Ко дню России полезно вспомнить о том, как каких-то 16 лет назад, в 2001 году, майский номер журнала "Атлантик" вынес на обложку анонс статьи Джеффри Тейлера, озаглавленной "С Россией покончено". Кого благодарить за то, что прогноз не состоялся, вы знаете, а пока предлагаю ознакомиться с воспоминаниями американского авантюриста о лихих 90-х, из которых он и сделал эти далекоидущие выводы. Особенно это будет полезно тем, кто до сих пор считает 90-е временем расцвета свободы, демократии и равных возможностей.

Великая когда-то сила неудержимо сползает в социальную катастрофу и стратегическую незначимость

Во времена холодной войны я воспринимал Россию сквозь соответствующую призму — как землю обширных, замороженных сумеречные степей и лесов, где разыгрывалась драма с участием сатанинского зла и святого добра, доктрин, которые обещали человечеству либо спасение, либо погибель. Я вырастил в себе страсть к этой стране, страсть, которая проистекала из весомого постулата: то, что происходит там, касается не только русских, но и всего остального мира. В своем Советском воплощении Россия обладала ядерным оружием и мощной военной машиной, грозной и подрывной идеологией, склонностью вторгаться в соседние страны или лезть не в свои дела, а также могуществом, позволяющим сеять хаос на других континентах. Русские, которых мне случилось знать, говорили о будущем своей страны так, как-будто бы от нее зависела судьба человечества, и я был с этим согласен.

Заинтригованный этой драмой, я отправился в 1993 году, по завершении холодной войны, чтобы пересечь Россию, проехав более 8000 миль от Магадана, бывшего поселка ГУЛАГа на Охотском море, до Европы. Я написал об этой поездке книгу. Я сделал Москву своим домом. Я женился на русской. Моя жизнь — настолько, насколько это возможно с американским паспортом — русская. Но посвятив половину своей жизни в этой стране и пережив большинство ее "преобразований", я пришел к заключению, которое расходится с тем, что я думал раньше: внутренние противоречия в тысячелетней истории России обрекли ее на демографическое сокращение, экономическое ослабление и, возможно, территориальный распад. Драма подходит к концу, и уже через несколько десятилетий Россия будет беспокоить мир не больше, чем любая страна третьего мира с богатыми ресурсами, обедневшим народом и продажным правительством. Короче, как с Великой державой, с Россией покончено.

Почему это так, станет очевидным, если оглянуться на последнее десятилетие и на то, как его события вытекают из русской Православной ортодоксальной цивилизации и истребительного, изолирующего, давно случившегося вторжения, последствия которого определяют отношения между гражданином и государством и по сей день.

Октябрь 1993

Невзирая на суровые картинки, которые показывают нам СМИ, вся слабость России не является поначалу очевидной для большинства посетителей. Поезда ходят по расписанию. Магазины работают по графику. Нищета и трущобы редко очевидны. Уличная преступность, хотя и растет резко, все еще не так велика, как в крупных городах Запада. Порой грубоватые на публику, русские в частном общении сохраняют превосходные вежливость и достоинство, а их восточные традиции гостеприимства по отношению к незнакомцам таковы, что западникам должно быть стыдно. Традиции, которые нынче выглядят старомодно (или даже как сексизм) на Западе — когда мужчина открывает перед женщиной двери и платит за нее на свидании — это правило, и только неимущие одеваются бедно. Стандарты образования, особенно в математике и науке, выше, чем в западных странах, за исключением некоторых; среднестатистический российский старшеклассник может знать об американской или европейской истории достаточно, чтобы переплюнуть студента американского колледжа. Остатки советского социального государства гарантируют, что голодают лишь немногие; квартиры, которыми Советская власть наделила своих граждан, делают Россию в значительной степени страной домовладельцев. Весну и лето русские проводят на улице, наслаждаясь мягкой погодой; в бесконечных, пурпурного оттенка сумерках в мае и июне хорошо освещенные центральные проспекты Москвы и Санкт-Петербурга подобны модным подиумам, где балансирующие на длинных ногах красавицы прогуливаются в обнимку со своими кавалерами. На улицах или, в течение зимних месяцев, в подземных переходах уличные музыканты играют на балалайках, поют "Калинку" и православные молитвы. В общем, мало кто нашел бы повод для отчаяния, и Армагеддон выглядит неплохо, пока прячешься в бухте. Реформы и процветание как будто на расстоянии вздоха, а те, кто это отрицают, просто недальновидные пессимисты.

