"Неизвестные солдаты" Владимира Успенского

Приведены избранные цитаты из книги В. Успенского "Неизвестные солдаты" (книга в двух томах).

 

 

«— Ви брал в плен наш зольдат. Ми освобождал наш зольдат: русским нет приказа стрелять в пленных. Кто стрелял, тому казнь. Я дал хороший сообщений вашему командиру. Я нужен вашему командиру.

— Что же ты, такой храбрый вояка, секреты выдаешь? Своим вредишь?

— О, ми не делаем вред. Через один неделя наш полк будет в Москва. Вам секрет, нам не секрет. Через один неделя ми будем в своем полку.

— Точно, когда весь полк в плен попадет.

— Плен есть один маленький случай. У нас не осталось патронов. Я приехал на машине из Варшавы. Я ехал долго. Теперь я берег жизнь.

— Откуда ты русский язык знаешь?

— Учил дома. Потом учил университет, — последнее слово ефрейтор произнес медленно и значительно.

— Ну и чего ты пыжишься! Я вот тоже в университете занимался, какая важность!

— О, ви есть коллега! — оживился ефрейтор, сразу утратив высокомерие.

— Серый волк тебе коллега, а не я.

— Где есть волк? — не уразумел немец.

Дверь распахнулась, струей ворвался в избу холодный воздух. Вошел румяный веселый Гиви.

— Понимаешь, нашел горючее, политрук! Понимаешь, тут медсанбат рядом! Бензин дали! К раненым доктор придет! Ты как? Поедем или отдыхать будешь?

— Поедем, — поднялся Игорь.

— Ви живете в Москва? — спросил ефрейтор. — Я приеду к вам со своим полком. Через один неделя. До свидания.

— До свидания, — ответил повеселевший Игорь. — Только не в Москве, а в Берлине.

— О, Москва гут. Я могу ходить к вам в гости. Будем пить водку за мои слова.

— В Берлине, — повторил Игорь.

— В Москва, — упрямился немец.

Игорь вырвал из блокнота страничку, крупно написал свой адрес.

Протянул блокнот ефрейтору:

— Пиши, где живешь!

Немец воспринимал все, как милую шутку.

— О, Берлин! — говорил он. — Там мой матка, один брат и две сестры. Очень хорошие девушки. Если ви будете живой, ви можете приехать. После войны. Это будет весело. А я буду приходить к вам в Москва.

Улыбаясь, он написал адрес. Игорь сунул блокнот в карман. Гиви, удивленно прислушивавшийся к их разговору, сообразил, наконец, в чем дело и разозлился.

— В гости хочешь? Вино пить хочешь? А барашка не хочешь? — Гиви добавил еще такое, что Игорь только хмыкнул и крутнул головой: ну и ну!

Волнуясь, Гиви говорил быстро и с сильным акцентом. Немец не понял его гортанной речи, спросил Игоря:

  – Он не есть русский?

  – Я русский! Мы все русские, – вскричал Гиви. – А ты кто? Дерьмо ты собачье! Курдюк овечий!

  – Ви не знаете русских слов, – сказал ефрейтор, внимательно выслушавший горячий монолог.

  – Шакал ты вонючий! Понимаешь, вонючий шакал! – кипел Гиви. – Тьфу! Пойдем, политрук! Не могу смотреть! Шею сверну!»

…

«В вещевом мешке, в запасном кисете с махоркой хранил Иван Булгаков патронную гильзу, заткнутую клочком ветоши. А в той гильзе лежала бумажка с берлинским адресом. Когда-то ещё под Москвой поспорил Игорь – племянник с пленным немецким студентом, кто к кому в гости придёт. Адрес немца Игорь разослал на всякий случай родным и друзьям: хоть кто-нибудь, мол, со временем попадёт в фашистскую столицу.

Тот немец-ефрейтор скорей всего жив и здоров. Вкалывает где-нибудь в лагере, строит дома и дороги. Игорь сгинул, пропал бесследно в неизвестных краях. А вот Иван дошёл. Сквозь окружение, сквозь бомбёжки и атаки, сквозь ад и погибель доехал до Берлина вместе со своей кухней. И когда настал срок, вынул из гильзы пожелтевшую записку, которую где-то под Воронежем, в холодной землянке написал незабвенный племянник.

