То, что контроль над информацией суть источник власти было ясно ещё на заре Нового Времени, сомневающимся рекомендую знакомство с краткой историей копирайта.

Но долгое время наблюдалось противоречие между осознанной потребностью и физической возможностью реализации. И только в конце позапрошлого века ресурсная база заинтересованного… сообщества позволила перейти к выстраиванию системы контроля массовых потоков информации.

Общеизвестно, что «цензура» в смысле честно объявленной фильтрации публичной информации — исключительное свойство «тоталитарных» государств и просто по определению невозможно в условиях просвещённо-демократического режима. Для правильного понимания данного тезиса полезно применять знание мучений демократических студиозусов вокруг рукопожатного определения «тоталитаризма» (по З. Бжезинскому).

И оно действительно так. Ибо культура «добровольной» (или не совсем добровольной, или совсем не добровольной, как в известном анекдоте про кошку и горчицу) самоцензуры даёт куда лучший результат.
Пример последней попытки ввода данной практики в массовый оборот можно наблюдать в статье «Об антиамериканской пропаганде и распространении клеветнических измышлений порочащих США».

Хуже только регулярно практикуемое воплощение угрозы перехвата управления механизмом официальной цензуры и использование его в деструктивных целях. Последний такой эпизод можно было наблюдать не так давно, в решающей фазе операции «Катастройка».

В результате чего, с кратким перерывом на расцвет «тоталитаризма» можно наблюдать следующую безрадостную картину:

«Анонимная (в смысле того, что я сейчас не упираюсь в установление авторства, скорее всего из твитора) сатира на тему содержания эфира:»

Малахов получил носки в подарок,
Навальный шел на митинг и вспотел,
Невеста Дерипаскина, — на нарах,
Ну вот и все из главных новостей…

В качестве метода противодействия мне видится оптимальным осторожное, в смысле недопущения подмены проекции реального мира, творческое применение инверсии (см. анонс тэга в статье «Новости из США и не только»).

Теперь можно переходить к цитированию предмета статьи.

---

Сначала — цитирую предисловие Олега Платонова:

…

Через несколько недель после кончины в 1886 И. Аксакова Шарапов основал в Москве свою газету «Русское дело», считая ее продолжением аксаковской «Руси». Новая газета стала ведущим национальным органом России, который поддержало большинство русских патриотов. Одним из первых подписчиков «Русского дела» стал знаменитый егорьевский фабрикант Н. М. Бардыгин. Ближайшим сотрудником Шарапова стал известный богослов и писатель Н. П. Аксаков. Однако газета просуществовала недолго и была запрещена в 1889 г. Окопавшиеся в цензуре антирусские деятели с самого начала неодобрительно смотрели на русское направление газеты. Поводом к закрытию послужила статья, в которой критиковались привилегии западнического дворянства — «Петровское дворянское древо в России, основанное на табели о рангах, древо заграничное и у нас столь же бесплодное, как и евангельская смоковница»^[5].

Через 7 лет уже в Петербурге Шарапов получает разрешение издавать газету «Русский труд» с той же программой. Газета стала одним из главных органов по критике еврейских элементов в русском хозяйстве, и прежде всего политики С. Ю. Витте. Газета раскрывала связи министра с еврейским капиталом, разоблачала махинации международных банкиров, выкачивающих из России золото. В ноябре 1899 «Русский труд» был запрещен по личному указанию Витте. Некоторое время Шарапов выпускает газету «Русская беседа», но ее тоже запретили. Чтобы уйти от антирусской цензуры, он вынужден выпускать свои сочинения под безобидными названиями: «Метелица», «Пороша», «Заморозки», «Ледоход», Шарапов много пишет. Из-под его пера выходит роман «Кружным путем» (1897), пьеса «Горчишник» (1910) и ряд других художественно-драматических произведений.

…

^[5] Русское дело, 1889, № 6.

---

И главная цитата из романа С.Ф. Шарапова, в переизданного под заголовком «После победы славянофилов»:

…

Я заглянул в текст и сразу на первой же странице «Европейца» натолкнулся на такое воззвание:

«Общество друзей цивилизации и свободы приглашает своих членов и сочувствующих лиц на большое публичное собрание сегодня, 12-го октября 1951 года, в крытом дворе общества на Воробьевых горах. Начало в 7 часов вечера».

Затем было напечатано следующее:

«Национальное движение последних лет в России настолько овладело общественной жизнью, что друзьям гуманности, свободы и европейской цивилизации приходится напрячь все усилия в последней борьбе. Мы с каждым днем теряем почву. Наше общество пригласило знаменитого германского юриста и историка профессора Аарона Гольденбаума прочесть несколько публичных лекций, чтобы осветить перед нашими друзьями и сторонниками мира и прогресса фатальный вопрос».

Далее шло почти аршинными буквами: Где на земном шаре искать убежища для свободы и гуманности?

Отстав на целых пятьдесят лет от современности, я решительно ничего в этом воззвании не понимал. На Воробьевых горах публичное собрание, то есть митинг? Национализм, да еще воинствующий, в России, где в мое время чуть не руки целовали всякому иностранцу? Какие-то «друзья цивилизации и свободы ищут убежища для гуманности… Приглашен профессор Аарон… Ба! Да это еврейская штука! Это они, мои старые друзья, узнаю их.

