Как Николай II сверг сам себя

...Нет ничего более своеобразного, чем мемуары политических деятелей, покинувших властные высоты не по своей воле.
В этих воспоминаниях более или менее соответствуют действительности даты и историческая канва. А все остальное, мягко говоря, уклонение от истины.
Или, если хотите, картина событий, вольно или невольно искаженная сознанием мемуариста. Именно поэтому высказывания А. Ф. Керенского в интервью Радио Канады вызывают не только огромный интерес, но и определенное недоверие. Ведь преуменьшать масштаб собственных промахов на посту главы правительства проще всего, преувеличивая ошибки других правителей России.

...На склоне лет, в 1964 году, глава низложенного большевиками Временного правительства А. Ф. Керенский во время интервью неожиданно рассказал, что в начале 1917 года министры Николая II после искусственно вызванных голодных беспорядков собирались искоренить оппозицию, чтобы восстановить неограниченное самодержавие.
Однако ошибка в их расчетах привела к революции.

«Стал подготовлять войска»

О плане уничтожения оппозиции в 1917 году Керенский говорил:
«В январе–феврале 1917 года правительственный Петербург под руководством полусумасшедшего министра внутренних дел Протопопова стал готовить переворот.
Стал подготовлять войска, полицию, жандармерию к тому, чтобы после искусственно вызванных голодных беспорядков в Петербурге разгромить всю патриотическую, работавшую на оборону Россию, с Государственной Думой во главе.
Твердая Государственная Дума в это время, в 1916–17 годах, играла очень важную роль; это был единственный свободный источник, чтобы говорить народу правду о положении в стране, чтобы объединиться.
И авторитет Государственной Думы, хотя она происхождения была очень консервативного,— авторитет этой Думы во всей стране и в армии, в особенности, был огромный».
Подтвердить или опровергнуть его слова могли бы свидетельства А. Д. Протопопова.
Он добровольно сдался новым властям 27 февраля 1917 года, не раз допрашивался членами Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданского, так военного и морского ведомств, созданной Временным правительством, и давал письменные показания.
Вопрос о планировавшемся разгоне Государственной думы ему задавали особенно часто.
Но бывший министр внутренних дел ссылался на забывчивость, все отрицал или пытался отделаться общими фразами.
Только припертый к стенке доказательствами он хоть в чем-то признавался.
Например, на допросе 21 марта 1917 год он подтвердил, что собирал информацию о том, каким может быть состав Думы после новых выборов.
В стенографическом отчете заседания комиссии зафиксировано:

«Родичев: Как вы проектировали новые выборы, как вы к ним готовились?

Протопопов: К ним я совершенно не готовился.

Родичев: Никаких мер не принимали, никаких запросов губернаторам не рассылали?

Протопопов: Хотел разослать или разослал — не помню; но о том, какое влияние война окажет на списки избирателей,— это, помнится, я послал.

Родичев: А не случалось вам говорить, что вы хотели бы роспуска Думы?

Протопопов: Я думаю, что нет, а может быть.

Председатель: Какой же смысл такого запроса губернаторам,— как влияет война на изменение списков?

Протопопов: Нужно было продлить еще полномочия.

Председатель: Но как же, какой смысл?

Протопопов: Будет ли более левая или более правая.

Председатель: Т. е. вы решение вопроса о роспуске Думы хотели поставить в связь с тем вопросом, предполагается ли более…

Протопопов: Я так сильно не думал об этом. Мне хотелось выяснить, можно ли делать или нет».

