву-реку: откуда-нибудь, где хороший вид на Кремль. Даже не рискующего представить на месте Тэтц кого-нибудь из своих близких Николая искренне поражало: как она сумела удержать себя в руках? Потерявшая за минимально возможное время все, что имела, потерявшая всякую, любую надежду добиться чего-то… Однако в любом случае она этого не сделала.

У Тэтц наверняка были какие-то друзья, хотя бы теоретически способные попытаться помочь. Но в подобных, да и в гораздо более простых, в общем-то, ситуациях их число начинает резко уменьшаться. Как это было на самом деле, Николай не имел понятия: дальше, после этой фазы событий, был какой-то «пробел». Пустое, ничем не заполненное время. Однако еще через полтора или два месяца лицо Катерины Тэтц впервые взглянуло на страну с телеэкрана. О ее чудовищной, дикой истории написала каждая хоть как-то уважающая себя газета в стране. Удивительное единодушие оценки произошедшего проявили при этом издания самой разной, зачастую противоположной направленности. Лицо несчастной женщины появилось на обложке «Тайм» — как иллюстрация к статье с таким текстом, после прочтения которого любому нормальному человеку хотелось взять в руки камень и швырнуть в ближайшее стекло. Видеоинтервью некоторое время запаздывали, потом одно за другим начали выходить и они: и это оказалось еще страшнее. Это действительно было страшно…

Все это, все страницы, все выступления, Катерина Тэтц делала ради одного: она требовала справедливости. Не для себя — ей лично не было нужно уже вообще ничего. Всем. Всем нам. Именно поэтому, вволю поужасавшись, люди не переключали с «Пусть говорят» или «Сегодня» на другой канал, где продолжали петь и плясать полуголые женщины и лохматые юноши с громкими фамилиями — непохожие потомки телегероев 70-х годов. Измученное болью и горем, строго-мертвое лицо Тэтц составляло разительный контраст с ряхами народных избранников, которым было от всех нас нужно только власти, безнаказанности и того шанса попасть в мир гедонизма, который предоставляет в нашей стране трехцветный эмалевый значок на лацкане. Она даже не была юристом, знаменитым комиком или чемпионкой мира по фигурному катанию; она была прожженным технарем — и это тоже было написано на ее осунувшемся, темном от пигмента лице. И когда стало ясно, что Тэтц стала не просто лицом на экране, а лицом самой настоящей партии — половина нас, ждавших справедливости все эти годы, была уже за нее.

— Это то, чего нам не хватает. Не хватает острее, чем когда-либо.

Отец разглядывал темное, нехорошее лицо коллеги на плоском экране «Панасоника» и кивал каждому собственному слову. Знал ли он ее раньше, до выхода на политическое поле новой «Справедливости»? Вряд ли — в стране более чем достаточно хороших технарей. Да и ранг у обоих был небольшой: сталепрокатными или турбиностроительными гигантами ни один (ни одна?) из них не руководил.

— Мы уже наелись колбасы — в целом, конечно. Мы уже не можем себе представить, каково это, когда в магазине нет сыра или подсолнечного масла, и теперь позволяем себе думать о чем-то более значимом.

— О старых liberté, égalité, fraternité.

— Во-во…

Замечание Николая было так «в тон», что он кивнул точно так же, словно своей собственной мысли.

— «Справедливая Россия» теперь удавится, — машинально заметил Николай. Белая полоска рейтинга шла вверх, как ракета, — одновременно с крутящимся счетчиком числа зафиксированных многоканальным автоматом звонков «за». Платных, разумеется, как теперь принято.

— Поздно.

При всей простоте слова это было сказано точно. Выборы в Думу остались далеко позади: сусальная «Справедливая Россия» набрала в них свои проценты. А в президенты Тэтц выдвигать было действительно поздно уже пять лет назад: на ее потенциальном месте тогда мелькнул упитанный и нелепо-лохматый молодой человек 1970 года рождения, «независимый кандидат» Богданов; до его появления на официальных плакатах Центризбиркома под «№ 1» рядом с Зюгановым, Жириновским и Медведевым о нем никто никогда не слышал. Да и не может быть в России президента-женщины: мы не Пакистан и не Индия какая-нибудь. У нас возмутятся те же самые мужики, которые сию минуту двумя руками «за» и требуют справедливости для всех — как они ее понимают. К следующему же разу, к следующим даже местным выборам все перегорят: или перемолотая жизнью Тэтц превратится в безумную истеричку, вроде Новодворской, или ее призывы начнут восприниматься как идея фикс. Сейчас на нее буквально молились тысячи людей, которым неоткуда было ждать справедливости, которые потеряли всякую веру в то, что она в России возможна — но именно сейчас это не имело никакого смысла.

— Странно, — произнес Николай вслух, разглядывая искаженное гримасой лицо человека, который только что закончил свою речь и теперь пережидал подсчет голосов аудитории дебатов. — Действительно, откуда у нее столько денег?

— В каком смысле?

Отец отозвался рассеянно: явно думал о чем-то своем.

— Ее же не просто так начали показывать, писать о ней. Таких людей тысячи, много тысяч. У кого-то отняли дом: просто всунули в зубы стопку рублей и тут же подогнали бульдозер. Или тот парень, сын этой докторши, кабинет наискосок от маминого был… Взяли выпившим на улице, дали по спине палкой и держали в «обезьяннике», пока родственники не подвезли деньги. Которые пересчитали, не стесняясь, у всех на глазах. Скажешь, случившееся с ним — такая редкость? Или у кого-то деньги с ужимками приняли, а дом так и не построили: сваи третий год торчат из котлована, а получатель тысяч разводит руками и ухмыляется. И ничего никто не собирается делать по этому поводу, кроме как губы упражнять. Помнишь такое?

Отец кивнул: уж этот конкретный случай, хотя бы свой собственный из сотен, он помнил отлично. Ничего нового: у каждого на кончике языка было по полдесятка таких же или похожих примеров. Случившихся с ними самими, с их родственниками, знакомыми или друзьями знакомых. Со справедливостью в нашей стране было гораздо хуже, чем со всем остальным. Тем не менее пожертвований «Партии Справедливости» (еще раз — не путать с не достигшей особой популярности розовой и в рюшечках «Справедливой Россией») действительно не могло хватать на все, что вдруг стало заметным, если поглядеть вокруг. Требующие справедливости люди обычно не слишком богаты: оторвать от себя сотню рублей, чтобы послать их куда-то по почте, мог не всякий. Между тем в городах хватало и плакатов на застекленных тумбах, и растяжек над уличной электросетью, и листовок по почтовым ящикам. Все это вместе взятое стоило немалых денег, значит, они явно были. Так что такая деталь не слишком согласовывалась с бесполезностью «раскручивания» партии и собственно харизматичной Катерины Тэтц. Кощунственно употреблять этот термин в таком контексте, но так уж выходит. Без нее эта партия так и осталась бы чем-то маргинальным, вызывающим недоумение у хозяев жизни и равнодушие у среднего класса. Теперь «Справедливость», с ее простыми лозунгами и миллионами злых, голодных и жилистых кулаков, вызывала опасение первых и злорадную поддержку вторых: стать «клиентом» милицейского или чиновничьего произвола мог любой из нас в любую минуту, и, как уже сказано, народ знал это отлично. Может быть, в этом и суть? Какие-то остающиеся в тени общедоступных обзоров и анализов владельцы заводов и держатели пакетов акций пытаются обезопасить себя? Причем именно так, заигрывая еще сегодня с потенциальным победителем будущих парламентских выборов? Покупают себе некую пайцзу, ярлык на княжение в будущем? Нет, вряд ли. До следующих выборов, до 2015 года, и тем более до президентских, Тэтц вполне может забыться, выветриться из короткой памяти людей, оставшись каким-то смазанным политическим символом без деталей. Как разбившийся генерал Лебедь или еще несколько человек его поколения. Тогда зачем? Но если эта вводная исходно неверна — тогда кто? Опять же зачем именно и кто конкретно спонсирует хотя бы одну полиграфию: листовки, постеры и все такое прочее? Эфирное время ладно, сейчас оно питает само себя. Несчастная женщина стала такой популярной, что телеканалы дерутся за ее лицо, но в начале какое-то вливание потребовалось почти наверняка. «Тайм» и прочие? Нет, это тоже неверно: «Тайм» и десяток других зарубежных издательств сравнимого масштаба подключились позже, когда имя Тэтц уже вовсю муссировали здесь, в России. Государство сейчас следит за происхождением денег в карманах политиков — после громких скандалов годичной давности деятельность большинства фондов и обществ по борьбе с кровавым тоталитаризмом заметно угасла. На пустой желудок профессионально бороться с нежеланием русского народа обильно и искренне каяться как-то, наверное, грустновато. Один довольно свежий пример — это Британский Совет, но эта история на редкость невнятна, и она такая одна. Откуда деньги у «Справедливости»?

