Без хлеба. Очерки русского бедствия (Голод 1898 и 1911-12 г.г.)

Приведены избранные цитаты из книги «Без хлеба. Очерки русского бедствия (Голод 1898 и 1911-12 гг.)».

Автор: Панкратов Александр Саввич.

Издание Португалова. Москва. 1913.

Курсивом – примечания мои [bazil]

Орфография оригинала изменена на современную для удобства прочтения.

От автора.

Сижу над старыми, пожелтевшими от времени записными книжками. Из далекого прошлого встают тяжелые картины. Как давно это было. Да и было ли? Не кошмарный ли это сон? Как будто среди сытой, довольной жизни попалась мне книжка, написанная кровью, об иной чудовищной жизни и тяжесть страданий заставила вздрогнуть меня.

Встают далекие образы: худые, темные, стонущие. Идут тенями. Как много их!.. Как тяжело бередить старую рану.

Голод 1898 года.

…

Еще в вагоне железной дороги я попал с моими молодыми представлениями в лужу „трезвых" взглядов. Ехал какой-то вертлявый человек, как оказалось, управляющий одним имением, и земский врач. Это были местные люди. Мы разговорились.

На голод едете? Напрасно, — озадачил меня управляющий.

— Как напрасно?

— Да так-с. Не стоит труда. И голода нет никакого — одна лень. Лучше бы эти деньги, что на столовые идут, в другое место пошли... на флота или в инвалидные капиталы.

— Но, ведь, у крестьян нет хлеба! Как же так? Цинга и тиф... Факт на лицо.

— Молод вы, сударь, и деревни не знаете! Здесь притворства не оберешься. „Мы люди темные",— корчит мужик из себя дурака, а сам свою выгоду знает, норовит вам в карман забраться. Хорошо, ведь, жить-то на чужие деньги и ничего не делать!

— Но, позвольте...

— Вам-то ничего... Вы провели время для своего удовольствия, да и уехали в столицу. А мы тут круглый год с ними. Разопрёт его с благотворительных щей, к нему в рабочую пору и приступу нет.

Я хотел спорить, но управляющий с явной досадой на лице вышел из вагона.

— Скорпион, а не человек,— тихо заметил врач,— они тут со своим барином всю округу в ежовых рукавицах держат. Кулаки, хоть и дворяне. Но и вам, молодой человек, не след смотреть сквозь розовые очки. Сентиментализм-то столичный нужно бросить. Он помешает вам. Здесь не так обстоит дело, как иногда пишут. Нужно смотреть правде в глаза.

— Голод, действительно, есть, — продолжать он,— и голод заметный. Но ужасов, о которых вы говорите, нет. Здесь живут и умирают просто, по-русски (он улыбнулся грустной улыбкой), без аффектаций. Голод сам к вам не пойдет, его нужно сыскать, хотя это сделать и не трудно. Это чисто русская черта. Хороша ли она — вопрос другой. Во всяком случае, она удобна для многих, а мужика нашего равнять с папуасами и другими дикими людьми не стоит. Что касается цинги и тифа, то эти болезни здесь не переводятся никогда...

— Но это еще ужаснее,— заметил я.

— Может быть, но я констатирую факт. О притворстве он говорил — оно, действительно, есть. И нужно наметаться, чтобы отличить истинную нужду от подложной.

Мы долго говорили. Врач был деревенский практик, с трезвым взглядом. После я узнал, что его любили крестьяне, несмотря на то, что он подчас был груб с ними.

На одной из станций в вагон вошел управляющий.

— Заболтался там с знакомыми,— сказал он,— теперь слезаю. А вам на память хочу подарить одну брошюрку. Полезная вещь. Прощайте!

В моих руках очутилась тонкая тетрадка с многообещающим заголовком: „Правда о самарском голоде". Автор — г. Ярмонкин.

Я знал этого господина по „С.-Петербургским Ведомостям". Много говорил мне о нем А. С. Медведев. Когда наступила острая нужда, Ярмонкин предлагал крестьянской семье из 4 человек рабочих с подводой в неделю 90 коп. Крестьяне говорили:

— Лучше умрем, чем поедем на такую работу.

А Ярмонкин везде звонил:

— Какой же это голод, если не идут на работу?

А. С. Медведев „попросил" его из своего кабинета, когда он пришел к нему и начал ругать крестьян.

Врач определил физиономию Ярмонкина так:

— Это типик!

Действительно, „типик". Большего презрения к мужику я не видывал ни прежде, ни после. Думаю, что сам покойный Грингмут, кладя под розгу русское крестьянство, все-таки трепал его по плечу и утешал:

— Ничего, брат! Терпи, казак...

Тут и этого не было. Его „правда о голоде" была сплошной тенденциозной выдумкой. Он видел только леность, злостное притворство и грубость мужика. Словом, все, кроме голода.

Я проводил врача и остался один в вагоне.

Продолжаю искать страданье. Останавливаюсь на „въезжей квартире" и подолгу расспрашиваю старосту, хозяина или ямщика.

— Ну, что — у вас голодают?

— Туго приходится, а только не совсем...

— Цинга есть, пухнет народ?

— Не слыхать этого. Говорят, что жена Ящеряка Яштинкина лежит хворая, а только отчего и как, мы не знаем, мы не фершала...

Захожу в избу к хозяину. Обедает вся семья. Есть хлеб, картофель, капуста. По-видимому, все здоровы и сыты. В праздничный день видел пьяных.

Подворного обхода я пока не делал — спешил на место.

