Пророчество Блока о будущем (особый взгляд на «Балаганчик»)

И на этот путь оснеженный

Если встанешь – не сойдёшь.

И душою безнадежной

Безотзывное поймёшь. 

А. Блок (1907)

 

История, конечно, просто завораживающая, петербургская, блоковская, русская.

Чтобы её начать непременно потребуется Корней Чуковский, который в своих «Критических рассказах» [Корней Чуковский, Сочинения в двух томах, Издательство «Правда», Москва,1990, ИБ 2233], в рассказе-эссе «Александр Блок как человек и поэт», пишет следующее:

«Его биография безмятежна, а в стихах – лихорадка ужаса. Даже в тишине чуял он катастрофу. Это предчувствие началось у него в самые ранние годы. Ещё юношей Блок писал:

Увижу я, как будет погибать

Вселенная, моя отчизна.

Говоря о своей музе, он указал раньше всего, что все её песни – о гибели:

Есть в напевах твоих сокровенных

Роковая о гибели весть.

 <…>

С 1905 года Блок все двенадцать лет [имеется в виду до 1917 года] только и твердил о катастрофе. И замечательно, что он не только не боялся её, но и чем дальше, тем страстнее призывал. Только в революции он видел спасение от своей «острожной тоски». Революцию призывал он громко и требовательно:

Эй, встань и загорись, и жги!

Эй, подними свой верный молот,

Чтоб молнией живой расколот

Был мрак, где не видать ни зги!

(1907)

<…>

Чего же он хотел от Революции? Раньше всего он хотел, чтобы она преобразила людей. Чтобы люди сделались людьми. Таково было его первое требование. Никто кажется, до сих пор не заметил, как мучился Блок всю жизнь оттого, что люди – не люди. Однажды сидя со мною в трамвае, он сказал: «Я закрываю глаза, чтобы не видеть этих обезьян». – Я спросил: «Разве они обезьяны?» – он сказал: «А вы разве не знаете этого?».

<…>

Их-то и должна была преобразить катастрофа. Блок был твердо уверен, что, пережив катастрофу, все человекоподобные станут людьми.

<…>

Вообще его статьи и письма полны проклятий подлому европейскому строю, который вместо людей фабрикует какую-то позорную дрянь. Презрением, яростью, болью, тоскою, звучат знаменитые вступительные строки «Возмездия», где Блок в могучих, но усталых стихах проклинает свою страшную предгрозовую эпоху:

Двадцатый век… Ещё бездомней,

Ещё страшнее жизни мгла

(Ещё чернее и огромней

Тень люциферова крыла).

Пожары дымные заката

(Пророчества о нашем дне),

Кометы грозной и хвостатой

Ужасный призрак в вышине.

Безжалостный конец Мессины

(Стихийных сил не превозмочь)

И неустанный рёв машины

Кующей гибель день и ночь.

Здесь опять это слово гибель, преследующее Блока повсюду: не было вокруг него такого явления жизни, в котором ему не почудилась бы «роковая о гибели весть».

<…>

Блок один из первых почувствовал, что наша гибельная кровь:

Сулит нам, раздувая вены,

Все разрушая рубежи,

Неслыханные перемены,

Невиданные мятежи…

(1910)

<…>

«Возмездие» – поэма пророческая <…> В душе уже не осталось ни ёлки, ни няни, ни лампадки, ни Пушкина, всё благополучное и ясное заменилось – «иронией», «вестью о гибели», «поруганием счастья» и другими неуютами бездомного. В доме уже не стало очага, – только ветер:

Как не бросить всё на свете,

Не отчаяться во всём,

Если в гости ходит ветер,

Только дикий черный ветер,

Сотрясающий мой дом.

 

Вся лирика Блока с 1905 года – это бездомность и ветер.

<…>

Когда пришла революция, Блок встретил её с какой-то религиозною радостью, как праздник духовного преображения России. Много нужно было мужества ему, аристократу, «эстету», чтобы в том кругу, где он жил, заявить себя «большевиком». Он знал, что это значило для него отречься от друзей, остаться одиноким, быть оплёванным теми, кого он любил».

[Корней Чуковский, Сочинения в двух томах, том II, Издательство «Правда», Москва,1990, ИБ 2233, стр. 393-403]

*****

Думаю, здесь нужно небольшое отступление на тему почему Корней Чуковский, как источник правды, заслуживает основательного доверия, да потому что его со знанием дела пошельмовала и поунижала советская действительность, и он, на своём личном, тяжёлом опыте, так сказать, на своей собственной шкуре, очень хорошо знал цену слов и признаний, о чем и сам пронзительно писал:

«Оглядываясь на свой долгий писательский путь, я нахожу на нем немало ошибок, неверных шагов и провалов. Но одна черта в некоторой мере искупает мои недостатки: абсолютная искренность. В качестве критика я, если бы даже хотел, не умел бы написать о том или ином литературном явлении хоть одно неправдивое слово».

