Б. Межуев: «Страна находится перед серьезнейшим в ее истории выбором, но осмысливать его некому»

Стоячее болото отечественной мысли можно поколебать только очень большим камнем. Есть ли сегодня люди, способные на такой бросок?

 

 — Борис Вадимович, как известно, не так давно сайт Русская Idea (председателем общественной редакции которой Вы являетесь),  и филиал МГУ в Севастополе при содействии сайта «Форпост» провели в стенах Филиала научно-практическую конференцию «Русская весна в большой русской истории: к 5-летию события».   Не могли бы Вы прояснить цели и задачи этого мероприятия?

 — Если прояснить цель нашей севастопольской конференции, то она состояла прежде всего в том, чтобы продолжить существование нашего научного семинара об альтернативах революции, который проходил в стенах ИСЭПИ в первой половине 2017 года. В этом мероприятии принимали участие московские историки и политологи, коммуникация между представителями двух научных цехов происходила непросто, но в итоге она приводила к очень интересным и нетривиальным выводам. Потом семинары прекратились, и вот мы с руководительницей этих семинаров Любовью Ульяновой решили провести нечто аналогичное на севастопольской земле в канун пятилетней годовщины революционных событий в этом городе.  Эта инициатива совпала с идеей ростовского философа и политолога Станислава Смагина посетить город в то же время кружком единомышленников с целью поговорить о пятилетии Русской весны и ее наследии, учитывая в том числе и нынешнюю непростую политическую ситуацию в Севастополе.

В итоге, собралось 12-13 гостей со всей России и вместе с двумя севастопольскими участниками мы обсудили вопрос, можно ли считать эти события революцией и что вытекает из этого определения, если принять его на вооружение. Ну, скажем, что революция должна иметь продолжение, что итоги революции всегда не соответствуют изначальным ожиданиям, и как смотреть в связи с этим на киевский Майдан, является ли и это событие революцией, и тогда, возможна ли революция, направленная против другой революции? Я высказал идею, что не просто возможна, а в какой-то мере закономерна и назвал севастопольскую революцию в числе других, аналогичных — «альтернативной революцией». И нельзя сказать, что был однозначно поддержан коллегами, у каждого из которого в запасе был свой собственный вариант ответа.

 

-Либеральные политологи, анализируя новогоднее поздравление президента России и предшествующую ему   метафору «острова свободы», приведенную патриархом Кириллом при описании РПЦ в ее конфликте с Константинополем вокруг украинской автокефалии, говорят о возвращении в политический дискурс мифологемы «остров Россия» как социальной модели.  Известно, что именно благодаря Вам фондом ИСЭПИ  два года назад был  издан главный  труд  Вадима Цымбурского –  незавершенная диссертация «Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII–XX веков»,  в которой он разрабатывает это определение.  Что наиболее значимо и актуально на сегодняшний день из пресуппозиций Цымбурского в контексте темы особого пути России?

— Да, конечно, самый простой и первый смысл «островной» метафоры Цымбурского – это указание на геополитическое одиночество России. В том числе России православной. Цымбурский сам указывал на концепт «Третьего Рима» в его изначальном смысле, который обнаруживается в Послании псковского монаха Филофея дьяку Мисюрю Мунехину: Россия – остров, на котором могут спастись праведные, оказавшийся среди «потопа» неверия. Последняя земля последней церкви. Что и говорить, конечно, в этой метафоре «зашито» представление, что мы в России можем быть правыми, когда весь мир неправ. Это представление очень глубоко расположено в национальном сознании, и оно является предметом критики со стороны так называемого либерального сознания, которое требует от России раствориться в окружающем мире, слиться с ним. По-своему то же самое требует от России и евразийство – слиться с окружающим пространством, снизить остроту различия между Россией и соседними полуазиатскими автократиями. Прозападный либерализм требует от России «стать Эстонией», евразийство – «стать Азербайджаном».

«Островное» сознание отвергает оба эти призыва и полагает необходимым такое представление России о себе, при котором любое «слияние с фоном» было бы немыслимым. Этот понятный императив, конечно, должен быть наполнен какой-то конкретикой – в частности, правовыми конституционными нормами, отражающими именно российскую – не европейскую, но и не евразийскую – специфику. Конечно, это более чем актуально в ситуации, когда, по существу, единственный спор, который идет сегодня в России – это судьба страны «после Путина».