---

Часть людей, которых было довольно много, просто исчезла за первые сутки — за день и ночь после начала вторжения. Исчезла отовсюду — из поля зрения начальства или подчиненных на работе, из работающих с пятого на десятое мобильных телефонных сетей и умершего «твиттера». Из своих квартир, запертых на все замки, в которых иногда заупокойно выли потом умирающие от жажды комнатные собачки. Уезжали на дорогих машинах с многочисленной вооруженной охраной люди, у которых было накоплено достаточно много, чтобы отдавать это кому-либо: лишь бы подальше из этой страны, лишь бы добраться до первого работающего отделения «Сосьете Женераль» или «Кредит Свисс АГ». Уезжали матери-одиночки, спасающие своих выросших сыновей от того, что должно было случиться с ними в ближайшие дни и недели, — в никуда, без плана, потратив на сборы 10 или 20 минут, с тряпками и мятыми деньгами в сумках. Уезжали те, кто слишком хорошо понимал цену словам, несущимся с экранов в те часы, когда они работали, — про «решительный отпор и уверенность в своих силах». Как и пробивающимся через многосложные каналы спутниковых подписок — о том, что «Задачей миротворческих сил является оказание помощи народу России, свержение диктатуры, установление порядка и восстановление мира, попранного провокацией русской армии против независимого государства ». Примерно тем же словам на разных языках, наполняющим радиоэфир, — их глушили, но кто хотел, тот мог настроиться и выслушать, что ему скажут по этому поводу радиостанции цивилизованных государств. Первых слов — тех, которые про «оборону священных рубежей Родины» — было больше. Но произносили их в целом те же самые люди, которые почти всю свою взрослую жизнь меняли оставшиеся нам от родителей авианесущие и ракетные крейсера на виллы в Калабрии и Валенсии, боевые истребители и военные летные училища — на футбольные клубы, и всех нас скопом — на бабло и гарантируемую им безнаказанность. Не сами, не своими руками, но в итоге получилось именно так. И теперь эти же люди напоминали о священном долге, требовали «встать как один», и так далее — пока опять не погаснут экраны. В их собственных глазах не было страха, в их голосах была уверенность. Они не боялись, потому что ситуация была ясна им насквозь: война — это огромная возможность, возникшая ниоткуда. Фактически — подарок небес. На ней можно создать не политический капитал — кому он будет нужен, в остатках, в осколках этой страны, когда все закончится? Капитал настоящий, живой! И бояться было незачем — ни они, ни их дети, ни их племянники, ни их друзья ни при каких обстоятельствах не прикоснутся к войне иначе, чем в качестве выгодоприобретателей. Получателей платежей по контрактам, которые не состоятся, посредников в сделках, которые будут иметь невероятный, с трудом представляемый в мирное время масштаб. Перед ним, перед этим масштабом, бледнели даже миллиарды, заработанные десятками людей в годы Чеченской войны и зарабатываемые сейчас, до позавчерашнего и вчерашнего дня включительно. Потоки средств, долгие годы копимых страной и сейчас способных развернуть Землю, направляемых внутрь и наружу, подальше отсюда… Встать около всего этого — это был шанс на будущее. Будущее без обреченного народа, который сам был виноват в том, что с ним теперь должно было произойти. И это было чистым, это не имело никакого, ни малейшего отношения к крови, текущей по дну обочины дороги в 1200 километрах от Кремля и Думы. Текущей по телам первых, взявших оружие в руки, и теперь мертвых, скинутых с порубленного траками асфальта. С пути тех, кто пришел.

Это читалось в их глазах, в их голосах — даже если они были уверены, что интонации верны. Народ прекрасно все помнил. Катерина Тэтц и ее убитый сын были свежим и ярким примером — причем имя убийцы так и не было названо. Но таких примеров были многие и многие тысячи, они были вколочены в память каждого из нас. Воевать за этих людей? Платить кровью, чтобы они разжирели еще больше, чтобы они лопнули от золота и долларов, и евро, и рублей, обвешали своих шлюх вторым и третьим слоем бриллиантов, купили по яхте размером уже совсем с авианосец? Неужели кто-то в правительстве России реально думает, что русские люди заплатят своими жизнями, чтобы позволить и дальше быть объектом ежесекундного презрения и открытой охоты?

---

2 книга.

---

Ему вернули документы, и только тогда автоматный ствол отвернул в сторону. Николай украдкой выдохнул: впечатление было не самое приятное.

— Эй! — окликнули его, уже когда они разошлись. Николай обернулся, снова напрягшись.

— Что?

— Про Тэтц слышал? Катерину Тэтц?

— Сто лет как слышал. А что?

— Ничего.

Его снова оставили в покое, но некоторое время Николай топал, приподняв брови в недоумении. Дорога до дома была совершенно неувлекательной. Привычные дома почему-то выглядели уже покинутыми людьми, магазины в цокольных этажах не работали. Часть витрин была забрана поднимающимися металлическими жалюзи, остальные просто были мертво темными. Его не удивило отсутствие покупателей и продавцов в «Ярком мире», в магазинах белья и косметики, но закрытым оказалось вообще все, включая многочисленные в их районе маленькие гастрономы. Не разграблены, просто закрыты. Один раз он заметил разбитое стеклянное окно отделения Сбербанка, но не было похоже, чтобы кто-то лазил внутрь, это была просто кольцевая сеть трещин от удара камнем. Прохожих тоже почти не было, ни военных, ни гражданских. Дважды Николай натыкался на мертвые легковые автомобили, уткнувшиеся прямо в стены домов, — вероятно, их выталкивали с дороги. Но ни следов пожаров, ни луж крови на асфальте. А вот бумажного мусора довольно много. И на стенах тоже — десятки бумажек наклеены одна рядом с другой: такое он последний раз видел в 90-х годах. Нет, неправда: такое было и совсем недавно. В «культурной столице», в чудесном Санкт-Петербурге, которым мы все так гордимся, примерно с начала года так 2012-го стены и фонарные столбы везде, кроме Невского проспекта, были густо залеплены разноцветной рекламой наркотиков и проституток. «Соль», «Надя 24 ч.», «Спайс», «Любовь 18+» и так далее, без особой фантазии; различались только имена и номера телефонов. Полиция и городская администрация с этим не боролась принципиально, настолько это было выгодно ментам и чиновникам — то, что все это здесь есть. Но теперь эти бумажки поблекли, выцвели, завесились густым слоем новых, совершенно других. «Хлеб на углу Кошевого и Большого, продают с 7 утра», — и под этим криво, жирным синим маркером от руки: «Ни хрена не продают, уже несколько дней пусто». «Вася Баженов! Мы все тебя ищем! Приходи домой или ко мне! Тетя Зина». «Петр и Ирина Семеновы. Убиты 20.03 в своем доме. Никакая полиция никого не ищет. Если кто знает о судьбе Анечки Семеновой, 6 лет, напишите внизу». И три фотографии — пара лет тридцати и темноволосая девочка в белой куртке. Лица были плохо различимы: листовка была напечатана черно-белым и для защиты от мокрого снега вложена в прозрачный файлик, уже весь намокший изнутри. «Пропал человек, ушел вечером…» — у этой нижняя половина оборвана, больше ничего нет. «Рыбин Борис Викторович, 1929–2013. Земля пухом», — православный крестик поверх опять же неразличимого портрета. И рядом сразу несколько таких же или похожих. Надо же! Такие вот поминальные листовки на стенах — это по примеру кого? Югославов, болгар? Вроде бы именно у них такое было. Как это называлось, «листовицы»? Он не помнил. Мог спутать.