Я тоже так думал, когда я приехал в Москву. В 1993 году я был оптимистом. Как не быть, после шести лет перестройки, поражения коммунистического путча в 1991 году, и бесчисленных положительных оценок видных западников, от президентов до журналистов, экономистов и инвесторов? Образ Бориса Ельцина, пославшего танки на Верховный Совет РСФСР во время попытки государственного переворота и объявившего своим царственным баритоном, что Россия останется свободной от тирании, сохранял идеальную чистоту в моем воображении. Кроме того, в 1993 году Ельцин только что одержал победу на общенациональном референдуме, который выдал ему мандат на продолжение его реформ на пути к свободному рынку и демократизации. История России начиналась заново. Что нужно менять, будет изменено; проблемы, которые необходимо решать, будут решены.

Был теплый день в начале октября 1993 года, когда я прогуливался по Китай-городу, району центра Москвы, с молодой женщиной по имени Лена. Лена, бухгалтер, имела короткие льняные волосы и карие глаза, которые излучали целеустремленность; она хорошо говорила (по-английски — прим. пер.) и была любопытна. Мы говорили о поэзии Пушкина, о концерте Майкла Джексона, который только что прошел в Москве, о том, какие дизайнеры были роскошью на Западе, о том, как она любит проводить выходные на даче своих родителей. Но когда наш разговор затронул Россию, в ее глаза ворвалась жесткость. Я считал, что Ельцин удержит страну на пути реформ; она ответила заявлением, что "ничего хорошего никогда не приходит из России", что правда в том, что никогда не будет известно, что произойдет здесь, а тот, кто думал иначе, был наивен, и что русские, прежде всего, непредсказуемы, подвержены неконтролируемым колебаниям и опасным крайностям, им не хватает терпения и принципиальности, что необходимо для демократии. Она насмехалась над прогнозами процветания и над западниками с их верой в прогресс, верховенство закона, и доброту людей. Я ответил, что это все изменится, и мы спорили. Но это был прекрасный день, тополя стояли багряные и золотые в свежем осеннем воздухе, и мы скоро оставили эту тему. Внезапно мы поняли, что мы были почти одни на улицах, хотя это был выходной день. Только далекий звук сирен нарушал тишину.

В тот вечер я приехал домой и включил телевизор на сценах хаоса и кровопролития в центре Москвы. Пару недель назад Ельцин распустил выступивший против него Верховный Совет. Депутаты не подчинились, они провозгласили новое правительство и назначили своего президента. Они заперлись в здании Совета, солдаты и демонстранты окружили его; и началось противостояние. Пока мы с Леной прогуливались, демонстранты прорвали цепь солдат и спровоцировали волнения в городе, стрельбой прокладывая себе дорогу к телецентру, который безуспешно попытались взять силой. На следующее утро Ельцин отдал приказ танкам выйти на улицы, и я наблюдал с берега Москвы-реки, как они превратили бело-мраморную цитадель Верховного Совета в пылающую, почерневшую оболочку, как снайперы стреляли по прохожим с крыш, как толпа с воплями бежала по набережной.

Депутаты сдались в тот же вечер, но Кремль ввел комендантский час на следующие две недели. С самого начала комендантского часа крики "стой", автоматные очереди и крики отдавались эхом за окнами моей квартиры до самого рассвета. Мы с соседями предположили, что крики и выстрелы как-то связаны с солдатами внутренних войск МВД, которые задерживали нарушителей комендантского часа или вели охоту на чеченских боевиков, которых, говорят, чеченский спикер Верховного Совета привез в Москву, но мы так и не узнали в точности, что происходило тогда. Слухи ходили одним за другим, СМИ были необъективны в пользу Ельцина, и им нельзя было полностью доверять. Днем солдаты окружали уличных торговцев чеченцев и азербайджанцев, часто избивая их, забирая их товары и деньги, и снося их киоски, прежде чем изгнать их из Москвы. Они делали это с одобрения толпы, которая собиралась, чтобы посмотреть: многие видели в смуглых кавказцах чужаков, которые заварили кашу, или мафиози.

