Это было однажды. Часть 2-я. Если к Чазову будут вопросы

IV советско-американский симпозиум по метаболизму миокарда. Ташкент, 1979.
 Автор фото Виктор Резников из журнала «Советский Союз», идеологического оружия, работающего за рубежом. Их снабжали лучшей на то время фототехникой и снимали они на дефицитную плёнку КОДАК. 
Я не могла быть в списке участников, не тот уровень. Накануне их отлета в Ташкент, как снег на голову, сообщение от Валдура Сакса о том, что участники симпозиума выбрали меня для организационной работы, к которой женщины более приспособлены. Смирнов дополнил: «Если к Чазову будут вопросы по простагландинам, отвечать будешь ты». 

Нельзя сказать, что я обрадовалась. На тот момент я полностью была погружена в написание диссертации. Да и одежды не было подходящей, а в единственных босоножках отклеивалась подошва и я не успевала их починить. Сестра, работающая в то время стюардессой на международных рейсах, помочь не могла. Другой размер ноги.
   Она одолжила мне водолазку и сумку через плечо.
                                         После встречи в аэропорту Ташкента нас доставили в гостиницу.    

                                                                                                                                                        Сопровождавший наш  автобус секретарь местной парторганизации проинформировал нас о планах и повернулся ко мне: «А находящейся среди нас единственной женщине дадим возможность просмотреть свой гардероб и выбрать соответствующее для приема у председателя узбекского общества по культурным связям с зарубежными странами.»    

В номере я села на кровать. Отчаянно хотелось исчезнуть: «Боже, за что?! Зачем я здесь? Какой гардероб? Не хочу я ни на какую встречу!» Увы. На ковре-самолете не улететь и в воздухе не растаять. Что-то надо решать. Извлекла из сумочки «гардероб» –  юбку, кофточку «с крылышками», самодельные бусы и злополучные босоножки. Ну, не в ботинках же идти с этим «пляжным ансамблем». Когда вышла из гостиницы, автобус подкатил ко мне. Ждали только меня.

В роскошном дворце проходили через гигантские двери. У каждой по бокам дамы в вечерних платьях, обвешанные дорогими украшениями. Круглыми от изумления глазами они взирают на приехавших. Американки были весьма скромно одеты и в кроссовках на ногах. Старалась держаться ближе к ним, не промолвив за весь вечер ни слова по-русски.


Каценович, Смирнов и Morgan

На заседаниях я отвечала за редкие тогда и очень дорогие аппараты синхронного перевода. Однажды одного не досчиталась. Сообщила Смирнову.
«Иди и принеси!», - эмоциональный выплеск был такой силы, что, развернувшись, передвигалась по залу, как во сне.  Подошла к группе беседующих американских и российских участников и, не отдавая себе отчета, молча запустила руку в нагрудный карман Мити Левицкого. Вытащив аппарат, так же молча ушла, слыша за спиной хохот.


Феликс Меерсон и Митя Левицкий.

В списке американской делегации фамилия Nееdlеman.
Неужели тот самый Philipp Nееdlеman, которого я цитировала в своей диссертации?
Еще во время полета из Москвы в Ташкент передо мной в креслах самолета двое американцев. У одного из них на столике были разложены листы с формулами. Это же простагландины!  Значит, это именно он, пишущий об их роли в метаболизме миокарда. Эмоции захлестнули. Самолет приземлился в Ташкенте. Все встали в проходе. Не иначе, как почувствовав исходящую за его спиной энергию, Nееdlеman, обернувшись ко мне, улыбнулся и я заговорила... точнее, только начала, но не находила больше подходящих слов. Он продолжал ободряюще улыбаться, а я, не могла дождаться, когда же мы двинемся к выходу. Время, казалось, остановилось, растягивая  мгновение. Наверняка, стоящие рядом, стали свидетелями этой сцены. Пытался подколоть Рамаз Курашвили: «Английский легкий, надо только слова расставить по местам и начинать с where is ...».  Еще в самолете я дала себе слово выучить язык. Слово я сдержала и в последующем спокойно беседовала не только на научные темы.


А с Nееdlеman я все же немного пообщалась. Больше при помощи жестов. Идущий сзади Володя Торчилин явно «угорал» от этого, а Дима Сапрыгин старался сесть поближе, чтобы насладиться моим «прононсом».



Программа продумана на удивление.  
Помимо заседаний, куда нас только не возили, чем только не угощали, какие только вина мы не дегустировали. Об этом наверняка расскажут другие участники. У меня отдельные эмоциональные зарисовки, картинки, всплывающие из глубин подсознания. Банкет в Министерстве Здравоохранения Узбекской ССР. Огромный зал. Столики. Звучит музыка. Через весь зал пробирается Ренат Жданов. Подходит к нашему столику и приглашает меня на танец. Танцевать вальс с отстающей подошвой? Да еще в присутствии Чазова и Смирнова? Ренат продолжает упрашивать. Я его понимаю. Каково ему под взглядами идти через зал обратно? Но не могу же  я объяснить, почему отказываюсь.
 
