Когда кончился марксизм в СССР

С 27-го года в стране начался термидорианский переворот. Он растянулся на десять лет и завершился в 1937 году

_{Лекция в Философском клубе посвященная советской философии и ответы на вопросы слушателей}

 

Анастасия Шавлохова (арт-директор ЦСИ «Винзавод», куратор Философского клуба). Мы сегодня открываем второй сезон Философского клуба, который будет посвящен советской философии. Советская философия — явление уникальное, его можно рассматривать исходя из самых разных точек зрения. Мы будем рассматривать индустриальный марксизм, критический марксизм, эстетический марксизм. Цикл продлится до июня-июля 2015 года. Ожидается активное участие иностранных спикеров, работающих в области постмарксизма, неомарксизма из Германии, Франции, Австрии. Следите за нашим расписанием.

Название сегодняшней лекции: «От Ленина к Сталину: партийная идеология как стимул советской философии». Я рада приветствовать двух наших спикеров — Александра Тарасова и Александра Сегала. Александр Тарасов — директор Центра новой социологии и изучения практической политики «Феникс», историк и культуролог. Александр Сегал — научный сотрудник философского факультета МГУ имени Ломоносова, философ, специалист по социальным коммуникациям.

Александр Тарасов. Здравствуйте. Поскольку это — начало цикла лекций, данная лекция вынужденно получается обзорной. Тему вы знаете. Быть может, она кого-то слегка удивит, но здесь нужно иметь в виду вот что: существует странное, ни на чем не основанное представление — потому что я не могу сказать, что оно появилось только в постсоветский период — о том, что такое партийная идеология для 20-х годов. Видимо, это представление выкристаллизовалось позже, уже в сталинский и послесталинский период, когда партийная идеология была чем-то «суровым» и «страшным». Для 20-х годов это не так или не совсем так. Разумеется, в партии большевиков была достаточно жесткая дисциплина. Она к тому же поддерживалась постоянными «чистками» — я имею в виду уже победившую партию. Но надо понимать, что применительно к понятиям «партийная идеология» и «советская философия», то есть к понятиям, относящимся к марксистской философии 20-х годов, эта дисциплина не поддерживалась палочным путем. Марксизм как течение философской мысли возник не потому, что кто-то ему приказал возникнуть, а потому, что он вообще возник как оппозиционное к тогдашнему мейнстриму направление. И к моменту, когда сложилась такая уникальная ситуация, что марксистская партия пришла к власти, она пришла к власти с некоторыми наличными философскими силами, которые не были друг с другом во всем согласны. Существовало некоторое количество школ в марксизме, не совпадающих друг с другом направлений марксизма, в том числе и в большевистской партии. Более того: даже не пребывая в составе партии большевиков, можно было быть частью советской или, если хотите, марксистской философии и оказывать на нее существенное влияние, и это не являлось криминалом. Пример: Богданов, которого выгнали из партии большевиков задолго до 1917 года. Однако это не мешало Богданову активно выпускать книги в советский период. Это не мешало Богданову быть равноправным участником дискуссий и руководить целым научным институтом. Это показывает, что есть серьезная разница между устойчивым представлением о том, как себя вели партийные идеологи, каким «ужасом» были «эти марксисты», и реальной жизнью.

Помимо всего прочего давайте не забывать, что партия большевиков испытывала в 20-е годы чудовищный кадровый голод в области философии. Во всей партии к февралю 17-го года было около сорока тысяч человек (это цифра из «Краткого курса», ее потом в советский период много раз оспаривали, но дело в том, что если взять позднейшую перепись, проведенную после Гражданской войны, и посмотреть, сколько там людей со стажем до 17-го года, и прибавить к этому вполне естественную убыль во время Гражданской войны — а в советских источниках везде писали с какой-то гордостью: партия потеряла в Гражданскую войну пятьдесят тысяч человек, — то можно предположить, что цифра в сорок тысяч правдоподобна). На страну с населением в 140 миллионов человек — это капля в море. Пролетарский характер партии большевиков достаточно серьезен: он подтвержден источниками — понятно, что большая часть этих людей не могла профессионально или даже полупрофессионально заниматься философией. Существовал огромный дефицит кадров. Кроме того, часть этого периода приходится на Гражданскую войну: люди, занимавшие руководящие должности, а практически все, кроме совсем молодого поколения, закончившего Институт красной профессуры, это люди, которые занимали какие-либо руководящие должности, люди, которые непосредственно были вовлечены в напряженную работу на фронтах и в тылу — как правило, им было не до философствования. Они выкраивали время, находили возможность: им это было нужно, и не потому, что им за это платили деньги — они отрывали время от собственного сна. Известно, что с конца 17-го года и приблизительно до середины 21-го года, руководители партии большевиков спали в среднем четыре часа в сутки, за исключением Зиновьева, который очень любил поспать — он игнорировал всё остальное, но спал. В таких условиях вообще удивительно, что совершено не такое большое количество ошибок: если бы я спал четыре часа в сутки, я бы только одни ошибки и совершал. И уж тем более мне сложно представить, как можно заниматься философией в таких экстремальных условиях. Но люди занимались. Это я к тому, что мифов об этом периоде гораздо больше, чем реальных данных, или, вернее, чем желания узнать эти реальные данные, потому что я не говорю ничего секретного, ничего такого, что не было бы известно. Обратитесь к источникам — и вы обнаружите, что всё это общеизвестные факты.