Проезжал одним врачебным пунктом. Заехал к доктору. Осторожно, чтобы не показаться наивным, спросил о голоде:

— Огромный голод, — ответил он.— Кругом нет хлеба. Многие семьи еще держатся, но через месяц тут будет что-то ужасное. Больных и теперь масса — цинга и тиф...

— Какие же деревни особенно голодают?

Он назвал как раз те, которыми я проезжал.

— Странно.

В большом раздумье продолжал я путь.

Наконец, я на месте. Освоился. Живу и работаю. И вижу, как с каждым днем меняется картина. Глубже вхожу в жизнь крестьянина и ужасаюсь той бездне нужды, среди которой он живет. Загородка, которая отделяет нас от мужика, при совместной с ним жизни и ласковом обращении, постепенно исчезает. Из сфинкса, загадочного, дикого, полуживотного, он превращается в человека, несчастного, но высокого по своей духовной природе.

Ласка в деревне делает чудеса. Её так там немного, что даже малая доза дает вам ключ к сердцу. Без ласки для вас всё предстанет в ином свете. Годы угнетенности воспитали в деревне сознание, что „господа" любят в деревне благополучие. Вот почему наружно все спокойно — это основа и источники для традиционного „все обстоит благополучно". Спросите вы старосту, старшину, словом, лиц начальствующих:

- А голодно у вас?

- Пустое всё. Всегда так жили. Бога не гневили… А что мужик ноне пошёл прощелыга – это верно. Всё бы ему подачки. Работать не любит…

Спросишь посторонних об этом лице. Говорят:

- Да это кулак, всех в руках держит, криком кричим от него!..

В деревне выборными администраторами являются почти всегда «кулаки», «богатеи». К материальному верховенству им выгодно прибавить и юридическое. Оно удваивает им внешний «почёт». А мужики выбирают таких потому, что шагу шагнуть без них не могут. Всё опутано их сетями. Они действуют на своих избирателей и подкупами, и острасткой. Начальству такие кулаки-старшины также на руку. Они имеют больше влияния на крестьян. Крестьяне всех их глубоко ненавидят, но снимают шапки и величают:

- Ты один у нас отец-благодетель!

Есть среди таких большие «дипломаты». Спрашиваю одного:

- Голодают у вас крестьяне?

Приготовился слушать филиппику по адресу «ленивых пьяниц». Вдруг иное:

- Страшно голодают. Особенно в деревне Казанке, там народ вальмя валится – всё поели, лебеду жрут.

- Что за история – думаю.

- Вот если бы, господин, если бы вы у земского попросили попечительскую столовую там открыть – было бы хорошо…

- Попрошу…

- А меня попечителем…

Ларчик просто открывался.

Вообще отзывам о голоде волостной и даже сельской администрации верить нужно с большой осторожностью. Она из группы, по своим экономическим интересам, противоположной бедноте. А, между тем, сколько людей основывают свои мнения на словах людей этой группы! Люди, „по казенной надобности" посещающиѳ деревню, все свои отчеты основывают на таких сомнительных данных. Отсюда понятно, что „голод выдумали крамольники".

У самих крестьян также трудно добиться прямого ответа. В голодающей деревне всё спокойно и наружно благополучно. На этот обман поддаются многие, искренно отрицающие голод:

— Сами мужики говорят, что нет ничего особенного...

У крестьянина спросишь:

— Голодают у вас?

Он отвечает:

— Да, не очень разъешься ноне...

— Болеют?

— Бают люди, — болеют. У меня мальчонка ногами слег. Ничего, поднимется...

— Хлеб-то чистый ешь или с примесью?

— Кладу лебеды для сладости.

— А мякину?

— Нет.... Бог миловал...

И всё в таком роде. Даже находят возможность шутить.

Нужда крестьянина не лезет сама в глаза. Я бы сказал, что это хорошая черта. Но... в Самаре в земском санитарном бюро, доктор Гран показывал мне образец „голодного хлеба". Смесь земли, какого-то пепла, мякины и отрубей.

— Да неужели?— говорю.

— Это какое-то свинство,— вырвалось у одного присутствующего.

— Велико терпение русского народа, — сказал кто-то.

— Что это за терпение! Просто каннибализм, допотопное время, каменный период…

Такое терпение, пожалуй, и отрицательное качество.

Чтобы видеть нужду во всём её печальном блеске, нужно не заходить ни в волостное правление, ни останавливать первого встречного мужика. Нужно начать подворный обход деревни. И вот тут даже при беглом осмотре откроются перед вами ужасные, глубокие язвы.

Так я и делал. Результат был поразителен. Наружное «всё обстоит благополучно» исчезло. Предо мною раскрывались покровы, отделяющие настоящую жизнь от «спокойного благополучия». Подчас даже те краски, которыми я рисовал себе голод, не видя его, бледнели. Картина была ужаснее.. «Голод в Индии» был близок к нашей действительности.

Не валялись на улице скелетообразные людские тени. Но в цинготных больничках лежало по 15-20 человек, людей только по имени. В действительности это были трупы. Запах трупный, вид умирающего, вспухшее лицо, потускневший взгляд, тяжёлое прерывистое дыхание. Откроешь ноги — огромные багровые, кровавые пятна. Это я говорю о тяжёлой форме цинги. Печальную процессию представляла вереница легко цинготных, идущих из домов в цинготную столовую. С клюками, с охами и вздохами, сгорбленные, жёлтые, оставляя за собою в воздухе трупный запах, собирались эти люди в одну избу.

Эта картина, право, недалека от индийской.

…

Староста Ибрагим, высокий худой человек, и несколько седых татар, сидели со мной и рассказывали о своём житье-бытье. Грустное их житье. Голод уже вступил в свои права.