Но вообще все это вместе выглядело будто в фантастических фильмах про зомби. Вот он отсиделся в каком-то бункере, вышел — а вокруг сплошная тишина, людей почти нет, и только ветер гоняет бумажки по заледеневшему серому асфальту. А он идет да читает по сторонам…

---

«Установка пластиковых окон», «Международный центр тибетской медицины», «Стальные и межкомнатные двери» — все это он бросил себе под ноги, как никогда бы не поступил еще неделю назад. Все было старое — вряд ли рекламные листочки разносили уже после начала войны. Это надо быть уже совсем идиотом… Никакой записки от родителей среди листков разных цветов и размеров не оказалось. Зато вдруг нашлась довольно крупная листовка, с которой на него взглянуло искаженное лицо Катерины Тэтц.

Пораженный Николай снова поозирался вокруг, повернулся спиной к ветру, и быстро, наискосок начал ее читать. «Впервые за долгие годы у нашей несчастной страны появилась надежда», — бросилось ему в глаза, и дальше он читал уже совсем крупными скачками, возвращаясь назад и снова прыгая вперед по напечатанному крупным шрифтом тексту.

«Годами население России использовали как безропотную скотину, от которой не нужно ничего, кроме мяса и шкуры… Мы не имели ни малейшей надежды на справедливость, ни малейшего шанса ее добиться… Нас и наших детей грабили и убивали безнаказанно, с цинизмом и, что самое страшное, с удовольствием… Теперь эти же люди призывают нас встать как один, сплотиться вокруг них же, защищая их собственные драгоценные жизни, их наворованное добро!.. Зачем, ради чего? Ради того, чтобы они продолжили воровать, грабить, убивать и продавать нас и гордились этим успехом еще больше?.. Мы не могли добиться справедливости ни для кого, давайте вместе добьемся ее теперь. Давайте вместе скажем ошалевшим от безнаказанности зажравшимся мордам, столько лет с брезгливостью глядевшим на нас сверху вниз: „Нет, мы не пойдем умирать за вас, и мы не отпустим своих детей! Мы будем строить новый мир, более справедливый, чем ваш. Мы начнем все заново“».

В шоке он перевернул страницу — там оказалось пусто. Листовка «Партии справедливости» была без даты. Но можно было предположить, что она свежая. По слову «теперь». Самое удивительное, что под половиной фраз он бы подписался и сам, с большим чувством. Но это не мешало ему иметь в кармане направление в военкомат и планировать двинуться сейчас именно в его сторону. В его «направлении». Кто такая Катерина Тэтц, он отлично помнил: она была человеком, которому ничего не нужно для себя. Именно поэтому она пользовалась такой искренней и мощной поддержкой в народе. Именно поэтому ее рейтинг лез и лез вверх на фоне каждого нового скандала «в верхах». Последнего из вождей России, которому ничего не нужно было для себя, который не украл ни копейки и оставил своим наследникам письменный стол с бумагами, Николай отлично помнил. Это был, как ни странно это звучит, Юрий Андропов. И, что еще более странно, Леонид Брежнев до него. Сталин и Хрущев потеряли на войне сыновей. Кому из последних поколений повелителей нашей громадной страны или членов их ближнего круга пришло в голову отправить своих сыновей на фронты нашего времени — в Осетию, в Чечню, в Грузию? Кто из носителей всем нам известных имен встанет рядом с нами теперь, в одну цепь?

Николай еще раз взглянул на лицо Катерины Тэтц на листовке: сжатые тонкие губы, глубокие морщины у глаз. Он помнил ее историю наизусть: одну из десятков тысяч таких же. Его и полгода назад смущало собственное непонимание: откуда столько денег на листовки, рекламу, на то и другое, у человека, у которого не осталось ничего. И странно было, кто и как печатает эти листовки здесь и сегодня, когда страна рушится. Но самым странным было их содержание… Еще раз: он подписался бы почти под каждым сказанным в этой листовке словом. Нас действительно десятилетиями не держали за людей. На нас охотились, нас грабили — и больше всего народ разъяряло именно безнаказанное, твердое разделение нас всех на узкую группу патрициев и массу плебеев, граждан второго и третьего сорта. Когда лаковый «Мазерати» сбивал на пешеходном переходе маму с коляской — история с сыном Тэтц повторялась один в один, с минимальными вариациями. Фраза «Старушка сама бросилась под его автомобиль и тем самым повредила его» уже стала нарицательной, правда? Но он не думал, что исход этого всего будет вот таким… Николай сунул мятую листовку в карман. Если бы это было «Сдавайтесь в плен, русские ублюдки! Всех вас будем резать во имя Аллаха!» или старое «Бей жида-политрука! Штык в землю!», он воспринял бы это спокойно. Но Тэтц и «Мы будем строить новый мир, более справедливый, чем ваш» — это было действительно сильно. Это действительно доходило до самого сердца. Страшно подумать, сколько человек, бессильно сжимавших кулаки после передач об истории Тэтц или дискуссий о ней в блогах, теперь получили четкое указание от уважаемого ими человека. Сколько из них напомнили себе, что владельца автомобиля, убившего ее сына, так в итоге ни разу и не назвали вслух.

— Сыночек… — вдруг сказали Николаю сбоку. Он шагал, полностью погрузившись в свои мысли, и теперь резко остановился.

Внешность сказавшей это короткое слово женщины оказалась ровно такой, как можно было представить по интонации. Возраст явно за 70 — тут уже не определишь, это 71, или 79, или все 85. Обычная для человека в этом возрасте согнутая поза, обычная одежда.

— Сыночек, ты не поможешь мне?

Ему сразу вспомнилось то, что было минут 40 назад, когда он сам предложил свою помощь и получил за это порцию проклятий. За то, что не помог еще больше.

— Слушаю вас, — хрипло произнес он вслух.

— Сыночек, я вот тут недалеко живу…

— Да?

Он давно привык к такой вот манере речи, к паузам между отдельными фразами, в которые хотелось вставить просьбу говорить быстрее. Треть его больных имела как раз такой возраст.

— У меня там подружка не отзывается никак… Телефоны молчат, а я в дверь стучу, стучу…

Он кивнул, поняв ситуацию. Посмотрел на часы. Что ж, в его «направлении» в военкомат «по месту жительства» действительно не было указано время явки. Четверть часа ничего не решит. Пока немцы и НАТО вообще долязгают на своих «Леопардах» и «Абрамсах» от Кингиссепа до «исторического района» Петербурга, его вполне успеют и обмундировать, и нормально вооружить. Потом он улыбнулся сам себе и «про себя», не изменяя положения губ. Самодеятельный психоанализ занял ровно секунду: оказывается, он чувствовал себя виноватым то ли перед всеми старушками разом, то ли конкретно перед первой попавшейся по дороге и таким образом собирался загладить свою вину. Существовала отличающаяся от нуля вероятность того, что все не так просто, что милая бабушка, например, заманивает его к себе для разделки на мясо; времена предстоят трудные… Но и этой мысли он улыбнулся тоже.