Есть негласная установка, что России вновь предстоит некий цивилизационный выбор, поскольку сегодня мы живем в ситуации своего рода «отложенного самоопределения»: нынешняя политическая элита страны включает в себя и тех, кто открыто поддержал «крымский выбор», и тех, кто его поневоле принял, и даже тех, кто имеет по этому поводу свое «особое мнение». Очевидно, что всем этим силам придется так или иначе выяснять между собой отношения и в этой борьбе слишком многое будет поставлено на карту. Думаю, что лозунгом какой-то из этих сил в ситуации неизбежного столкновения интересов обязательно станет призыв к России «стать нормальной страной», «вернуться в семью цивилизованных народов» и т. д. Ясно, что концепция «острова России» обязательно будет использована теми, кто не увидит радостных перспектив в осуществлении подобных мечтаний. Так что Цымбурский, его теория «острова Россия» (ОСТРОВ РОССИЯ. Перспективы российской геополитики В.Л. Цымбурский), как и евразийство, обязательно еще сыграет свою политическую роль, а вот победит ли он, это вопрос открытый.

 

— Исследователям и политологам известно, что тема особого пути России не нова для отечественной и зарубежной общественной политической и философской мысли… Здесь можно вспомнить и П.Я. Чаадаева и Н. Я. Данилевского, М.О. Гершензона и, конечно же, Шпенглера с его вторым томом «Заката Европы»… А какие из разработок этих исследователей Вам кажутся наиболее актуальными в наши дни?

 — Петр Чаадаев актуален в первую очередь своими беспощадными инвективами первого «Философического письма», которые, мне кажется, гораздо более применимы к современному российскому обществу, чем к обществу его времени. Сегодняшняя Москва – место более чем странное. Здесь производится всё, кроме идей. Театры переполнены, множество выставок, концертов, культурных инициатив, но все это не создает нового интеллектуального качества, поскольку страна и ее культурная прослойка разучилась производить идеи, самостоятельно, без внешней помощи, самостоятельно формировать мировоззрения. Не стреляющая Царь-пушка и не звонящий Царь-колокол – это плохие метафоры для описания великой русской истории, но прекрасные — для характеристики современной русской философии. Точнее, ее полного отсутствия.

Я обнаружил в свое время явную точку роста русской самобытной мысли в соседней области – в политологии, проще говоря, в журнале «Полис», где в девяностые работало просто созвездие авторов первой величины. Увы, сегодня из этой великого созвездия активно продолжает трудиться на Родине один Михаил Васильевич Ильин. Игорь Клямкин занял, по-моему, довольно банальную либеральную позицию и занимается прославлением украинского политического опыта (через фонд "Либеральная миссия", признанный иностранным агентом- прим Кислая). Вадим Цымбурский умер десять лет назад. Борис Капустин и Владимир Пастухов трудятся за рубежом. Константин Сорокин, видимо, сменил сферу деятельности и полностью исчез из поля зрения. В общем, чаадаевские слова вполне актуальны сегодня. Но и Михаила Гершензона тоже – как и говорил организатор «Вех», наши политические убеждения носят как правило неглубокий поверхностный характер, и он обусловлен в основном одним обстоятельством – обижены ли мы нынешним режимом или, напротив, им обласканы. Обиженные повторяют мантры «Эха Москвы», обласканные – формулы политических передач российского телевидения. В такой атмосфере живая философская мысль просто вянет, и, кажется, она уже увяла.

 

— Так в чем же, на Ваш взгляд, заключается этот особый пусть России в современных условиях?

— Я высказался по этому поводу один раз в статье в журнале «Вопросы философии», я думаю, что особый путь России – это путь «оправдание отцов», или «оправдание Отечеств». Обычно русские поэты говорили о России как о стране с сильным женским гендерным самосознанием. Наверное, это так и есть, но именно поэтому здесь в глубине есть явный протест против демаскулинизации культуры. Это наталкивается на протест части интеллектуального класса, так называемого креативного класса, против немного навязываемой властью усиленной маскулинизации. Все эти изображения Путина с голым торсом, культ физкультуры и здорового образа жизни, бесконечные фитнесы и качалки, пропагандируемые чуть ли не на официальном уровне. И вот проблема состоит именно в том, можно ли выйти за рамки этой простой дихотомии, и понять реально, в чем состоит смысл «патриархальности», смысл «отцовства» в политическом, культурном и религиозном отношениях. То, что на самом деле отвергает западный Нью-Эйдж, да практически вся современная, как я ее называю, «магическая» культура – культура самоотрицания мужского патриархального начала.