— Больно плоха наша стала,— говорил Ибрагим.

— Лошадки та нэт, овечки та нэт, нишего нэт,— повторяли хозяин квартиры, седой, со слезящимися глазами, татарин.

А для детей попечительская столовая есть? — спросил я.

— Есть, только...

Ибрагим оглянулся на дверь и наклонился ко мне.

— Воровство, а не кормежка...

И все вдруг часто-часто, с негодованием, заговорили:

— Хлеб ворует, наживается, ребят бьёт...

— Прогони, Александр,— просил Ибрагим, кровь нашу пьёт... Царь прислал денег нам, а он себе берёт.

— Больно терпим от Хабибуллы...

Речь шла о заведующем попечительской столовой.

….

На другой день новая картина. Какая-то женщина бросилась предо мной на колени с плачем.

— Что такое?— спрашиваю Ибрагима.

— Дом свалился. Лошадь, значить, почесаться подошла...

— Что-о?

Анекдот какой-то! Идем на место „происшествия". Странный, грустный факт. Один угол дома сел, старое бревно было выворочено.

— Неужели, лошадь?

— Да, соседская.

Хорош дом.

Женщина плакала. Она еле избежала опасности — дом мог рухнуть и задавить её с шестью детьми.

…

Что-то страшное. После я приезжал сюда с врачом, он нашел, что вся деревня в двести дворов заражена сифилисом. Сифилис у взрослых и у грудных детей. У крестьян, у учителя, у причта.

В избах трупный запах. Язвы на лице, голове, ногах. Деревня гниёт и разлагается. Врач в 30-ти верстах. Никто к нему за помощью не обращается. Сифилитики живут, как на прокажённом острове.

Вечером, когда я ложился спать, до меня донеслись какие-то звуки. Прислушиваюсь: пение. Скорбное, унылое, погребальное.

— Что это такое?— спрашиваю хозяина.

Он смутился и замялся.

Говорил им нельзя, не велено, а они... все свое. Пойду, скажу...

— Да что такое?

— Девки собрались, хороводы водят... Говорил — не велено...

Я остановить его. Прислушиваюсь,— ни одного веселого аккорда. Что-то заунывное, тягучее. Последнее прости суровой судьбе. Улыбка мертвеца. Так веселится умирающая, гниющая деревня. Жутко. Страшно.

…

Голод 1911-1912 г.г.

…

В середине октября, когда газеты были переполнены печальными сообщениями с мест, я был послан московской газетой «Русское слово» в качестве специального корреспондента в голодающий район. Было интересно, как «справляются»… Два с половиной месяца (с 15 октября 1911 г. по 1 января 1912 г.) я пробыл в неурожайных губерниях.

…

Прежде, чем описывать голод, нужно рассказать, как „боролись" с ним в Казани. История этой борьбы чрезвычайно поучительна.

Еще в начале июля губерния просила у „начальства":

— Обсеменения и продовольствия.

И того и другого — как можно скорее.

Но, вместо простой и немедленной помощи, в „верхах был поднят „основной вопрос" — о принципах помощи в нынешнюю кампанию. Администрация пожелала „проложить новый путь" в деле продовольствия:

— Если желаете помощи, покупайте у нас семена на деньги. Мы продаем по заготовительной цене.

Губернатор заявил в губернском присутствии

— О выдаче семян в ссуду теперь не может быть и речи...

Это была система. Шла она сверху. Своим характером напоминала систему закона 9-го ноября (Столыпинская аграрная реформа – прим. bazil). „Россія" объяснила её психологическую основу:

— Ссуду мужик пропьет в первом кабаке.

На чистопольском земском собрании земский начальник Муратовский варьировал эту мысль „Россіи" так:

— Население довольно уже развращалось чрезмерной заботливостью о нём и привыкло складывать ручки...

Но на этом же собрании другой земский начальник, Булыгин, попробовал дать отповедь „новому курсу ":

— Говорить о деморализующем и развращающем влиянии ссуд в данный момент поздно...

— Вопрос о нравственной стороне надо было поднимать 40— 50 лет тому назад, а не сейчас — добавил гласный Бутлеров.

Сейчас же мы стоим перед разоренным населением, которое молить:

— Дайте возможность обсемениться, чтобы предотвратить второй голодный год.

— Купите, — твердо отвечали из Казани.

— На какие средства крестьянин будет у вас сейчас покупать?

— Это не наше дело. Пусть займет, продаст скот.

Это был принцип. Это была „железная система".

…

Мается народ, стонет,— рассказывает  Е. И. Лебедева.

Она 25 лет учительствует в своем уезде. За все это время было десять неурожайных годов. Один другого тяжелее. Но самый тяжёлый — нынешний. Прежде, если озимое было плохо, то яровое выходило недурно, плохи хлеба, картошка хороша и об обилии; хоть и скудный год, но муку гривен за восемь, за девять пуд достать можно. Ныне же все плохо: нет ни ярового, ни озимого, а картофель хоть и уродился, но гниет в ямах, так как выкопали его влажным. Хлеб дошел сейчас до 1 руб. 40 коп. Да и за деньги его не всегда купишь — намучаешься искавши.

Богатые мужики не продают — выжидают, когда два рубля пуд будет...

— А казна? Продажа хлеба по заготовительной цене — основная продовольственная операция. В Тетюшах, мне говорили в земстве, приготовлено 600 тыс. пуд. овса и ржи. Стоят восемь баржей — сам видел...

— Верим. Но не видим ни одного фунта казённой муки.