[Корней Чуковский, Сочинения в двух томах, том I, Издательство «Правда», Москва,1990, ИБ 2232, стр. 9]

да и ошельмованный, морально уничтоженный Михаил Зощенко не спроста посетил именно его на закате жизни (в апреле 1958 года), бросив ему напоследок свою же цитату:  

«Литература – производство опасное, равное по вредности лишь изготовлению свинцовых белил».

[Корней Чуковский, Сочинения в двух томах, том II, Издательство «Правда», Москва,1990, ИБ 2233, стр. 604]

*****

Эти свидетельства нужны (и еще потребуются), чтобы хоть немного понять подлинность и глубину редчайшего дара, которым обладал поэт Александр Александрович Блок, – дара пророчествовать в своих произведениях, причем за этот дар он всю жизнь тяжко платил своей «острожной тоской», что и понятно, даром такое не даётся и всегда безжалостно тиранит, и отравляет жизнь обладателя такой тяжкой ноши.

Но, здесь также надо четко понимать одну важную вещь – этот пророческий дар Блока ему самому вообще не подчинялся, управлять им он не мог, какой-то особый трепет его тончайшей и поэтической души – был призван транслировать на грешную землю небесные послания, где сам Блок использовался непознанной могучей силой лишь как медиум, в виде приёмно-передающего устройства, о чем Блок самолично как-то поведал К. Чуковскому в личной беседе, причем, я думаю, что он вообще рассказал это кому-то только потому, что чувствовал, что уже совсем скоро он умрёт, да и сам этот дар, на момент рассказа о нём, уже полностью покинул Блока, на момент откровения он им уже не обладал, обозначая это наступившей в нём глухой тишиной.

Вот как это откровение описывает К. Чуковский:

«Однажды в Москве – в мае 1921 года – мы сидели с ним за кулисами Дома Печати и слушали, как на подмостках какой-то «вития», которых так много в Москве, весело доказывал толпе, что Блок, как поэт, уже умер: «– Я вас спрашиваю, товарищи, где здесь динамика? Эти стихи – мертвечина и написал их мертвец». – Блок наклонился ко мне и сказал:  

– Это правда.

И хотя я не видел его, я всею спиною почувствовал, что он улыбается.

– Он говорит правду: я умер.

Тогда я возражал ему, но теперь вижу, что все эти последние годы, когда я встречался с ним особенно часто и наблюдал его изо дня в день, были годами его умирания. Заболел он лишь в марте 1921 года, но начал умирать гораздо раньше, еще в 1918 году, сейчас же после написания «Двенадцати» и «Скифов». День за днем умирал великий поэт в полном расцвете своего дарования, и чтобы он ни делал, куда бы ни шел, он всегда ощущал себя мертвым.

<…>

Когда я спрашивал у него, почему он не пишет стихов [после 1918 года], он постоянно отвечал одно и то же:

– Все звуки прекратились. Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?

<...>

Написав «Двенадцать», он все эти три с половиною года старался уяснить себе, что же у него написалось.  Многие помнят, как пытливо он вслушивался в то, что говорили о «Двенадцати» кругом, словно ждал, что найдется такой человек, который, наконец, объяснит ему значение этой поэмы, не совсем понятной ему самому. Словно он не был виноват в своем творчестве, словно поэму написал не он, а кто-то другой, словно он только записал её под чужую диктовку. Однажды Горький сказал ему, что считает его поэму сатирой. «Это самая злая сатира на всё, что происходило в те дни». – «Сатира? – спросил Блок и задумался. – Неужели сатира? Едва ли. Я думаю, что нет. Я не знаю».

Простодушные люди часто обращались к нему за объяснениями, что он хотел сказать в своих «Двенадцати», и он, при всем желании, не мог им ответить. Он всегда говорил о своих стихах так, словно в них сказалась чья-то посторонняя воля, которой он не мог не подчиниться, словно это были не просто стихи, но откровение свыше.

<…>

Помню как-то в июне в 1919 году Гумилев, в присутствии Блока читал <…> лекцию о его поэзии и между прочим сказал, что конец поэмы «Двенадцать» (то место, где является Христос) кажется ему искусственно приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто литературный эффект. Блок слушал, как всегда, не меняя лица, но по окончании лекции сказал задумчиво и осторожно, словно к чему-то прислушиваясь:

– Мне тоже не нравится конец «Двенадцати». Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И я тогда же записал у себя: к сожалению, Христос.

<…>

Но мне признание Блока казалось бесценным: поэт до такой степени был не властен в своем даровании, что сам удивлялся тому, что у него написалось …».

[Корней Чуковский, Сочинения в двух томах, том II, Издательство «Правда», Москва,1990, ИБ 2233, стр. 404-409]

Приведенные выше свидетельские показания, малообъяснимого Блоковского феномена, да еще и с личными признаниями носителя дара, которые он никогда не делал публично, а лишь пару раз проговорился (почти невзначай) да и то, лишь в узком и доверительном кругу, словной брошенный случаем над глубоким рвом подвесной мост, для попытки вторгнуться, в недоступный и непрозрачный для обычного обывателя, блоковский мир неочевидных сущностей, в его сокровенный «элизиум теней».    

