Малорусское дворянство и его судьба. Формирование крепостного права на Украине

Но было ли дворянство уничтожено Хмельницким целиком, или кое-какие его остатки на левом берегу пережили катастрофу?

Пережили, несомненно. Триста шляхтичей (по счету Карпова, на основании переписных дворянских книг) присягнули в январе 1654 г. на верность Алексею Михайловичу, который обещал оставить их «в своих шляхетских вольностях, правах и привилеях» и «добра иметь свободно, как и при польских королях бывало». (Карпов. О крепостном праве в Малороссии. Русский Архив. 1875. Кн.6 ). Недаром же и Хмельницкий выговаривал в своих статьях, чтобы шляхте «позволено было маетностями своими владеть по-прежнему и судитця своим стародавним правом и вообще при своих шляхетских вольностях пребывать» (Маркевич. История Малороссии. Т.3. Акты гетманские).

Конечно, это была шляхта «благочестивые христианские веры». По всей вероятности, её главный контингент составляли бывшие земяне, низшие наслоения шляхетского сословия, родственные шляхте литовских «застенков» или еще ближе известной овручской лычаковой шляхте, которая ходила за плугом с саблями, подвязанными мочалой, и хотя могла себя мнить de jure «равной воеводе», но de facto должна была взирать не недосягаемую воеводскую высоту из своих общественных долов чуть не с тем же чувством, как и любой подданный.

Но как бы то ни было, раз установлен факт, что дворянство, хоть и в жалких остатках, пережило переворот, является естественно предположение, что именно оно и послужило ферментом, благодаря влиянию которого так быстро образовалось в левобережной Украине новое дворянство. Однако такое предположение ошибочно. Старая шляхта осталась в стороне, и процесс новообразования дворянского сословия пошел так, как бы её и не было вовсе. Причина ясна, если представить себе тогдашнее положение вещей.

Хмельнищина, вместе с политической зависимостью, уничтожила и сложившийся общественный строй, в фундаменте которого лежало закрепощение земледельческого труда. Малорусский народ очутился в положении калифа на час: он мог осуществить свой идеал общественного благополучия. Идеал его не поражал размахом фантазии: это был простой и естественный идеал каждого закрепощенного – свободный труд на свободной земле.

Форма осуществления этого идеала была готовая: это – козак, единственный известный южно-русскому хлопу вид свободного земледельца. Итак, вся масса освобожденного южно-русского народа устремилась в козачество. Страна приняла своеобразный вид мирного военного лагеря; впрочем, надо сказать, первое время не было недостатка и в военной деятельности, до известной степени оправдывавшей такое положение вещей. Верховная власть в лице гетмана, администрация, суд – всё было организовано по военному типу на демократической подкладке: источником власти был народ, и потому всюду, где можно, господствовало выборное начало.

Разумеется, мы говорим лишь о первом периоде этой новой эпохи в южно-русской истории, так как основы, на которых держался строй, довольно быстро изменились, с одной стороны под влиянием внешних неблагоприятных обстоятельств, с другой – собственных своих внутренних противоречий.

Старая шляхта со всеми своими, гарантированными ей «правами и привилеями» оказалась, так сказать, за штатом: ей не было места в новом общественном строе, не на чем было осуществлять своих прав и привилегий. «Шляхетские вольности» сводились, как свидетельствуют и статьи Хмельницкого, к двум главным пунктам: «чтобы маетностями владеть по-прежнему», т.е. сохранять за собой право неограниченной частной собственности на землю, и «чтоб судитца своим стародавним правом».

Шляхетские судьи, земские и городские, были выговорены статьями Хмельницкого и, следовательно, могли бы существовать. Но они никогда не существовали, так как шляхта была слишком ничтожной горстью, разбросанной в массе оказазачившегося населения, чтоб стоило для неё обзаводиться целым особым сложным институтом, который естественно потребовал бы и своего центрального, апелляционного органа в роде трибунала. Таким образом, шляхта должна была судиться у тех же сотников, полковников, апеллировать к тому же гетману, как и всё остальное население.