Странно. Может в Тетюшах, подобно Чистополю, хотели прийти на помощь, когда будет ясна «массовая, острая нужда в уезде». Это постановило то самое чистопольское земство, которое узаконило, как норму, 14 пуд. Зернового хлеба на человека в год. Кто-то на собрании по этому поводу сказал:

— Норма для голодных – 18 пудов.

Управа ответила:

— Но в годы неурожая эта норма падает до 14-ти…

Чистополь — плохой пример для Тетюш. Да и что такое «массовая острая нужда?» Тиф? Цинга? Но тогда уже поздно будет помогать.

— Им что? — говорил мне один крестьянин о земцах и вообще о «господах» — Имъ вѣтеръ въ задь.

…

Туго приходится и православным священникам.

— У нас осенью новину собирают — рассказывал мне один батюшка.— Обыкновенно пудов 25 хлеба привожу, а ныне пошел — никто ничего не дает. Покойников приносят в церковь. „Отпевай,— говорят — а деньги после когда-нибудь". За весь год только два брака...

Отсутствие браков — любопытное явление. Постоянные неурожаи и вообще усиливающаяся с каждым годом тягота деревенской жизни уменьшает браки.

Теперь приходится встречать крестьян 25—27-ми лет и не женатых. Спрашиваешь: „Почему?" „Некогда было",— отвечают. Действительно, некогда. Вся жизнь уходит на то, чтобы заработать и прокормиться самому. До семьи ли тут?

— Ноне с детьми-то горе одно,— рассказывал мне один холостой мужик.— Бог с ними.

…

Мы не только не вооружены в борьбе с голодом, но даже,— стыдно сказать, — не знаем сил своего противника. У нас прорывалось желание замолчать бедствие, но нет самого существенного — правильной, точной статистики голода.

Сначала официально были объяты пламенем бедствия только 17 губерний. Потом оказалось, что поражённых несчастьем губерний уже 20. И, наконец, было высчитано, что голодающих губерний в России 26. Понятно, что при такой „статистике" невозможна и своевременная помощь населению…

Труднее всего в нищей России обнаружить нищету. Кажется, легче накормить голодного, чем „открыть" голод.

…

Один гласный — волостной писарь, — очень ходатайствовал об организации общественных работ.

— Страшная нужда во всех волостях,— говорил он.

А в своих сведениях, несомненно, писал для начальства иначе:

— Всё, ваше высокоблагородие, обстоит благополучно!..

Так видимо приятнее начальству. А главное — меньше ему хлопот.

Та же картина и в Царевококшайском уезде. По сведениям администрации, тамошние крестьяне тоже «не пострадали от неурожая». Но земство настойчиво просило об организации общественных работ, указывая на голод…

Ясно, в чью руку играют люди, скрывающие голод. Выгодно это только хлеботорговцам. Им надо, чтобы навигация была закрыта без шума. А потом – шуми сколько угодно: у них одних будет заготовлен хлеб.

…

Говорят, что это — новое средство против голода. Не обращать на него внимания и даже о нем не говорить... Так лечат, например, кашель...

Как бы там не было, в Симбирске „все обстоит благополучно". Все на местах. Команда дана.

По команде даже перестроены мозги. В уезды ездят разные члены, инспектора, чиновники палат и других учреждений. И все по приезду наперерыв спешат доказать свою благонамеренность и «работоспособность»:

— Голода нет.

— Очень хорошо. Я так и знал.

— Рады стараться.

— Голод выдумали жиды…

— Так точно… Жиды… Сам видел.

— И масоны.

— Так точно. И масоны.

…

С продажей хлеба по заготовительной цене произошли самые „неожиданные пассажи". Прежде всего, долго не удосуживались организовать эту продажу. Бывало так, что хлеб лежит на станции, земство платит простойные, а не берёт. Все некогда. Но самое главное:

— Крестьяне не покупают земского хлеба.

И качеством он не плох, и цена его гораздо ниже базарной. Казалось бы, должны расхватать в один миг. А выходит другое:

— Не покупают.

В Алатыре заготовили 29,400 пудов. А продали в продолжение октября всего 55 пудов. В Буинске также мне жаловались:

— Мало покупают.

— По невежеству,—объясняли одни.

— По природной неблагодарности, — догадывались другие.

—По отсутствию денег,— признавались сами крестьян.— И рады бы купить у земства, да „купилки" нет...

И идут они к деревенскому богачу-ростовщику. Он с них берёт „патриотические" проценты, ставит безбожную цену, но зато:

— Дает в долг.

Трудно убедить симбирское, да и всякое другое начальство, что в ссуде пока вся суть продовольственной помощи. О трудовых же её видах надо было думать немного раньше, разрабатывать и подготовлять план их постепенно, года за два, за три до бедствия. Голод у нас ведь стал регулярным явлением...

А когда пред вами голодный нищий, жестоко читать ему рацеи:

— Ты развращен подачками, голубчик!

…

Как известно, ни в одной епархии, кроме симбирской, духовенство не отозвалось на голод. В Симбирске же епископ очень рано почувствовал приближение народного бедствия и опубликовал циркуляр:

— Голод идёт, крепче запирайте двери церквей!

Вот текст его циркуляра:

«Ввиду голодного года и приближающихся темных, продолжительных ночей, предлагаю консистории циркулярно предписать всем настоятелям и старостам приходских церквей вверенной мне епархии, чтобы они тщательно следили за церковными сторожами, проверяя их бдительность и добросовестное окарауливание храмов.

Никому не секрет: в голодные годы и темные осенние ночи злодеи-хищники всегда как-то стараются грабить храмы и их имущество».