Кто сталкивался с творчеством Блока тот не мог не заметить, что единственной, подлинной и самой пламенной любовью его жизни – была Россия. Он истово поклонялся России, и с религиозным обожанием любил Россию беззаветно и до полного самоотречения, причем эта любовь была в нем превыше всего остального. Наверное, можно даже сказать, и ни разу не погрешить против истины, что Россия и была его религией, его конфессией и его верой. По сути, главной и единственной темой всего его творчества была только Россия. А в любой любви – особенно такой беззаветной как у Блока, можно в минуты отчаяния отшатываться и до противоположных ослеплений, вспышек, граничащих с ненавистью, недаром же говорят, что от любви до ненависти… Но, всегда надо помнить, что здесь мы приближаемся и имеем дело не с какой-то пошлой банальностью, а с явлением высочайшего духа у человека штучного, редчайшего, даже избранного, поэтому захватанными шаблонами обычной человеческой усреднённой пошлости судить Блока может только такая же узколобая пошлость как она есть.

С учетом сказанного, не будет большим отклонением от истины если внимать творчеству Блока всегда ставя во главу угла – Россию, всё, о чем бы он ни писал всегда посвящалось только Ей одной, Той, Которую он любил всем сердцем. Написав о своей Прекрасной Даме (наверное, не надо уточнять кого он имел в виду) восемь сотен стихов (в своем поэтическом начале, в первом томе стихов), воспевающих её «в духах и туманах», «овеянной ладаном» и «бесконечно прекрасной», и «загадочной»,

уже с 1908 года, после цикла стихов (первого тома) о Прекрасной Даме, чувствуется явный сдвиг небесных сфер, и, поэт с пророческим даром, вдруг пишет в стихотворении «Россия», о своей самой сильной любви всей своей жизни, уже какими-то другими, какими-то новыми словами:

<…>

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу…

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

 

Пускай заманит и обманет, —

Не пропадешь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты…

 

Ну что ж? Одной заботой боле —

Одной слезой река шумней

А ты все та же — лес, да поле,

Да плат узорный до бровей…  

<…>

(1908 г.)

Жалеть он Её уже не умеет, и знает, что впереди будет чародей, который завладеет Её красой, которая уже и не краса утонченной Прекрасной Дамы, а разбойная, и Она уже не в дамской аристократической шляпе, а носит теперь узорный плат до бровей… И видит, что не миновать, что обязательно заманит, и обязательно обманет, тот чародей, его любовь, но, твёрдо уверен, что Она не пропадёт и не сгинет, правда, забота затуманит Её прекрасные черты…

В 1914 году эта уже полностью осознанная любовь Блока (без какой-либо туманной романтики), получает и свой продуманный манифест, он всё видит, осознаёт все изъяны, все недостатки своего предмета любви, и всё равно, твёрдо провозглашает свой осознанный и окончательный выбор всей своей жизни:

Грешить бесстыдно, непробудно,

Счет потерять ночам и дням,

И, с головой от хмеля трудной,

Пройти сторонкой в Божий храм.

 

Три раза преклониться долу,

Семь – осенить себя крестом,

Тайком к заплеванному полу

Горячим прикоснуться лбом.

 

Кладя в тарелку грошик медный,

Три, да еще семь раз подряд

Поцеловать столетний, бедный

И зацелованный оклад.

 

А воротясь домой, обмерить

На тот же грош кого-нибудь,

И пса голодного от двери,

Икнув, ногою отпихнуть.

 

И под лампадой у иконы

Пить чай, отщелкивая счет,

Потом переслюнить купоны,

Пузатый отворив комод,

 

И на перины пуховые

В тяжелом завалиться сне…

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

 

(26 августа 1914)   

_______________________

Кончается же всё совсем как-то некрасиво и даже как-то мерзопакостно и уродливо, площадно-жаргонным языком поэмы «Двенадцать» и «толстоморденькой Катькой-дурой» (!), особенно поражал современников в этой поэме, её низкий язык развращённой площадной толпы, вдруг неожиданно зазвучавший из уст этого утонченного аристократа, этот матерно-частушечный привкус стихов:  

— А Ванька с Катькой в кабаке...

— У ей керенки есть в чулке!

<…>

Революционный держите шаг!

Неугомонный не дремлет враг!

Товарищ, винтовку держи, не трусь!

Пальнём-ка пулей в Святую Русь —

 

               В кондовую,

               В избяную,

            В толстозадую!

            Эх, эх, без креста!

<…>

Вот так Ванька — он плечист!

Вот так Ванька — он речист!

            Катьку-дуру обнимает,

            Заговаривает...

 

Запрокинулась лицом,

Зубки блещут жемчугом...