Не больше выгод принесло шляхте также выговоренное ей право «маетностями владеть по-прежнему». При старых порядках, право владеть земельной маетностью на положении неограниченной частной собственности было исключительно шляхетским правом: такое шляхетское право признавалось и за козаками. Но теперь всё население оказалось пользующимся тем же шляхетским правом, так что право это, потеряв свою исключительность, потеряло вместе с нею и смысл.

Правда, к шляхетскому праву на землю ходом истории приросло еще и право на личность земледельца, сидящего на этой земле. Никто и ничто не отрицало у шляхты и этого её права; но дело в том, что не оказывалось объекта, на котором бы его можно было практиковать, так как все бывшие зависимые земледельцы поделались козаками, сидящими на шляхетском праве на своей собственной земле.

Крепостное право, как государственное учреждение, само собой, без всяких специальных законов, упразднилось. На чужой земле садились лишь по договору, и степень зависимости, вытекающая из этого факта, определялась исключительно объектом и содержанием договора. Этим путем, в известной степени симулирующим крепостное право, мог иметь зависимых от себя людей любой землевладелец, и, случалось, действительно имел их. Таким образом, шляхетские права и тут оказывались ни при чем, и маетностями владеть по-прежнему шляхта не могла, несмотря ни на какое признание её прав.

Но, кроме того, для земельных прав шляхты явилось и ещё фактическое ограничение, вытекающее из положения вещей. Эту сторону разъяснял интересный универсал 1690 г. (Киевская Старина, 1885, III) полковника Лизогуба, управлявшего полком Черниговским, где наиболее удержалось старой шляхты. Дело в том, что в период хаотического состояния, сопровождавшего переворот, шляхта позабрасывала свои грунты, может быть из страха народного, может быть потому, что некому их было обрабатывать.

Когда край успокоился, шляхта, опираясь на законное признание своих прав, начала возвращаться на земли. Но земли эти оказались занятыми: разные люди пооседали на них на основании того же самого jus primom occupandi, на каком занимались земли по всей малорусской территории. Перекраивать положение на старый юридический лад значило бы оскорбить народ в его глубоком ощущении верховного права на землю, освобожденную его кровью, и, таким образом, снова дать толчок только что улегшимся политическим страстям – на это не решился бы и Хмельницкий. Естественно, полковник Лизогуб без всякого опасения «касует» старые шляхетские права, утвержденные гетманскими статьями и царским одобрением, в пользу новых, которыми не обмолвился ни один документ, но за которыми было сознание народной массы.

Мало того, универсал этот дает ещё такое любопытное распространение или толкование новому положению: «На чом хто оседел (осел) з шляхты и всяких людей по селах описанных прошлыми часы и теперь сколко собою розроблених своих уживае и держит кгрунтов (каким количеством земли, своими силами разработанной, пользуется), а болше роспахати и розробити сам не може, абы тим ся контентовали (чтобы тем довольствовались) и тые за власность свою мели (и те считали за свою собственность), а що над – то иними хто розробил (сверх того чужими силами кто разработал) и еще не розроблених и запустелых мело бы бути в те околичности кгрунтов, которые за отчиские (вотчинные) собе иле шляхта звикла ославлювати (привыкли называть) и давним шляхетским правом граничити (межевать), присвоюют и не допускают сполмешканцом (соседним жителям) своим розробляти и поидати, тое цале касую и овшем, жебы ровно и спокойно з шляхтою и всякие люди, яких хто може, кождые селяне в своем ограничению лежачие пустуючие кгрунта поседали, розробляли и ку пожитков своему приводили»…

Ясно, что при такой радикальной постановке земельного вопроса, какая принята полковником Лизогубом «за сполною обрадою (общим советом) с полковою старшиною и значным войсковым товариством», не только ничего не оставалось от исключительных шляхетских прав, но очень немногое осталось и от фактического владения, которое сводилось всё на тот же трудовой захват.

