О хитропопом разбойнике и страшном суде Государевым

В не­кой даль­ней стра­не-сто­ро­не пра­вил муд­рый Государь. И был он на­столь­ко чист серд­цем и пе­ред Бо­гом, что Гос­подь на­гра­дил его и свет­лым ра­зу­мом, и да­ром – лю­дей ви­деть.

И был в той стра­не раз­бой­ник: ли­цом кра­сен, те­лом ста­тен, но серд­цем хи­тёр, а нра­вом сви­реп. Дол­го ли, нет ли, сколь­ко ве­ре­воч­ке не вить­ся... – как го­во­рит­ся, – а пред­стал сей раз­бой­ник пе­ред су­ро­вым су­дом Государевым. Пред­стал с ви­дом вызывающим, глазами го­ря­щи­ми. Знал тот раз­бой­ник, что царь по­бо­ит­ся его осу­дить. Побоится гне­ва люд­ско­го – суд в те вре­ме­на на ви­ду у все­го на­ро­да тво­рил­ся. И на­до ска­зать, люди простого зва­ния: убо­гие да ка­ле­ки чис­лом мно­же­ст­во при­шли на суд просить за то­го разбойника, ибо тот, серд­цем ко­вар­ный, де­ся­ти­ну от сво­ей до­бы­чи раз­да­вал на­ро­ду, да при­го­ва­ри­вал: "Вот ужо, брат­цы, я за вас ра­дею, за вас кро­вуш­ку про­ли­ваю, за вас го­ло­вой под то­по­ром хо­жу. При­дет вре­мя и вы брат­цы, за ме­ня свеч­ку за­све­ти­те. Не за­будь­те ра­де­те­ля своего". Боль­но уж по серд­цу сло­ва та­кие бы­ли лю­ду про­сто­му. Но то­го они не хотели разуметь, что кро­вуш­ку-то, раз­бой­ник хри­сти­ан­скую, а хоть бы и не хри­сти­ан­скую, но про­ли­вал же не свою.

И на­стал та­кой час. Стоит, значит, раз­бой­ник пе­ред су­дом ца­рёвым. Сто­ит и в усы ух­мы­ля­ет­ся. Вот и доб­ро пе­ред ним ле­жит на­граб­лен­ное (да не всё на­шли. У него больше при­пря­та­но) и каф­та­ны кро­вя­ные, кро­вию ок­ро­п­лён­ные (кровь хри­сти­ан­ская, а все ж таки ку­пе­че­ская. А кто куп­цов при­ва­жи­ва­ет?), и зо­ло­тиш­ко кой-ка­кое: ок­ла­ды, там, крести­ки, ас­сиг­на­ции, ору­жие шайки той: то­по­ры, пистоли, кис­те­ни да кас­те­ты всякие(хо­ро­ша ва­та­га у раз­бой­ни­ка бы­ла, да толь­ко раз­бе­жа­лись все при ви­де вой­ска царского. Бросила батьку сво­его, ка­ж­до­му своя шку­ра до­ро­га). А всё-та­ки сто­ит разбойник и в ус не дует, зна­ет, что не по­пус­тит царь гне­ва на­род­но­го, а на­род – вот он, за раз­бой­ни­ка вол­нуется, от­цом-ба­тюш­кой ве­ли­ча­ет, вспо­ми­на­ет до­б­рым сло­вом гра­би­те­ля, за об­нос­ки его дра­ные да по­луш­ки мед­ные.

Про­ве­дал те мыс­ли по­га­ные Государь на су­де сво­ем пра­вед­ном, и та­кой при­го­вор вы­нес: "Ви­жу, что ты, пёс смер­дя­щий, убо­гих да ни­щих на­ших при­ве­чал, и за то во­зб­ла­го­да­рю те­бя как смо­гу. А что раз­бой­ни­чал, не обес­судь, на­ка­жу, как полагается. Вот путь свой ты сам и вы­би­рай. Ли­бо ты три го­да во двор­це мо­ем бу­дешь жить, как сыр в мас­ле ка­тать­ся, ни в чем те­бе от­ка­зу не бу­дет, ни в ви­не, ни в бабах, ни в яствах ка­ких, а по­том до скон­ча­ния ве­ка сво­его в ка­ме­но­лом­ню пой­дешь. Ли­бо сна­ча­ла на три го­да в ка­ме­но­лом­ню, а по­том на всю свою жизнь ос­тав­шую­ся во дво­рец как сыр в мас­ле... Сло­во мое твер­дое, пе­ред че­ст­ным на­ро­дом ска­зан­ное. Я от не­го не от­ступ­люсь, а ты сам ре­шай!"