            Ах ты, Катя, моя Катя,

               Толстоморденькая...

<…>

Помнишь, Катя, офицера —

Не ушел он от ножа...

Аль не вспомнила, холера?

Али память не свежа?

 

            Эх, эх, освежи,

            Спать с собою положи!

 

Гетры серые носила,

Шоколад Миньон жрала.

С юнкерьем гулять ходила —

С солдатьем теперь пошла?

 

            Эх, эх, согреши!

            Будет легче для души!

 _____________________

Однако, просто какая-то злокачественная метаморфоза, любимая и обожаемая до поклонения Прекрасная Дама просто на глазах, превратилась в «толстоморденькую Катьку-дуру» …

И говорит он, значит, как нам то поведали очевидцы, что музыка у него ушла, нет больше никаких звуков, да и откуда им взяться-то, у него, писавшего всю жизнь только об Одной, и Она, эта самая его Единственная, в «Двенадцати»:

Утек, подлец! Ужо, постой,

Расправлюсь завтра я с тобой!

 

А Катька где? – Мертва, мертва!

Простреленная голова!

 

Что, Катька, рада? – Ни гу-гу...

Лежи ты, падаль, на снегу!

 

Революционный держите шаг!

Неугомонный не дремлет враг!

Ещё в 1908 году он был уверен, что не пропадет Она и не сгинет… И вдруг такое…Такой финал творчества, которое, как мы уже выяснили выше, совсем необычное творчество, а какая-то трансляция…

Ещё несколько строк из «Двенадцати»:

— Что, товарищ, ты не весел?

            — Что, дружок, оторопел?

            — Что, Петруха, нос повесил,

            Или Катьку пожалел?

 

            — Ох, товарищи, родные,

            Эту девку я любил...

            Ночки черные, хмельные

            С этой девкой проводил...

 

            — Из-за удали бедовой

            В огневых её очах,

            Из-за родинки пунцовой

            Возле правого плеча,

            Загубил я, бестолковый,

            Загубил я сгоряча... ах!

<…>

...И идут без имени святого

            Все двенадцать — вдаль.

                        Ко всему готовы,

                        Ничего не жаль...

"Ничего не жаль..." 

И чего здесь удивляться-то, когда он прямой речью говорит в 1921 году: «– Он говорит правду: я умер».

После написания поэмы «Двенадцать» Блок ощущает себя уже мёртвым, его Прекрасная Дама превратилась в «толстоморденькую Катьку-дуру», в «падаль на снегу», которую «Загубил я, бестолковый, загубил я сгоряча» ...

Особенно пронзает этот вопрос, обращенный к ней, уже к мёртвой: «Что, Катька, рада?». А в ответ от Неё, от мёртвой: «– Ни гу-гу...» …

____________________

Он умер тяжко, 40 лет от роду, в августе 1921 года, увидел революцию, которую звал с ранней юности и о которой пророчествовал, и пророчество его исполнилось в точности, увидел её наяву, увидел и её последствия, онемел, оглох (как поэт) и умер.

Показательна здесь и сама его смерть, до сих пор имеет место спор (однако) от чего же, собственно, умер поэт, версий множество: и воспаление сердечных клапанов, и инфекционная ангина на фоне общего ослабления организма после перенесенной цинги (!) и прочее и прочее, и прочее, диагнозов понаставили на целый медицинский сборник, как мне кажется, толковей всех, в этой мало вменяемой ситуации (которую толком и внятно так никто и не смог объяснить), причины смерти поэта описал поэт В.Ф. Ходасевич:  

«Блок умирал несколько месяцев… Он умер как-то «вообще» оттого, что был болен весь оттого, что не мог больше жить. Он умер от смерти»

[А.А. Блок в восприятии современников // Блок А. Избранное / М.: Люмош, 1996. – стр. 393-394]

Вообще здесь будет к месту вспомнить ещё о двух смертях почти таких же избранных и призванных поэтов из того же времени и той же временной канвы Серебряного века русской поэзии: о Есенине и Маяковском, вообще поэтах очень разных, в чем-то даже антагонистах, однако, судя по всему, они тоже, как и Блок, не смогли больше жить, столкнувшись с реалиями своего времени и смотря вокруг себя своими особенными глазами поэтов, на этот новый народившийся вместо России мир.

Глубинный нерв, самых тонко чувствующих людей того времени, вращается вокруг осмысления новой реальности, находящейся в полном противоречии с тем, что было для них привычным, родным и русским с самого рождения. Этот нерв время от времени проявляется как невидимое лицо подсознания в их произведениях духа, например, в «Днях Турбиных» М.А. Булгакова (пьесу, которую И. Джугашвили смотрел во МХАТе 18 раз (!), выискивая и высматривая в ней что-то своё), где в конце пьесы есть примечательный диалог действующих лиц:

СТУДЗИНСКИЙ. Была у нас Россия — великая держава!..

МЫШЛАЕВСКИЙ. И будет!.. Будет!

