Алеф

 
Известно, что человека без других людей не бывает; родившись животным, он таковым и останется, если другие не сформируют в нём человека. Врождённые структуры мозга отвечают за поддержание жизнедеятельности и животные реакции. Помимо них существует масса нейронов, требующих организации. Посредством воспитания и научения в этой массе образуются связи и цепочки связей. Из неё строится социальная часть человека. Люди как популяция формируются окружающей средой(=вмещающим ландшафтом), которая организована по-разному, и предъявляет потому различные требования. Специфический способ взаимодействия с ландшафтом и другими людьми называется культурой.

Мало того, что без других людей человек не станет человеком - ведь не сможет им и остаться. Можно уйти от людей, но люди не уйдут от тебя. Отшельник живёт ландшафтом и со временем становится им, теряя человеческое. Затворник глядит внутрь себя, живя великой пустотой, куда каждый из нас тщательно избегает смотреть, и тоже теряет человеческое. Остальные, оказавшись в изоляции, сходят с ума и живут животным, теряя человеческое абсолютно и окончательно.

Социальная ("училка") и биологическая("обезьяна") части человека находятся в динамическом неравновесии - то есть, между ними конфликт, но обеим частям "выгодно" не побеждать окончательно. Подавить какую-либо из них очень тяжело, подчинить - легче. При этом биологический компонент подчиняет социальный гораздо легче, т.к. сильнее и старше. Чтобы подчинить его социальному, нужны особые психотехники. Такая попытка была сделана в раннем христианстве и его коммунистической версии. В обоих случаях технологию быстро перехватили и использовали для собственных, именно биологических целей. Ты спросишь - а где в этой схеме "я"? Где в ней я? Кто я? Но погоди сперва.

И вот, сказав это, скажу и другое: человек рождается, живёт, и умирает в одиночку. Просто потому, что эти три действия за него не сделает никто и никогда. Кроме "своих пяти метров" и "двадцати пяти" есть ещё свой "один метр", и заниматься первым, а тем более вторым, не приведя в порядок третье, значит бессмысленно тратить время и силы. Там, и только там, ты - государь, володеющий миром. Там, в твоём центре, твои силы и средства, там ответ на любой вопрос и решение любой проблемы, но ты не хочешь быть царём. Цитируя классика, ты "думаешь, что ты ткач". Я покажу тебе, что творится в твоём тронном зале, на это горько смотреть. Всё, о чём будет ниже, касается и меня, но пока я в себе, я использую этот момент, чтобы поднести тебе зеркало, о неизвестный мне, но такой родной камерад.

Твой трон пуст, по одну его сторону кривляется Обезьяна, по другую - хмурится Училка, а Царь надел клоунские одежды, на которых написаны фамилия, имя, отчество, образование, профессия, семейное положение, национальная и религиозная принадлежности, политические убеждения, предпочтения в сексе и еде, и так далее, и тому подобное, и так далее, и тому подобное, и так далее, и тому подобное, и так далее, и тому подобное, и так далее, и тому подобное.

"Царь" обезумел: он думает, что он "Вася Петров", ему плохо и он зовёт Царя - то есть, самого себя - на помощь. Он принимает за Царя каждого встречного в дворцовом саду, заглядывает ему в глаза и спрашивает: Мама? Царь? Что мне делать? Помоги! Он не видит, с какой брезгливостью смотрят на попрошайку, не замечает, как его отталкивают, одной рукой зажимая нос, а другой - обчищая карманы.

Он напивается с весёлой Обезьяной и лапает ёё за волосатые груди; поутру ему стыдно и плохо, и тогда он бежит к Училке, хватает тряпку и протирает доску, заискивающе протягивает раскрытый дневник: Марьиванна, вот домашняя, и здесь распишитесь пжалста, да-да, вот здесь: "пов. уд., прил. хор.", а потом, с облегчением, возвращается к родной Обезьяне.

Он мечется и по другой оси: таращится, через распахнутые двери парадного входа, на дивные, прекрасные дали, он ожидает, истекая... э-э-э, слюной, что дворец его сам по себе переместится туда. Потом бежит назад, к настежь открытой калитке, и смотрит на то, что было, да сгнило, видит же другое, живое и юное - и всхлипывает, истекая... ну да, слезами.

На горизонте, тем временем, сгущается тьма, но это не гроза, нет. Это войско Губителя Миров и Потрясателя Вселенных, от которого ни отбиться, ни убежать; которого ни подкупить, ни уговорить, а пленных он не берёт. На штандарте - царское имя, и написано под ним: ты - наш, пощады не будет. Но крепостные стены пусты, на башнях нет часовых; начальник стражи, с посеревшим от горя лицом, каждое утро докладывает пустому трону обстановку, но слушать его - некому. Одного просит: государь, дай приказ! Погибнем с честью - и головы наши поднимут на пики о девяти хвостах, а не бросят собакам.