Восточный базар.
Чего там только не было. Все, выросшее под щедрым солнцем, впитавшее его животворящую силу. Помидоры, которых никогда прежде не видела, дыни, прямо сахарные. И даже лук сладкий, как яблоки. Мне потом его посылкой прислали в качестве подарка.
 
На базаре подходит ко мне экзотического вида старец со свитой. Седая борода, расшитый орнаментом восточный халат. Указывая на меня пальцем, спрашивает: «Откуда?». "Из Москвы", - отвечаю, но он почему-то грозит мне пальцем: «Не хорошо лгать!».
За ужином интересуюсь у обслуживающего официанта: «Что это означает?».
Ответ запутал еще больше: «Есть у нас малочисленный древний род. Ты на них похожа...». «Со светлыми глазами и таким ростом?». Утвердительно кивает головой.

1979 год. Диссертация готова.
Отнесла ее Смирнову на проверку. Как всегда, пробегая по диагонали, он цепляет взглядом спорные моменты, требуя  их изменения. Вложив столько усилий в мое творение, я не отступала, доказывая, что права. Причем с такой настойчивостью и убежденностью, что текст был принят без исправлений. В лаборатории ко мне пару раз подходили: «Что ты там в диссертации написала? Смирнов отсылает посмотреть, как следует ее оформлять.»  А все дело в моем характере, точнее в упрямстве. Могу долго и скрупулезно подбирать материал, старательно прорабатывая его для достижения логического построения, а закончив работу, переделывать ее я не в состоянии. Так было в науке, а потом в искусстве. Позже в Гамбурге на занятиях в Академии JAK моды и дизайна преподаватель, ощущая в моей композиции некую дисгармонию, пытался ее исправить, но любое его вмешательство только усиливало дисбаланс. В конце концов, он оставил, как есть. Прекрасный преподаватель, но в данном случае легче было с чистого листа создать новое, чем что-то изменить.

Апробация диссертационной работы.
 Аслан Кубатиев  вызвался быть оппонентом. На фото он слева.


В назначенное время все собрались в большом зале. Все,_, кроме оппонента.
На вопрос, в чем дело, объясняю, что накануне созванивалась с ним, должен быть. Проходит 10 минут, потом 15. Смирнов вне себя, готов взорваться.
В дверь заглядывает Кубатиев и удивляется, почему мы собрались: «Апробация? Мне никто не говорил. Мимо проходил по своим делам. Диссертация? С собой. Случайно. Хотел полистать по дороге. Нет, не готовился, но в целом просмотрел. В курсе.»
Испепеляющий взгляд Смирнова. Оправдываться бессмысленно.
Началось...
Мой оппонент сконцентрировался на близкой ему физиологической части:
«Опыты с хронической перегрузкой не корректны, методическая постановка не оригинальна, неправильно произведен расчет индекса сократимости миокарда, ошибочно разделение на адаптивных и слабо адаптивных, парадоксальны с точки зрения физиологии заключения о компенсаторных механизмах миокарда, диссертация написана достаточно поверхностно, непрофессионально, изобилует методическими огрехами.»

Зал замер, а я в замешательстве. Вопросы не ко мне. За физиологическую часть отвечала Орлова. Это ее модель коронарного стеноза, она и выполняла ее, но она молчит.
Только Смирнов, оживившись и удобно расположившись в кресле, просит более конкретного разъяснения по каждому пункту.
Кубатиев достает мою диссертацию и, раскрывая отмеченные закладками страницы, зачитывает: « На странице такой-то написано, что ...».
У меня на руках ничего нет. Моя диссертация у него, но происходит невероятное. Я отвечаю, что на указанной им странице изложено по-другому. Начинаю цитировать дословно, как если бы текст перед глазами. Не знаю, сколько все продолжалось, но долго. В ответ на его критическую оценку я приводила свои доводы, указывая, что оппонент искажает написанное мной. Смирнов в восторге. Мне не до смеха, а в голосе Кубатиева появляется сильный акцент и нервозность. В заключение Смирнов просит оппонента в письменном виде передать мне все возражения, а мне на них ответить.