…

Против меня сидел сызранский земский гласный, из крестьян. Он один из всей нашей пестрой компании интересовал меня, как человек земли, сын деревни.

— Ну, как? Плохо у вас ныне? — спрашиваю у него.

— Надо бы хуже, да нельзя... Изо всех годов...

Сидевший рядом со мной господин в пенсне и поддевке поднял из-за газеты голову. Он ехал по каким-то продовольственным поручениям, — но, — Бог его суди,— физиономия его, хотя была и продовольственная, но с другой стороны... Сияла, как медный таз. Смотришь на него, и всякая чепуха в голову лезет: „бараний бок с кашей... жареный гусь... полдюжины пива"... Тьфу, ты, пропасть!..

…— Вот Государственная Дума признала, говорю, что правительство вовремя приняло меры.

— У нас маненько запоздало — отзывается гласный,

— Ничуть, — отзывается продовольственный господин.

Он бросил газету и с живостью, совершенно необычной для его жирного тела, спросил гласного:

— Что есть голод?

Тот растерялся.

— У вас тиф? Цинга?

— До этого дело, слава Богу, пока не дошло.

Ну, значить, нет и голода. И мер никаких не надо.

— Народ больно отощал...

— Ах ты, Господи Боже мой,— нервно перебил он гласного.

Обернулся ко мне и начал крикливо говорить:

— Благотворить можно только чувством, а управлять непременно надо системой. Какую же систему надо положить в основание? Только трезвую и разумную. Против жизни, как против рожна, переть нельзя. А жизнь учить, что никогда не надо поддерживать падающих, иначе вместе с ним упадешь. Надо, вместо того, тверже укреплять стоящих...

— Позвольте, но если люди умирают с голоду?

— Конечно, тогда им нужно помочь. В государстве не должно быть умирающих с голоду. Но помочь надо только тем, кому нечего уже продать и негде заработать. Только в эту последнюю минуту благотворительная помощь своевременна и разумна.

— А раньше, когда у крестьянина еще остаются лошадь, изба, надел?

— Раньше она вредна, так как является попыткой исправить естественный закон...

— Не закон, а простое несчастье.

Простите меня, для близоруких — да. Но в этом несчастье — закон уничтожения мелких общинных хозяйств и всего отжитого и вредного для России крестьянского строя жизни. Закон 9 ноября сметает то, что не имеет корней и висит на воздухе. То же делают и неурожаи. Они  помогают хуторскому закону валить слабое, а на его место укреплять сильное, торжествующее. Нужно это для того, чтобы стеной отделить бедных от богатых. Когда этот великий процесс свершится, жизнь будет яснее. Рабочий вопрос станет проще, не будет осложняться принадлежностью рабочего к земле и разными другими гниющими подпорками.

— Вы просто благословляете разорение крестьянина?

— Не разорение – это сильное слово. А сведение его на степень рабочего. Оно естественно и неизбежно. Бессмысленно ему противиться и задерживать…

…— Ну, как? — обратился я к гласному после его ухода,— правду он говорил?

Тот замялся.

— Конечно, начальству лучше известно... Только...

— Что?

— ...Только одно я знаю: что в нашей округе мужики, можно сказать, подыхают... А помощи нет никакой...

…

Широкая улица. На ней расставлены 72 двора. Мы тихо едем. Унылый вид. Через каждые два-три дома одна изба забита. Таких изгнанных из родного угла семей более 20-ти. Разбрелись кто куда.

Было в деревне 43 лошади. Осталось 26.

— Остальные проели.

— Впереди лошади в гроб не ляжешь,— печально говорят мужики.

…

— Из прежних голодных годов знаю, — говорил мне старшина Канадеевской волости, — ничего не будет без болезни. «Москва слезам не верит». А как начнутся цинга и тиф — повезут в деревню свёклу, картошку, морковь, клюкву, лекарства. Начнут лечить мужиков. Чудно!

…

Есть в Томышеве заслуженный старшина [Ребровский] с тремя шейными медалями. Один из тех немногих, которые бывают на торжественных процессиях, церемониях и приемах в Петербурге и других местах. Г. Ширинский-Шихматов, проезжая около Томышева, спросил крестьян:

— Отчего не работаете на общественных работах?

— За нас старшина все сработал...

— Как так?

Оказывается, „руководство" г-на Ребровского было не из сложных. Старшина ведал всем. Сам нанялся в десятники, сыновей и зятя взял в помощники, родне и всем зажиточным дал работу.

— Напрасно на тебя надели эти медали,— сказал ему начальник.

Старшину уволили. Земского оставили.

— На много наработал заслуженный старшина?— спросил я в комитете.

— На пять тысяч.

Я рассказываю это о. Румянцеву, а он смеется:

— У нас, в соседней Саратовской губернии, тоже хороший случай произошел. Десятник напился и попросил сельского старосту расплатиться по табели. Тот читает табель:

— Иван Петров.. Да он умер лет пять! Петр Иванов... Какой это? Уж не Петька ли? Да он родился недели две тому назад!..

Словом, „мертвые души". Старая и вечно юная русская быль.

…

Перехожу из избы в избу. Убогий вид. Пол почти везде глиняный. Есть курные избы. В них не войдешь от дыма и копоти.

Мать и пятеро ребятишек.

— Где же муж?

— Ушел на сторону.

— Куда?

— Не знаю.

Ушли многие на донецкие каменноугольные копи. Я спрашиваю:

— Почему именно туда?

— Да хохлы у нас живут неподалеку, сказывали, там всегда есть работа.

Хохлы сами нищие, но на копи не пошли.

…

С горы спускался длинный обоз. Он змейкой вился нам навстречу.

