Умершему в 96 лет, спецагенту, Вадиму Медведеву. Эпитафия

Во второй половине 1980-х годов в культурной политике СССР происходит странный сдвиг: в гуманитарное пространство возвращается фигура Михаила Бахтина. Долгое время полуофициальный, маргинальный, забытый — он внезапно становится иконой. Его труды массово переиздаются, филологические факультеты перестраиваются под его концепты, философские кружки обсуждают «карнавал» и «диалог», а аппараты Академии наук формируют на его базе новые дисциплины. Всё это происходит на фоне демонтажа смысловых структур позднего советского общества. Совпадение? Или осознанный механизм?

Бахтин не предлагает политической альтернативы. Он не апеллирует к идеологии. Его теория — подрывная в своей сути. Карнавал как временное снятие иерархий, смех как разрядка сакрального, полифония как отказ от финального слова, диалог как вечная незавершённость. Всё это — не про смысл, а про его невозможность. Это философия без центра, без истины, без финала. В идеологической машине СССР такие концепты должны были быть недопустимы. Но они неожиданно становятся «нужными».

КГБ в лице Андропова уже в 1970-е ищет пути «мягкой нейтрализации» идеологического ядра. Прямой запрет не работает — нужна вторая фаза: создание атмосферы, в которой невозможен серьёзный разговор. Бахтин даёт инструменты: вместо борьбы — смех, вместо истины — точки зрения, вместо вертикали — карнавал. Применённый к обществу, этот набор означает разрушение символического центра. Когда всё — игра, ничего уже не мобилизует.

Ряд бывших сотрудников идеологического отдела ЦК в закрытых интервью 1990-х упоминают, что работы Бахтина начали планомерно внедряться в университетские программы не позднее 1983 года. Через систему повышения квалификации преподавателей, через гранты на республиканском уровне, через согласованные лекционные циклы. Процесс сопровождался поддержкой Академии наук и Института философии. Параллельно активизировались переводчики и интерпретаторы: Мамардашвили, Лосев, Библер. Философия превращалась в инструмент не анализа, а инверсии — размывания контуров.

Ключевой эффект бахтинской модели — отказ от субъектности. В логике карнавала нет организующего начала. В логике диалога — нет окончательного решения. В логике смеховой культуры — невозможно сакральное. Это полностью соответствовало задаче: разрушить остатки марксистской эпистемологии, превратить коллектив в агрегат, заменить идеологию на постмодернистский шум.

Бахтина сделали безопасным — и потому опасным. Его публикации сопровождались цитатами, изъятыми из контекста, его сложные категории упрощались до афоризмов. Для публики он стал символом «глубины» без содержания. Его язык — идеален для культурной нейтрализации: сложный, расщеплённый, туманный. Под него легко подписывать любую трансформацию. Он не даёт твёрдой основы — но именно в этом и был расчёт.

К 1990 году Бахтин стал метаязыком гуманитарного класса. Все цитируют «карнавал», все говорят о «диалогичности». В школах появляются программы «смеховой культуры», в вузах вводят «бахтиноведение». При этом никто не замечает: это язык, в котором уже невозможно сказать что-либо мобилизующее, проектное, связующее. Это язык квазиреальности — туда, где всё ещё существует, но уже ничто не связывает.

В этом и была функция: Бахтин — не разрушитель, но легализатор хаоса. Его теории были внедрены в момент, когда началась третья фаза перехода — не только разрушения, но и запрета на реконструкцию. Всё можно, но ничего нельзя собрать. Именно под этим соусом СССР и был выведен в идеологический ноль. И если Медведев создал архитектуру перехода, то Бахтин стал его несущей психолингвистической конструкцией.

а вдруг все таки кровные?

• Вадим Медведев, “Распад. Как он был осуществлён в СССР” (М., Алгоритм, 2005) — мемуары самого Медведева, крайне показательный документ. В нём он фактически признаёт участие в демонтаже идеологической системы под видом реформ.

• Архив РАН. Институт философии — стенограммы заседаний конца 80-х, особенно с участием Щедровицкого, Мамардашвили и сотрудников аппарата ЦК. Там фиксируются обсуждения внедрения новых образовательных парадигм и философских курсов в духе западной критической теории.

• Журналы “Коммунист”, “Вопросы философии”, “Знание — сила” 1986–1989 гг. — статьи идеологов ЦК и близких к ним академиков, раскрывающие языковые и методологические сдвиги.

• Документы RAND Corporation конца 80-х, особенно серия по soft power в социалистических странах. Упоминаются контакты с советскими гуманитариями и открытые каналы культурного влияния.

• USIA (United States Information Agency), Reports 1988–1989 — официальные отчёты об “academic exchanges” с СССР, включая гуманитарные программы и визиты профессоров из Европы.