Инстинктивно развернул я „Московские Ведомости“, хотя в мое время мы и не были приучены искать в органе господина Грингмута объяснений по еврейскому вопросу. Но ведь господина Грингмута давно уже нет, и кости его истлели…

Однако „Московские Ведомости“ и без господина Грингмута продолжали, по-видимому, нести верную службу национальным началам и консерватизму.

И действительно, в вечернем издании старейшей нашей газеты я нашел относившийся к моему вопросу entrefilet.

„Наши космополиты, либералы и гуманисты, — писала газета, — проиграв свое дело по всей линии, напрягают, по собственному их признанию, все усилия в последней борьбе. В качестве, вероятно, последнего бойца будет ораторствовать на одном из их скопищ на Воробьевых горах небезызвестный еврейский профессор и великий гешефтмахер Аарон Гольденбаум. Любопытно, как-то ему удастся одолеть „варварский“ принцип „Россия для русских“ и снова закабалить нашу Русь? Не менее любопытно также, где будет им указано „на земном шаре“ убежище для европейской гуманности и свободы, посзе того, как эту гуманность и свободу во второй раз вытурили из их собственных Сирии и Палестины“.

Я не мог удержаться от восклицания:

— Хорошо пишут „Московские Ведомости“! Так вот какой, с Божьей помощью, поворот за пятьдесят лет! В России объявились националисты, одолели космополитов»! Евреи, в мое время обратившие было Россию в свой Ханаан, чувствуют дело проигранным и собираются уходить. Когда, кто, как совершил это чудо?

Мои размышления были прерваны поданной карточкой: «Махмет Рахим Сакалаев, сотрудник-посетитель газеты „Желтая Идея“».

— Вас одолевали сотрудники газет, но до сегодня их не пускали. Позволяли вас снимать только фотографам. А теперь врачи разрешили, дело зависит от вас. Если хотите, я его пущу.

Вам не вредно будет с ним разговаривать? — спросила меня сестра.

— Нет, я думаю, а что?

— Да уж эта «Желтая Идея» очень изуверский орган. Вообразите, проповедуют буддизм, славяно-монгольскую цивилизацию, азиатские идеалы!

— Что же, это хорошо. В мое время этим занимался князь Ухтомский в «Санкт-Петербургских Ведомостях». Просите этого Махмет-Рахима…

Не успел я сказать это, как подали другую карточку, тоже репортерскую. Это был «сотрудник-посетитель» «Уличной Жизни», некий господин Солнцев, финансист и правовед.

— Не принимайте его, — заявила сестра — «Уличная Жизнь» — это отвратительная газета.

— Шантажная, грязная?

— Что такое «шантажная»? — переспросила сестра.

— Как бы вам объяснить? В мое время эта мерзость была обычным явлением. Ну вот, например, редакция газеты пишет про кого-нибудь гадости с таким расчетом, чтобы тот пришел и откупился. Это называлось шантажом.

— О нет, не то! Шантажа, как вы его понимаете, у нас в печати, можно сказать, не существует вовсе и притом давно уже. Грязь тоже выведена. За грязь и общественный соблазн суд налагает очень строгие наказания и даже закрывает газеты. «Уличная Жизнь» просто неустойчива, беспринципна, наконец нахальна. На днях еще ей в редакции сделали скандал из — за неуважительного отзыва о нашем гениальном Федоте Пантелееве.

Мне не удалось на этот раз узнать, что это за гениальный Федот Пантелеев, потому что нужно было решать вопрос, принять или не принять господина Солнцева, репортера или «сотрудника-посетителя» «Уличной Жизни». Я все-таки решил принять. Эка важность, какой-то там неуважительный отзыв о Федоте Пантелееве! В мое время господа редакторы-издатели… Ну да что об этом говорить! И какое мне дело до какого-то Федота Пантелеева?

Новые порядки в печати

Вошел изящнейший молодой человек с небольшим портфелем и вместе с ним служитель с карточкой Махмета Рахима Сакалаева, на которой было написано карандашом:

«Очень сожалею, что присутствие господина Солнцева помешает нашей беседе, равно сожалею о вашем совершенно извинительном, впрочем, незнакомстве с нашими литературными условиями. Позвольте навестить вас в другое время».

Я передал карточку Солнцеву, который прочел ее и несколько сконфузился.

— Фанатики!

Сестра отозвалась.

— Не фанатики, а с вами не хотят иметь дела. Стыдитесь, господин Солнцев!

Она повернулась и вышла из комнаты.

— Я ничего не понимаю. Объясните мне, пожалуйста, в чем тут дело и почему против вашей газеты так возбуждены?

— С удовольствием все вам объясню, но прежде позвольте исполнить мою обязанность. В нашем деле дороги минуты, даже секунды. Позвольте предложить вам несколько вопросов. Ваши ответы я запишу и сдам на воздушную почту, а затем я к вашим услугам.