— Это матвейкинские купцы.

— Теперь на них не нападают разбойники?— говорю я.

— Нет. Да они сами стали хуже разбойников.

Я не успел спросить объяснения, как мы поравнялись с обозом. Инстинктивно зажимаю нос, — от обоза идет сильный зловонный запах. Спрашиваю:

— Что такое везут? Трупы?

— Голодное мясо. Которую неделю уже возят.

Сзади возов толпа возчиков. Подхожу к ним.

— Отчего такой запах?

— Известно, тухлятина.

— Куда же везут её? Кто ее будет есть?

Смеются.

— В Москве господа за милую душу съедят.

— Говорят, на консервы поступает,— сообщает мой ямщик.

— На солонину тоже идет, но больше в московские колбасные, там перцем да чесноком дух у такого мяса отшибают... Что и говорить, — добавляет возник,— товар ценный...

Они продолжают смеяться.

Я думаю, не „господа" будут есть эту тухлятину, а все тот же русский мужик. Его будут кормить такой солониной в экономиях и на постройках дорог... И в Москве тухлую колбасу будет есть беднота, т.е. те же крестьяне.

В Матвейкине встречаюсь с земским врачом Н. И. Богородицким. Рассказываю о встрече. Он, оказывается, тоже натолкнулся на зловонный обоз.

— В Матвейкине,— дополняет он картину, нельзя подойти к купеческим лабазам.

Он обращал внимание земства. Был прислан ветеринар.

— Но он, к моему изумлению,— говорит врач,— нашел мясо годным к употреблению...

Матвейкино — огромное торговое село. Но, как везде, здесь рядом с „купеческими" домами ютится масса бедноты.

Купцы, конечно, наживаются.

„Кому голод, а кому радость" — вспомнил я слова одного мужика.

…

В с. Елани об общественных работах рассказывают „скверные анекдоты". Верховодил там всем десятник. От него зависело принять или нет.

А он — „шутник".

— Добеги, говорит мужику, без штанов до церкви. Добежишь — приму.

Бежит, несчастный... Что же поделаешь?

…

Поехали в училище. Учитель тоже чуваш. Совсем мальчик, с задорным непослушным вихром. Жалованья он получает рублей 12. Но не жалуется. Ест то же, что едят чуваши.

Сидим с ним за чаем. В дверях толпа любопытных. Есть интересные лица,— совсем папуасы, только с белым цветом кожи и без украшений. Учитель рассказывает об их верованиях, чувашском „христианстве", которое так перепутано с язычеством, что не знаешь, где тут Христос и где злой дух Тюргелли.

— У каждого чуваша есть свой Тюргелли. Существует место, где этот злой дух живет,— в амбаре или где-нибудь на огороде. Если кто-нибудь заболеет, Тюргелли приносят жертву. И знаете?...

Учитель немного сконфузился,

— ... Помогает.

— Неужели?— поддерживаю я его вопросом.

Он оживился. Рассказывает, что у одного чуваша была „дурная болезнь", но после того, как напекли лепешек (непременно ночью, чтобы люди не видали) и положили их с молитвой в то место, где живет Тюргелли, больной выздоровел.

Учитель преподавал закон Божий и верил в леших, домовых, оборотней. Он оживленно описывал их, как людей. И мне стало казаться, что, живя среди этих темных, забитых и, видимо, тупых людей, в обстановке вечной картошки, сырости, холода, бедноты, слушая вой в трубе беснующегося бурана, нельзя не верить в Тюргелли и не приносить ему жертв...

Конечно, этот злой дух послал чувашами голод. Он часто приносить его.

— За вино,— утверждают чувашки.

Чуваши рассказывают, „что случилось в их местах нонешнею осенью".

Жил один бедный чуваш. В какой деревне, никто не знает. Пришла к нему весной нужда. Пошел он к богатому и говорить: „Дай мне хлеба, осенью из урожая отдам". Богатый дал. Но осень оказалась голодной, и бедному было нечем возвратить взятое. Ходил-ходил богатый к нему, все без толку. Тогда он свел у него лошадь со двора за долги. Плохо пришлось бедному. Надумал он продать на базаре что-нибудь из домашности, чтобы заплатить богатому и вернуть лошадь. Поехал на базар.

Едет лесом. Видит, идут навстречу трое голых людей: двое мужчин и одна женщина. Перепугался чуваш. Они подошли и спросили, куда и зачем он едет. Сказал. Голые „наказали" ему:

— Когда продашь, купи нам по рубашке!

Продал на базаре чуваш свою „домашность" и пошел к купцами: „Дайте,— говорит,— самой плохой материи". И рассказал им, для кого он покупает материю. Купцы выслушали и не взяли с него денег.

Едет чуваш обратно. Опять к нему выходят голые. „Купил?"— спрашивают. Отдал он им материю. „Хорошо, — одобрили голые,— теперь айда к нами в гости". Сели в телегу и хлестнули лошадь.

Мужик сидит ни жив, ни мертв. Подъехали к землянке. Вошли, а там рай.

— „Что в городе есть, то там есть".

Сели пировать. Голые говорят чувашу:

— Мы не люди, мы — ангелы.

Чуваш и сам уж видит, что они — ангелы.

Во время пира вынесли большой сноп ржи. Чуваш заметил, что сноп с пустыми колосьями. Потом вынесли второй сноп, но уже с зерном. Затем третий — с хорошим, налившимся зерном. И, наконец, четвертый, необычайный — тоже с зерном, но облитый человеческой кровью. Ангелы объяснили чувашу:

— Первый сноп — нынешний голодный год [1911 – прим. bazil], второй — будущий урожайный [1912], третий — тоже урожайный [1913] и, наконец, четвертый — также урожайный, но последний год [1914]. Урожай его будет уже не нужен людям, так как на земле случится страшное...