В чем заключалось основное воздействие партийной идеологии на советских философов, как их потом стали называть или как они названы в нашем цикле? В первую очередь, в сознательном подчинении своей работы более высоким целям, чем реализация личных интересов, чем, скажем, выпендреж и самореклама, что очень распространено сейчас. Эти цели были целями объективными. Вообще надо сказать, что мы имели дело с уникальной ситуацией, когда руководители государства не просто активно интересуются философией, но и активно ей занимаются и сами являются авторами философских произведений. В мировой истории до периода Октябрьской революции (до 20-х годов) я знаю только два таких примера, и оба они относятся к революционным эпохам. Первый раз — к Американской революции, второй раз — к Великой французской буржуазной революции, и они не сопоставимы по масштабам с нашим случаем. Как правило же, руководители государств никакой философией не занимаются и не увлекаются — они действуют чисто прагматически, они борются за власть, расширяют сферы влияния, захватывают ресурсы, в худшем случае просто подсиживают друг друга. С тем, что у них есть какие-то философские взгляды, это обычно никак не сочетается. Они могут быть самыми ярыми религиозными идеалистами (по три раза в день ходить молиться в церковь), но на их практической деятельности это никак не отражается. Возьмем в качестве примера Николая II: никто не сомневается в том, что он был действительно верующим человеком, но назвать его идеалистом с философской точки зрения язык ни у кого не повернется. Его религиозные представления на практической государственной деятельности никак не отражались: человек инициировал две войны, но при этом считал себя христианином. Или для примера мы можем взять череду сменившихся у нас на глазах руководителей США: они тоже все верующие, они тоже все христиане. Бомбить Югославию это им почему-то не мешало. Типично христианское поведение! Если ты идеалист, то обязательно должен думать о высоком и не заботиться о материальном, или, во всяком случае, высокое должно быть первоочередным. В самом деле, что такое материальное для идеалиста? Если он субъективный идеалист, то для него вообще сомнителен факт существования мира. Вероятно, что его нет, ведь он есть сумма его представлений. Зачем же тогда захватывать другие страны с их ресурсами, ведь они же все равно — лишь сумма представлений?

В случае с большевистским руководством, как мы знаем, дело обстояло не так. Тут надо сказать, что подчиненность философской работы объективным практическим задачам была вызвана не диктатом партии, не принуждением, а тем фактом, что марксизм есть философия практики, следовательно, теоретические положения в марксизме должны подтверждаться практикой: марксизм без социального эксперимента, без связи с реальностью — это уже не марксизм. Это, конечно, не значит, что философия марксизма обречена на скатывание в ползучий эмпиризм и занятия систематизацией и обобщением фактов, но это задает рамки. Для марксиста невозможно философствовать ради философствования, продуцировать оторванные от реальности умозрительные схемы, чтобы выглядеть оригинально, что сейчас либо является, либо считается нормой.

Чтобы было понятно, я приведу простой пример. Некоторое время назад я давал интервью студенческому философскому журналу «Финиковый компот» и нехорошо отозвался в интервью о Латуре и акторно-сетевой теории. И потом мне рассказали, что в кругах Вахштайна в Питере люди говорили об этом случае с большим осуждением.

Давайте представим, что я с кем-то из собравшейся здесь аудитории настолько не совпал во взглядах, испытал к нему такую сильную ненависть, что достал пистолет, выстрелил в него, попал в лоб и убил. Это марксистская и вообще материалистическая интерпретация событий. Интересно, что этой интерпретации будет придерживаться любое следствие в любой стране, какой бы религиозно-идеалистической эта страна ни была (хоть в ваххабитской Саудовской Аравии). Следователи будут исходить из того, что я достал пистолет, выстрелил и убил. Но не так с точки зрения Бруно Латура и акторно-сетевой теории. С такой точки зрения, это — лишь одна из возможных интерпретаций события. Абсолютно равноправная с ней, равнозначная интерпретация предполагает, что я ни при чем, а это пистолет сам испытал такую ненависть к моему оппоненту, что сам выстрелил, попал ему в лоб и убил. Но и это еще не конец, потому что если строго следовать за Бруно Латуром и канонами акторно-сетевой теории, то, возможно, что и пистолет ни при чем, а это патрон в пистолете испытал такую ненависть к моему оппоненту, что сам выстрелился: гильза вылетела, порох сгорел, а пуля попала ему в лоб и убила. И все эти интерпретации якобы равнозначны, равноправны, и мы должны относиться к ним с равной долей уважения. Для марксиста это невозможно, и невозможно не потому, что ему «партия запретила», а потому, что марксист понимает, что это — откровенный бред, а марксистский философ слишком серьезно относится к своей работе, чтобы включать эту работу в поле, где бред равноправен его работе.

Итак, возвращаюсь к воздействию партийной идеологии. Из чего в тот период исходили партия и ее руководство? Они исходили из того, какие перед ними стоят задачи. Я говорю не о частных и мелких задачах, которые решались в ежедневной практике, а о первой, самой важной и самой основной задаче. Этой задачей была Мировая революция. Ради этой мировой революции был создан Коминтерн. Мировая революция воспринималась как важнейшая задача, потому что существовало опирающееся на определенные марксистские традиции представление, что революционная власть в одной, отдельно взятой стране выжить не сможет, тем более там невозможно построить социализм. Октябрьская революция произошла в отсталой стране, а не в передовой, а должна бы вроде произойти в передовой стране — в соответствии с догмами марксизма, если в данном случае уместно употреблять слово «догмы». Для того, чтобы произошла Мировая революция, и был создан Коминтерн. Напоминаю присутствующим, что Коминтерн был организацией, где официальным языком был немецкий и достаточно долгое время существовало представление, что, в конце концов, когда произойдет революция в Европе, столицей будущего революционного государства — неважно, как оно будет называться (тогда еще не было представления, что оно может называться «Союз Советских Социалистических Республик», — хорошее, кстати, название, потому что в нем никак не задана география, эти республики могут быть на любом континенте), — будет Берлин или Вена.

Как это влияло на философскую жизнь в стране?