Таким образом, все права старой шляхты сводились на нет; следовательно, от неё осталась только тень, которой предстояло исчезнуть. И она исчезла. После Хмельницкого уже нигде в гетманских статьях не упоминается о шляхте и её правах; не упоминается о них и в других документах. Только позже, когда начало совсем независимо складываться новое дворянство, старая шляхта тоже стала вытаскивать из сундуков свои залежавшиеся документы, у кого они сохранились, и пользоваться ими: они стали тогда в большой пригоде. Но всё это дела дней грядущих, о которых будет речь впереди. Пока же с нас довольно положения, которое кажется, достаточно нами установлено: что старая шляхта не участвовала в образовании малорусского дворянства, к которому оно лишь примкнуло позже, да и то не в целом своём составе.

Слабо намечались кое-какие общественные дифференциации – оказачившийся мещанин, выборный поп – но они не меняли общего фона картины. Самое важное, что между казаком и посполитым, между которыми история в течение следующего полустолетия успела вырыть пропасть, лежала пока лишь легко стираемая черта чисто фактического различия: кто хотел и мог отправлять козацкую службу – был козаком; кто не хотел или не мог, оставался посполитым, заменяя козацкую службу отбыванием податей и повинностей («Можнейшие пописались в козаки, а подлейшие остались в мужиках» – подлинное выражение одного документа 1729 г., в котором население давало само показания о своем происхождении. Лазаревский, Малороссийские посполитые крестьяне. Записки Черниг. Губ. Стат. Комитета 1865 г., кн. I, стр. 6).

При таком строе общества – демократическом, так сказать, до мозга костей – не было места дворянству. И однако оно явилось, и явилось не актом внешнего насилия, а естественным путем внутреннего роста. Дело в том, что в недрах этого демократического общества укрывались аристократические idees-meres, которые делали появление дворянства не только возможным, но в известном смысле и необходимым.

В самом деле, Малороссия разорвала свой политический союз с Польшей. Но не так-то легко было порвать духовную связь с ней – связь, которая не могла же не образоваться годами тесного общения. Как бы мы не оценивали размеры тяготений тогдашнего малорусского общества к высшей культуре, но тяготения эти несомненно существовали, и за удовлетворением их малорусскому человеку некуда было обращаться помимо Польши: тогдашняя Малороссия стояла сама на слишком низком культурном уровне, чтобы обойтись без культурного посредника, а её новый патрон, Москва, была и чужда, и груба.

Неудивительно поэтому, что киевская академия продолжала быть сколком с польских коллегий, что высшее образование покоилось на той же польской латыни, что польская книга вместе с  латинской была главным содержанием книжного богатства образованного малорусса, что польский обычай связывался с представлением об утонченном. Юношей посылали заканчивать образование во Львов, во Вроцлав. Гетманы старались изо всех сил подражать в обстановке своих дворов дворам магнатским и потому с удовольствием принимали на службу выходцев из-за Днепра, ценя в них знание магнатских порядков; за гетманами, естественно, тянулись и другие лица войскового уряда, устанавливая, таким образом, господствующий тон.

Все сравнительно образованные люди тогдашнего малорусского общества, черпая свою образованность из польского источника, необходимо проникались польскими социальными идеями, альфой и омегой которых был пан и холоп, и польскими идеалами прекрасного и желаемого, которые могли расцветать только на дворянской почве.

Но образованный человек был вместе с тем, в значительном большинстве случаев, и более обеспеченный, а материальная обеспеченность вместе с образованностью – хотя бы в виде простой письменности – только и были теми условиями, в силу которых люди в те времена всплывали наверх и группировались около власти. Таким образом, все влиятельные и руководящие элементы общества находились под влиянием польско-шляхетских идей социального порядка. Понятно, не могли же эти идеи не отражаться на действиях, проникнутых ими лиц, на том направлении, которое эти лица давали, стоя у кормила, общественным делам.