Но приказа нет и не будет, арсенал разворован, сержанты разбрелись кто куда - один пирует с Обезьяной, другой лавочку открыл, третий распахал кусочек сада и превратил его в огород, о солдатах вообще лучше не будем, а "царь"... "царь" отворачивается. Враг ещё далеко. О нём как-нибудь потом подумаю, начальник. Приходи, как внуки пойдут. Ты, кстати, Царя не видел? А сам не хочешь быть? Нет? Ну и ладно.

"Царь" знает лучше. Ему сказали, что нужен врагу только дворец, а самого его отпустят - ведь он бессмертен. Нужно сделать самую малость, развесить во дворце фетиши: сушёные пальцы, руки, глаза древних волшебников, и водить вокруг них хороводы. Желательно - всем вместе, и солдатам, и челяди, а вот начальника стражи лучше усыпить. Совсем. Обезьяну бить палкой, Училке выдать учебник, он только один, но там есть всё. Это поможет, но главное - на трон надо посадить куклу Главного Волшебника, которого трое. И просить у неё прощения, всегда. Когда враг ворвётся во дворец, схватись за куклу, и она унесёт тебя в счастье, счастье всем, даром, и никто не уйдёт обиженным.

Иные же говорят, что спасенье не в том. Врага не остановить так или иначе. Страшно вам, а вы не думайте. Некогда думать, надо немного потрудиться - и будет счастье, счастье всем, даром, и никто не уйдёт обиженным. Волшебников не бывает, есть древние учёные. Нужно сделать самую малость, развесить во дворце их портреты и водить вокруг них хороводы. Желательно - всем вместе, и солдатам, и челяди, а вот начальника стражи лучше усыпить. Совсем. Все проблемы - они от безделья да роскоши. Ты, Царёв, не лучше других остальных. Да, правильно понял, это твоя фамилия, а не титул. Ты лопату-то возьми, и в сад, там огород ещё не распахан. Сады - это баловство, не надо этого. Обезьяну с собой бери, она должна трудиться, так и человеком станет. Женишься на Училке, у неё каморка есть, пайку будешь ей приносить. Учебник ей выдадим, он только один, но там есть всё. Технические руководства отдельно получишь. Тронный зал мы актовым сделаем, пусть там соседних царей трудящие отдыхают, как угнетённые. На троне будет президиум, под ним разместить фетиш - сушёную куклу Главного Учёного, которого трое.  И благодарить их, всегда. Над ним мы будем сидеть. Как это кто - мы? Эх, Царёв, Царёв, так мы - это же ты и есть, забыл что ли?

Несчастный наш "царь" совсем запутался. В руке - лопата, на шее - сушёный палец. То на куклу-на-троне взглянет, то на куклу-под троном. Другую руку, по вредной привычке, в карман запустил, только в другой, а не тот, где дыра. В кармане - ключ. Маленький, золотой, на прочной скользкой верёвке. Мутно смотрит, долго, то на ключ, то на верёвку. Отвернулся уже, да так бы и выронил ключ, но что-то блеснуло в поле зрения, на самом краю. Тонкий луч света отразился от ключа - но откуда? "Царь" оживился, ему стало интересно. Вот тронный зал, до тошноты знакомый. У парадного входа светло, за троном, у калитки, тоже, пусть и поменее, в самом зале всегда темно. Стены, своды, доспехи, портреты предков, стены, доспехи... Стой! Надо вернуться.

В боковой стене, под портретами предков, обнаружилась небольшая дверца: ребёнок пролезет, а взрослый уже вряд ли. Похоже, что именно через её замочную скважину пробился тот лучик.

Ключ подошёл. За дверью был свет, и ослеплённый им царь, ещё не видя, но уже – зная, рванулся к нему. Прочь колпак с бубенцами, вместе с короной; к чорту палец; где-то сзади обиженно звякнула, ударившись, лопата; руку первой, голову под неё подвернув – вперёд. Клоунские одёжки слезали с кожей, обдираясь в лохмотья о слишком узкий, слишком тесный проём – царь почему-то плакал, он забыл своё дурацкое имя, а также фамилию, отчество, и всё, что далее, и всё тому подобное, а вместо того, оказавшись уже на земле,но всё ещё ничего не разбирая вокруг, он вспомнил другое.

Там, за дверью, был небольшой мощёный дворик, со всех сторон окружённый стеною, в котором росло, ограждённое серой каменной кладкой, всего лишь одно дерево. Дерево посадили родители Царя, зачавшие его в любви, и показалось Царю, что вон ту старую, с треснувшей деревянной ручкой, тяпку, аккуратно прислонила к стене мать - буквально минуту назад; а поросший мхом парапет ещё хранил в себе живое тепло отца. Было тихо, едва слышно струилась по бронзовому жёлобу, проложенному в стене, чистая вода; капли её мягко падали на землю, проходя сперва сквозь хитроумно размещённые в том канальцы; молча тонули в траве тёмные булыжники мостовой.

Это место было с ним всегда, и всегда же будет; как он забыл о нём, когда потерял? Внутри, ровно по позвоночному столбу, текла пустота, спешить было решительно некуда - там, во дворце, всегда будет нужное время - и тоненько, бабочкой, пела на губах улыбка.

Начинать, видимо, следовало с уборки.