Потом меня отпаивают в лаборатории чаем. Появляется Кубатиев и протягивает плитку шоколада: «Это тебе за причиненные волнения.»
Почему он так поступил? Ничего личного в отношении меня или моей диссертации. Говорили, что он рассчитывал на место заведующего лабораторией простагландинов со мной в придачу. Я была беспризорной, не принадлежавшей к какой-то группе или лаборатории. А тут удобный случай, когда можно показать себя с лучшей стороны как специалиста, способного разложить представленный материал «по косточкам» а, если понадобится, то снова его собрать. Я не знала, что Кубатиев был тогда старшим научным сотрудником спецгруппы Минздрава СССР, что он ставил свою подпись при утверждении проекта проведения советско-американского симпозиума наравне  с заместителем министра Здравоохранения Узбекской СССР и директором НИИ Кардиологии. Впрочем, если бы и знала, вряд ли бы это что-то изменило.
На Кубатиева я обиделась. Получив от него рецензию, тщательно ее проработала и подготовила ответ, камня на камне не оставив от его критики. Довольная, принесла Смирнову, а он даже не взглянул. Сказал, как отрезал: «Второй апробации не будет. Сразу защита». Удар для меня. Мне необходима реабилитация! По всему институту ходили противоречивые слухи о моей сорвавшейся апробации. Только Смирнов, как всегда, видел гораздо дальше.

6 июня 1980. Защита.
Подруга связала мне платье. Как из парижского салона мод. Зал заполнен. Пришли со всего института. Растерянность в первые мгновения. Беру себя в руки, отстраняясь от происходящего: «Разве может быть что-то сложнее, чем вопросы американских специалистов, чем урок, полученный от Кубатиева?» Начинаю говорить. Нужные слова приходят сами по себе. Что-то отвечаю, на что-то возражаю. Легко и непринужденно. Заведующая биохимической лаборатории НИИ общей и судебной психиатрии  Сербского, Маркова Маргарита Николаевна была рецензентом. Под впечатлением от моей защиты она в течении следующих пяти лет время от времени звонила мне, предлагая перейти к ней на должность старшего научного сотрудника. Ощутимая разница – получать 90 рублей старшим лаборантом или 300, будучи старшим научным. Тем более, что два года назад я развелась, а алименты не  получала. Впрочем, об этом не могло быть и речи. Я и моя работа, казалось, неотделимы друг от друга.


Успешную защиту отмечали в лаборатории. Фото  Виктора Резникова.

Из личного. Помощь Смирнова.

Моя сестра Надежда. Москва, 1979

 Мне звонят в лабораторию: «Надежде удалили почку. Сепсис. Срочно нужен препарат, а он только в аптеке Четвертого управления.»
Открываю дверь в кабинет Смирнова. Он сразу понял: «Что случилось? Сейчас закончу совещание и поеду.» Он не только достал препарат и передал его родственникам, но и устроил сестру в Институт Вишневского, в специализированную палату. Главврач, внук Вишневского, удивлялся, как она сюда попала, но моя сестра не знала.

Потом она приезжала ко мне в Институт кардиологии и ждала, когда я освобожусь. Смирнов вышел в коридор вместе со мной. Увидев ее поодаль, спросил, кто это и снова с интересом посмотрел в ее сторону. Ничего удивительного, подумала  я. У Надежды яркая внешность
На нее с детства обращают внимание.
Как я не вспомнила в тот момент о том, какую роль сыграл он в ее жизни? Всего лишь год назад. Тотальная амнезия и чудовищная неблагодарность с моей стороны!

Всесоюзный симпозиум «Простагландины и кровообращение», Ереван, 1980


Приглашение получили Чазов и Смирнов. И если Смирнов отправил меня, то вместо Чазова поехала Анастасия Некрасова, как соавтор публикации и мой второй научный руководитель. Надо было видеть лица встречавшего нас начальства республиканского уровня. Ждали не нас. Впрочем, деньги отпущены и программа утверждена, да еще с размахом.
Удивило, что возили нас вопреки всем правилам дорожного движения, как вдоль движущегося потока машин, так и против него, что все милиционеры были светлоглазые и русоволосые, что в ресторане, кроме нас, ни одной женщины.
На  Севане все за огромным столом и ощущение абсурдного театра. «Смена декораций» по указке свыше. «Анекдоты!»,- раздается команда. Встает помощник министра и рассказывает анекдоты. Никто не смеётся. «Поем!» -  я напряглась, но в углу уже запели женщины, которых раньше не заметила. «Танцуем!» -  Все дружно встают и танцуют. «Закончили!»  А я не хочу, мне понравились армянские танцы. Только остальные уже послушно садятся за стол. Но самое сильное, ни с чем не сравнимое впечатление - это Эчмиадзин. Кафедральный собор. Самый древний в мире. Место, где трудно не поверить в Бога. Сама обстановка, особая энергетика, звучание органной музыки и хора. Как если бы душа твоя устремляется вверх к куполу церкви.