Но поперек дороги этому идейному течению лежала страшная по своим размерам, хотя и косная народная масса. Удалось ли бы вдвинуть её в намечающееся русло, если бы не явился на помощь новый могучий двигатель? Этим двигателем, сила которого росла с прогрессирующей быстротой, был союз с Россией.

Политический союз Малороссии с московским государством скоро превратился в политическую зависимость, а затем и в политическое объединение. Чем дальше уходил этот процесс, тем сильнее становилось непосредственное влияние северно-русских порядков на строй малорусской жизни, независимо даже от каких-либо преднамеренных действий русской государственной власти. Меньшее и слабейшее, вдвинутое в известное положение, естественно уподоблялось большему и сильнейшему. Всякий акт центральной государственной власти, направленный на Малороссию и, конечно, не имевший в основании полного знакомства с её положением и особенностями, был лишним шагом на пути этого уподобления.

Так было во всём, так было и относительно дворянства. Раз в Великороссии существовало дворянство, хотя бы и со служилым, а не самодовлеющим характером польской шляхты, - этот факт должен был тяготеть над Малороссией, давая направление, усиливая, подчеркивая всё, что было ему родственного в здешних условиях. Великая Россия тянула Малую в ту же сторону, куда последнюю толкали унаследованные от Польши идеи социального порядка.

Нельзя не упомянуть ещё об одной стихийной силе, которая должна была незримо, но могуче работать для распадения социального демократического равенства на привилегированное и непривилегированное. Эта стихийная сила – резко очерченный личный интерес той группы, которая, ставши около власти, должна была образовать собою малорусское дворянство.

Столетие спустя, в конце XVIII-го в., когда малорусскому привилегированному сословию надо было во что бы то ни стало доказать свои права на дворянство, оно аргументировало, между прочим, так: «по древнему праву выборов, малороссийскому праву присвоенных, всякий, кто только носил на себе чин, был вместе с тем и шляхтич, а не быв шляхтичем невозможно было никому быть избираемому и иметь чин» (Записка из дела, произведенного в комитете, Высочайше утвержденном при Правительствующем Сенате касательно прав на дворянство бывших малороссийских чинов).

Легко заметить натяжку уже и в редакции этого положения; история же опровергает его совершенно: кто выбирался на войсковой козацкий уряд, не делался и не мог делаться тем самым шляхтичем, и уж, конечно, не шляхтичи выбирались на уряды. Правда, в среде козацкой старшины, как до Хмельнищины, так и после неё, встречались отдельные лица, носившие шляхетское или дворянское достоинство, но они получали нобилитацию или путем сеймовой конституции за особые услуги Речи Посполитой, или позже через государево пожалование. Не только потомки этих немногих счастливцев, но и все окружающее панство, конечно, знало наперечет все эти случаи со всеми сопровождавшими их обстоятельствами, но оно было слишком заинтересовано в том, чтобы делать вид неведения.

Козацкий лагерь, какой представляла собою страна после своего освобождения от Польши, был организован так. Войско козацкое, или Малороссия, – что было одно и то же, делилось на полки, полки на сотни. Каждая сотня выбирала себе свой сотенный уряд, полк – полковой, наконец, всё войско – общий войсковой или генеральный уряд. Выборное начало рано начало подвергаться ограничениям, как со стороны центральной, так и местной гетманской власти, причем чем выше и значительнее был уряд, тем раньше выбор заменялся назначением; но форма организации сохранялась в неприкосновенности до самой той поры, пока Екатерина II не распространила и на Малороссию предпринятую ею реформу русского административного строя, чем и положен был конец своеобразному общественному строю Украины.

Уряды генеральный, полковой и сотенный повторяли друг друга, лишь суживаясь книзу в своём объёме. Во главе войска стоял гетман, за которым следовали генеральные войсковые чины: обозный, судья, подскарбий, писарь, осаул, хорунжий – каждый чин с прибавлением эпитета: «генеральный войсковой». Во главе полка стоял полковник, опять с полковыми: обозным, судьей, писарем, осаулом, хорунжим. Во главе сотни стоял сотник, с сотенными чинами: писарем, осаулом, хорунжим. Первые лица каждого из трех концентрических кругов войсковой иерархии, т.е. гетман, полковник и сотник пользовались в районе своей власти огромным значением, так как совмещали в своем лице не только военную и административную, но и судебную власть, несмотря на то, что существовали отдельные судьи, как полковой, так и генеральный, и даже был генеральный войсковой суд.