Проще говоря, почему Бог все-таки Отец, а не Мать? Хотя и в самом деле более естественно поклонение Матери, чем Отцу, который гораздо меньше связан с ребенком, чем Мать? Думаю, в этом глубинная подпочва отечественного консерватизма, который предлагает не спешить разрушать основы патриархальной, то есть «отцовской», цивилизации.

Все остальные ответы на вопрос об «особом пути» мне кажутся недостаточными – я не вижу какой-то особой роли «справедливости» в российском менталитете, отличающем его от менталитета европейца или же столь ориентированного на социализм южного американца, я не нахожу, что у нас как-то особенно развиты установки на бескорыстие. По-моему, это все искусственные идеологемы. Но вот это сопротивление постмодерну на всех фронтах с его антипатриархальными установками – это реальность, у нас все что плодоносит в интеллектуальном отношении, все рождается из сопротивления постмодерну, все что сдается постмодерну, как духовному течению, имеет налет вторичности и третьесортности.

 

— А в чем сегодня видите проявление сопротивления западной цивилизации современной Россией?  Год назад в упомянутой Вами программной статье «Есть ли у России свой «цивилизационный код», и в чем он может заключаться?» , Вы писали:

«Если посмотреть обобщенно на все линии сознательного или полусознательного сопротивления воздействиям западной цивилизации, то можно обнаружить, что они по существу касаются трех аспектов – государственного устройства, семейных отношений, церковной жизни».

«В России наибольшим иммунитетом от западных влияний обладают государство, семья и церковь. Все остальное преобразуется по западным лекалам с поразительной легкостью: образовательные системы, экономические институты, медиа, некоммерческие организации и т.п.». 

Насколько изменилась картина за прошедшее время?

— Хочу уточнить, в этой статье я указываю на глубинный код российского сопротивления западным культурным инновациям, но я отнюдь не хочу сказать, что везде и во всем это сопротивление позитивно.

Например, оно не слишком позитивно в политическом аспекте, мы упорно не хотим жить по закону, становиться рационально-правовым обществом, нас устраивает «сильная рука», которая все сделает за нас. В своем почитании «отцов» мы никак не можем повзрослеть, а взросление означает представление о том, что мы сами в каком-то смысле уже стали «отцами» в прямом и переносном смысле этого слова. И это означает, что консерватизм должен найти сочетание с демократией, политическим строем, отражающим меру взросления нации. Но и демократия тоже должна сохранять в России этот консервативный характер, то есть иметь внутренние ограничения, позволяющие уклоняться от тех соблазнов, о которых мы говорили выше.

 

— В той же статье, Вы, в частности, утверждали, что:

«нельзя исключить, что в ближайшие уже годы мы увидим медленный дрейф российского общества в сторону принятия европейских стандартов: и в плане культурной открытости трансгендерам и сексуальной меньшинствам, и в виде изживания следов патриархальности в политике, культуре и религии. Это будет означать только одно: что Россия откажется быть цивилизацией, выбрав путь конформного приспособления к нормам Евро-Атлантики. Никто не поручится, что, в конце концов, Россия не изберет именно этот конформистский путь, который «внутренний Запад» назовет передовым, а агентура цивилизационной самобытности, соответственно, пораженческим». 

Что изменилось за год?  И как?

 — По сути, не изменилось ничего, хотя, с другой стороны, кое-что все-таки изменилось. То, что я назвал «агентурой европейских стандартов», стало гораздо более агрессивно навязывать себя стране. Понятно, что мгновенно политически сменить строй в стране невозможно, поэтому захватываются все возможные культурные позиции. Особенно в Москве и Петербурге. Вся волна последних назначений говорит об этом. Не буду конкретизировать. Уверен, что мы еще увидим сильнейший культурный прессинг со стороны так называемого «внутреннего Запада».

Меня удивляет отчасти, почему это течение просто убивает талант любого, кто к нему присоединится. Сравните ранние песни Бориса Гребенщикова и песни нынешние, ранние интеллектуальные расследования Александра Эткинда и то, что он пишет сегодня, первые фильмы Андрея Звягинцева и его две последние ленты. Но рано или поздно ведь что-то талантливое здесь появится, что обратит на себя внимание и станет подлинным культурным событием. Такое должно рано или поздно произойти. Но пока не происходит.

Впрочем, будем справедливы и в нашей, условно консервативной, среде серьезных культурных событий мало.