В гости готовился без спешки, по-настоящему. Выстирал и выгладил гимнастёрку, начистил до блеска медали. Обмотки сменил на сапоги, которые второй год возил с собой и обувал лишь при торжественных случаях – сохранял для дома. Сходил в мотострелковый батальон к знакомому парикмахеру, и тот сделал ему фасонистую причёску – бокс, а потом побрил и побрызгал пахучим французским одеколоном.

Разведчик Щербатов, согласившийся идти с Булгаковым, тоже сменил свою заплатанную гимнастёрку и протёртые на коленях шаровары, тоже постригся им нацепил все ордена и медали.

Сколько раз после смерти Игоря думал и мечтал Иван о том, как разыщет немецкую семью! Думал иногда с тихой ненавистью, иногда с лютой, неудержимой злобой. Давно уж порешил он сам с собой: если доберётся до этого дома и если увидит там мужчину – пришьёт его к чёртовой матери из автомата. Это будет месть за всё. И за Степана Степановича, и за Магомаева, и за брата Григория, и за Игоря, и за свои мытарства. Столько горя и столько смертей принесли на Русь немцы, что никакой кровью не отмыть им свой долг.

По совести сказать, опасался Иван, что из-за душевной мягкости не хватит у него духу поднять автомат на безоружного. Вот и позвал он с собой Щербатова. У разведчика руки не дрогнут. Сам он рассказывал однажды Ивану, как мучают его по ночам кошмарные сны, как приходят к нему заживо сгоревшая мать, растерзанная насильниками жена и в страшных муках умершие ребятишки, как смотрят они на него, плачут и просят: «Отомсти! Отомсти!..»

Командир батальона дал увольнительную на целый день. Перед отправкой в путь Булгаков с разведчиком выпили для бодрости по стакану вонючего немецкого шнапса и основательно закусили мясными консервами. А тут как раз подъехал штабной писарь на трофейном мотоцикле с коляской: тоже давний знакомый Ивана, к тому же малость кумекавший по-немецки. Писарь сидел за рулём и пить отказался. Отложив это дело до возвращения с поисков.

Со двора, где стояли тылы бригады, выехали с шиком, и сразу свернули на широкую улицу. Она была почти пустынна. Лишь изредка проходили по расчищенному коридору машины, попадались патрули да девушки-регулировщицы на перекрёстках. Возле столбов и тумб, на которых белели приказы советского коменданта, грудились небольшие кучки жителей. Кое-где немцы разбирали завалы, передавая по цепочке битые кирпичи. Работали они вяло, наклоняясь так, словно боялись упасть.

- Ленивые черти! – крикнул Щербаков. – Привыкли на чужой шее…

- Голодные, - ответил писарь. – Без всякой жратвы город остался.

- Ничего, они в запас нажраться успели!

Указанный в адресе район писарь разыскал без особых проблем, но потом поиски усложнились. Расчищена была только главная магистраль, а все улицы и переулки вокруг были так завалены рухнувшими стенами, что невозможно ни проехать, ни пройти.

Пришлось оставить мотоцикл на попечение регулировщика, взять проводника из работавших немцев и двинуться дальше пешком. Сгорбленный, хромой старик вёл их через подвали, где слышался в темноте людской говор, стоны и плач, спускался в подземелья, где хлюпала под ногами вода. Через проломы в стенах выходили они на поверхность, карабкались по грудам кирпича. Иван увидел длинную тощую руку под завалом: костлявые пальцы судорожно стиснули нераскрытый зонт. Собаки-могильщики, заметив живых людей, исчезали бесшумными тенями. В некоторых местах кирпичные груды ещё дымились.

Развалин стало меньше, начали попадаться почти целые дома, стены которых были изранены осколками. Тут, вероятно, шли сильные бои, валялось неподобранное оружие, а в нижних этажах и на улице было много убитых, в том числе и наших солдат.

Дом, который искали, пострадал не меньше соседних. Одна половина его рухнула и лежала большой грудой, из которой виднелись железные кровати, тряпки, какая-то утварь. Зато другая половина стояла прочно, даже крыша сохранилась над ней.