В первую очередь это влекло за собой активное освоение зарубежной марксистской и социалистической литературы. В 20-е годы было издано огромное количество этой литературы в переводах, иногда не самых лучших (люди торопились, иногда они не так хорошо, как нам бы сейчас хотелось, знали язык, что сказывалось даже на переводах Маркса и Энгельса и вызывало потом некоторые проблемы в философских дискуссиях). С какого-то периода пошла волна обратных переводов — наработки советских марксистов старались как можно быстрее донести до товарищей «за кордоном», как тогда говорили. Причем в этот период было издано огромное количество переводных произведений людей, которые тогда уже считались «ревизионистами» и «оппортунистами». К примеру, было издано большое количество произведений Каутского. Предполагалось, что нужно это знать, нужно изучить и освоить, чтобы полемизировать с твоими идейными противниками — хотя бы и в лагере социалистов. Это при всем желании невозможно назвать жестким партийным диктатом, хотя мы понимаем, что существовали главлиты, отвечавшие за издание этих произведений. Следовательно, границы необходимого совпадали в тот момент с границами дозволенного: было понятно, что это нужно во имя более высокой цели, чем поддержание сомнительной внутренней стабильности в тех или иных небольших партийных организациях из боязни, что кто-то-де начитается Каутского и впадет в оппортунизм именно в этой конкретной партийной или комсомольской организации.

Что такое Мировая революция? Мировая революция — это ликвидация власти буржуазии и капитализма как социального строя во всем мире. Для этого — что уже непосредственно касалось советских философов — было необходимо полноценное, как можно более полное и в то же время дифференцированное по странам и регионам знание капиталистического мира и новейших особенностей функционирования капитализма как системы. Об этот тогда говорили и Ленин, и Бухарин, и Троцкий. Бухарин в докладе «Основы планирования научно-технической работы» прямо выводил из этих социально-политических потребностей тот факт, что в СССР особенно быстро развиваются именно политическая философия (то, что сейчас назвали бы политологией), социальная философия, социальная психология, лингвистика и востоковедение. С другой стороны, революции совершаются массами. Кто, с точки зрения большевиков, представлял на тот момент основное препятствие на пути революционизации масс в странах Западной Европы? Социал-демократы — противники в борьбе за умы рабочего класса. Отсюда — особенно тщательное изучение социал-демократического наследия, постоянная полемика с теоретиками социал-демократов и социал-демократическими философами. Отсюда же — развитие таких разделов марксизма, как исследования по классовой борьбе, по диктатуре пролетариата и полемика с немарксистскими философскими школами, укоренившимися в рабочем движении, в первую очередь, с неокантианцами.

Что такое меньшевизм? Это другое название австро-германской социал-демократии. Что такое меньшевизм в философском плане? В первую очередь, уступка неокантианцам. Поэтому Плеханов и Ленин считали неокантианство самым опасным противником. Для специфических российских условий, где не было ни одного хоть сколько-нибудь грамотного социал-демократа, который не читал бы книги Карла Форлендера «Кант и социализм», это было очень актуально. Я уже не говорю про Германию.

Но раз целью являлась мировая революция, то СССР воспринимался как тыловая база. Следовательно, советским философам было нужно: а) найти союзников внутри страны, чтобы эту тыловую базу укрепить, б) найти союзников за рубежом, в) работать на опережение. То есть не просто повторять опыт эпохи капитализма (это касается не только промышленности, это касается и философии), а искать новое, забегать вперед, ставить эксперименты и т.п. При этом было понятно, что часть экспериментов провалится. Разумеется, какая-то часть экспериментаторов окажется наивными мечтателями или просто проходимцами, но это неизбежно. Отсюда — интерес к новейшим открытиям в науке, в частности интерес к теории относительности, интерес к радиоактивности, к генетике, психоанализу и т.д. Отсюда — ориентация на союз с учеными-естественниками. Отсюда — установка на привлечение всего самого прогрессивного и передового, в том числе в литературе и в искусстве, что также было обусловлено недостатком собственных сил, тем, о чем я уже говорил, — дефицитом кадров.

«Винзавод» — это «арт-территория». Среди собравшихся, наверное, большинство — художники и искусствоведы. Но я думаю, вы легко вспомните, что практически весь авангард 1910—1920-х годов в мире вдруг оказался левым. В этом нет ничего случайного. Это результат прямого воздействия на них пропаганды со стороны большевиков и Коминтерна, заинтересованных в поиске среди них союзников, пытавшихся установить с ними контакт, понять, чего они хотят, услышать их голос, а не просто использовать их в каких-то своих целях.

В 1922 году Ленин написал письмо в журнал «Под знаменем марксизма». Письмо называлось «О значении воинствующего материализма». У нас его обычно называют статьей, но по сути это письмо. В этом письме Ленин сформулировал задачи «ближнего прицела». Первая задача: союз с другими материалистами. Логично: если у вас мало наличных сил, ищите союзников. Вторая задача: союз с учеными-естественниками, которых Ленин справедливо считал стихийными материалистами. Их называли либо продолжателями дела революционных демократов, либо материалистами-естественниками. Опять-таки, это было нужно для того, чтобы можно было создать более широкий фронт для борьбы против идеалистов, которые были прямыми выразителями интересов классового врага. Следующей задачей была дальнейшая разработка марксистской диалектики на основе последних достижений конкретных наук, эта задача напрямую сопрягалась с предыдущей. И следующая задача: атеистическая пропаганда. Предполагалась наступательная тактика на философском фронте, которая была своеобразным отражением такой же наступательной тактики, которая известна под названием «единый фронт», в политике. С целью облегчения этих действий была предпринята акция, которая нам всем известна как «философский пароход», то есть высылка идеологических противников из страны.

Почему их высылали? Потому что они отвлекали на себя силы и внимание, активно мешали. Там было некоторое количество профессоров-преподавателей, они преподавали, и они же развернули активную деятельность за пределами университетов (вроде Вольфилы). Существовали частные издательства, которые активно их публиковали. И таким образом эта публика оказывала определенное воздействие на умы молодежи, в первую очередь, на умы антисоциалистически настроенной молодежи, но даже и на умы молодежи пролетарской. Началось медленное складывание легальной идеологической базы для нового вида контрреволюции. Не будем забывать, что это 1922 год, Гражданская война продолжалась и на Дальнем Востоке и в Средней Азии. Плюс к этому: рейды из-за границы на территорию советских республик. Плюс: восстания внутри.