— Вот, сыночек… Пришли уже…

Да, до нужного ей дома действительно оказалось почти рукой подать. Дом наискосок от НИИ детских инфекций, потом во двор. Тоже выломанный кодовый замок, тоже бумаги и бумажки, белеющие в полумраке на полу. Второй этаж. Старушка указала подрагивающим пальцем на одну из дверей, и Николаю вспомнилось, как она произнесла это слово — «подружка». Уже на площадке ему почудился знакомый запах, а когда он наклонился к дверному замку, он стал еще отчетливее. В подъезде, всего этажом ниже, было основательно нагажено, и запах аммиака перебивал многое, но сочащийся из-за запертой двери сладковатый запах тления он опознал безошибочно.

— У вас ключей нет, от подружки? — спросил он и тут же понял, что спросил зря. Старушка была в здравом уме, и, будь у нее ключи, она бы не стала выходить на улицу просить о помощи. Видимо, из соседей помогать ей никто не стал. — Она одна…

Он не окончил фразу, потому что не знал, как сказать вслух «жила».

— Да. Дочка вышла замуж, уехала в Финляндию жить, родила там… А сдавать вторую комнату она боялась.

— Не надо туда ходить. — Николай мотнул головой на дверь. — Там нет живых.

— А как же…

Старушка замолчала, а потом мелко-мелко закивала.

— Дойдете сами назад?

— Дойду, сынок, спасибо.

Николай помог ей спуститься по полутемной лестнице, и к выходу из двора они дошли вместе. Он опасался, что старая женщина начнет просить его о чем-то еще: вскрыть дверь, организовать похороны, помочь ей самой, но этого не случилась она просто молчала и иногда кивала своим мыслям. Сколько же ей все-таки лет?

Они немногословно попрощались и разошлись в разные стороны. На ходу Николай обернулся и увидел совершенно то, что ожидал: согнутая временем женщина стоит и смотрит ему вслед. Он прибавил шагу и больше уже не оборачивался.

---

Девяностолетняя женщина постояла на том же месте еще несколько минут, разглядывая спину целеустремленного молодого парня, который ни словом не обмолвился, куда идет, и по лицу которого это все-таки было отлично видно. Потом она внимательно огляделась вокруг и направилась к своему собственному дому: недалеко, через один от этого. На их всегда оживленной улице было почти пусто. Не мчались машины, не торопились маршрутки с лихими водителями. Не топали ножками малыши, которых мамы и бабушки вели к Ботаническому саду, украшению района. Не было видно всегда шумных команд студентов Государственного электротехнического, который бывший ЛЭТИ. Ни «Скорой помощи» в детскую клинику, ни посетителей туда же или в институт гриппа дальше по их улице… Вот, проехала одна машина: огромный черный внедорожный автомобиль, набитый людьми. А прохожих как не было, так почти и нет. На всю улицу — торопящаяся женская фигура вдалеке да двое парней лет двадцати с небольшим со старыми круглыми абалаковскими рюкзаками за спинами. Идут совершенно той же походкой, что и этот, первый из остановившихся на ее просьбы, на ее четвертьчасовое стояние. И туда же идут, уж это ей ясно. Мало, очень мало…

Старая женщина зашла в подъезд дома, в котором прожила жизнь, и осторожно, держась рукой за стенку, поднялась на свой этаж. На каждой площадке приходилось отдыхать, но она не торопилась. Достав из истертой сумочки связку ключей, отперла оба замка, зашла внутрь. Машинально провела рукой по клавише выключателя, но толку не было: электричество так и не появилось. Закрыла дверь на один замок, более простой. Дошла до кухни, проверила воду — да, есть. А вот газа не было. Может быть, это и правильно: если город будут бомбить, газовые трубы — верный источник пожаров. Она помнила, как это было в прошлый раз. И приходила в ужас от того, как просто и спокойно это происходит теперь. Без жутких кровопролитных боев на подступах к их городу, идущих месяцами и годами без перерыва. Без колонн моряков, красноармейцев и ополченцев, шагающих из центральных районов к его окраинам, на север и на юг. Без воздушных боев над городом. Без грохочущего звона корабельных пушек, от которого вылетали стекла в домах, но который показывал людям: флот дерется, флот не предаст их!

Она неторопливо, с остановками, прошлась по старой квартире, трогая привычные вещи. Задержалась перед трельяжем, где в вертикальные щели между зеркалами был втиснут сразу десяток фотографий мужа, дочки и внучки. И старых подруг, из которых уже никого не осталось в живых. Одна выцветшая фотокарточка была еще с той, большой войны — четыре улыбающиеся девчонки в погонах рядовых, с авиационным «крылышками» в петлицах. Она застала самый конец, половину 1944-го и половину 1945 года. Была даже не оружейницей, не специалистом — просто таскала снаряженные боеприпасы к самолетам, помогала заряжать пулеметы и скорострельные пушки. Не могла сказать, что «воевала», но делала все, что от нее требовалось. И полку, и дивизии, и Родине в целом. И потом тоже, столько лет подряд.

Старая женщина погладила лица молодых подруг изуродованными пальцами и тихо улыбнулась. Поправила эту фотографию и еще несколько и больше не стала тянуть. Достала из верхнего ящика коробочку с главными своими лекарствами. Выбрала нужное. Вернулась на кухню, осторожно сняла с сушилки свою любимую чашку, налила в нее воды из кувшина, отстоявшуюся, чтобы было вкуснее. Машинально провела взглядом по полке, потом открыла дверь бакалейного шкафа и проверила себя. Да, все верно. Несколько початых пачек разных круп, мука, немного сахара. Банка горошка. В неработающем холодильнике — половина давно скисшей банки сметаны. Больше в доме не осталось ничего, даже сухарей. Сколько можно протянуть на имеющемся, понимая, что столько лет помогавшая ей социальная служба больше не придет? Три дня или целых четыре? И зачем: чтобы увидеть из окна, как в ее город все-таки входят враги?

Попробовав воду на вкус, женщина бесшумно прошла через дверь и села в старое продавленное кресло, зажатое между кроватью и платяным шкафом. Посидела, набираясь храбрости. Одну за другой выдавила непослушными пальцами таблетки из твердой фольговой упаковки себе в ладонь. Зажмурилась в предвкушении горечи.

---

Закрывая за собой дверь, капитан-лейтенант Дмитриев чувствовал, как шевелятся под теплой шапкой его коротко обстриженные вчера волосы. Нет, его интуиция явно права: пора было уходить. Вчера они услышали по радио про ту историю с Тэтц, уже как бы забытую «снаружи», но отлично всем помнящуюся «внутри». Сегодня про это, про то, что он ни разу не подумал. Про марганцовку думал, и даже нашел ее в этом доме, и полечил себя и своих, а вот про это… Каково сейчас по-настоящему больным людям? Не таким, как несчастный мужчина в оставшемся позади обреченном доме, и тысячам таким же, как он, — а другим? Тем, кому поможет конкретное лекарство под известным и домочадцам, и врачам названием? Больным диабетом, больным сердцем, язвенникам, онкологическим больным? Им непросто жилось в России и в мирное время, а сейчас… Когда аптеки или закрыты, или разграблены, когда худо-бедно работавшая социальная служба исчезла туда же, куда исчезло все остальное, сверху донизу: от снабжения продуктами до почты. Переломанная нога сейчас неизбежно означала смерть. Наличие серьезного хронического заболевания — почти наверняка тоже. А дети? Новорожденные в том числе?