Был Ельцин реформатором или не был, но у него было оружие, и он его применил. Как это было при царях и при Сталине, так и при Ельцине — сила всегда преобладала в России, диалог заглушал грохот выстрелов и взрывов артиллерии, государство могло применить насилие в отношении тех, кто выступает против реформ, которые были, по меньшей мере для блага страны. Но было и кое-что новое на этот раз: насилие похвалили те западные политики, которых большинство россиян до сих пор рассматривали как почитаемых и находящихся над буйством российской политики. Поскольку Запад поддержал обстрел и встал впоследствии так открыто на сторону Ельцина, многие решили, что Запад в сговоре с Ельциным, чтобы ослабить Россию. С тех пор русские стали высмеивать Ельцина как ставленника ("протеже") или марионетку Запада. Мнение русских о своей стране, как его мне объяснила Лена, было проникнуто пессимизмом (который оказался оправданным), фатализмом, а также пониманием непримиримости характера и исторических противоречий. Если реформы зависели от демократии, а демократия требовала диалога и доверия, что это значило, когда, столкнувшись с одним из его первых крупных кризисов, Ельцин начал стрелять по противнику? Короче, что же на самом деле изменилось?

Сила беззакония

Лидерам восстания октября 1993 года были предъявлены обвинения в разжигании массовых беспорядков, их посадили, затем дали им амнистию в начале 1994 года и освободили, наказав достаточно, чтобы большинство из них с тех пор не участвовали в национальной политике. Сознавая, что его выживание поставлено на карту, Ельцин выдвинул Конституцию, которая наделяла его царскими полномочиями. Был проведен референдум, и Конституцию приняли в качестве основного закона. Либеральные россияне (и я) рассматривали эту Конституцию с некоторой тревогой. России нужен новый царь? Не слишком ли мощной становилась исполнительная ветвь власти, от чего всегда страдала Россия? Но потом Ельцин строил свою карьеру на разгроме коммунистов, которые, казалось, представляют наибольшую угрозу для реформ, поэтому мы наделили его презумпцией невиновности.

В 1994 году, чтобы остаться в Москве, я устроился на работу в качестве соуправляющего российско-американской компании, которая оказывала услуги по физической защите западного бизнеса в России. Мой партнер был русский, бывший заместитель начальника Московской милиции. Если в политике и был восстановлен какой-то порядок, в других областях национальной жизни, в частности, в бизнесе и экономике, велась война — война, которая больше, чем восстание 1993 года, отравит Россию и извратит ее курс, и о которой я хотел приобрести личное, нерворасшатывающее знание.

Одним сентябрьским вечером в 1994 году я ехал домой с работы через центр Москвы. Небо было как суп из серой мороси и черного облака. Движение было неплотным, автомобили скользили мимо меня, или я мимо них сквозь низвергающуюся слякоть и летящую грязь. Я свернул с Садового кольца на 2-ю Тверскую-Ямскую улицу и подъехал к светофору. На нем горел красный. Я ждал.

Примерно на полпути до следующего перекрестка мужчина сел в Мерседес, припаркованный у обочины. Через несколько секунд взрыв разорвал машину на части и выбил стекла в окрестных домах, ударная волна швырнула пешеходов на землю. Столб пламени вырвался из машины, стекло и куски металла звенели и звякали, падая на землю. Я выскочил из машины, чтобы посмотреть, и в этот момент второй взрыв, поменьше — бензобак Мерседеса — разбросал клочки металла в радиусе двадцати метров.

Пару минут спустя прибыл милицейский автомобиль, но сотрудники сделали немногим больше, чем поглазеть на горящую машину. К тому времени, когда подъехала пожарная машина, над улицей повис черный дым, а пламя, выстреливавшее из обломков, достигло ветвей дерева над ним. Пожарные вывели шланг и смогли погасить пламя потоком белой пены, который распространился по улице, как грязный снег. Вокруг сгоревшего автомобиля сгустился пар, напоминающий зимний туман. Погасив огонь, пожарные отбросили свой шланг и взломали дверь ломом. Внутри автомобиля был остов обгоревшего, искореженного металла. Все, что осталось от человека внутри, это несколько кусков обожженной плоти. Радио сперва сообщало об убийстве выдающегося актера, потом заговорили о банкире. В конце концов оказалось, что это было заказное убийство босса мафии по кличке Сильвестр.