Лично я считаю, что это была ошибка либерального типа. У большевиков были и другие ошибки либерального типа, к примеру, провозглашение «свободы совести». Чтобы было понятно, приведу один пример: Иван Ильин. Высланный Иван Ильин, который сейчас поднят на щит, торжественно перезахоронен, неоднократно цитировался президентом Путиным с подачи своих спичрайтеров, в честь которого не так давно установлена мемориальная доска на юридическом факультете МГУ.

В 30-е годы в соавторстве с Адольфом Эртом, высокопоставленным нацистским функционером, который до 1938 года возглавлял антикоминтерновское отделение геббельсовского Министерства пропаганды, Ильин издавал книги под немецкими псевдонимами. У нас об этом практически никто не знает. Он пользовался псевдонимами «Юлиус Швейкерт» и «Альфред Норман». У этих книг были такие замечательные названия, как, например, «Снятие оков с преступного мира». Подразумевается, что оковы с преступного мира сняли именно большевики. Или «Большевистская великодержавная политика: планы Третьего Интернационала по революционизации мира по аутентичным источникам». Там Ильин объяснял всем желающим, какие ужасные евреи и славяне населяют большевистскую Россию — раз они допустили ликвидацию монархии и высылку за границу его, Ивана Ильина, и, конечно, что фюрер должен вбить их в землю, раз и навсегда показать всем, что с такими негодяями полагается делать. Если бы у нас Ильина издавали и читали одни только монархисты, черносотенцы и фашисты — это было бы еще полбеды. Но около двух лет назад я присутствовал на Шаламовских чтениях. Там выступал Михаил Рыклин, с которым у нас завязалась небольшая полемика на тему большевиков, которые-де, по Рыклину, стали травить политзаключенных с помощью уголовников и вообще всячески поощряли уголовный мир и создали-де гигантскую уголовную субкультуру (хотя на самом деле уголовная субкультура намного большего масштаба существовала в царской России). Когда я ему стал задавать вопросы по этой теме, он искусно подменил термин и обезоружил меня, сказав, что не было другого такого режима, которому бы уголовники были социально близки. Но откуда он вообще взял эту «социальную близость»? Он исходил из того, что это — «общеизвестный факт». Но в Советском Союзе всё решалось либо государственными органами, либо органами партийными. Итак, каким документом какого государственного или партийного органа (Совнаркома, Малого Совнаркома, Верховного Совета, ЦК, Политбюро, Оргбюро) уголовники были провозглашены «социально близкими»? Такого документа нет. Откуда же Рыклин это взял? Он это взял от Солженицина. А Солженицын это взял — через третьи руки — от белых эмигрантов. А откуда это взяли белые эмигранты? Оказывается, это придумал Ильин.

Вот передо мной сидит главный редактор журнала «Скепсис». В журнале «Скепсис» есть член редакции по имени Нина Дмитриева, доктор философских наук. Я сам десять лет состоял в журнале «Скепсис» (не афишируя этот факт) — и уговаривал Нину Дмитриеву, которая живет в Германии, заняться этой темой (Ильин и его нацистские писания) или хотя бы написать статью об этих книгах. Она показывала мне пятнадцатисантиметровую стопку ксерокопий работ Ильина, но так ничего и не сделала. Должен сказать, что за это время Дмитриева выпустила три книги по неокантианству, рекламируя, таким образом, неокантианцев — злейших врагов марксизма. Такова разница между сегодняшними философами, именующими себя «левыми», и большевиками, участвовавшими в Гражданской войне и ходившими в одной гимнастерке, но при этом находившими время для философской работы… Если в зале есть люди, хорошо владеющие немецким языком, то я призываю их выполнить эту работу вместо Нины Дмитриевой. Наша страна очень нуждается в разоблачении Ивана Ильина, потому что он не великий философ, а натуральная фашистская сволочь.

Чем руководствовались в то время большевики? Они руководствовались соображением, что, если они вышлют эту группу, она не будет мешаться под ногами, и тогда можно будет наличные кадры, которых, я повторяю, было мало, бросить на более важные вещи.

Революционное наступление продолжалось — напоминаю, что следующий революционный натиск был в 1923 году. Это неудавшаяся революция в Германии. Это восстание в Болгарии, Краковское восстание в Польше. И лишь после 1924 года стало ясно, что с Мировой революцией что-то «не так». Во всяком случае, она не осуществляется так быстро, как хотелось бы. Отказ от Мировой революции и переориентация на социализм в одной, отдельно взятой стране радикально изменил ситуацию. Эта, казалось бы, не страшная ошибка большевиков стала для нас очень серьезной: если бы Ивана Ильина не выслали за границу, а сослали бы в какую-нибудь тмутаракань преподавать немецкий язык крестьянским детям, мы бы с вами не имели сейчас путинского идейного вдохновителя.

Помимо всего прочего, поставленные радикальные задачи в плане изменения всего мира (Мировая революция) вызвали к жизни такое новаторское направление науки, как работы в области научной организации общества и научной организации труда (Богданов, Гастев, Керженцев). Это — предвосхищение кибернетики и теории систем. Все было просто: если революция — мировая, то, следовательно, возникает Мировая коммуна, если возникает Мировая коммуна, то, следовательно, нужда в государстве исчезает, потому что, как только государство подавило классового врага, общество переходит к самоуправлению, что вызывает необходимость в предварительной разработке научных принципов организации общества, чтобы это не делалось методом тыка.