…Понятно, что патриархальность тесно связана с таким занятием, как война. Отсюда простая феминистская мораль, чем меньше в мире войн, тем меньше роль мужчины. Это, конечно, правильно и неопровержимо. То направление культуры, которое в наше время наиболее ясно выражает писатель Захар Прилепин, но также Александр Дугин и многие другие, предлагает нам постоянно воевать, в том числе и для того, чтобы мир не феминизировался окончательно. Но мне, кажется, это не столько решение проблемы, сколько уход от проблемы – проще говоря, получается, что вся наша религия, все христианство – это такой придаток к войне как естественной стихии патриархального существования.

Но если все же война невозможна или, точнее, нужна особая, духовная, брань, что может сказать патриархальная культура о своих глубинных основаниях? Есть ли у нее философский ответ на вопрос о том, почему «отцовство» сохраняет свое значение в религии и культуре? А это означает, что мы должны переосмыслить роль интеллектуального класса в истории, собственно говоря, того класса, который имеет парадоксальную склонность к самоотрицанию – социальному, религиозному и в том числе гендерному. Какими аргументами, какой силой удержать этот класс от самоотрицания, от сдачи своих исторических позиций, что и произошло в 1991 году, – вот это и есть предмет новой культуры. Возникнет ли она в России, или Россия пойдет по пути «магической», антимаскулинной и антиапатриархальной, культуры, этот вопрос решит только история.

 

— В «Вопросах философии» Вы подчеркнули, что:

«пассивное или активное цивилизационное «сопротивление» европоцентристскому мейнстриму, которое рано или поздно возникнет, станет источником культурного и философского возрождения интеллектуального класса страны. Возможно, только в таких условиях и родится новая русская «псевдоморфоза», которая породит нового Вл. Соловьева, нового Розанова, нового Башлачева и Егора Летова».

 Можете ли Вы на сегодня обозначить какие-либо новые имена такого порядка, к примеру, среди коллег-философов?  Или обозначить предпосылки к этому?

— Я уже говорил про псевдоморфозу «русской политологии», которая дала по крайней мере одного крупного политического философа – Бориса Капустина, который, однако, не нашел себя в московской интеллектуальной жизни. Хотя у него были все силы и возможности создать в России особую школу политической философии. Если бы это произошло, у нас в философском сообществе Москвы была бы иная ситуация. Другая фигура сопоставимого масштаба – ушедший от нас уже навсегда Гейдар Джемаль: я так понимаю, что Александр Дугин во многом развивает в своих хайдеггероведческих штудиях его идеи. Допускаю, что школа Георгия Щедровицкого могла бы стать такой точкой интеллектуального роста, потому что ее представляют сегодня очень крупные фигуры: Олег Генисаретский, Юрий Громыко…

Но тут проблема, конечно, состоит в том, что русская философия современной эпохи должна примерно так же «переварить» постмодернизм, как Владимир Соловьев и его наследники смогли «переварить» позитивизм. А это требует не просто чрезвычайной затраты сил, это требует отстраненного восприятия западной философской культуры, при прекрасном владении этой культурой. Это сделать очень непросто. Да еще в условиях, когда ты знаешь, что придешься не очень ко двору в современном московском философском сообществе. При этом было бы неплохо иметь какие-то внешние источники существования, освобождающие тебя от нужды, но при этом не требующие затрат времени на их поддержание. У меня лично таковых в распоряжении не оказалось, и я должен был с 19 лет думать об обеспечении своей семьи, занимаясь всем, чем можно заниматься – от соцопросов до писания колонок на острые темы. Наверное, это дало какой-то ценный опыт, но время для систематических занятий философией было безнадежно упущено.

Но почти к 50-ти годам я обнаружил, что интеллектуальная картина в стране резко упростилась. Философская полемика превратилась в какое-то метание доносов, впрочем, совершенно безвредных, друг на друга: поклонники Хайдеггера обвиняют его противников в скрытом антипатриотизме, а те их – в скрытом фашизме. Вот и вся дискуссия. Я, конечно, утрирую, но в целом все свелось примерно к этому – к конкуренции двух претендентов на статус интеллектуальной полиции. Ну и есть такие добрые культуртрегеры, которые позволяют сшить две эти компании какими-то общими проектами и начинаниями нейтрального толка.

Страна находится перед серьезнейшим в ее истории выбором, но осмысливать его, по существу, некому.

Беседу с Б. Межуевым - историком философии, политологом доцентом философского факультета Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова вела Юлия Горячева "РI".