По одной версии произойдет кровопролитная война. По другой — восстанет брат на брата, и люди истребят друг друга. По третьей — произойдет светопреставление, „как батюшка в церкви объяснял".

— За вино наказанье,— объясняют чуваши.— „Преисполнилась чаша", кровью своей ответят люди за вино...

Учитель говорит:

Каждый день ходят ко мне чуваши и спрашивают, что им делать. А я сам не знаю. Темные люди в страхе. Они верят в сказку больше, чем в Евангелие. Никто их не разубедит. Бабы на деревне плачут. Мужики ходят задумчивые. Богатые пьют „напоследок".

Я расспросил толпу, стоящую в дверях, о рае и аде. Рай в их представлении что-то вроде железнодорожного буфета 3-го класса с колбасой и огурцами на прилавке.

— А ад? — спрашиваю.

— Ад, когда нечего есть.

Нынешний год чуваши переживают ад.

…

По здешним местам, слава Богу, что тифозных регистрируют. Есть углы (Четырманская волость) и даже целые медицинские участки, в которых нет врача, где больных даже не регистрируют. Люди болеют, заражаются, умирают,— часто никто этого не видит и не знает.

Татары хватаются за врача, как утопающий за соломинку. Земский отказывает в помощи. К кому же обратиться? Зовут врача, как бы к больным, а на самом деле, чтобы показать ему свою крайнюю нищету.

…

Один земской начальник в ответ на просьбу башкир о помощи сделал неприлично-оскорбительный жест. Башкиры не выдержали и избили его. Так «помогал» населению князь Шаховской, известный всему уезду и даже губернии под кличкой «Вово». Губернатор Башилов уволил, «Вово», и тот куда-то исчез, не сдав даже дел своему преемнику.

Другой земский начальники сказал крестьянам, просившим у него помощи:

— Жрите хоть снег.

Этот не был избит.

— У меня участок не настолько культурен, — говорил он, — чтобы бить земского начальника.

Остальные просто выгоняли просящих.

Земские сидели спокойно в своих участках, не хлопотали, не ходатайствовали, а отписывали о неурожае в казенных выражениях. Продовольственной ссуды они не желали, так как «она развращает население». В общественные работы не верили. Заниматься столовыми не было у нихъ ни времени, ни людей, ни охоты. Они усвоили себе казенное убеждение за № таким-то, что

- голодных смертей у нас не может быть;

- о голоде «много кричат»;

- голодные болезни бывают каждый год.

…

Нынешний голодный год утвердил такое понятие:

— Кто ныне богат? У всех хлеба нет. Все бедные.

Начали думать, как обойти земского начальника. Жизнь вырабатывает пути... Просто самовольно разбирали магазины.

В Стерлитамакском уезде было много таких случаев. Земские смотрели на разбор сквозь пальцы:

— Три дня ареста.

Обыкновенно староста уезжал в этот день по казённой надобности и забывал на столе ключи от магазина. Народ брал „забытый" ключ и отпирал магазины. Спокойно делил хлеб: кто сколько засыпал, тот столько и получал. Старостину долю оставляли в углу магазина.

«Комар носа не подточит» по мнению крестьян. Не было наличности ни взлома, ни грабежа. Просто пришли и взяли своё без насилия.

Иногда процедура разбора разнообразилась. Дверь даже не отпирали, а с замком снимали с петель. В этом случае как-то особенно тянули все за веревку и снимали дверь пода звуки:

— Э-э-эй, ухнем-м!

Все-таки не везде разбирали. Во многих селах «согласу не было».

— Хоть и три дня, а сидеть не хочется!..

Так наша действительность приучает деревню к беззаконию. И на самый закон устанавливает странную точку зрения:

«Закон — по улице протянутый канат. Через него можно перешагнуть, под него подлезть, его обойти...

…

Русская крестьянская смерть — тихая. Наш мужик даже и умирая от голода, словно стремится не тревожить любезное начальство, так как знает, что у этого начальства и без того много забот о нём.

— Две старухи у меня в приходе умерли,— рассказывал мне другой испуганный батюшка.

— От голода?

— Да,— опасливо сказал он.

Им было за шестьдесят. В трудовой крестьянской семье они были обузой, так как далее прясть не могли,— руки тряслись и глаза были плохи. Словом, работы от них не видели, а пищу им подавай. Когда был урожай, на них в семье смотрели молча, равнодушно. Но подошёл голод, и бедные старухи стали лишними, ибо, не производя, потребляли ценности. Им открыто заявили:

— Умирайте!

Старухи сами искренно желали своей смерти, ибо были убеждены, что жить они права не имеют.

— Не работницы мы... Поэтому и жить нам не стоит. Зря только хлеб едим.

Но смерть сначала отнеслась к ним юмористически: как они ни звали, не приходила. Когда голод усилился, само собой создалось положение, что старух стали „обносить". Нынче дадут кусок, завтра „забудут". Ребята едят, сами хозяева (сын и дочь старух) тоже жуют, а старухам нет. Они уж знают причину и не просят. Делалось это не потому, что сознательно хотели уморить голодом, — нет, просто хлеба осталось мало. Есть в сусеке пуд, но это последний пуд. Съедят его,— надо будет вести на базар лошадь, продавать ее за 6 рублей. А с лошадью уж закрывался для семьи горизонт. Помощи не было ниоткуда.

