Рождественские чтения: Академик Раушенбах: нам нужно не научное, а целостное мировоззрение

Борис Раушенбах (1915-2001) стал ведущим конструктором в институте Королева в 23 года. Именно Раушенбах — это было уже после войны и лагерных лет в Нижнем Тагиле — создал системы управления и ориентации в космосе, благодаря которым стал возможен полет «Востока». В 70-х и 80-х он занялся искусствоведением, и его работы вскоре были признаны классическими. Академик, герой труда, лауреат всевозможных премий, — в общем, он был знаменитостью. Но, хотя он и был знаменитостью, я знал его совсем не по книгам и телепередачам: Борис Викторович был братом моей бабушки. Когда я приезжал на его академическую дачу в Абрамцево, он возил меня в Лавру. Первая такая поездка состоялась в 1985 году, когда мне было 12 лет... Много лет спустя я записал наши беседы.

Особенно часто я видел его в последние годы. В то время его звали переехать в Германию и в США. Но немцам Борис Викторович объяснил, что у них «очень скучно», а американцам сказал так: «У вас не было средневековья. Не могу жить в стране, где не было средневековья». В своей последней книге он написал: «Что связывает меня с Россией, с нашим народом, с землей? Ну как это объяснишь?.. Невозможно».

В записях наших разговоров, которые у меня сохранились, ничего не говорится о космосе. Со мной, выпускником Восточного ф-та СПбГУ, он беседовал о том, что было интересно мне — о религии, живописи, истории. Борис Викторович мыслил парадоксально. В искусстве многое из того, чем принято восхищаться, он относил к «антикультуре». Утверждал, что Средневековье выше Возрождения. Современное искусство, в особенности абстрактное, называл «движением к обезьяне». Высшим достижением мировой живописи считал русскую икону XV века.

Однажды я спросил его: «Почему вас так интересуют иконы? Говорят, иконы — для старушек»... — «Насчет старушек — ерунда. Дело в том, что икона у нас — часть богослужения. У католиков иначе, там икона лишь иллюстрация к Писанию. Поэтому католики пишут Богоматерь с любой красивой женщины. А наши иконы похожи друга на друга, потому что восходят к Первообразу. Я очень люблю икону «Знамение» Новгородскую. Замечательная икона, на меня она производит сильнейшее впечатление. Более сильное, чем «Умиление» и «Одигитрия»... Но моя любимая икона — «Успение», и, если бы мне предложили выбрать одну икону, я бы выбрал ее. Конечно, в древнерусском стиле, а не в стиле какого-нибудь Дюрера». — «Вам не нравится Дюрер?» — «Он первоклассный художник, но его «Успение» — это кошмар с церковной точки зрения. Ему не дано было писать так, как наши иконописцы школы Рублева и Феофана Грека». — «Почему все-таки вы любите иконы?» — «В иконах нет своеволия. Любимое выражение современных художников: «Я так вижу» — в древней Руси было совершенно невозможно. И слава Богу!»

Однажды я задал ему вопрос: «Какая религия лучше, Борис Викторович?» — «Христианство». — «Почему?» Раушенбах пожал плечами: «Не знаю. Это мое личное мнение». В другой раз я спросил его: «В основе религии лежит вера в чудо, а разве чудо не противоречит законам природы?» — «Отвечу тебе словами блаженного Августина: «Чудо не противоречит законам природы, оно противоречит нашим представлениям о законах природы». И кажется, ему же принадлежат слова: «Верую, потому что абсурдно». — «Как же можно верить в абсурдное?» — «Очень просто. Если что-то не абсурдно, мы это просто знаем. Например, я и так знаю, что вода мокрая, зачем мне в это верить?»

Как-то Борис Викторович приехал в Петербург и показал мне церковь на Невском, куда ходили его родители. «Они учили меня молиться: «Fater unser, Du bist im Himmel... — рассказал он. — Мой отец был из поволжских немцев, он работал на «Скороходе» техническим руководителем. Немцы, владельцы завода, были гугенотами, и служащие ходили в гугенотскую церковь. Меня тоже в ней крестили; так я стал гугенотом. Много позже, когда я вернулся из лагеря и начал ходить в церковь, гугенотство меня как раз и выручало: у меня был заготовлен ответ на негодование партийного начальства. Да, я хожу в православные храмы, но я... гугенот! И они замолкали».

Я попросил его рассказать, как он чувствовал себя на службах. «Причащаться я, будучи протестантом, не мог. Поэтому мне больше нравилась вечерня. Я просто стоял в церкви руки по швам. Еще у меня были учебные пособия для священников. Служба шла, а я следил по шпаргалке. Иногда я приходил послушать проповедь известного священника». — «И вы никогда не причащались?» — «Почему же нет? Когда ездил по научным делам за границу, там я причащался — как протестант».