Он вынул из портфеля крошечную пишущую машинку, вставил листок бумаги, что-то быстро нашлепал и обратился ко мне. Я заметил, что машинка работала без всякого шума, едва слышно.

Допрос оказался самый обыкновенный, как бывало и в мое время. Солнцев желал знать некоторые интимные подробности из моей жизни, еще в печать не попавшие, задавал и другие вопросы о моей эпохе и знаменитых современниках. Записывал он с быстротой лучшего стенографа, так что в десять минут составилась довольно большая статья. Он вложил свое писанье в тоненький конверт со штемпелем и передал служителю для отправки отсюда же, с клинической воздушной станции. Затем обратился ко мне:

— Теперь я весь ваш… На десять минут.

— Видите ли, меня ваши газетные дрязги мало интересуют. Но я в свое время сам был журналистом и мне хотелось бы знать, в каком положении печать? Скажите, цензура есть?

— К несчастью, нет. Упразднена.

— Как так — «к несчастью»?

— Я не застал цензурных времен, но я глубоко убежден, что тогда писать было гораздо легче и жизнь журналиста была менее отравлена. Вы видели?

— Вы мне говорите невероятные вещи. Вы, литератор, вздыхаете о цензуре! Да что же такое с вами делают сейчас?

— Сейчас? О Господи! Ну вычеркнул у вас цензор что — нибудь, хотя и не понимаю, как и что можно вычеркивать, раз говорится спокойно и серьезно… Ну, положим, вычеркнул! Вы печатаете остальное, что вам пропущено, и спите спокойно. А теперь дрожи за каждую строку. Наши суды положительно с ума сходят. Недавно одного почтенного человека и старого журналиста посадили на месяц в рабочий дом, как вы думаете, за что? За «предумышленный обман читателя в форме недобросовестной полемики». Слыхали в ваши времена о таких преступлениях? Дальше: закрыли газету за «злостное и постоянное вторжение в частную жизнь и общественный соблазн». А весь соблазн заключался в том, что был помешен роман с несколькими эффектными убийствами. И роман, который читался нарасхват!

— Но как же можно закрывать издание за роман?

— А вот подите же! Обвинитель представил мнение художественного общества, суд вызвал «сведущих людей», и издание запретили. У нас думают, что рассказы об убийствах и разных преступлениях действуют психически на публику, подготовляя преступления. Да, вы знаете ли, что у нас тащат к суду и налагают взыскания за простые сообщения о кражах и мошенничествах?

И-23: в качестве примера понимания нашими «партнёрами» значения художественных образов напомню свидетельство из монографии господина Мак-Вильямса (Кэри Мак-Вильямс «Бедствующая земля») о прецеденте с изъятием романа Стейнбека «Гроздья гнева» из публичных библиотек.

Сюда же следует посчитать эпопею с изданием оригинала монографии Мануэля Саркисянца (внезапно почему-то с неясным смыслом написанной на английском языке): в результате образцово-показательных достижений в области «швабоды шлова» изданной на краю наглоязычного мира, в Австралии, что практически означает добровольно-автоматическую перепись потенциальных… пациентов психиатрических клиник, сомневающимся напомню, что «Американские психиатры (в отличие от наших) давно включили активные протесты против власти в перечень девиантных проявлений, требующих выявления и принудительного лечения еще в детстве.»).

В качестве примера атаки должно рекомендовать рецензию Джагга.

— Ну а в политическом отношении как? Печать очень стеснена?

Мой собеседник вздохнул:

— Нет, тут-то свободно. Теории можно проповедовать какие угодно, о политике говорить тоже можно без стеснения. Да что нам политика? Нам важна общественная жизнь; ну какой может иметь газета успех, если того нельзя, другого нельзя? Ведь все эти «вопросы», я думаю, и в ваше время достаточно публике надоели.

— Значит, по делам печати только суд? А разрешение на издание нужно получать по-прежнему?

— Ах, нужно, но только не по-прежнему. Как прежде лучше было! Есть у вас небольшая протекция, знает вас начальство за человека благонадежного, идите и подавайте прошение. Теперь совсем иначе.

— Насколько я понимаю, разрешение получить стало труднее?

— Еще бы! Да еще как! Нужно представить в управление словесности подробную программу, да не название отделов газеты, а целый свод взглядов и убеждений, которые будет проводить орган, затем представить доказательства беспорочного и вполне нравственного прошлого, список своих литературных работ… Да не угодно ли еще эту представленную программу защитить в публичном собрании при управлении словесности!..

— Что это за управление словесности?

— А это отделение при Славянской академии.

— Как вы сказали: Славянской?

— Да! Ведь вы не знаете, что Академия Наук, которая была при вас, была переименована сначала в Российскую, а потом в Славянскую академию. Это случилось лет двадцать назад, когда взяли Царьград.

— Разве Константинополь наш?

— Да, это четвертая наша столица.

— Простите, пожалуйста, а первые три?

— Правительство в Киеве. Вторая столица — Москва, третья — Петербург.

Все это было для меня, разумеется, новостью, и я стал расспрашивать моего собеседника об исторических подробностях совершившихся великих событий, но тому, к несчастью, было некогда. Его десять минут прошли. Он торопился и скоро от меня ушел.…

…