---

Сложно сказать, кто рассчитывал число листовок на квадратный километр, число часов радиотрансляций на сутки эфира. На таких волнах и на других: на УКВ, на КВ, на средних… Там, где еще был Интернет, — там почти наверняка все было забито тем же самым. Что касается листовок, то было такое ощущение, что их разбрасывали даже стратегическими бомбардировщиками… Листовок не жалели. Их были многие десятки в пределах видимости, куда ни глянь. Тонны. Напечатать и разбросать их столь невозможно много наверняка стоило десятки, если не сотни миллионов. Это окупилось.

Убийца сына Катерины Тэтц, лидера партии «Справедливость». Его признания. Его комментарии к признаниям. Комментарии к его комментариям. Комментарии к расшифровке исходно непонятных неспециалистам деталей признаний. Обстоятельства, которые привели к тому, что он дал эти показания. Факторы, подтверждающие полную достоверность всего этого, не дающие даже самым твердолобым отрицать: да, это правда. К сожалению. Ожидаемая. Понятная и так. Но вылезшая на поверхность прямо сейчас, в самый больной момент. В момент, когда десяткам тысяч профессионалов и новичков в форме нужно решать, нужно ли им рисковать своей жизнью ради вот такого, ради того, чтобы это продолжилось, — или нет? И иногда они решали так, а иногда иначе. И уходили, открывая беззащитный бок тем, кто решил по-другому и кто рассчитывал на них. Или просто сидели на месте, дожидаясь, пока все решится без них. Это тоже был вариант.

Человек, которому до сих пор при нашей «законной власти» не задали ни одного неудобного вопроса. Который совершенно не считал себя виноватым ни в чем. Ни в этом, ни в чем-то другом. И который совершенно точно не был виноват в том, что оборона Москвы на уже ближних подступах свелась к номинальным попыткам сопротивления разрозненных частей и подразделений, к действию подготовленных или импровизированных групп. И если верить радиопередачам, пусть и поделенным в отношении достоверности всемеро, — к отходу остатков уничтоженной на две трети еще с воздуха 4-й гвардейской Кантемировской. К тому, что рассеченная на четыре неравных части Отдельная дивизия оперативного назначения Внутренних войск дралась в полном окружении, пока не сдавшись, но наверняка не надеясь уже ни на что. Разве может быть в этом виноват один человек? Имя которого ничего не скажет подавляющему большинству из нас? Помнящих из верхней части «списка Форбс», «списка Финанс» и «списка Фокус» только Рабиновича, Абрамовича и внезапно, говорят, повесившегося неделю назад Березовского? Мы все отлично понимали, что это не так, что от одного человека не может зависеть так много, будь он хоть сто раз миллиардером. Но в этих листовках и в этих передачах группы тех самых ответственных, «виноватых», причем виноватых по-настоящему, по закону, были названы поименно и с доказательствами. С каждым следующим параграфом этого страшного текста, с каждым новым разделом радиопередачи эти списки становились все длиннее. И вот если не эти имена, то должности в этих списках были нам всем знакомы.

Олигарха с порядковым номером, состоящим из одной цифры, Ивана Алибегова, арестовали не в Москве. Не год назад, когда он в очередной раз убил человека. И не полгода, и не хотя бы неделю назад, когда многим уже все становилось ясно, и когда еще можно было что-то сделать. И не «наши». Его арестовали «они», наши враги, на своей территории. И он не проник туда тайком, чтобы что-то делать, передавать информацию, вести пропаганду изнутри, как человек с весом, как мультимиллиардер, владелец многих тысяч «рабочих мест» здесь и многих и многих сотен там, в нескольких европейских странах. Ни хрена. У него был израильский паспорт, чешский паспорт и вид на жительство в Гибралтаре. И вот там-то, прибыв туда через Испанию, он и был арестован. Зачем прибыл? Что за странный вопрос? Сами себе можете на него ответить? Ну и незачем спрашивать тогда…

Как известно, в 1963 году Верховный суд США постановил, что признание, полученное под влиянием «сыворотки правды», является неконституционным принуждением и поэтому недопустимо. После этого использование таких препаратов в США резко сократилось. Однако после терактов 2001 года тот же Верховный суд заключил, что необходимо «благосклонное отношение к решениям государственных отраслей относительно вопросов национальной безопасности». И пентотал натрия, амитал натрия и несколько иных препаратов с индексами вместо названий снова прочно заняли свое место в арсенале средств получать достоверные показания. Важные для национальной безопасности, демократии, прав человека во всем мире и так далее. Ничего такого нового в этом, разумеется, нет. И ничего плохого нет тоже. Наоборот, будь у нашей родной власти сила воли использовать такие препараты «по требованию», насколько проще было бы жить всем. Насколько богаче и безопаснее стала бы жизнь для всех нас.

Сын вовсе не бывшей тогда партийным лидером, да и вообще никому, кроме студентов-технарей, не известной доцентши Тэтц был не первым убитым господином Алибеговым в Москве человеком. Если считать «по порядку», то четвертым из четырех. «В зачет» шли только убитые им лично. Двое за рулем: он любил водить машину. Один застрелен: нелояльный человек из числа «почти высшего» руководства его собственной компании. Одна задушена. Ни одного раза из всех ему не было за это абсолютно ничего. Как не было ничего за еще нескольких, убитых не им лично, а по его приказу. За гораздо большее число сломанных его бизнес-решениями судеб. Уж за это у нас сроду никого не судили. В первый раз он не считал себя виноватым совершенно, потому что сел за руль хорошо выпившим. Он сам рисковал этим, риск погибнуть был, а значит, вину надо было делить пополам. Какой-то придурок перебегал дорогу в неположенном месте, и он сшиб его всей массой своего броневика, успев вывернуть руль и ударить в тормоз, но не успев отвернуть из-за своей скорости. А если бы отвернул, если бы врезался в стену дома? И его самого не спасли бы подушки безопасности и ремни, и сама конструкция стоящего миллионы автомобиля? Кто был бы виноват? Он, что ли? Понятно, что не он, а придурок, выбежавший на дорогу. Вот и все. Он тогда остановился, дождался приехавших «представителей власти». Несмотря на уговоры охранников, между прочим. Раньше «представителей» и медиков приехала собственная «группа поддержки». Тут же объяснившая ему, как оно было на самом деле. Посадившая за руль одного из своих, трезвого как стеклышко, с честными глазами. Переписавшая немногочисленных по темному времени свидетелей и доходчиво объяснившая им, что с ними будет, если посмеют хоть в «Одноклассниках» написать об этом, хоть одно слово. Сделавшая то, что было нужно сделать, чтобы эти объяснения дошли четко и без вариантов в отношении «сбудется или не сбудется». Когда тебе спокойно, прижав втроем к стене дома, отрубают фалангу пальца, ты запомнишь данное тебе обещание или нет? Почти так делали при посвящении в рыцари: давали крепкую пощечину, в значении «а это — чтобы ты запомнил сказанное». И японская якудза что-то такое тоже делала, даже смешно. Приехавшим людям в погонах тоже объяснили правильную версию случившегося и тоже их простимулировали, хотя и другим способом. Противоположным. К нему самому они даже не подошли, и Иван смотрел на это все через опущенное окно со своего сиденья в другой, сменной машине. Со стороны, как кинофильм. С огромным интересом, который ему запомнился. Который он потом поделил натрое, потому что был уже на трезвую голову, но который не ушел до конца. Кино он любил и до сих пор смотрел ключевые новинки и лучшее из прошлого, изредка урывая часы от занимающей его всего работы-. Это было остро. Последствий не было никаких, ни малейших.