В другой раз я сказал: «Вы всю жизнь отдали космосу и ходите в церковь. Одно не мешает другому?» — «С чего бы вдруг? — удивился он. — Это в советских книгах писали, что «наши космонавты летали и Бога не видели». Постановка вопроса показывает дубовую неграмотность наших писателей-атеистов. Вот Ньютон был верующим человеком, но, создав модель Солнечной системы, он не поместил в нее Бога». — «?» — «Бог пребывает в мистическом пространстве. Когда говорят «иже еси на Небесех», это не значит, что Бог находится в 126 км от поверхности Земли... Кстати, Ньютон — родоначальник нашей науки. А ведь богословских трудов у него столько же, сколько научных... Возьмем XX век. Планк. Отец современной физики, ввел квант — и тоже верующий! Как же можно говорить, что наука и вера несовместимы?» — «Но разве Церковь не преследовала ученых?» — «Нет». — «А Коперник?» — «Эта легенда — бред. Коперник занимал высокое положение в церкви: он был каноником, заместителем епископа. Его учение и вправду подверглось атакам, он был объявлен неучем, но не Церковью, а... гуманистами, которых ныне считают светочами прогресса. В Европе даже шла комедия, где главным персонажем был дурак, утверждавший, что Земля вращается вокруг Солнца». — «А Галилей? Разве Церковь его не судила?» — «Сейчас все забыли, что Галилей был близким другом Папы и жил при папском дворе. Никаким костром никто Галилею не угрожал. По сути, Церкви было все равно, кто прав — Коперник или Птолемей». — «Почему?» — «Да потому, что это вне ее компетенции! Дело Церкви — спасение душ, а не изучение того, что вокруг чего вертится. Наши атеисты писали, что «в конце концов, Церковь была вынуждена признать правильность схемы Коперника». Ничего подобного! Это ученые были вынуждены признать, а Церковь всегда плевала на это». — «Но разве Церковь не осуждала людей за их взгляды? Того же Толстого ведь объявили не сыном Церкви?» — «Да, но это не значит, что его прокляли. Он сам себя отлучил, и Церкви ничего не оставалось, как утвердить это».

Был и такой вопрос: «Борис Викторович, а как возник атеизм?» — «Мне кажется, оппозиция между наукой и религией возникла в XVIII веке во Франции. Энциклопедисты, выступая против королевской власти, выступали и против Церкви, которая стояла за корону. Именно они породили агрессивный атеизм. Его приняли на вооружение в СССР, и отсюда нынешнее невежество. Лично я часто сталкивался с этим в Академии наук, в разговорах с коллегами. Зная, что я кое-что понимаю в богословии, они иногда обращаются... Я просто поражаюсь их дремучему невежеству!» — «Вы не любите атеистов?» — «А за что их любить? У меня как-то возникла идея предложить им испытание. Берутся профессиональные атеисты, выстраиваются в спортзале. Кто плюнет на два метра — кандидат философских наук по атеизму, кто на пять — доктор. Атеизм ввели в Советской России, не понимая всю глупость этой затеи». — «Почему — «глупость этой затеи»?» — «Они хотели заменить христианское мировоззрение научным. Но ведь научного мировоззрения не бывает, это чушь и собачий бред! Наука и религия не противоречат друг другу, напротив — дополняют. Наука — царство логики, религия — внелогического понимания. Человек получает информацию по двум каналам. Поэтому научное мировоззрение — обкусанное мировоззрение, а нам нужно не научное, а целостное мировоззрение. Честертон сказал, что религиозное чувство сродни влюбленности. А любовь не побить никакой логикой. Есть другой аспект. Возьмем приличного, образованного атеиста. Сам того не понимая, он следует установлениям, которые возникли в Европе в последние две тысячи лет, то есть христианским правилам».