Каким образом в 20-е годы решалась задача развития и обновления марксистской философии? В форме дискуссии — не приказным порядком, не назначением исполнителей чего-то, не раздачей указаний, но методом дискуссий. Примеры: дискуссия о природе философии, дискуссия о сочетании марксизма с естественными науками (которая повлекла за собой привлечение к советскому марксизму большого числа ученых-естественников). Дискуссия о марксизме и теории относительности, которая как раз привела к тому, что в Советском Союзе теория относительности была успешно признана, хотя вначале был большой испуг, потому что большое количество людей на Западе, не разобравшись в том, что говорит Эйнштейн, впало в идеализм. Но раз идеалисты поддерживают Эйнштейна, то первой мыслью наших не особенно продвинутых граждан была та, что эту «вредную» и «империалистическую» теорию следует запретить. К счастью, в результате дискуссии этого не произошло. Весьма ценной была дискуссия о соотношении марксизма и психологии, в которую оказались втянутыми психологи-естественники, и результатом которой было возникновение выдающейся психологической школы (Рубинштейн, Выготский, Лурия, Леонтьев и их последователи) и последовавшее за ним бурное развитие педагогики и педологии. Присутствующие, наверное, знают, что педология впоследствии была провозглашена «буржуазной лженаукой» и ликвидирована. Но это было уже в сталинский период. Марксизм и биологическая теория эволюции, марксизм и генетика: если бы не эта дискуссия, то у нас не было Кольцова и выдающегося развития генетики в конце 20-х и начале 30-х годов. Как вы знаете, потом, при Сталине, генетика была провозглашена «буржуазной лженаукой». Марксизм и психоанализ — психоанализ был воспринят как материалистическая, а не идеалистическая теория (с последующей критикой пансексуализма и биологизаторства). Но позже, при Сталине, и с психоанализом «разобрались» (то есть тоже провозгласили «буржуазной лженаукой»). Несколько дискуссий по этике. Почему несколько подряд? Потому что огромное количество большевиков в процессе Гражданской войны столкнулось с огромным количеством моральных вопросов, с которыми человек в обыденной жизни почти не сталкивается. Естественно, это было очень актуально и живо всех интересовало. На этой почве было издано огромное количество «вредной» литературы: статьи Каутского по этике, его книга «Этика». Это всё издавалось, и никого это не пугало. Растянувшаяся на несколько лет дискуссия между «механицистами» и «деборинцами», которые сами себя называли «диалектиками». «Механицисты» во главе со Скворцовым-Степановым называли, однако, «деборинцев» «формалистами». В реальности это была дискуссия о месте и методе диалектического материализма. Первые отдавали приоритет индукции, вторые — дедукции, первые сводили диалектический материализм к обобщению и истолкованию достижений естественных наук и привлекли на свою сторону массу крупных ученых-естественников. Вторые, хватая через край, провозглашали независимость философии от конкретных наук. Обе группы, таким образом, абсолютизировали одну из сторон: каждая из групп, если смотреть в ретроспективе, была отчасти права. Сами «механицисты» не были механицистами, они были лишь одним из направлений в марксизме.

Но с 27-го года в стране начался термидорианский переворот. Он растянулся на десять лет и завершился в 1937 году. В результате дискуссия «механицистов» и «диалектиков» была искусственно прервана сверху, хотя в ходе дискуссии были достигнуты многие весьма ценные (хоть и частные) результаты в плане развития марксизма. В 1931 году резолюцией ЦК по журналу «Под знаменем марксизма» был резко осужден «механицизм», а затем наступила очередь «деборинцев», на которых Сталин наклеил ярлык «меньшевиствующих идеалистов». Слово «меньшевиствующий» еще куда ни шло, потому что меньшевики как раз грешили отрывом теории от практики, но вот насчет идеалистов — это клевета. Такие мелкие уступки идеализму, которые у «деборинцев» находили, можно было при желании найти у кого угодно, особенно при полемике, когда люди пользовались нестрогими формулировками. 1931-й — это трагический год для советской философии, потому что в этом же 1931 году началась кампания против Рязанова, под крылышком у которого сидел Лукач. Переориентация на «социализм в одной, отдельно взятой стране» в условиях, когда в этой стране может быть только один Великий философ — Сталин, означала сворачивание коллективного поиска в философии: на место дискуссий пришли проработки, а затем и репрессии. Это произошло не сразу, до 1934 года были еще какие-то проблески, но уже в 31-м году был издан сборник «За поворот на философском фронте», где откровенно смешивались два подхода: 1) старый, большевистский («мы боремся за то, чтобы философия разрабатывалась как руководство для революционного действия»); 2) новый, сталинский (философия «как теория, служащая обоснованием действий пролетариата»). То есть сначала «действия пролетариата», что в тех условиях обозначало действия сталинского руководства. А философия нужна для их оправдания. Философия превращается в служанку партийного руководства, как когда-то философия была «служанкой богословия».

Это напрямую связано с отказом от глобальных задач и переориентацией на решение задач буржуазной революции (индустриализация, урбанизация, введение всеобщей грамотности — говоря модным языком теории модернизации, ориентация на «догоняющее развитие»). Дальше пошли настоящие репрессии. Из самых известных имен: Бухарин, Стэн, Луппол, Гессен, Карев, Семковский, Ваганян, Агол и др. Первые выпуски Института красной профессуры, почти полностью ликвидированные. Эта пауза затянулась до конца 50-х годов.

Поскольку у меня есть еще две минутки, я хочу сказать, что одна вещь в задуманном цикле мне непонятна: мне непонятно, почему дальше предполагается переход сразу к Ильенкову, почему нет в этом цикле Бухарина, Деборина, Богданова, Луначарского и Лифшица, может быть, даже Стэна, Адоратского, Лукача, Троцкого? Вот всё, что я хотел сказать.

Анастасия Шавлохова. Большое спасибо! Я отвечу на вопрос, почему нет Бухарина и Троцкого — у нас будет Лифшиц, Лукач, но по Бухарину и Троцкому мы, возможно, организуем отдельные лекции [3].… Я думаю, что мы сразу перейдем к вопросам. Есть ли у кого-нибудь вопросы?