Второго он убил лично, потому что был реально оскорблен и даже потрясен. Человек, который был обязан ему всем, которого он вытащил из реального дерьма, из менеджмента какого-то потрошимого им засранного, никому давно не нужного околокосмического НИИ… Которому дал все, оценив его стиль работы, примерив его на нужный участок и не разочаровавшись. И вот этот человек вздумал украсть уже у него? Деньги и связи, которые он сделал сам, кусок его имени, которое он заработал своими усилиями, своим талантом, своим потом? Только идиот мог представить, что он оставит это, спустит с рук. Свое место, свои деньги, свою власть он заработал слишком тяжело. В первые годы своего восхождения ему приходилось без преувеличения десятки часов сидеть в приемных государственных людей, выход на которых он получал чудом. Большими и совершенно нелишними ему самому деньгами, большими услугами, иногда унижением. Они уходили, приходили снова, секретарши хамили ему, иногда обещали, что он не дождется. Он дожидался раз за разом. Ему давали одну минуту ровно, и он объяснял первый кусочек придуманной им схемы, в которой с одного конца было государство, с другого — то же самое государство, а в середине закрытые несколькими последовательными звеньями с разными названиями — карманы этого конкретного человека. В подавляющем большинстве случаев ему давали еще одну минуту, а потом еще одну. И передавали его как «перспективного молодого человека» другому члену «семьи». А потом уже и не «семьи».

У него воровали и раньше, и он реагировал всегда: жестко и быстро. Посмевший счесть себя больно хитрым или больно умным человек неожиданно лишался всего: и счетов, и места в верхней части пирамиды, а пару раз и жизни. «Передозировка наркотиков» в родной квартире почти обычное дело и для Москвы, и для, между прочим, Праги. Редко когда кого-то в полиции интересовало, почему вдруг такой, без сомнения смертельной дозой ширнулся благополучный, обеспеченный, семейный человек. Не имевший «анамнеза наркотической зависимости» ни по каким свидетельствам и объективным признакам. В этот раз Алибегов взбеленился оттого, что обманувший, обокравший его человек был полностью своим, его собственным. По умолчанию обязанный ему всем, гарантирующий свою преданность. Ну, и чуть-чуть точила изнутри мысль: как это будет? Когда не за рулем, а сам? Похоже на кино или нет? Когда есть возможность, и повод, и гарантия безопасности на уровне «почти» (и это самое интересное), почему бы нет? Восемь человек охраны на одного беззащитного, прижатого к стволу дерева в темном лесу уже к его приезду. Плачущего, кающегося, обещающего. Ивану Викторовичу объяснили, как надо делать, но он все равно подошел слишком близко, потому что переволновался, — и его забрызгало. Это было противно и испортило половину удовольствия, поэтому повторять он не стал больше никогда. Для этого были другие люди, проще него. Два по 150 коньяка на месте, жареное мясо и еще коньяк потом, в своем доме, горячая женщина, изображающая нахлынувшую страсть, — все в совокупности это дало хорошее послевкусие. Но он был реалистом: если нет интереса, зачем тогда это нужно?

Про то, как интересно может быть с женщиной, ему наобещали сорок бочек арестантов. «О-о! Ни с чем не сравнить!» С подробностями. С примерами. Люди, которым он в этом поверил. Приятели. Разница была, вероятно, в том, что им был важнее процесс: как выбираешь, лучше именно русскую. Как забираешь себе, как насилуешь, как выкидываешь ее или убиваешь. А ему неожиданно оказалось интереснее все сопутствующее: как общаться потом с теми же «представителями власти» на каждом уровне. Через кого, какими словами, сколько это стоит. Как убирать потом из реальности, из случившегося одну деталь за другой. Как наслаждаешься потом эффективностью, точностью всего сделанного. Реализацией своего права сильного. Настроение он выбирал долго, а вот девочку выбрал буквально по наитию. Ехал, и даже трезвый. Показал пальцем под козырек автобусной остановки — «вот эту». Ребята переспросили, остановились, вышли. Затащили к себе. Дали по морде тем, кто на этой остановке пытался что-то вякать. Отобрали телефон у того, кто пытался что-то снимать. Привезли к нему: он ехал в передней машине и даже не предвкушал, а размышлял, как оно будет. И обидно, что оказалось — никак. Неинтересно. Ну, надавал по щекам еще больше. Ну, поборол: тоже мне, победа. Сопротивление, крики, попытки царапать не разъярили его, даже сочувствие вызвали. Но попробовать все равно хотелось. Ну, сделал: удовольствие ниже среднего. Любая профессионалка в три раза сильнее будет визжать, если он захочет, а слезы вообще его всегда раздражали. Ну, придушил, ожидая чего-то острейшего, неземного. Ни хрена. Обманули.

Но вот потом оказалось интересно. Как добывали записи с камер видеонаблюдения, которые, оказывается, перекрывали эту остановку. Какие конторы для этого пришлось подключать и во сколько это обошлось. Как разговаривали со следователями разного звена: уже сам факт того, что они организовали потом половину необходимых решений сами, был интересен сам по себе. Количество нулей за какой-то цифрой не значило для Ивана так много. Ну, пятьдесят тысяч этому. Ну, еще пятьдесят другому. Ну, сто особо настырному. Особо демонстрирующему свой интерес и свою бескомпромиссность. Ага, вот так? А тогда 100 не тебе, а 150 твоему начальнику. И даже не прямому, а «через голову». Но с дополнительным требованием — вот этого, особо жадного, убрать вон из органов совсем, навсегда. «Ах, за это 150 будет не долларов, а евро? Ну-ну… Ну надо же…»

И вот так на каждом этапе, по каждой строчке. За свидетелей, которые сначала орали, не переставая, но потом оказалось, что их свидетельств не было никогда. За видеозаписи с камер, которых тоже не было. За полицейских разного ранга, потому что его имени в деле тоже не было, вообще ни в какой транскрипции, совсем, с самого начала. За подборки материалов по этому несостоявшемуся делу: ему были интересны сопровождающие новый эпизод его жизни детали, дальнейшая судьба покорных и непокорных пешек. Вот на этом кадре — отлично себя чувствующий старший лейтенант, который занимался автоматически открытым делом сперва, вначале — а вот машина, которую он купил. Вот на этом — тот капитан, который взял дело после, а вот это уже бывший капитан: и сразу после увольнения, и позже, на своей новой смешной работе. Вот бросившая капитана жена: неудачник был ей не нужен, как оказалось. Переборщил то ли с жадностью, то ли с принципиальностью — можно даже не вдаваться в детали. В любом случае он сам был виноват. Вот родители девки, а вот имена и должности тех, к кому они ходили, и вот те ответы, которые они получили. Иногда даже смешные, если имена пересеклись с тем списком, который вел в голове он сам. Списком имен уже своих людей. Обязанных теперь ему. Рассматривающих мертвую девку как прекрасный повод обогатиться. Либо, на выбор, получить через чужие руки услугу, не меряемую деньгами.

А вот журналист, который каким-то манером все же вышел на него и намекнул на то, что тоже хочет участвовать. Получил, но участвовать не перестал, понадеявшись на что-то, оставшееся известным только ему. Национальный вопрос поднял, надо же! Алибегов был русским, насколько знал историю семьи. И звали его вовсе не Ованес, а именно Иван: непростая фамилия вызывала ассоциации скорее с книгой Боккаччо, чем с Азербайджаном. И если он выбрался с уровня быдла, то сам, благодаря себе и благодаря наверняка имевшимся генам итальянского предка, а не остальных, известных ему уже русских. Русские гены подразумевают то, что ты быдло, — в этом он, к своему возрасту, был убежден уже твердо. Русские всегда сдадутся, если на них давить все тяжелее, если повышать цену все выше и выше. Уж эта конкретная история доказала этот тезис со всей очевидностью. Подполковник полиции, полковник полиции, генерал-майор полиции… Государственный советник юстиции 3-го класса, 2-го класса, 1-го класса… Дело только в цене на очередном этапе. А она приемлема. И если в итоге он не стал практиковать вот такое, с вытаскиванием понравившихся блядей с улиц или прямо из квартир хотя бы раз в неделю… То это, во-первых, потому, что цена в общей сложности все же оказалась высока, заметна даже для него. А во-вторых, как он уже говорил, удовольствие в этом всем было ненастоящее. Не окупавшее затрат времени. Получаемое не от процесса реализации своей власти над незнакомым и остающимся незнакомым представителем быдла, а от всего того, что последует за ним. Впрочем, может быть, хорошие приятели, так его надувшие, и не врали. Им, может быть, действительно нравилось. Ну и черт с ними. Фактически произошедшее позволило Ивану посмотреть на них свысока. «Да, я тоже могу, но мне не надо. Я выше этого. А вы, может быть, даже больны».