Я много раз спрашивал его, почему он так высоко ставит христианство. Однажды он снизошел до объяснений: «Христианство — религия Любви, любви к ближнему. Этим оно отличается от некоторых других религий, где убийство иноверца считается достойным поступком». — «А из христианских конфессий какая лучше всего?» — «Лучше всего Православие, — ответил он. — Не было пап, не было ненужных и вредных поправок в Символе веры. Не было и протестантского упрощения. Конечно, вера, которую Русь приняла при князе Владимире, претерпевает изменения. Я бы сказал, что каждая эпоха имеет свой вариант Православия, но догматически они всегда совпадают, немного отличаясь аранжировкой. Сила Православия — в его консервативности. Ближе всего к древней Церкви — православные». — «А самые православные в России, как вы однажды сказали, это немцы?» — «В этой шутке много правды. Русскому не надо доказывать, что он русский и православный? А немцу надо прийти к этому. И если уж он становится православным, то это не формально». — «Так было со святой Елисаветой». — «Елисавета Романова, бесспорно, святая! Блестящая придворная дама уходит в монастырь, создает Марфо-Мариинскую обитель... Обитель замечательная: труд и молитва. Помнишь по Евангелию? Мария — это молитва, Марфа — работа... Она хотела быть погребенной в Святой земле, так и получилось — совершенно неправдоподобно. Ее расстреляли, потом гроб увозили от большевиков, он оказался в Китае и, в конце концов, — в Иерусалиме. Так что она великая святая — да, она немка, но она святая!»

«А вы бывали на Святой земле?» — «Да, видел Фавор, даже набрал воду из Иордана, где крестился Христос... На праздник Покрова я был на службе в огромном русском храме в Иерусалиме. Шла монастырская служба, было два хора, а посреди храма стоял народ. И этим народом был я! Так получилось, что больше паломников не было». — «Елисавета — ваша любимая святая?» — «Мой любимый святой — Сергий». — «Почему?» — «Это величайший святой. Какое редкое совпадение: личная святость и четкая работа в политике! Святость требует отречения от всего, и Сергий с этого начал — поселился в лесу, подружился с медведем... А потом стал неофициальным главой Руси. Как он умудрился это делать — непостижимо, но факт. Человек потрясающей воли, он обладал полной, идеальной святостью...»

Однажды, беседуя с журналистом, он назвал себя «болельщиком Церкви». Потом я спросил его — что он имел в виду? «Я и в футболе всегда болел за слабую команду, — ответил Раушенбах. — За «Зенит», например... А Церковь в Советском Союзе была именно на положении слабой команды. Ее все время били, ругали... А что ее ругать — она хорошая организация!»

В одной из своих книг академик написал: «К религии я пришел не через иконы. Были другие причины». Об этих причинах он никому не рассказывал. Мне тоже. В феврале 1997-го после операции на почке Раушенбах пережил клиническую смерть. Через несколько месяцев он принял православное крещение. Священник почему-то думал, что он — католик. Услышав, что перед ним гугенот, батюшка схватился за голову. И Бориса Викторовича крестили полным чином, как язычника. «Мне кажется, раз я живу в России, я не могу быть отрезан от Православной Церкви, — написал потом Раушенбах. — Я перешел в Православие не только потому, что в России нет гугенотских храмов, но и потому, что считаю Православие ближе к Истине, возвещенной апостолами».

Помню и такую нашу беседу. «Борис Викторович, вот сейчас многие верят «в Бога вообще»... — «Среди ученых тоже есть такая «вежливая форма религиозности в материалистическом мире». Сахаров сказал: мир состоит не только из материи, есть еще что-то, «отепляющее» мир. Хорошего тут мало, но это лучше, чем ничего». — «Сейчас еще столько сект появилось...» — «Понимаешь, секты были всегда. Сейчас плохо, что в школах не преподают Закон Божий. Когда раньше дети получали основы веры в школе, сектантам, чтобы пробивать свои учения, нужно было разрушать. А сейчас им легко работать: выдвинут какую-нибудь паршивую идею, и она начинает расти. Веру нужно воспитывать с детства, ведь религиозно одаренных людей только 10-12 процентов. Остальных нужно учить. Если эти люди вырастают в государстве, где все ходят в церковь, они тоже ходят». — «Но Бог ведь все равно непостижим?» — «Бог непостижим, зато постижимы церковные заповеди и догматы. Очень важно, чтобы у людей была заповедь, правда ведь?..»

Еще я помню, что Раушенбах говорил: христианство у нас тысячу лет, а такие вещи за год, за два и даже за семьдесят не меняются — в нас есть некая «внелогическая компонента», которая остается постоянной. Он говорил, что священники решают наши внутренние проблемы не потому, что они умнее, а потому, что «так сложилась древняя церковная традиция». И прибавлял: «Атеисты в этом смысле очень несчастные люди».

Помню и нашу последнюю поездку в Троице-Сергиеву лавру. Борис Викторович очень любил службы в маленькой церкви Духовной академии. Но в тот день на службу мы не попали — просто гуляли по монастырю и говорили о Сергии Радонежском. Подолгу стояли перед каждой иконой. 27 марта 2001 года его не стало. Перед смертью он исповедовался и причастился.

Дмитрий Орехов, писатель