Татьяна Коломейцева (преподаватель Московской финансово-юридической академии). Вопрос вот какого рода: прозвучала провокационная оценка Ильина… и мне хотелось бы узнать, как вы относитесь к интерпретации гегелевской философии у Ильина?

Александр Тарасов. Если я все правильно помню, Рихард Зорге (в тот период, когда он еще не был разведчиком, а был исследователем Франкфуртской школы) написал о современных ему немецких гегельянцах: «Философствование ординарного профессора». Это у него была уничижительная формулировка. При этом надо признать, что даже у фашистов мог быть интересный — сугубо с интеллектуальной точки зрения — взгляд на Гегеля. У Джованни Джентиле был интересный взгляд на Гегеля, а у Ильина — нет.

Голос из зала. У меня вопрос к Александру Тарасову. Говоря о философском пароходе, вы употребили такое словосочетание, как «либеральная ошибка», и в том же контексте говорили о свободе совести. Не могли бы вы более развернуто пояснить свою позицию?

Александр Тарасов. Деятельность большевиков после 1917 года была одним большим экспериментом, и реальных предшественников у них не было. В советский период любили ссылаться на Парижскую коммуну, но это была попытка выдать желаемое за действительное. При воплощении в жизнь некоторых теоретических построений, а также при решении определенных практических задач вполне естественно, что — отчасти из тактических соображений, я полагаю, — были допущены определенные ошибки, отчасти же они, ошибки, были унаследованы от XIX века, от программных положений, разработанных еще Первым Интернационалом, Вторым Интернационалом и т.д. Россия была страной религиозной, подавляющее большинство населения было верующим, и это верующее население сражалось, в том числе и в рядах Красной Армии. Понятно, что увеличивать число своих политических противников и провоцировать их на противостояние было бы тактической ошибкой. Но глядя из сегодняшнего дня, в частности, глядя на нашу родную Русскую православную церковь, я полагаю, что повторение буржуазно-демократического (или либерально-буржуазного) лозунга «свободы совести», идущего из 1848 года, было стратегической ошибкой — нужно было искать какие-то другие варианты, потому что, строго говоря, свобода совести предполагала возможность функционирования идеологии, прямо и откровенно противостоящей идеологии коммунизма. Причем такой идеологии, с которой вы не сможете в полной мере реально дискутировать на научной базе: дискутировать вы можете только там, где у вас есть договоренность об основаниях, там, где вы аргументами сможете убедить оппонента в том, что он не прав. Убедить оппонента в том, что бога нет — невозможно, потому что монотеистический бог есть нечто, лежащее вне этого мира. Он всемогущ, всеведущ, если он захочет, то замаскируется так, что вы никогда не докажете, что он есть. Почему, раз он всемогущ и всеведущ, он должен себя манифестировать? Почему должны быть какие-то доказательства его существования? Нет доказательств существования бога. На практике это выливается в интересное явление: на практике мы имеем дело не с теориями и не с абстракциями, а с конкретной церковью, с социально-экономическим институтом, который занимается продажей несертифицированного товара. Он продает вам «бога», «бессмертную душу», «загробный мир» — существование ничего этого доказать нельзя. Представьте себе, что вы бы так же покупали холодильник. Вам говорят: «Есть холодильник, но мы вам его не покажем, и проверить, работает ли он, нельзя, вы верьте нам на слово, что он есть, только заплатите нам денежки». В конечном счете, оказалось, что эта ошибка большевиков спустя некоторое время сработала и нанесла довольно мощный удар.

Сергей Соловьев (главный редактор журнала «Скепсис»). Спасибо за интересный разговор. У меня есть несколько вопросов … Прежде всего, вопрос к Александру Николаевичу о хронологических рамках Термидора. Если я правильно услышал, то вы говорили о 1927 годе. Не кажется ли вам, что правильнее говорить об установлении Термидора в контексте 1923 года, когда происходят первые дискуссии о формировании левой троцкистской оппозиции, и тезис о построении социализма в одной отдельно взятой стране, если я не ошибаюсь, прозвучал в конце 1924 года и стал затем идеологической основой сталинского переворота. Мне кажется, что вы несколько сократили этот период.

Второй вопрос в связи с философскими дискуссиями того времени, который так же располагается в контексте вопроса о Термидоре. Мне кажется, что содержательные разговоры по методологии философского познания, конкретно-исторического познания в отношении к человеку в контексте споров о том, каким путем должна идти страна, вытеснялись у оппозиционеров в другие сферы, в частности, в эстетику. Если мы вспомним Воронского и судьбу журнала «Красная новь», то в разговорах об эстетике скрывалась вполне себе политическая и социальная повестка, что впоследствии для советской философии станет нормой, когда под дискуссией об абстрактных вещах скрывалась дискуссия по вполне жизненным, политическим проблемам. Мне показалось, что этот момент не был достаточно четко артикулирован в разговоре.

Еще один вопрос: о роли позитивизма как противника марксизма в двадцатые и тридцатые годы. С моей точки зрения, основой сталинской философии (в той мере, в какой ее можно называть философией) был «вывернутый» позитивизм: полное отрицание марксистского, диалектического подхода и к обществу, и к познанию как таковому, — тот самый позитивизм, который Ленин гнал метлой еще в дискуссиях с Богдановым и который влез в окно и стал обязательной частью сначала сталинской философии, затем сохранился в разных формах в советской философии и продолжает в этом смысле «портить жизнь».