В общем, после этого случая он успокоился. И случайная, совершенно не нужная ему гибель под колесами его машины какого-то сопляка, просто не догадавшегося остаться на тротуаре в тот момент, когда по улице едет он!.. Не кто-нибудь, он сам, которому надо ехать!.. Это стало просто оскорбительным. Было очевидно, что парень сам виноват. И было очевидно, что это очевидно вообще всем: следователям, работникам прокуратуры и так далее по всем пунктам, по тем же самым. Дело опять было в цене, времени и спектре оказываемых через его посредство «встречных услуг». Но теперь это уже почти не было интересным, а даже раздражало, — и в этот раз никакого сочувствия к умершему он уже не испытал. Какое может быть сочувствие, если виноват-то он, тупо вылезший на дорогу перед несущейся автоколонной — пусть и на свой тупой зеленый свет, — но от этого столько проблем уже ему, живому? И вроде бы уже получившие свое сполна все эти полковники полиции и советники юстиции вдруг смели приходить к его доверенному человеку снова и требовать приема уже им самим. И значительно говорить, что «вы же сами видите, что из этого вышло… она теперь не просто „избиратель“, за этой историей теперь тысячи людей следят… Пойдите нам навстречу, и тогда мы сделаем все, что требуется. Все, что можем». И он доплачивал, и потом еще раз, потому что эта сука становилась все известнее. Лучше бы он был жестче с самого начала. Но потом было уже такое впечатление, что ее защищают те же самые люди, которые разводят его. Аналитический ум Ивана Алибегова, позволивший ему в течение многих лет превращать абстрактный «госзаказ» в ежегодные миллиарды долларов и евро на счетах нескольких конкретных людей, — этот ум не мог подвести и в этот раз. И он выдал четкое понимание алгоритма: да, этим полковникам, генералам и государственным советникам невыгодно, чтобы его посадили даже на положенный год за это дурацкое ДТП по чужой вине. Даже чтобы дали условно, как обычно дают приличным людям за пару-тройку быдлячьих трупов. И даже просто завели дело, огласили его имя. Но им так же не выгодно, чтобы он разобрался с этой морщинистой старой мымрой Тэтц сам. Любым образом: от такого же выстрела в лесу до сжигания ее идиотского ВУЗа для такого же, как и она, дерьма. Эту часть ему объяснили доходчиво. Значит что? Значит, им нужно сохранение ситуации в том же уже устоявшемся формате. Старуха завывает перед толпами, требуя справедливости для себя и вообще всех, а эти довольные ублюдки периодически выставляют ему новые счета. За то, что они его якобы защищают. И потихоньку переходят к аккуратному, хорошо обставленному реверансами и обещаниями шантажу. Ну не глупо ли? Но в итоге они, те немногие люди, кто имел информацию о связи гибели сына прославившейся на пустом месте Катерины Тэтц — вдруг ставшей главой никому год назад не известной «Справедливости» — и его имени… В итоге они все-таки сдали его. Только не тем, кому можно было ожидать.

И вот это все — с самого начала, от происхождения миллиардов долларов до последствий убийств невинных людей — вот теперь это все, подстегнутое «сывороткой правды» и обстановкой неожиданной, незаконной тюрьмы в чужой стране выплеснулось в мир. И насколько бы было просто, если бы это было враньем, очередной провокацией, направленной против России, каких было полно и раньше, и в самое последнее время. Но этого не было. В листовках, в радиопередачах, в телепередачах и онлайн-трансляциях было выставлено все, все детали, отсутствие которых позволило бы не поверить в это или поверить не полностью. Имена, фамилии, должности, суммы. Управление ГИБДД ГУ МВД России по городу Москве. Заместители прокурора города Москвы. Прокурор одного из административных округов Москвы. Высшее руководство нескольких управлений и главных управлений Генеральной прокуратуры РФ. Руководство Следственного управления УВД по тому же административному округу ГУ МВД России по г. Москве. Заместители председателя аж Следственного комитета РФ. И еще несколько пунктов, снова с перечислением имен, званий, сумм и дат. Десяток с небольшим старших офицеров и генералов в структурах, которые в обмен на выплачиваемые гражданами России налоги обязаны «стойко и решительно» охранять и защищать этих граждан. В том числе от насильников и убийц. Но не сделавших ничего для изобличения человека, убившего нескольких людей. В том числе при многочисленных свидетелях, в том числе под прицелом видоискателей камер наблюдения. Использовавших все это только в своих собственных интересах. Что, все это было враньем? Что, все это было один-единственный раз? Все мы отлично знали, что это не так. И вот это, это четкое разделение на неприкасаемых патрициев и быдло — это было самым поганым из всего. Да, оно есть не только здесь, в России. Многие люди среднего возраста помнят историю с оправданием присяжными О. Джей Симпсона, оказавшегося с ног до головы заляпанным кровью своей бывшей жены с ее новым приятелем и все равно «неуиноватым». Но вылезшее на свет дело Алибегова, отлично известного десяткам полицейских и прокуроров самого высокого ранга и ставшего для них чудесной кормушкой… Это было слишком. Было ясно, что это вершина айсберга, что это всего один случай из очень многих. Таких же или почти таких. Одинаковых в одном: они противопоставляли людей — кто должен был сейчас становиться в цепь, — и их.

И все это произошло не по вине Алибегова, вообще не считающего себя виноватым хоть в чем-то. Первого из «раскрученных» врагами России в своих собственных пропагандистских целях, но самого настоящего. И можно догадаться, что далеко не последнего. Это было основано на всей нехилой системе, годами работавшей на одно и то же: на разделение нас на категории «нам можно все» и «плати налоги». Национальность здесь действительно не имела решающего, да и вообще заметного значения. Определяющей являлась способность выделить сумму с определенным количеством нулей.

Можно сказать, что именно это стоило нам Москвы.

---

3 книга.