В России шла большая гангстерская война, и я снова слышал стрельбу по ночам вокруг моей квартиры. Банкиров, бизнесменов и невинных прохожих убивали в криминальных разборках, на заказ, взрывали машины и квартиры — порой по нескольку за день в одной только Москве. Конкурирующие территориальные преступные группировки, многие из которых действовали под защитой полиции и государственных чиновников, устанавливали границы своего влияния, захватывая предприятия по всей России, исключая тех, кто сопротивлялся. Государственные силовые службы, столь мощные при советской власти, теперь оказались в меньшинстве; они были также уязвимы для коррупции, потому что большинство офицеров и солдат зарабатывали меньше, чем $150 в месяц.

Не было ничего тонкого, скрытого или тайного в мафии. Мафиози часто ездили на бронированных Мерседесах и БМВ, снабженных сиренами и мигалками, и использовали их, чтобы согнать другие автомобили с дороги; чтобы не стоять в пробках, они ездили по тротуарам, сигналили и давили на газ, заставляя пешеходов отпрыгивать. Они собирались в ночных клубах, где за одно только обслуживание можно было заплатить более $400; они заказывали коньяк по $200 за стопку и проституток по $1000 за сеанс; они были одеты в костюмы от Версаче и Хьюго Босс; они содержали разодетых в бриллианты наложниц завораживающей, ледяной красоты. За пределами Москвы они строили грандиозные дачи для себя, своих жен и своих любовниц, они отдыхали на Лазурном берегу и в швейцарских Альпах. В стране, где честность была ошибкой, а хорошие были всегда в проигрыше, всегда бедны, братки стали образцом для подражания для многих молодых, которые по крайней мере в одном исследовании обозначили наемных убийц и валютных проституток как профессии, к которым они стремились. Деньги (и оружие) делали королями — понятно, на фоне нищеты в России и разочарования, которое молодое поколения испытывало от советских догм самоотречения ради светлого будущего, которое так и не наступило. Свободный и справедливый рынок был абстрактным понятием; а управлять бронированным шестисотым Мерседесом за 200 тысяч зелёных, который может выдержать взрыв бомбы под днищем, было весело.

Братки были богаче, умнее, более расточительными и более агрессивными, чем иностранные бизнесмены-экспаты, прибывавшие в Москву, купившись на образ России как "дикого Востока", созданный западными журналистами, — дразнящая, но вводящая в заблуждение концепция, которая подразумевала мир фронтира с равными возможностями для всех в необычайно богатых джунглях. Когда иностранцы обнаружили, что все против них, они пришли в нашу охранную фирму за защитой; они были испуганы, лишены сна, временами тряслись и всегда были ошеломлены. Где была та реформируемая Россия, что позволит им разбогатеть, проповедуя Евангелие свободного рынка трепетным подчиненным туземцам?

Византийская природа юридической системы России обеспечивал организованной преступности вхождение в бизнес через нарушение закона — повод для шантажа — неизбежно, оставляя предпринимателей во власти коррумпированных чиновников и государственных органов. Невозможно успешно управлять бизнесом в России, соблюдая все законы, потому что есть слишком много противоречивых законов. Примерно двадцать различных сборов могли обложить компанию налогами аж на 105 процентов, если бы они были оплачены; бизнесу приходилось уклоняться от налогов, по крайней мере отчасти, или обанкротиться. Большинство предприятий вели тайную черную кассу ("черную" бухгалтерию, которая точно показывала прибыли и убытки), предоставляя аудиторам из налоговой инспекции "белую" бухгалтерию (ложные отчеты с низкой прибылью и высокими расходами). Аудиторы сами еле сводили концы с концами: они работали за определенную комиссию (процент от налогов, которые они собирали), и могли быть куплены взятками, подарками, нанятыми женщинами и так далее.

Другие государственные органы, кроме налоговой инспекции, душили предприятия и добавляли неразберихи. Регистрации, перерегистрации и сертификации в муниципальных департаментах стоили бизнесу сотни часов работников. Бюрократы могли ускорить оформление документов за взятки. Если взяток не давать, они могли "забыть" или "потерять" документы, отказывать в просьбах, задерживать принятие решений, не приходить на встречи или отправить обратно к бюрократу более низкого уровня за тем или иным документом, печатью или подписью. Пожарные, санитарные и трудовые инспекторы наносили частые и неожиданные визиты. Если что-то было не в порядке, или инспекторам не давали соответствующие взятки или подарки, они могли выдать предписание на закрытие компании, наложить арест на имущество или арестовать собственника. Правовая поддержка чаще всего была бессильна: правительство редко проигрывает в суде против обвиняемого, а судьи, как известно, на откупе.