СТУДЗИНСКИЙ. Да, будет, будет — ждите!

МЫШЛАЕВСКИЙ. Прежней не будет, новая будет. Новая! А ты вот что мне скажи. Когда вас расхлопают на Дону — а что вас расхлопают, я вам предсказываю, — и когда ваш Деникин даст деру за границу — а я вам это тоже предсказываю, — тогда куда?

СТУДЗИНСКИЙ. Тоже за границу.

МЫШЛАЕВСКИЙ. Нужны вы там, как пушке третье колесо! Куда ни приедете, в харю наплюют от Сингапура до Парижа. Я не поеду, буду здесь в России. И будь с ней что будет!.. Ну и кончено, довольно, я закрываю собрание.

Есть воспоминания, что Булгаков переписывал этот конец пьесы более десяти раз, да и сама пьеса была изуродована сов. цензурой, писалась на основе произведения «Белая гвардия», и также сначала и называлась, но, после калечащих запретов от Главреперткома Булгаков сменил и название, сказав, что после всех запретов – это уже стало какое-то совсем другое произведение и называться должно по-другому, однако тема статьи совсем другая и сюда мы углубляться не будем.

Итак, у ретранслятора Блока, Прекрасная Дама, превратившись в «толстоморденькую Катьку-дуру» – лежит в виде «падали» на снегу с простреленной головой, а у мистического Булгакова «Прежней не будет, новая будет.», и как это понимать, как не смерть «прежней».

По итогам послезнания – Булгаков дальше смог, а Блок нет.

Есть здесь и довольно горькое мнение, но, не менее авторитетное и настолько трезво-рациональное, что сразу видно, что было высказано оно сильно вдалеке от петербургских мистических туманов и сырой петербургской луны, посреди южного сухого воздуха Одессы, и высказал его не кто иной, как Иван Алексеевич Бунин, в своих «Окаянных днях», едко заметив следующее:

«Блок слышит Россию и революцию, как ветер... О, словоблуды! Реки крови, море слез, а им все нипочем» …

и:

«Да, мы надо всем, даже и над тем несказанным, что творится сейчас, мудрим, философствуем. Все-то у нас не веревка, а «вервие», как у того крыловского мудреца, что полетел в яму, но и в яме продолжал свою элоквенцию. Ведь вот и до сих пор спорим, например, о Блоке: впрямь его ярыги, убившие уличную девку, суть апостолы или все-таки не совсем? Михрютка, дробящий дубиной венецианское зеркало, у нас непременно гунн, скиф, и мы вполне утешаемся, налепив на него этот ярлык» …

и:

14 мая.

««Колчак с Михаилом Романовым несет водку и погромы...» А вот в Николаеве Колчака нет, в Елизаветграде тоже, а меж тем:

«В Николаеве зверский еврейский погром... Елизаветград от темных масс пострадал страшно. Убытки исчисляются миллионами. Магазины, частные квартиры, лавчонки и даже буфетики снесены до основания. Разгромлены советские склады. Много долгих лет понадобится Елизаветграду, чтобы оправиться!»

И дальше:

«Предводитель солдат, восставших в Одессе и ушедших из нее, громит Ананьев, - убитых свыше ста, магазины разграблены...»

«В Жмеринке идет еврейский погром, как и был, погром в Знаменке...»

Это называется, по Блокам, «народ объят музыкой революции – слушайте, слушайте музыку революции!»» …

и:

«Блок открыто присоединился к большевикам. Напечатал статью, которой восхищается Коган (П.С.). Я еще не читал, но предположительно рассказал ее содержание Эренбургу – и оказалось, очень верно. Песенка-то вообще не хитрая, а Блок человек глупый.»

[И.А. Бунин «Окаянные дни», издательство АСТ, Москва, 2021, ISBN 978-5-17-120431-0]

Как говорится с небес на землю…

Но, Бунин он не ретранслятор, в его крови нет ничего от петербургских туманов, он трезвый, умный, московский, рациональный и едкий как кислота, у него своя правда, без мистических топей. Блоковский «ветер» и «вьюжная площадь» со «снежной маской» – для него просто «словоблудие». Он Блока не просто не понимает, он его отказывается понимать. Имеет право. Но, вдруг сам взял и сознался, что о Блоке Бунин всё равно спорит, но зачем, о «словоблуде» и «человеке глупом», здесь явно какое-то противоречие, рационально и едко отрицать глупость и словоблудие и потом вдруг об этом спорить… Значит, подсознание и среди этой едкости не удержалось и всё-таки проговорилось, взболтнуло лишнего от нервов и раздражений.

_______________________

С учетом блоковских откровений, сделанных в период, когда он уже «умер», и со стенографической точностью донесенных до нас заслуживающими доверия непосредственными свидетелями этих откровений, его произведения, волей-неволей, но уже просто «читать» не получится, как просто какие-то талантливые литературные произведения (кроме того если читать их как просто литературные произведения, то ничего толком из них и не поймешь, как, ну совсем, не поняла их современная молодому Блоку критическая пресса, надменно записавшая его в «спятившие декаденты»). Проговорившись невзначай, он подарил внимательному читателю новые глаза и уши для своих произведений, написанных им в период обладания своим странным и болезненным даром.