А 21 апреля 1917 года Протопопов подтвердил общеизвестный к тому времени факт, что обсуждал с другими министрами роспуск Думы:
«О роспуске много говорили, и правые крайние партии стояли на почве роспуска, но лично я не стоял на почве роспуска Думы: мне казалось, что это всколыхнет еще больше…
Я говорил, но не как мысль, а как пример, что в истории это бывало, что парламенты распускались, и многократно распускались, например, в Японии».
И утверждал, что в то время выступал не за разгон Думы, а за временный перерыв в ее работе:
«Председатель: …Этой мысли — о роспуске Думы, как занимающейся зловредной пропагандой,— вы сочувствовали?
Протопопов: Я не мог ей сочувствовать, я считал это невозможным.
Но я считал вредной агитацию Думы, и 1-го ноября, когда сразу были резкие оппозиционные речи, они казались мне очень опасными».
Но позднее в письменных показаниях от 19 июня 1917 года бывший министр внутренних дел признал, что ситуация была тупиковой и перерывы не давали правительству и императорскому двору ровным счетом ничего:
«Работа Думы — эта резкая критика действия власти — поднимала настроение в стране; делали перерыв для того, чтобы снова на короткое время встретиться с ее негодованием, так как изменить положение у правительства силы не было».
Причем особенно сильно речи депутатов, практически открыто обвинявших правительство и окружение Николая II в измене, ранили императрицу Александру Федоровну. Член одной из самых богатых семей Российской Империи князь Ф. Ф. Юсупов граф Сумароков-Эльстон 20 ноября 1916 года образно описал в письме к матери, З. Н. Юсуповой, реакцию императрицы («Тети» в их переписке, а императора именовали «Дядей») на выступления в Думе:
«Тетя сидит у Дяди и, говорят, грызет ковры от злости».

«Будь бодр: крикуны угомонятся»

Как считали очевидцы, ответной реакцией императорского окружения стала выходка крайне правого депутата Н. Е. Маркова, который 22 ноября 1916 года с думской трибуны в непарламентских и непечатных выражениях говорил о председателе Думы М. В. Родзянко и заявил, что тем самым хотел оскорбить всю Государственную думу.

1 декабря 1916 года А. Н. Родзянко, жена председателя Думы, писала своей давней и близкой подруге княгине З. Н. Юсуповой:
«Мерзкая выходка Маркова 2-го была оплачена, Протопоповым в 10.000 руб.
Они рассчитывали на свалку, драку и скандал, а следствием всего роспуск Думы.
Господь помог с честью выйти из трудного положения и с достоинством благородного человека ответить на грязную провокацию правительства, но что это стоило душевному состоянию Миши и как повлияла вся передряга на его здоровье, ты легко можешь судить».
Эта история интересовала и членов Чрезвычайной следственной комиссии.
Допрошенный 24 июля 1917 года Марков утверждал, что получал деньги от Протопопова, но намного позднее:
«Протопопов, уже в 1917 году, выдал мне 40.000.
У нас значится 30.000, но 10.000 было выдано без расписки.
Я не знаю, почему,— может быть, он потерял».
И заявил, что не выполнял никаких заданий Протопопова:
«Председатель: Со вступлением Протопопова в должность министра внутренних дел, какие он с вами вел переговоры относительно использования организации союза русского народа для его целей или для целей министерства внутренних дел?
Марков: Никаких. Я многократно предлагал всем министрам, чтобы они опомнились, но они, как и Протопопов в том числе, не опоминались и никаких предложений нам со своей стороны не делали».
Но это вовсе не означало, что никаких планов по разгону Думы не было.
На ее роспуске упорно настаивала императрица.
8 декабря 1916 года она писала Николаю II:

«Дорогой мой — только поступи умно, вели распустить Думу».
«В Думе они боятся только одного — продолжительного перерыва»
9 декабря в следующем письме она сообщала супругу о действиях председателя Совета министров А. Ф. Трепова и просьбах «Друга» — Распутина — и «Калинина», как в их переписке именовался Протопопов:
«…Трепов сговорился с Родзянко распустить Думу с 17-го декабря по 8 января...  чтобы депутаты не успели на праздники покинуть Петроград и чтобы можно было здесь держать их в руках.
Наш Друг и Калинин умоляют тебя распустить Думу не позже 14-го, по 1-ое или даже 14-ое февраля, иначе тебе не будет покоя, и дело не сдвинется с места.
В Думе они боятся только одного — продолжительного перерыва, а Трепов намеревается тебя поддеть, говоря, что будет хуже, если эти люди разъедутся по домам и разнесут свои вести.
Но наш Друг говорит, что никто не верит депутатам, когда они поодиночке у себя дома,— они сильны лишь, когда собираются вместе.
Дорогой мой, будь тверд и доверься совету нашего Друга — это для твоей же пользы…
Будь бодр: крикуны угомонятся — только распусти Думу поскорее на возможно более долгий срок — верь мне».
А на следующий день писала вновь о том же:
«Только что принимала Калинина… Он страшно озабочен тем, чтоб ты скорее распустил Думу и притом надольше — за 10 лет у них ни разу не было перерыва, как этот, такого короткого,— тогда ничего нельзя успеть сделать».