---

Весной этого года, когда выстрелы танковых пушек и сотрясающие землю разрывы тяжелых ракет прокатились через европейскую часть России с запада на восток, это самое население село на попу ровно и как-то начало ждать, что же будет. И сидело, пока не началось все то, что затронуло каждого. Эпидемии, голод, банды, каратели. Продолжало сидеть, когда жгли и убивали соседей и бывших друзей, когда от болезней старых и новых умирали бывшие друзья и коллеги, соседи и члены семьи. Когда банды и каратели приходили в твой квартал, каждый был сам за себя, но люди продолжали ждать хоть чего-то. Что уцелевшие подразделения Армии России нанесут где-то контрудар и погонят захватчиков назад и вот-вот уже освободят всех! Что политические противоречия вот-вот разорвут союз между США и ЕС изнутри, раз Греция и кто-то еще уже угрожают выйти из НАТО, и что это только начало! Обрывки информации давали непонятную, безумную надежду сотням тысяч людей, которым так было легче. «Вы слышали? Премьер-министр Финляндии выразил глубокую озабоченность гуманитарной катастрофой, разразившейся на территории бывшей Российской Федерации… Понимаете, так и сказал! «Катастрофой»! Теперь ООН наверняка должна…» И такое было в сотнях вариантов. Многотысячные демонстрации противников войны в столицах крупнейших городов мира, выражения «глубокой озабоченности» и «крайней обеспокоенности» важными политиками. Да плевать на все это было тем людям, которые делили Россию, которые превращали ее в комфортабельную для себя местность! Ни одна демонстрация, ни одно выражение того и сего с трибуны – «решительное» или «озабоченное» – не влияло на показатели смертности на территории бывшей Российской Федерации. Бывшей!!! Миллионы трагедий, десятки миллионов трагедий, полторы сотни миллионов трагедий, о каждой из которых можно написать книгу! Миллионы смертей за считаные месяцы – такого не бывало даже в Африке! Эпидемии, жуткий уровень суицида, режущие женщин и детей банды и отряды карателей, сформированные из соседей и земляков. И на это многим было практически наплевать! А мнения и поступки тех, кому было не наплевать, не значили для происходящего вообще ничего!

И вот на фоне всего этого и как основа всего этого десятки миллионов охреневших мужчин и женщин «бывшей России» сидели по своим квартирам и хатам, ловили обрывки оптимистичных новостей по радио, смотрели, как ползет вниз индикатор заряда в айфонах и МР3-плеерах, и ждали, пока их кто-нибудь спасет! Или пока пришедшим на их землю новым хозяевам станет в конце-то концов как-то неловко, и они начнут налаживать их жизнь заново. Пусть даже не лучшую жизнь, вопреки обещаниям самой Катерины Тэтц, снова куда-то пропавшей!.. Но хоть какую-то! Жизнь, в которой сломанная в драке за пачку макарон кость, или обострение астмы, или закончившийся картридж к водяному фильтру не означали бы почти неизбежную смерть для тебя и твоей семьи! А этого все не происходило, и становилось все хуже и хуже, и смертей вплотную к каждому, рядом с каждым, становилось все больше и больше. И новые власти, занятые неизвестно чем, уже не пытались ничего обещать, даже не создавали видимость того, что они пришли дать и блага, и демократию, и равные права геям, и все прочее, о чем говорилось еще совсем недавно.

Через три месяца после начала войны вся пропаганда без исключения была нацелена уже наружу, туда, на свое собственное население. Мол, «Мир на глазах становится безопаснее, русская угроза цивилизации ликвидирована. Ура, сейчас всем будет совсем хорошо». Наверное, в этом был какой-то смысл, была какая-то логика. Очень может быть, что демонстрации, и протесты, и очень нехорошие утечки информации в западных СМИ действительно требовали всех усилий их пропагандистской машины без остатка, – и на разгромленных, растерзанных русских людей ресурсов уже не хватало. Зря.

Именно это Николай считал самой большой, самой главной ошибкой захватчиков. Русским промывали мозги много десятилетий подряд. Они имели отличную прививку от пропаганды. Как только давление снизилось – вместе с исчезнувшим доступным каждому телевидением и Интернетом… Как только это случилось – они начали думать сами.

---

Где находится запасная база отряда, знали все бойцы постарше. Сами строили. Пара наполовину врытых в землю дощатых бараков самого невзрачного вида – как бы казармы. Штабной домик, очень похожий сверху на сарай или амбар. Столовая, склад, что-то еще. Полуземлянки, щитовые времяночки. Нормально. Ценность запасной базы была вовсе не в капитальной несокрушимости каких-то фортификаций. Ценность ее была в том, что возле нее не паслись хозяйственники, из нее не выходили и в нее не возвращались патрули. И фиг запеленгуешь – нечего пеленговать. И нет перманентного теплового пятна – от непрерывной готовки на сто пятьдесят человек. И местным все равно – а местные очень разные бывают. Вовсе не все поклонники пропавшего Президента и Главнокомандующего. Вовсе не все почитатели какого-то нового. Некоторые при каждом призыве «влиться в ряды» поминают Катерину Тэтц и ее сына и всех остальных участников той мерзкой истории – одной из многих тысяч, просто лучше всех других раскрученной. Жизнь и так трудна и смертельно опасна: рисковать ее остатками, для того чтобы стало, как было раньше? Нет, они лучше смирно подождут в сторонке. Посмотрят.

Когда таких умников вели вешать, те, бывало, искренне не понимали за что. Не просто кричали, возмущались, протестовали – не понимали. Слава богу, таких постепенно стало заметно меньше. И в абсолютном исчислении, и в относительном. Будь проклято то, почему именно таких стало меньше и больше стало других. Готовых рвать врагов зубами. Причем делающих это, если припрет, в буквальном смысле этого выражения – он один раз видел. И потом еще снилось это, один или два раза. Даже собственные несколько рукопашных не снились – мозг защищал себя, как мог. А это вот…

---

Кстати говоря, Николаю также очень сильно, до зубной боли, хотелось знать, что же случилось с «Темным Властелином». Мрачная и человеконенавистническая сущность которого, говорят, и стала причиной того, как все не любили Россию. Того, что копили танки у ее границ. Если бы не было злого Путина, а снова был бы добрый Горбачев, Россию, конечно же, никто бы и не подумал трогать! Правда-правда! Верьте нам, люди, мамами клянемся!

Смешно… Было бы смешно, если бы не было грустно. Путин пропал. На вопросы о его судьбе ничего не могли ответить даже дошедшие с Большой земли своими ногами люди, хотя у кого-то из них почти все это время были радио и телевидение. Не знали. Да и думать забыли вообще-то. Наверное, погиб. Во вражеской пропаганде, в листовках и радиовоззваниях не было ни слова о Путине – вот это Николай и его ребята знали получше сибиряков. Никто не угрожал ему судом, никто не раскрывал страшный компромат. На фоне сыгравшей огромную, по-настоящему важную роль в военном поражении весны 2013 года медийной кампании с полным раскрытием деталей позорной и страшной истории Катерины Тэтц… Убийства ее сына и защиты убийц всей мощью нашей государственной машины. За деньги… На фоне вот этого и пары других столь же доходчивых тем пропаганды отсутствие даже просто упоминаний о судьбе бывшего Президента России было по-настоящему странным. Они все могли только гадать, и тут вариантов было много. Убит вражескими диверсантами – и об этом не говорят, потому что это совсем уж… По-солдатски покончил с собой, поняв, что поражение неизбежно и не собираясь допускать суда. Исход которого очевиден и который сам по себе позор для страны, пусть и разгромленной превосходящими силами. Сбежал в ЮАР или Бразилию и теперь живет за семью заборами, проедая накопленные миллиарды… Еще что-то. В целом тон предположений был весьма положительным. В том смысле, что вряд ли этот конкретный Президент, Главнокомандующий и Гарант Конституции сидит сейчас на даче, дрессируя собаку и попивая чай либо водочку. Как-то не в его это стиле. Путин, пусть явно не идеал человека на русском престоле, сделал для страны очень много. Напади на Россию ровно те же самые силы на 10, 15 или 20 лет раньше – и Россия бы сдалась на второй день. Радостно. С песнями. Лишь бы установили порядок. Потому что у людей имелись иллюзии. Но за это время случились Ирак, Югославия, Афганистан, Ливия. Иллюзий у людей не то чтобы не оставалось, но их явно стало резко меньше. За годы с Путиным Россия не сумела восстановить ни утерянную промышленную мощь, ни порубленные на куски миролюбивыми Ельциным и Горбачевым Армию, Флот и ВВС. Но при Путине у людей довольно заметно очистились от чужой политической пропаганды мозги. Чужую заменила своя, но это был, ей-богу, не самый худший вариант.