Александр Тарасов. Начнем со второго вопроса, хотя это не вопрос, а высказывание точки зрения. С вопросом о периодизации все обстоит просто: Термидор — это не разговоры, а реальный политический переворот. До того момента, пока термидорианцы и их противники (большевики-«якобинцы») могли дискутировать, меряться силами, переворота еще не было. Термидорианцы были, а переворота не было. А вот с момента, когда выступления троцкистской оппозиции были насильственным образом подавлены (демонстрации на октябрьскую годовщину 1927 года), начал раскручиваться этот маховик. И при том все равно сил у термидорианцев оказывалось не так много, чтобы сразу всех заткнуть и подавить, более того, они были вынуждены оглядываться на чуждую себе идеологию. От нее нельзя было отказываться. Следующим этапом был 1934 год, а вот в 1937-м всё уже закончилось: можно было сказать, как Фукуяма: «мы победили».

Что касается эстетики: ну да, вытесняются… Простите меня, под видом литературной критики у нас выступали и Белинский с Добролюбовым, и Чернышевский. И это, знаете ли, классика…

По поводу позитивизма. Тут надо учитывать вот какой факт. С большевистской точки зрения, дореволюционная Россия была в целом страной отсталой в философском плане. Это правда. Собственных концепций не породили, а то, что породили — религиозная философия, где философии очень мало. Философия у «религиозных философов» есть только у Бердяева и Шестова, как у предшественников экзистенциализма. А прочее, то, что называют русской религиозной философией, — это богословие, обращенное к светскому читателю. Это не философия. В этой философской провинции позитивисты считались, говоря современным языком, наиболее продвинутыми представителями немарксистской философской мысли. В этом плане они расценивались как союзники, они расценивались как союзники даже американскими марксистами. Поэтому, когда в ходе естественнонаучных дискуссий некоторая часть позитивистов вдруг обнаружила у себя точки соприкосновения с «этими ужасными марксистами-материалистами», и некоторые потом, быть может, из корыстных соображений, стали говорить: «Вы знаете, оказывается, я всегда был марксистом, только этого не знал», — и таким образом сохранили свою научную карьеру и т.д., получилось так, что называть себя позитивистом было нехорошо, но не смертельно опасно. Вполне естественно, что эти люди выжили — в отличие от тех марксистов, которые были настоящими марксистами, а потому «лезли в бутылку», кричали, что партруководство навязывает им немарксистскую точку зрения, а Сталин-де ничего не понимает в диалектике. Сталин и вправду ничего не понимал в диалектике, но позитивисты ничего такого не говорили. В результате именно они выжили, создали свои школы и передали по наследству свою методологию. Иначе говоря, в определенный момент они были не такой уж и большой опасностью.

Наконец, я хочу вернуться к разговору о Термидоре и о его границах. Дело в том, что пока одна из сторон в политике не перешла к силовым действиям и не демонстрирует, сколько у нее сил, и не встречает реального сопротивления, мы не можем говорить — так, как говорите вы — о начале какого-то исторического этапа. Политика — это действия не только партийного аппарата. Обе стороны это знали и в определенной степени этого боялись. Когда нам говорят, что Сталин боялся чего-то вроде военного мятежа и заговора генералов, — это правда, потому что он знал, что в стране существует всего три силы: госбезопасность, армия и партийный аппарат. Это значит, что и армия, и госбезопасность могли начать играть свою игру. А вдруг они начали бы игру против Сталина? Подождите, не забегайте вперед с выводами. Когда Сталин пошел ва-банк и не встретил сопротивления — это 1927 год — оказалось, что ему никто не может противопоставить силу на силу. Только тогда мы можем смело сказать: да, переворот начался. Говоря словами Иоффе, «Термидор начался».

Голос из зала. Первый вопрос, Александр Николаевич, к вам. Вы осветили, как я это услышал, два этапа в отношениях между партийной идеологией и советской философией. Первый — послереволюционный, когда практика политической жизни оказывала «фосфоресцирующее» влияние на развитие марксисткой мысли. Второй — после термидорианского переворота, когда прошел этап догматизации. Если выйти за рамки обозначенной темы, то не могли бы вы дать какую-то короткую характеристику отношений между партийной идеологией и философией в позднесоветский период. И… можно ли дать краткую обобщающую оценку влияния идеологии советского периода на то, какой философия на советском пространстве оказалась к концу советского периода?

Александр Тарасов. Вы не правы, я не освещал два этапа, я осветил только один этап. Я вынужден был рассказать, чем это закончилось, иначе всё повисает во времени, и дальше я должен был бы сказать, что наступил «конец истории». Я вам рассказал, что было, а больше ничего не было. Как в классическом британском фильме «Леди Гамильтон», где задают вопрос о том, что было дальше, потом, и получают ответ: «Не было дальше. Не было потом».

Я не могу ответить на обобщающий вопрос о влиянии партийной идеологии на всю советскую философию за весь советский период, потому что не было одной и той же партийной идеологии. В разные периоды было разное. И, наконец, вопрос про позднесоветский период… Слушайте, тут заявлено огромное количество поздних советских философов. Ходите на лекции — и люди вам всё расскажут.

Голос из зала. У меня вопрос к Александру Тарасову. Хотелось бы все-таки конкретизировать, что вы имеете в виду под фразой «не дожали со свободой совести». Надо признать, что преследования церкви в советский период были, если проводить исторические аналогии, сопоставимы с преследованиями христиан в римской империи, а, быть может, и покруче, потому что сроки были более сжатыми. Преследование шло не на протяжении трех веков, но все уложилось в несколько десятилетий. Что вы имеете в виду? Что недорепрессировали, недосажали и недорасстреливали, если говорить практическим, политическим языком?

Второй вопрос. Не было ли ограничение дискуссий, которое произошло в 30-е годы при Сталине, предопределенным всем предыдущим ходом развития? Сначала ограничиваются дискуссии с немарксистами, «философский пароход», который вы посчитали еще слишком либеральным жестом. Потом наводится порядок внутри марксистской философии, всё логично идет к тому, к чему мы собственно и пришли.