Подобное смещение функций распространялось, хотя не в такой степени, и на остальные уряды, которые были как бы больше чинами в позднейшем смысле этого слова, чем действительными должностями: например, генеральный обозный отправлял дела, не имеющие ничего общего с войсковым обозом, т.е. артиллерией, заседал как одно из первых лиц в войсковой генеральной канцелярии. Оно и не могло быть иначе, так как приходилось с упрощенными средствами чисто-военной организации заправлять всею развивающеюся сложностью цельного общественного строя.

В первые моменты после переворота между урядом и массой рядового козачества не было, по-видимому, никакого посредствующего звена. Но по мере того, как край умиротворялся и общественные элементы оседали, кристаллизуясь, сверху козацкой массы поднимался слой «можнейшего» козачества. Это было так называемое «знатное войсковое товариство» – переходный слой между массой и войсковым урядом: одной своей стороной он сливался с рядовым козачеством, другим – с козацкой старшиной. Знатное войсковое товариство составляло как бы резерв, из которого постоянно выделялись лица, занимавшие уряды, и куда они опять уходили, когда оставляли свои посты.

Что знатное войсковое товариство пользовалось значительным влиянием на общий ход дел – это несомненно, но оформливалось ли чем-нибудь это влияние – нам неизвестно. Позже неопределенная стихия знатного товариства стала принимать более определенные очертания. Выдвинулась из неё войсковая аристократия – бунчуковое товариство, состоящее при генеральном уряде, собственно при гетмане, «под бунчуком», из которого назначались более важные генеральные урядники или полковники; выделилось «значковое» или полковое товариство, состоящее при полковом значке, число которого было точно определено указом Анны Иоанновны для всех десяти полков в 420 человек. Низшая ступень знатного войскового товариства был простой знатный или славетный козак, который мог попадать на низшие сотенные уряды.

Вот этот-то войсковой уряд со своей стихией знатного товариства, которая его постоянно выдвигала и поглощала, и составил малорусское привилегированное сословие, которое впоследствии обратилось в дворянство.

Конечно, если малорусскому народу, волею исторического рока, не суждено было удержать первоначальное демократическое равенство, то разложить это равенство должен был уряд. По самому своему существу он был привилегированным; лица уряда необходимо должны были освобождаться от тяготеющих на всем остальном населении службы и повинностей; они были необходимо выше среднего уровня массы по образованию, - получалось ли оно путем книжным и школьным, или путем житейской опытности и натертости; они стояли выше среднего уровня и по материальной обеспеченности, так как избирались на уряд люди более свободные от гнета насущных потребностей, да и сам уряд соединялся с вознаграждением, которое выдвигало пользующихся им лиц из массы.

Само это вознаграждение, по своему характеру, было такого рода, что резко оттеняло привилегированность уряда. Как известно, этим вознаграждением служили «ранговые маетности». Ранговые маетности, это – населенные земли, находящиеся в распоряжении войска и имеющие специальное назначение служить вместо жалованья войсковому уряду. К каждому уряду, или рангу, было приписано точно определенное количество этих маетностей. Значение этого вознаграждения заключалось не в земле – какую ценность сама по себе имела в те времена земля – а в службе и повинностях сидящего на этой земле поспольства, которое должно было отбывать их в этих маетностях уже не в пользу войскового скарба, а в пользу того или другого лица из войскового уряда.

Такой, а не иной способ вознаграждения за службу лиц войскового уряда обуславливался исключительно необходимостью, положением вещей; но он чрезвычайно способствовал превращению войскового уряда в панское сословие.