Мне кажется, что особенно любопытен период – когда самим автором ещё ясно и до конца не осознавался этот дар-ноша, ибо в светлый и относительно лёгкий период первого тома стихов, когда глухая тоска ещё полностью не отравила существование обладателя, и его странные, сумеречные произведения транслируют эфирный поток в его наиболее, так сказать, чистом виде, без набитой руки мастера и усвоенных ремесленных приёмов, рука ещё не верная и не твердая и поток наиболее явно ей руководит и направляет, создавая произведения довольно невнятные, тусклые и непрозрачные, но наиболее странные и потусторонние.

[Корней Чуковский например, пишет, что даже ощущает запахи от ступеней-томов Блока, от первого тома стихов пахнет ладаном (в нём много тишины церкви, голубого неба, солнца и нет ветра и людей, кроме одной Прекрасной Дамы, лица которой поэт так и не видит), от второго тома стихов в нос просто резко бьёт сивухой (поэт становится пьяным, мутным, небо в стихах полностью пропадает, есть лишь узкая и мглистая полоска зари на болоте и в стихах сорвался ветер, всё также ещё нет людей, лишь попадаются странные персонажи типа болотных чертей и болотного попика), а вот уже третий том стихов уже наиболее кристальный, прозрачный и с пушкинской осенней ясностью (в нём поэт наконец-то увидел людей, но сначала видит их только со спины)].

Есть в этот начальный период несколько удивительно непрозрачных произведений Блока, из которых наиболее любопытным мне представляется пьеса «Балаганчик», написанная в 1906 году (сразу после первой Русской революции), и явно написанная в каком-то неосязаемом потоке, вся наполненная странными и зашифрованными смыслами, она какая-то полупрофессиональная, почти любительская, и в то же время удивительно изящная и немногословная. Она коротенькая, буквально три странички и если и писалась для театра (для чего, собственно, и пишутся пьесы), то явно ставить её на сцене будет делом заведомо гиблым, публика просто будет смотреть на неё пустыми глазами как на какое-то странное и невесёлое недоразумение, настолько она несуразная по содержанию и изображенным картинам (сценам). Прочитав множество критики на эту пьесу, кроме слов ничего в этой критике и не обнаружил, её, как правило, трактуют прямо как видят, конечно находя в ней и разные «умные» аллегории на злобу дня, и разные смыслы, пространно их обсказывая на все лады, прибегая к расшифровке старых классических масок европейского театра, как применённый автором (обладающим стародворянским, редчайшим классическим образованием, которым на момент написания пьесы уже редко кто в России и обладал) уже довольно основательно устаревший и запылённый приём драматургии и пр., но, настолько они «грамотные» эти слова, настолько «книжные» и «умные», что прямо это даже как-то удивительно насколько же они бьют мимо цели, ведь зная же чьё именно произведение они разбирают, анализируют и критикуют. Ещё бытует версия, что в пьесе показана личная драма-конфликт поэта, где перемешаны его ревность, его жена и поэт Андрей Белый, но эта версия отдаёт уж такой узколобой пошлостью и такой примитивно-плоской бытовухой, что как-то ну совсем не вяжется ни с образом Блока, ни со всем его творчеством, в общем разных версий понимания пьесы много, что только подчеркивает её непонимаемость и тусклую неоднозначность.

После 1905 года, победно справившись с внутренней кровавой смутой, на тот исторический момент сломив головы своим подлым внутренним ненавистникам и национал-предателям всех мастей, Россия, немного поколебавшись, в целом, выбрала себе столбовую дорогу конституционной монархии, после Высочайшего Манифеста от 17 (30) октября 1905 года, «Об усовершенствовании государственного порядка», уже и де-юре учредив себе парламент (Государственную Думу), разрешив свободу слова, свободу совести, собраний, печати, политических партий и пр., и уверенно двинулась по пути постепенного, эволюционного ограничения Самодержавия, имея в будущем целью своего движения управление государством в лице подконтрольного парламенту правительства, формируемого на основе всеобщего избирательного права, через представительный орган Государства Российского – Государственную Думу. Многим виделся в этих тектонических изменениях гос. устройства России – основательный залог успокоения страны и народа, для будущего поступательного и спокойного развития страны во благо и преумножение её народа.

Вот в этот, в целом довольно оптимистический для страны исторический момент, в 1906 году, А. Блок и пишет свою странную пьесу «Балаганчик», со следующими действующими лицами:

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

 Коломбина.

Пьеро.

Арлекин.

Мистики обоего пола в сюртуках и модных платьях, а потом в масках и маскарадных костюмах.

Председатель мистического собрания.

Три пары влюбленных.

Паяц.

Автор.