***

Но император, несмотря на такое суровое давление, в тот момент согласился с главой правительства. 13 декабря 1916 года он писал императрице:
«Ну, теперь о Трепове…
Относительно Думы он изложил свой план — распустить ее 17-го дек. и созвать 19-го января, чтоб показать им и всей стране, что, несмотря на все сказанное ими, правительство желает работать вместе.
Если в январе они начнут путать и мутить, он собирается обрушить на них громы (он вкратце рассказал мне свою речь) и окончательно закрыть Думу.
Это может произойти на второй или третий день их новогодней сессии! После этого он спросил меня, что думаю я.
Я не отрицал логичности его плана, а также одного преимущества, бросившегося мне в глаза, а именно, что если бы все случилось так, как он думает, мы избавились бы от Думы недели на две или на три раньше, чем я сначала думал (в середине янв. вместо начала февр.)».
Но каким был запасной вариант? Что имела в виду Александра Федоровна, написав о дефиците времени?

«Полиция провоцировала всегда»

Французский посол в России Ж. М. Палеолог еще в октябре 1916 года записал в своем дневнике:

«Вопреки предвидениям Трепова, экономическое положение не только не улучшается, а ухудшается.
По словам одного из моих осведомителей, обошедшего вчера промышленные кварталы Галерной и Нарвской, народ страдает и озлобляется.
Открыто обвиняют министров в том, что они поддерживают голод, чтоб вызвать волнение и иметь предлог к расправе против социалистических организаций.
На фабриках по рукам ходят брошюры, подстрекающие рабочих устраивать забастовки и требовать заключения мира.
Откуда эти брошюры?
Никто этого не знает.
Одни полагают, что они распространяются германскими агентами, другие — что охранкой. Везде повторяют, что “так продолжаться не может”. Большевики, или “экстремисты”, волнуются, организуют совещания в казармах, заявляют, что “близится великий день пролетариата”.
Я спрашиваю моего осведомителя, который умен, достаточно честен и вращается в либеральных кругах:
— Думаете ли вы, что можно, здраво рассуждая, приписать этакому Штюрмеру или Протопопову макиавеллиевское намерение поддерживать голод с целью вызвать волнение и сделать невозможным, таким образом, продолжение войны?
Он отвечает мне:
— Но, господин посол, в этом состоит вся история России...
Со времен Петра Великого и знаменитой Тайной Канцелярии именно полиция провоцировала всегда народные волнения, чтобы приписать себе затем честь спасения режима.
Если продолжение войны будет угрожать опасностью царизму, будьте уверены, что Штюрмер и Протопопов прибегнут к классическим приемам Охранки.
Но на этот раз это не пройдет, как в 1905 году...»
 

«Протопопов, по-видимому, готовился вызвать “революцию” искусственно и расстрелять ее — по образцу Москвы 1905 года»
 