Разумеется, известной группе, чтобы принять вид сословия, недостаточно было стать лично в привилегированное положение: необходимо было так или иначе упрочить его за собой и за своими. Но к фактическому упрочению (юридическое пришло лишь позже и на иных путях) не встретилось больших затруднений. Здесь пришли на помощь те свойства человеческой природы, которые могут быть охарактеризованы известным изречением: «всякому имеющему дастся и приумножится».

Казалось естественным, чтобы какой-нибудь сотниченко, наследовавший имущество, обстановку, жизненные привычки своего отца, наследовал вместе с тем и преимущества, какие давал отцу его уряд, - и вот сотниченко предпочтительно перед другими кандидатами выбирается в сотники. Конечно, отец, в интересах сына, должен был позаботиться, чтобы дать ему своевременно и соответствующее образование и практический навык, должен был хоть до некоторой степени позаботиться также и о том, чтобы удержать за собой, а следовательно и за сыном также, симпатии населения, от которого зависел выбор.

Таким образом, при господстве выборного начала могли быть даже известные выгоды в передаче власти по наследству; при назначениях же такая передача сопровождалась часто интригами и подкупами влиятельных лиц, на что человек, стоящий у уряда, имел обыкновенно больше способов. Таким образом, уряды удерживались в известной группе семей, составлявших своего рода сеньорию. Если назначение свыше и вводило сюда иногда совсем чуждые элементы, то редко случалось, чтобы совсем выпускали уряды из рук семьи, не запятнавшие себя ни политической изменой, ни бестактностью поведения по отношению ко власть имеющим, чем предки малорусского дворянства, по видимому, не склонны были грешить.

Итак, посполитый, пока ещё он пользовался свободой, стремился в козаки; козак желал выдвинуться в передние ряды своей группы, в знатные войсковые товарищи; знатный войсковой товарищ стремился попасть на какой-нибудь уряд. Таким образом, уряд, со всеми связанными с ним, действительно значительными преимуществами, был центром всех вожделений, и много тратилось энергии для проложения к этому центру или прямого пути, или кривых обходных тропинок.

Более или менее состоятельные родители из простых козаков или мещан, озабоченные жизненной карьерой своих сыновей, имели ещё под рукой такой способ выдвигать их в привилегированную группу: они давали им образование с латынью или хотя бы и без неё, и приписывали их затем к генеральной войсковой канцелярии и к суду в войсковые канцеляристы.

Это было заимствованием польского обычая: там к правительственным канцеляриям и в особенности к так называемой палестре (при судах) приписывалась масса молодежи с целью получить, кроме некоторых социальных познаний, светский лоск и житейскую опытность. Так и в Малороссии сотни молодых людей, включая сюда и сыновей важнейших урядников, состояли при генеральной войсковой канцелярии, имея в виду пробиться со временем таким путем в сотенную или полковую старшину. Более богатые жили на своем содержании на своих квартирах; остальные, по старым войсковым традициям, жили в курене, большом общем доме, и на содержание их были отписаны такие же маетности, как и на ранги (Киевская Старина, 1884, I: Записки ген. судьи А. С. Сулимы).

Сеньории войскового уряда, чтобы сделаться дворянством, необходимо было создать себе прочное экономическое обеспечение, в основе которого лежала бы земельная собственность. Только на этом фундаменте могло бы быть заложено дворянство. И вот целое столетие, которое потребовалось, чтобы завершить цикл этой общественной метаморфозы, наполнено страстной, хищнически беззастенчивой погоней за наживой и землей, землей, землей.

Трудно заподозрить в этих рыцарях кармана и кулака дедов Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, или бессмертного Афанасия Ивановича со своей Пульхерией Ивановной, или прадедов теперешнего малорусского пана и полупанка, у которых предприимчивость во всяком случае не составляет слишком заметной черты. Вся общественная энергия, вызванная восстанием Хмельницкого и сопровождавшими это восстание обстоятельствами, в следующем поколении разошлись на приобретения и захват.