 

[Пьесу «Балаганчик» можно прочитать здесь: https://онлайн-читать.рф/блок-балаганчик/]

Коломбина и Арлекин

Если же, сквозь призрачный текст «Балаганчика», предпринять осознанную попытку понять (благо в пьесе всё же есть некоторые закладки с ключами к пониманию) – так кто же именно всё-таки прячется за этими действующими лицами-масками пьесы, то пазл вполне может и поддаться логичному сопряжению (причем без каких-либо оставшихся непонятых частей), и где все части, без явных противоречий и натянутых допусков, все вместе, вполне укладываются в одну цельную мозаику, глядя на которую можно увидеть проступающую картину зашифрованного послания читателю или зрителю.

Внимательно прочитав эту пьесу, лично я [причем особо подчеркну, что вообще не настаиваю, здесь каждый может увидеть что-то своё, если при этом сможет сложить смысл масок и их действий в стройно-логическую картину, без каких-либо противоречий и оставшихся «лишних» деталей] увидел за этими масками следующие лица (которые и позволили увидеть итоговую и цельную мозаику скрытого замысла пьесы):

Само название пьесы «Балаганчик».

Это и есть Весь Мир, то есть Большой Балаган, весь наполненный враньём, лицедейством, неискренностью, ложью и насилием (маски, широкие плащи, дым, факелы и пр.).

Коломбина.

Это образ России (для Пьеро),

в котором мистики из пьесы (которые есть большевики, коммунисты, марксисты и пр.) видят собирательный образ идеологии марксизма («дева из дальней страны») как способ для воплощения своих идей в России и использования её (России) в виде «хвороста для пожара мировой революции», идеология мертворожденная, но, несущая с собой смерть, на это указывают её характеристики от Мистиков: «как мрамор — черты», «в очах — пустота», «Подойдет — и мгновенно замрут голоса», «За плечами — коса», «Это — смерть!».

Пьеро.

Это собирательный образ всего Русского народа.

Пьеро и его Коломбина

Арлекин.

Это собирательный образ всех будущих (реальных) руководителей Советского (бывшего Российского) государства от Ульянова (Ленина) до Горбачева («На нём серебристыми голосами поют бубенцы», что указывает на того, кто один имеет право говорить окончательно от имени Советского государства и при его появлении мистики покорно молчат).

Это и есть тот самый «Чародей» из будущего блоковского стихотворения «Россия». В этой пьесе он зачаровывает и завладевает Коломбиной.

Почти весь 20-ый век для России был (будет для 1906 года) самообманом, враньём о светлом будущем и ложной целью (размалеванным листочком бумаги), за которым только пустота и падение:

«Даль, видимая в окне, оказывается нарисованной на бумаге. Бумага лопнула. Арлекин полетел вверх ногами в пустоту. В бумажном разрыве видно одно светлеющее небо.»

Доверчивая Коломбина и Арлекин

Мистики.

Это партия большевиков (РСДРП, ВКП(б), КПСС) в пьесе они ждут прихода марксистской идеологии в Россию (которая придёт с «пустотой в очах», придёт и подавит все другие возможные пути развития для России: «Подойдет — и мгновенно замрут голоса», «Да. Молчанье наступит», причём придёт надолго: «Надолго ли? Да»), что, собственно, и происходит (и произойдёт, если смотреть с даты написания «Балаганчика»).

В пьесе они объявляют Пьеро сумасшедшим (то есть недееспособным, несмышлёным и глупым, не способным принимать никаких самостоятельных решений) и убирают его из всей значимой жизни, аллегорически в пьесе — это выражается в изгнании Пьеро на вьюжную улицу.

Несчастный Пьеро и Коломбина

Председатель мистического собрания.

В этом образе предстаёт какой-то важнейший идеолог Российских (советских) марксистов, вполне возможно это может быть любой видный большевик причем самого высокого положения в большевистской партии (но, только не первое лицо, не «вождь» и не генсек) уровня (в свое время) не ниже Троцкого, Свердлова.

Три пары влюбленных.

Аллегорически:

Первая пара – это Русское Православие и Россия.

Вторая пара – это Император Петр Великий (и собирательно всё русское западничество) и Европа.

Третья пара – это Русская Армия, собирательно всё Русское воинство (накануне первой Мировой войны (да и не только этой войны, а почти каждой войны, особенно вначале) недостаточно и дурно вооруженное — на что указывают деревянный меч и картонный шлем Рыцаря (Воина), и: Победа и Независимость России, которая всегда лишь эхо от успеха или неудач Русского Воинства.

Паяц.

Это – коллективный Запад, вечно враждебный России, вечно ищущий повод Россию уязвить, обидеть, оскорбить, унизить, расчленить, ограбить, расчеловечить и уничтожить.

То, что Паяц (Запад) от удара деревянным мечом рыцаря (из третьей пары влюбленных) истекает вовсе не кровью, а клюквенным соком, говорит о том, что Российскому воинству так и не удастся в грядущих войнах 20 века полностью уничтожить и вырвать жало Запада, это всего лишь клюквенный сок, Западу всё нипочём, враг этот трудно убиваем, тем более деревянным мечом.