Рассуждения были страшно логичны: старухам все равно помирать, а из ребят работники выйдут. Когда корабль тонет, сбрасывают груз в море. И если нужно сбросить человека, то те, кто остаются жить, не задумаются это сделать.

Старухи, не доедая, стали слабеть. А потом легли на постель и объявили, что он умирают. В семье стали креститься:

— Слава Богу! Лишний рот с плеч долой!

Крестились и старухи:

— Слава Богу.

Они пожелали причаститься и перед исповедью сказали священнику:

— Голодно, батюшка...

— Давно ели?

— Вчера сын кусок дал, пожалел. Ему, кормильцу, невмоготу: хлеба-то нет, а семья вон какая!

Священник принес умирающим хлеба. Потом зашел навестить. Старухи ему сказали: — Хлеб-то твой ребятенки-внуки растаскали. Голодные ведь… Мы не успели куска в рот взять... Он снова принес им хлеба. Но дети опять растаскали. Наконец, он дал женщинам кусок и остался сидеть около них. Ребята подскочили и стали вырывать у них хлеб. Произошла свалка. Слабые старухи защищались, не давали, прятали кусок под одеяло, спешили есть. А голодные ребята рвали... В конце концов старухи умерли:

— От «слабости»...

Такова общая типическая смерть, Я всюду слышал рассказы о ней. Они варьировались. Там умерли так старухи, тут — старики, а в ином месте — Дети.

Вода подступала, и за борт корабля выбрасывалось всё лишнее, слабое, потом среди сильных слабейшее, а затем исчезали в пучине и сильные...

Батюшка рассказывал о двух умерших старухах в присутствии одного земского начальника. Когда он кончил, невольно явился вопрос:

— От чего старухи умерли?

Священник сказал:

— От голода.

— Чепуха,— возразил земский начальник. — У нас нет смертей от голода.

Он был прав и неправ в одно и то же время. Конечно, у нас нет таких смертей от голода, как в Индии там во время голода тощие, исхудалые люди сидят на улицах и ждут смерти, неделями не видя никакой пищи. Было бы просто стыдно переживать такую картину. Такого страшного голода у нас нет. Но голодные смерти всё-таки есть. Они только принимают иную, малозаметную, не бьющую в глаза форму. В России и голодают просто, и умирают от голода так же просто. Не эффектно…

…— Но тогда, — возразил мне земский начальник, — такие голодные смерти могут быть и в обычный год?

— К сожалению, могут; при той нищете, которую переживает богатая Россия, могут. Но в голодные годы такие случаи становятся очень часты, очень заметны и очень остры. В том только разница...

…

Составители закона 9-го ноября [Столыпинская аграрная реформа – прим. bazil] не думали о голоде. Нельзя же, в самом деле, приспосабливать к нему форму крестьянского землеустройства. Голод, принято думать, — ненормальность, исключительное, явление. А, между тем, он стал уже обычным делом.

…

Тут и пьют и едят вместе с тифозными. Куда их отделишь, когда изба одна? „На грех" произошло домашнее событие: свинья только что опоросилась, принесла одиннадцать поросят. В хлеве мать задавила бы новорожденных, — взяли в избу и их и ее. В маленькой комнатке ночевали мы, тифозные и свиньи. Но в деревне, да еще в голодающей не до удобств. Приходится отдыхать больше в санях, чем в избах.

…

Я засыпал, как услышали его ровный, спокойный голос:

— А что я вас спрошу? Что такое террористы?

Я объяснил.

— Судили мы одного молодчика,— говорил он, — деньги он выманивал. Писал письма: клади столько то в такое то место...

— Это, должно быть, простой мошенник,— говорю.

— Ишь ты! И я думал, что простое мошенство. А прокурор все твердил нам: террористъ, террористъ. Только запутали нас.

Свет лампы падал на его лицо. Я видел, что мужик крепко думали о чем то. Ему о многом, видимо, хотелось расспросить, многое разузнать, на многое пожаловаться... Кто в нашу глушь заезжает?, — говорил он давеча за чаем. „Людей не видим... Вот уедете вы и опять, как в колодезь меня опустят." О голоде, о больных детях, о том, что барин продаст за долги его последнюю лошадь и скоро ему нечего будет с семьей есть — он не думал.

…

Тургайский и уральский губернаторы рано начали говорить:

— Мы предотвратили голод... Мы вовремя пришли на помощь. Теперь в наших областях нет голодающих. Но пусть общество не думает, что речь идет о „вверенных им областях". Нет — только о переселенцах. Киргизов же помощь не коснулась.

— Почему так? — спрашиваю одного чиновника. Ведь, губернаторы здесь не специально переселенческие?

— Конечно... Но кредиты разные.

Важная штука эта разность кредитов. Из-за неё можно умереть с голода. В одном посёлке мне рассказывали:

— Приходят к нам в столовую киргизы из соседних аулов. Тощие, худые, голодные, оборванные. Просят: „Корми, умираем!" Я спрашиваю переселенческого чиновника: „Можно?" А он: „Ни под каким видом! Столовая содержится на переселенческие кредиты.

Как же можно кормить киргизов?" Существуют ли кредиты киргизские,— сказать трудно. Известно только, что существует голод киргизский. Знаю я и то, что до 1-го января голодающим киргизам Уральской области не было выдано ни одной копейки денег и ни одного фунта муки…

… Один мануфактурный приказчик рассказывал мне:

— Поехал я весной года два тому назад с товаром в степь. Подъезжаю к аулу. Заглядываю в кибитку — мертвые лежат. В другую — без памяти валяются, умирают... В третьей — то же. Много, знать, их погибло....

Говорит равнодушно, как о сусликах.

...