Предположения посла подтвердились очень скоро. Один из самых влиятельных членов Думы — П. Н. Милюков — вспоминал о событиях 1917 года:
«Слухи о шествии к Думе 14 февраля приняли конкретную форму, и за ними нетрудно было угадать полицейскую провокацию.
Протопопов, по-видимому, готовился вызвать “революцию” искусственно и расстрелять ее — по образцу Москвы 1905 года.
Ему приписывался целый план деления Петербурга на части с целью подавить ожидавшееся восстание.
Распространился слух, что Протопопов снабдил полицию пулеметами, которые должны были быть расставлены на крышах в стратегических пунктах столицы».
Но Протопопов признавался лишь в том, что предпринял некоторые действия против оппозиции. 31 августа 1917 года он писал:
«Начиная с ноября, настроение в столице и во всей стране стало подниматься.
Обострялись вопросы продовольствия и дороговизна.
Меры, принимаемые правительством, были неудачны.
Резкая критика его действий в речах членов Государственной Думы, разносимая печатью, находила отклик всюду.
В Петрограде влияние Думы было особо заметно; умеренные люди переходили на сторону оппозиции, резкие речи членов Думы повторялись и обсуждались в частных домах и собраниях; их размножали на гектографах и в типографиях, рассылали в войска и распространяли среди рабочих…
Оппозиция считала необходимым немедленное проведение в жизнь назначения в правительство лиц, пользующихся общественным доверием, что являлось, по моему мнению, скрытою формою ответственного перед Думою министерства.
Для достижения этой цели оппозиция должна была опереться на рабочих, могущих произвести забастовку и демонстрацию перед Государственною Думою, что заставило бы царя уступить и дать требуемую реформу.
Мне казалось, что надо прервать связь между оппозицией и рабочими, т. е. арестовать членов рабочей секции Военно-промышленного комитета.
Также казалось нужным не дать возможности рабочим сорганизоваться далее и согласиться на аресты “зачинщиков” и “главарей” рабочего движения; я так и сделал. Всего за время с половины января и до половины февраля было арестовано около 130 человек.
Поводом для ареста рабочей секции были сообщенные сотрудниками департаменту полиции сведения о присутствии на собраниях секции посторонних лиц, произносимые рабочими депутатами речи и постановленные резолюции».
В тех же показаниях говорилось и о том, на кого рассчитывал Протопопов:
«Я был уверен, что, в случае рабочего движения, правительство найдет опору в войсках; думал, что придется избегать вызова некоторых частей на помощь полиции, но в верности царю общей массы войск я не сомневался.
Я это докладывал царю.
Говорил, что оппозиционно настроены высший командный состав и низший;
что в прапорщики произведены многие из учащейся молодежи;
но что остальные офицеры — консервативны; что в войсках, конечно, есть агитация и, я думаю, процентов пять революционно настроенных солдат; что этот контингент дают рабочие, но что я верю в преданность ему остальных; что офицеры генерального штаба полевели: наделав за эту войну столько ошибок, они должны были покраснеть и чувствовать, что после войны у них отнимутся привилегии по службе;
что оппозиция для осуществления своей программы не искала бы опоры в рабочем классе, если бы само войско было революционно настроено.
Царь, по-видимому, был доволен моим докладом,— он слушал меня внимательно».

То, что Протопопов не по собственной инициативе готовил акции против оппозиции, свидетельствовало и письмо А. Н. Родзянко княгине З. Н. Юсуповой. 12 февраля 1917 года она так описывала поездку мужа, М. В. Родзянко, к Николаю II:

«10-го числа Миша был в Царском, и прием был назначен на другой день после прошения.
Мы радовались, что это хороший знак, но вышло совсем не то, что ожидали.
Резкий, вызывающий тон, вид решительный, бодрый, и злые, блестящие глаза.
На доклад Миши, в котором ярко изображалось все положение в стране, наступающий голод в тылу и армии, отношение правительства к народу, инертность властей и тревога благомыслящих людей, государь отвечал резко, с досадой, и, наконец, прервал чтение Миши (доклад был изложен письменно) словами:
— “Кончайте скорее, мне время нет”.—
Миша ответил:
— “Государь, вы должны выслушать до конца”, и продолжал доклад.
На вопрос Миши, верны ли слухи о скором роспуске Думы, он ответил: “Вероятно, занятия протянутся до Пасхи; впрочем, все от вас зависит, и если не будет неприличных, резких выступлений против правительства, Дума не распустится”.
Миша: “Резкие выступления будут,— я не в состоянии буду сдержать 400 человек, у которых накопилось столько справедливой горечи против правительства”…
Миша вынес такое впечатление, что никакие слова, ни убеждения не могут больше действовать, они все слишком уверены, что сила за ними, и надо всю страну сжать в кулак».
Аресты рабочих вызвали новые забастовки, оппозиция усилила агитацию и на фабриках и в частях Петроградского гарнизона.
Правительство распустило Думу, но войска, на которые так рассчитывал Протопопов, отказались стрелять в рабочих.
До низвержения  самодержавия, оставались считанные дни.