И тут приходила братва. Было подсчитано, что 80% российских бизнесов платили "дань" за "защиту" своей "крыше" (рэкету), но реальные цифры, вероятно, были выше; можно предположить, что любой открыто работающий бизнес имел крышу (у предпринимателей, оказывающих непубличные услуги, было меньше шансов нарваться на неприятности). Братва приходила к бизнесу напрямую, группами по трое или четверо; один из них говорил по-дружески, предупреждая директоров, что они должны заплатить дань — от 15 до 20 процентов от валовой прибыли — или они пострадают от насилия со стороны неназванных группировок. Если братва работала под прикрытием охранного агентства, они могли настаивать на том, чтобы директор подписал контракт — уловка, которая лишила некоторые компании управления своими банковскими счетами. Как только бизнес обзаводился крышей, она должна была противостоять попыткам конкурирующих банд, иначе рисковала стать жертвой разборки — сведения счетов за территорию. Если бизнес отказывался платить, что тогда было редкостью, отморозки могли усилить кампанию давления, начиная со словесных угроз, далее переходя к избиениям и похищениям и заканчивая всаженными пулями, пытками близких людей или бомбой, заложенной у входа в квартиру бизнесмена.

Если бизнесмены пытались скрывать доходы от крыши, их могли сдать кроты, которых братва внедряла в их компании. Часто бухгалтеры или секретари за некоторую плату обеспечивали банду информацией о нарушениях их работодателями налогового законодательства. В любом случае, бизнесмен мог просто быть не в состоянии выполнить требования бандитов, которые могли увеличиться в любой момент: вдобавок к регулярной дани бандиты могли требовать "подарки" в виде джипов, нанятых женщин или мешков с деньгами. Однако братва могла играть и полезную роль в развитии бизнеса: если появлялись конкуренты с более низкими ценами или лучшим товаром, им можно было устроить пожары, кражи, убийства и прочий бедлам.

В большинстве стран организованная преступность затрагивает в основном нелегальный бизес (наркотики, проституцию, азартные игры), но в России банда могла захватить любой бизнес — не только потому, что большинство компаний должны были нарушать закон, чтобы оставаться на плаву, и таким образом становились уязвимы к вымогательству, но еще и потому, что значительная часть экономической деятельности осуществлялась неотслеживаемой наличностью. Хотя российский законы и требовали, чтобы бизнес открывал счет в банке, российские банки были заведомо ненадежны — часто лопались, неожиданно закрывались, исчезали с деньгами вкладчиков или взимали высокие сборы за нестандартные услуги. Таким образом, предприниматель мог быть вынужден проводить большинство своих сделок наличными. Другие российские финансовые учреждения оказались не более надежными: инвестиционные дома оказались финансовыми пирамидами, и миллионы частных инвесторов потеряли свои сбережения, когда схемы рухнули.

Страна с экономикой на 340 млрд. долларов без надежной банковской системы и финансового сектора, мягко говоря, нехороша для инвестиций, и вывод денег становится необходимостью для многих компаний. Подсчитано, что для большинства из девяти лет с момента распада Советского Союза практически 2 млрд долларов в месяц покидали страну через банки в странах Карибского бассейна, в Швейцарии и в других странах. Помощь от международных кредитных организаций составила 66 миллиардов долларов к 1998 году, в середине 1990-х годов в Россию поступало порядка 10 млрд долларов помощи в год, в то время как утекало как минимум вдвое больше.

Столкнувшись с такой опасностью, беспорядком, коррупцией и обманом (большинство из которых хорошо освещались российскими СМИ: новости часто показывали хроники подкупа, смерти и расчленения), россияне перестали испытывать негодование и даже смирились. Убийство предпринимателя "в результате его хозяйственной деятельности" (цитируя любимую фразу милицейского пресс-центра) не вызывало никакого удивления, только плечами пожимали. Бесчинства бандитов на московских улицах не вызывали никакого возмущения, только зависть. Принято было считать, что хаос и противоречивые законы выгодны власть имущим — что государство бросило своих людей на отморозков, поскольку вступило с ними в сговор. В любом случае, когда у власть имущих, будь то братва или правительство, есть оружие, мысли об открытом сопротивлении редки.

• Читать далее:
• Часть 2. Олигархи у корыта
• Часть 3. Смерть общего блага
• Часть 4. Путин Грозный
• Часть 5. Унижение в униформе
• Часть 6. Заир с вечной мерзлотой