• Göttingen University Archive — переписка и протоколы с участием советских представителей Академии общественных наук в 1988–1989 годах.

• Лекции М. Гефтера, А. Ципко, А. Акопяна — участники идеологической реформы, позднее открыто говорили о переходе от марксистской модели к “ценностному плюрализму”.

• Исследования Нины Яниной и Михаила Эпштейна — анализировали “переходную философию” СССР 1985–1991 как культурную операцию, в которой Бахтин, Мамардашвили, Щедровицкий были активными, пусть и по-разному мотивированными, игроками.

• Интервью бывших сотрудников ЦК в журналах “Новая Россия”, “Обозреватель”, “Логос” (1995–2002) — анонимные и полуофициальные свидетельства о методах культурной нейтрализации.

• Рабочие документы Клуба гуманитарных стратегий (структура при РГГУ в 1990-х), созданного под кураторством выпускников системы, сложившейся вокруг группы Медведева.

• Материалы Фонда Горбачёва и переписка с Европейскими гуманитарными фондами (Форд, Бертельсманн) — там упоминаются конкретные имена, участвовавшие в “интеграции западной парадигмы мышления” в образовательную систему СССР.

• Фигура Бахтина как инструмента подрывной философии рассматривается в:

  • И.Ф. Кефели «Философия власти и карнавал: бахтинский след в постсоветском мышлении»;

  • Переводных статьях Питера Брука и Майкла Холквиста, писавших о Бахтине в 1980-х;

  • Статье “The Smile that Killed an Empire” в журнале Social Text (1992).

если только в худшую сторону

он не пропускал, он возглавлял

лаурет конкурса - "тупой, еще тупее" всех обхитрил один

Александр Шелепин, один из самых перспективных и амбициозных функционеров послесталинского периода, был выдвинут на вершину КГБ в 1958 году как «свой» человек Никиты Хрущёва. Его задачей было реформировать и подчинить спецслужбы новому партийному курсу, избавить их от остатков бериевской системы и внедрить в структуру КГБ новое поколение кадров — в основном из ВЛКСМ, где он ранее сам был руководителем. Внутри Лубянки это вызвало волну недовольства: старые кадры считали его чужим и подозревали в политическом авантюризме.

Он начал активно чистить аппарат, проводил кадровые ротации, развивал аналитическую и внешнеполитическую разведку, заложил основу для новой кибер-разведки, которая позже станет ядром технической части ГРУ и СВР. Однако уже тогда его фигура вызывала подозрение не только у силовиков, но и у партийных старожилов.

К 1964 году Шелепин становится одним из ключевых заговорщиков против Хрущёва. Он координирует действия с Брежневым, Подгорным и другими фигурами, но после успешного смещения Хрущёва теряет инициативу: Брежнев действует быстрее и тоньше, постепенно отодвигая Шелепина от реальных рычагов власти. Уже к 1965 году Шелепин лишается влияния в КГБ и переводится на второстепенные должности. Его сеть — «молодые комсомольцы» в спецслужбах и аппарате — постепенно распадается, кого-то выдавливают, кого-то устраняют морально.

Последней попыткой удержаться стало его назначение в Совет профсоюзов. Однако и там он не смог реализовать политические амбиции. Показательным стал визит в Великобританию, во время которого демонстранты закидали его помидорами — по некоторым сведениям, это была заранее спланированная акция дискредитации. После этого инцидента Брежнев получил формальный повод исключить его из Политбюро и окончательно убрать из системы.

Шелепин доживал как персональный пенсионер союзного значения, без реального влияния и без доступа к рычагам. При Горбачёве и в 1990-е он не был реабилитирован, его фигура оказалась в исторической тени, несмотря на масштаб его раннего влияния.

Он сыграл ключевую роль в запуске реабилитационного процесса жертв репрессий, курируя работу комиссии Шверника. Именно он в 1959 году направил Хрущёву служебную записку с предложением уничтожить все архивы по Катынскому делу, чтобы не дать хода польской версии событий. Эти документы всплывут лишь в конце 80-х, когда реабилитация пойдёт по другому сценарию.

Шелепина «съели» по-классически — политическая изоляция, постепенное размывание базы поддержки, ликвидация кадровой сети, и наконец, публичное унижение за рубежом. Удар нанесли те, с кем он сам убирал Хрущёва. Его аппаратная машина не выдержала собственного инерционного хода — и была демонтирована более опытными циниками из позднего Политбюро.

Он стал одним из первых примеров того, как карьеристская система может переварить даже своих самых результативных исполнителей, если те нарушают негласный баланс между инициативой и лояльностью. В послесталинской реальности это был смертный грех.

Леонид Млечин — «Шелепин» (серия «ЖЗЛ»)

@polkovnikKurtz - в поисковой строке вверху наберите Суслов