Писарь назвал номер квартиры. Старик немец, хромая, поднялся на третий этаж и молча показал на полуоткрытую дверь. Писарь велел ему ждать, а чтобы не было скучно, дал пачку сигарет и большой армейский сухарь. Старик поклонился, поспешно спрятал сухарь и сигареты в карман.

Вздрагивая от волнения, Иван переступил порог. Вот коридор, вот комната, из которой вышел когда-то молодой сильный немец с автоматом в руках и отправился шастать по советской земле, оставляя за собой пожары и трупы. Он неплохо жил, этот немец. У него была ванна кухня, несколько комнат. И одевался он тепло и красиво, если судить по уцелевшей на стене фотографии. Так что же ему нужно было в наших деревнях и городах.

Булгаков задержался в первой комнате, где стояла красивая мебель, вся покрытая теперь белым налётом осыпавшейся штукатурки. Под ногами хрустело стекло. Ветер дул в проём окна и однообразно шелестел какой-то грязной бумагой, зацепившейся за ножки стола.

По квартире гулко разнёсся голос Щербатова:

- Эй, Иван, давай сюда. Здесь они!

Вся семья сгрудилась в дальней маленькой комнатке с одним окном, забытым фанерой. Щербатов с треском отодрал её, чтобы впустить свет, и отступил, давая место Булгакову. Иван, чуть подавшись вперёд, стиснув руками автомат, разглядывал немцев. Их было четверо. Высокая худая старуха, настолько высохшая, что на лице её остались только огромные выпученные глаза да жёлтые, выпиравшие зубы. Она прижимала к себе мальчика лет десяти с широким лбом и острым, как клин, подбородком. Молодая высокая женщина, кутаясь в большой платок, норовила закрыть, загородить мальчика своим телом, но он вертел головой, вырывался из рук и упрямо старался встать впереди. При этом все трое с испугом и удивлением смотрели на Ивана и на его автомат, медленно опускавшийся стволом вниз.

Левей их, на кровать, сидела ещё одна женщина или девушка непонятного возраста, всклокоченная, грязная, в разодранной на груди кофте и в пальто, накинутом на плечи. Она хлопала по своему колену ладошкой, что-то бормотала и улыбалась, не обращая внимания на солдат. Потом вдруг повалилась на постель, набросив пальто на голову, быстро-быстро, словно убегая, засеменила ногами и закричала истошно:

- Wasser! Wasser! O, Gott, es streigt! (Вода! Вода! О, боже, она поднимается!)

Иван пожал плечами и спросил писаря:

- Что с ней?

Тот потолковал о чём-то со стариком, который неслышно подошёл сзади, и ответил:

- Понимаешь, она пряталась в метро. Ну, на станции. А немцы открыли шлюзы…

- Знаю, - прервал Иван. – А эти что, тоже помешанные?

- Нет, - усмехнулся писарь. – Эти, вроде бы, все нормальные.

Отец где? Фатер? – крикнул из-за плеча Булгакова разведчик, показав пальцем на мальчика. Старуха вздрогнула и заговорила быстро, хрипло, будто закаркала:

- Отец убит в Африке, - перевёл писарь. – А старший брат исчез в России… Это, наверно, тот самый, который адрес дал, - добавил он. – Объяснить им, что ли, зачем мы пришли?

Иван ещё раз посмотрел на бледное, опухшее от голода лицо женщины, заслонявшей мальчика, на старуху, которая оперлась о стол, чтобы не упасть. Перевёл взгляд на растрёпанную девушку: та опять улыбалась и ладошкой шлёпала по обнажённой коленке.

- Нет, - тихо сказал он. – Не говори им ничего.

Повернулся, чтобы уйти, но в дверях, касаясь плечом косяка, стоял Щербатов. Он достал что-то из глубоких карман шаровар. Булгакова поразила странная улыбка на лице разведчика, даже не улыбка, а болезненная гримаса.

- На! – сказал он, протянув плитку шоколада. – На, мальчонке отдай.

Сунул плитку в руки Ивана и, сгорбившись, быстро пошёл к выходу.