Нужно оружие посерьёзнее.

И в пьесе «Балаганчик» есть прямое указание на вполне возможный в будущем обмен ядерными ударами с Западом, аллегорически автор описывает его так:

«В сумрак — за каплей капля смолы

Падает с легким треском!

Лица, скрытые облаком мглы,

Озаряются тусклым блеском!

Капля за каплей, искра за искрой!

Чистый, смолистый дождь!»

Автор.

Это сложный образ пьесы, в нём (одновременно) виднеются черты (можно применить):

1. и Христа (Господа Бога нашего),

2. и сонма Всех Русских Святых за Землю Русскую пред Престолом Господа предстоящих,

3. и совокупный образ Исторического пути России, так сказать История России, её исторический Путь.

Но, пункт первый самый сомнительный, в пьесе есть эпизод где рука из-за кулис одёргивает Автора назад, что навряд ли было бы возможно при п. 1, однако, и п. 1. тоже нельзя исключить, вполне возможно это рука Бога-Отца.

В целом под Автором следует понимать сущность, покровительствующую России свыше, защищающей её предначертанный путь, и даже в какой-то мере, сущность — этот путь и задумавшую.

___________________

Есть в тексте пьесы и довольно очевидная подсказка, зачем-то нарочито данная в пьесе, это место в пьесе, где Пьеро сидит среди сцены на скамье, и в авторской ремарке прямым текстом сказано: «на той скамье, где обыкновенно целуются Венера и Тангейзер»,

старая германская легенда (миф, предание) о Венере и Тангейзере гласит, что рыцарь Тангейзер встретил на горе Венусберг прекрасную Венеру и погряз с ней в сексуальных излишествах, неге и наслаждениях в течение 7-и лет, забыв про свой долг воина (рыцаря), то есть греховно пал в пучину соблазна, греха и искушения, соблазненный и искушённый Венерой, но, всё-таки совесть в Тангейзере не умерла и он усилием воли и всего хорошего и чистого, что осталось в его сердце, сумел отринуть греховные соблазны и понимая своё тяжкое грехопадение отправился в рубище пешком (как паломник) в Рим, к Папе Римскому Урбану IV, дабы получить от Папы сакральное прощение и отпущение своих грехов, но, Папа Римский ему в отпущении грехов отказал, возмутившись глубиной грехопадения Тангейзера, сказав, что скорее его папский посох прорастёт живыми ветвями с зелёными листьями, нежели Господь Бог простит такого смрадного грешника. Уязвленный и отринутый Тангейзер вернулся к своей грехоискусительнице Венере. Но, спустя небольшое время, случилось чудо, папский посох вдруг действительно пророс ветвями с зелеными листьями, что означало Божеское прощение Тангейзера (видать в душе каялся он вполне искренне). Однако папские посланники напрасно искали Тангейзера на горе Венусберг, они так и не смогли найти входа в волшебную пещеру Венеры, более Тангейзера никто никогда не видел.

Считаю, что эта очевидная (почти грубо брошенная) авторская подсказка может интерпретироваться как будущее грехопадение русского народа (глядя из 1906 года), отпавшего от верности к Родине и допустившего убийство/убившего своего Помазанника Божьего в Ипатьевском доме, прямая коннотация с легендой о Тангейзере – может трактоваться двояко – как будущее прощение через испытанные впоследствии тяжкие страдания (кровавые войны, голод, массовые репрессии и пр.), но также и полностью негативно, как прощение полученное для того, кого уже и найти нельзя, кто уже настолько растворился в окружающих чужих народах и/или почти исчез через падение собственного воспроизводства, что прощение всё-таки дано, но получить его по сути уже и некому.

Таким образом, если понимать маски действующих лиц пьесы именно так как они описаны выше, и сложить их в итоговую финальную мозаику, то в ней отчётливо проступает и финальное пророчество пьесы, транслированное сумеречным гением Блока:

Пьеро

(приподнимается и говорит жалобно и мечтательно)

 

Куда ты завел? Как угадать?

Ты предал меня коварной судьбе.

Бедняжка Пьеро, довольно лежать,

Пойди, поищи невесту себе.

 

(Помолчав.)

 

Ах, как светла – та, что ушла

(Звенящий товарищ ее увел).

Упала она (из картона была).

А я над ней смеяться пришел.

 

Она лежала ничком и бела.

Ах, наша пляска была весела!

А встать она уж никак не могла.

Она картонной невестой была.

 

И вот, стою я, бледен лицом,

Но вам надо мной смеяться грешно.

Что делать! Она упала ничком…

Мне очень грустно. А вам смешно?

 

Пьеро задумчиво вынул из кармана дудочку и заиграл песню о своем бледном лице, о тяжелой жизни и о невесте своей Коломбине.

___________________________