Александр Тарасов. Мы услышали классическое заявление о том, что раз «большевики — тоталитаристы», то ничем другим это и не могло закончиться. Давайте разделять политическую, классовую, в том числе вооруженную, борьбу, которая началась с марта 1918 года, когда началась гражданская война между непримиримыми, антагонистическими противниками, и борьбу между оппонентами, которые в принципе являются или должны являться единомышленниками и не являются непримиримыми. Когда вы встречаете в лесу зимой голодного волка, то вопрос стоит так: либо вы его, либо он вас. Но когда вы встречаете соседа по лестничной клетке, и он, выходя из лифта, наступает вам на ногу, вопрос не ставится таким же образом. Я против смешения, которое вы мне сейчас предлагаете, или, скажем, навязываете.

Что касается религии. У вас преувеличенное представление о числе тех, кого сажали и кого убили. Поверьте мне, большевиков убили и посадили большее количество.

Голос из зала. Но не священники же их убивали…

Александр Тарасов. Кто вам сказал, что священники никого не убивали? А священники, которые во время операций Колчака расстреливали из пулеметов мятежных крестьян? Вам, конечно, про это ничего не говорят, вам про это не рассказывают… Но были и священники, которые руководили партизанскими отрядами… Давайте вспомним, что священник не имеет права брать в руки оружие, и что и та, и другая сторона нарушили заповедь.

Голос из зала. А если он взял в руки оружие, то он должен быть канонически отстранен.

Александр Тарасов. Что-то я не слышал, чтобы кого-то канонически отстранили. Большевики — это же «нехристи»: что с ними разговаривать… Это то же самое, что «туземцы не люди».

Голос из зала. Я боюсь, что у церкви не было власти, чтобы что-то такое делать канонически…

Александр Тарасов. Я еще раз повторяю. Поскольку это был масштабный социальный эксперимент, он не мог пройти без ошибок. Я полагаю, что когда всё остановилось на буржуазном лозунге «свободы совести» — это было ошибкой. Каким образом можно было преодолеть эту ошибку в тогдашних условиях, я не знаю, но я знаю, что к такому преодолению надо было стремиться. Решить правильно этот вопрос при Сталине уже было невозможно, потому что при Сталине всё свелось к конфликту между религией и сталинской квазирелигиозной системой. Иначе говоря, к религиозной войне, конфликту двух религий. Это заведомо тупиковый подход, это все равно, что борьба христиан с мусульманами. Я понимаю, что ни одна из сторон не победит, но и на той и другой стороне есть люди, которые думают противоположным образом. Крестоносцы думали по-другому, сейчас по-другому думают джихадисты. Я полагаю, что марксисты должны были найти иной способ, иной путь. Если они его не нашли, то это — свидетельство определенной теоретической слабости…

Александр Сегал. И еще. Я обращу внимание на фразу, которую вы произнесли: «с самого начала». Так вот: с самого начала ничего подобного не было. Хочу напомнить декрет об отделении церкви от государства, а школы от церкви. Этот декрет был воспринят всем клиром позитивно, потому что он убирал диктат государства, которое управляло церковью на протяжении нескольких сот лет. Церковь стала самостоятельной. Во-вторых, «с самого начала» тех чисток, страстей, о которых рассказывают, не было. Возьмите литературу 20-х годов и посмотрите. Там можно найти отношение к религии, отношение к церкви. В 20-е годы моя бабушка по найму чистила яйца, которые приносили во время пасхи. Она хорошо помнила этот момент, и это примерно 25-й год. Она очищала пасхальные яйца, которые потом засаливали в бочках, потому что их было некуда девать. Священник был гоним? Сидел в тюрьме? Нет, это была Центральная Россия, Черноземье, ничего подобного не было. Это был процесс, и когда этот процесс шел с той стороны, с 20-х годов, не было понятно, в какую сторону он повернется. То есть принцип свободы совести реализовывался достаточно последовательно. Это был взаимный процесс: церковь и государство, церковь и коммунистическая идеология вступали в определенный конфликт. Вопрос: как они себя повели в этом конфликте? Но «с самого начала» ничего похожего не было…

Вопрос из зала. Была ведь обновленческая церковь…

Александр Сегал. Да-да. Обновленцы ведь «тоже люди»…

Александр Тарасов. Я скажу последнее на эту же тему. Саша сослался на свою бабушку — я сошлюсь на свою бабушку. Моя бабушка прожила очень долгую жизнь. Она мне рассказывала кое-что интересное про церковь у них — в тогдашней Рязанской губернии и нынешней Липецкой области. Она рассказала, что когда в марте-мае 17-го года — заметьте, до Октябрьской революции — пришли в деревни массы дезертировавших солдат-крестьян, то первое, что они сделали, — это позакрывали все церкви, прогнали всех попов и даже посшибали кое-где кресты. Кроме одной церкви. В одном из соседних сел, не помню, как оно называлось, ничего не случилось ни с церковью, ни с местным священником. Я ее спросил: «Почему?» Она мне отвечала: «Потому что он был единственным из попов, кто не тянул с крестьян мзду, не заставлял их бесплатно работать на него на огороде и не портил крестьянских девок». Как я понял, этот священник благополучно потом жил и работал. Быть может, что-то уже началось до большевиков? Может, в обществе было что-то такое, что дискредитировало церковь в глазах народа?

Вопрос из зала. Но вы же говорите о том, что священников не добили, что надо было вести себя с ними жестче?

Анастасия Шавлохова. Мне кажется, что наша дискуссия затягивается…

Александр Тарасов. Я не помню, чтобы рассуждал о том, где кого добили, а где нет. Я говорил, что проведение буржуазных принципов было, с моей точки зрения, быть может, вынужденной, но ошибкой. Нужно было искать другие подходы, основанные на марксистских принципах. А принцип, в соответствии с которым нужно убить всех, кто вам не нравится, — это не метод. В том числе по причинам сугубо практическим: сразу всех убить у вас не получится, а те, кто почувствует опасность, убегут в леса и возьмутся за оружие.

Анастасия Шавлохова. Спасибо большое! Я думаю, что на сегодня мы закончили.