* * *

На праздничное построение в танковую бригаду приехал сам генерал. Высокий, моложавый, он быстро прошёл перед строем и поднялся на свежесколоченную трибуну. Поздравил танкистов с победой, произнёс речь, но Иван плохо слышал и видел его, потому что стоял далеко, на самом левом фланге. Да и голова была забита другим. Корму праздник, а кому самая работа. Надо своих солдат накормить позабористей, помочь штабному повару нажарить мяса и пирожков для начальства.

Между тем, речи закончились, танкисты трижды прокричали «Ура!», но генерал не торопился уйти с трибуны. Он оглядел строй и скомандовал:

- Кто начинал войну с первых дней, от границы – десять шагов вперёд!

Полторы тысячи человек стояли в шеренгах, и ни один не шелохнулся.

Помедлив, генерал повторил ещё раз:

- Кто воюет с начала войны – десять шагов вперёд!

И снова не дрогнул, не шевельнулся строй. Печальное безмолвие застыло над ровным просторным плацем. Обеими руками, медленно снял генерал фуражку, и все увидели его белую, как у старика, голову.

Лёгкий шум послышался вдруг на левом фланге. Там соседи чуть ли не силком вытолкнули из строя Ивана Булгакова. Он сделал несколько шагов, повернулся через левое плечо и застыл в растерянности, укоризненно глядя на своих товарищей.

Генерал спустился с трибуны, размашисто зашагал к солдату, а следом потянулись его помощники: полковники, майоры и адъютанты. Ещё издали приметил генерал на груди солдата московскую медаль, такую же, как у него самого, приметил и нашивки за ранения, и то, как ловко, привычно сидела на бойце форма.

Будто перед маршалом, будто перед самым высшим командующим встал генерал перед этим немолодым солдатом, своим ровесником. Крепко пожал его руку и спросил громко:

- Ты что скромничаешь, солдат? Почему не выходишь, когда вызывают?

- Да ведь я не от границы, товарищ генерал! – смущённо ответил Булгаков. – Я ведь с августа начинал.

- А где твои ордена, солдат? Почему орденов не вижу?

- Так ведь я не в разведке, товарищ генерал, и не на боевой машине. Я всё больше при кухне…

- Ты что же, в немцев не стрелял, и они в тебя не стреляли?

- Всяко случалось, товарищ генерал, за четыре то года. И меня били, и я бил, и меня окружали, и я окружал. Всё бывало.

- Ах ты, солдат! – дрогнул звучный генеральский голос. – Неистребимый солдат!..»

…

«Гафиуллин раскрыл чемодан, выложил перед Виктором белый офицерский китель с золотыми погонами, отглаженные галифе и майку с трусами. Майка тоже была белая и вроде бы шёлковая.

- Где взял? – спросил Виктор.

- Вчера в ларьке каком-то.

- Заплатил? – Дьяконский так взглянул на Гафиуллина, что у того враз сбежала с лица улыбка.

- Товарищ командыр! Зачем упрекаешь? Я тоже политику понимаю! Майку брал, деньги давал. Я сам агитатор, сам инструктаж проходил. Этот торговец деньги брать не хотел. Я даю, а он назад. Кричит, руками махает. Я тогда автомат наставил и сказал: бери, спекулянт, курва, а то сейчас в ящик сыграешь! Он сразу деньги схватил. Так что не беспокойся командыр, всё в порядке, - серьёзно закончил Гафиуллин, а в глубине его прищуренных глаз прыгали весёлые чёртики.

- Значит, ты и распоряжение выполнил, и моральное удовлетворение получил? Но не злоупотребляй, старшина. Я никакого пятна не прощу. Даже тебе, по старому знакомству.

- Знаю, командыр, - кивнул Гафиуллин. – Но я у того торговца самовар видел. С тульским клеймом. Это как?

- А никак. Правительство разберётся и, если нужно, возьмёт контрибуцию.

- Я, командыр, такого не понимаю. А вот торговец теперь меня дураком считает, и я его понимаю. Русский человек хороший, только больно добрый для всех. Его обидят, а он забудет, простит. А татарин какой? Татарин для друга сердце вырежет и отдаст. Но если обидят – не подходи. Сто лет злость помнить будет.

- Но вот и учись у русских доброте.

- А русский пускай учится злым быть»