И спал тут с лица "радетель" наш народный. Стал он думу думать путь-дорожку свою выбирать, а ить хитрость-то его и здесь не оставила, взбурлила в душе его, и таковы мысли нашептала: "Сколько на роду мне написано – Бог весть –  может, и трех лет не протяну, а царь меня побоится пальцем тронуть, да мало ли за три года… глядишь и сбечь можно. Или же царь-благодетель, сто чертей ему в печенку, окочурится. А если сначала в каменоломню, да через три года обо мне все позабудут, а еще могут по случаю и прибить там – в каменоломнях-то – легонечко. Нет уж лучше я сначала во дворце поживу, посмотрю насколько слово царево крепко!" И пошла жизнь героя нашего ни в сказке сказать, ни пером описать. Ну что душа не пожелает все тут же исполняется. Да что душа хитрая да коварная пожелать-то может? Мелкая ведь она! Ну, вина красного да баб охочих да еще ананасов с рябчиками. Вот и куролесит разбойничек из спальни в столовую, из столовой в отхожее, из отхожего опять же – в спальню… А чего еще-то?

А народ-то видит всё, от народа ничего утаить нельзя. Заступник их царем не обижен, царь свое слово держит. Успокоился, значит, люд поначалу, а потом его и завидки стали брать: "Как же так! Он, такой-сякой, кровушку проливал, над народом измывался, а теперь что же?" И ропот уже стал раздаваться, мол, хоть и милостив Царь-наш-батюшка, но не до такой же степени?! Забывать людишки стали, как смотрели на разбойника того. Глаза от умиления и благодарности горели, готовы были и свои жизни положить и любого разорвать, кто на их "благодетеля" покусится. Коротка память людская... словно девичья!

Однако же, три года быстро ли, медленно ли, но всё ж таки пролетели, и отправили голубчика нашего на каменоломню. Норму определили, паёк выписали, кувалду дали – всё чин-чинарём – даже кепочку такую специальную к робе, каковая полагалось. Ну, давай, милок, трудись, грехи кувалдой замаливай. Полнормы выполнил — полпайки получил, отбой на час позже. Норму сдал — миску баланды с краюхой хлеба, да шесть часов сна. А норму ту ни то, что богатырю сказочному, а и Стаханову с его отбойным молотком выполнять - потом кровавым умываться. Вот уж тут голуба наша и… сказать бы: "пригорюнилась", да не оставалось у него сил душевных на горесть. Через полгода жизни такой грешник наш великий ни об чём уж не помышлял, как только об успокоении тела своего бренного.

Ну да что там говорить, бытописание лагерное наше обширно есть. Есть где посмотреть. Нечего нам тут словеса пустые разводить, мы на нем задерживаться и не будем, а закончим сказку, как нам Бог на душу положил.

Пришел, значит, наш царь к узнику своему через полгода после работы того в каменоломнях. Пришел, значит, сели они на лавочку, закурили, стал царь за жисть спрашивать:

- Ну как! Жизнь-то медом не кажется?

- Да куда уж, скорее бы коньки отбросить, что ли! Как утром разбудят, так такая тоска в тиски сердце сжимает, что и не знаешь что лучше: либо головой о камни, либо камнем по голове.

 - Эк, загнул красиво! А что, делишки-то свои вспоминаешь, как гоголем по земле ходил, как жизнь человеческую, Богом данную, ни в грош не ставил?

 - Да уж!? Понаделал я делов, а у меня ведь и золотишко осталось, почитай с пуд будет. Кому теперь достанется? Кого осчастливит?

- Да кого ж оно осчастливить-то может? Если кто и найдет - нажрется с радости и: либо в проруби утопнет, либо свои же собутыльники прирежут. Ты лучше вот что скажи, чё ты первую путь-дорожку выбрал-то? Щас бы уже полгода как отъедался бы. Я ж свое слово давал, а слово мое крепко!

- Да уж! Локти я себе давно искусал уже, да кто же знал. Я ж думал: "Ты меня обманешь, либо окочуришься за три года-то, либо сам преставлюсь, да мало ли что? За три года-то..."!

- Ну, ну! А я ведь знал, какой путь тебе сердце твое лукавое подскажет. Так вот, значит, и знай что, наказал я тебя не за душегубство твое злодейское и не за лукавство твое хитрое, а за то, что ты слову моему не поверил. Да и не я тебя наказал, а душа твоя лукавая тебя же и наказала. А за грехи твои, тебя Бог покарает. Так что жди, придет еще час твой судный. А сейчас ступай, и знай, что после моей каменоломни Его кара не так уж сурова тебе покажется. Так что –  хватит мудрости – поблагодаришь еще меня за кувалду-то. Не с этого, так с того света. Прощевай, дурилка картонная!