Каждый выдвигавшийся из рядовой массы мнил себя «паном» независимо от каких-либо юридических определений, а пан прежде всего должен был владеть более или менее крупной земельной собственностью. К этому приводили и воззрения, унаследованные от старой истории, и данный экономический строй с его чисто патриархальным характером.

При первоначальном, т.е. имевшем место после переворота, обилии свободных земель, доступных каждому, кто бы мог и хотел их эксплуатировать, казалось, ничего не стоило – особенно при известном положении у власти – сделаться владельцем какого угодно земельного района. Но на деле было не так. Наоборот, самая эта свобода клала на первое время почти непреодолимые преграды к скоплению в одних руках крупной земельной собственности. Откуда было ей образоваться?

Выше было указано на то, что первоначальная вольная заимка ограничивалась фактическим, трудовым захватом; каждый мог занять лишь столько земли, сколько мог обработать силами своей семьи, может быть, в иных случаях расширенной небольшим числом подсуседков или сябров. Чужой рабочей силы, в виде наемного или иного зависимого труда, взять было негде, и следовательно к нему нельзя было прибегнуть для фактического захвата.

Таким образом и знатный урядник, первое время после переворота, должен был довольствоваться, наряду с простым козаком или посполитым, тем немногим, что он мог занять из общего запаса, плюс ранговые маетности, количество которых сначала было очень скромно: по статьям Богдана Хмельницкого, полагалось на полковника и некоторых лиц войсковой генеральной старшины лишь по мельнице. Позже ранговые маетности стали составляться из населенной земли. Но ранговые маетности уже по тому, что они связаны были с урядом, а не с лицом, тем менее родом, не могли лечь в фундамент земельного богатства: по крайней мере, таково было общее правило, допускавшее, впрочем, огромное число исключений.

Затем единственный путь для приобретения земельной собственности, оправдываемый и законом, и общепринятой обычной нравственностью, была покупка земли, уже перешедшей в частную собственность. Но земля была и обильна, и дешева, деньги были и редки, и дороги. Конечно, от эпохи смут, всегда богатой всякими случайностями, могли сберечься в некоторых руках значительные ценности, которые, может быть, и дали в иных случаях возможность выдвинуться в привилегированное положение той или иной семье. Но случайность есть случайность, а деньги нужны были каждому честолюбивому человеку, чтобы выдвинуться и удержаться на выдающемся положении, чтобы окружить себя панскою обстановкой, чтобы сглаживать себе пути вперед подарками, а главное, чтобы скупать землю.

Каждому лицу войскового уряда перепадало кое-что со стороны низших и подчиненных от приношений, так называемых «на ралец» – одно из видоизменений довольно известных и по великорусской старине праздничных поздравлений. Если Кочубей, на допросах в Витебске, показывал правду, что «случалось, и нередко, что кто талером другим поклонится, то я не брал, а отдавал назад» – он составлял для того времени редкое исключение. Полковники и сотники получали также доходы от суда.

Но если кто хотел себе наживать состояние помимо широкого и торного пути злоупотреблений властью и положением, то единственным средством было обратиться к деятельности торговой или промышленной. И удивительное дело: то самое малорусское привилегированное сословие, которое видело в польском шляхетстве идеал и стремилось его осуществить в формах быта, как общественного, так и частного, на этом пункте решительно отказывалось от шляхетских традиций.

Вместо польско-шляхетского презрения к торговле, мы видим страстную погоню за торговой наживой. Правда, для больших успехов в этой области существовали естественные ограничения, лежащие в самых условиях тогдашнего производства, связанного узами патриархального земледельческого хозяйства, - к тому же хозяйства вначале крайне стесненного недостатком рабочей силы.

Но малорусское дворянство en herbe раскидывало, как могло, свои торговые и промышленные операции, в фундаменте которых лежало вначале лишь то небольшое количество обязательного труда, которое было связано с ранговыми маетностями. Хлеб, почти единственный продукт южной полосы края, не имел сбыта, ни внутреннего, - так как население, вообще говоря, не нуждалось в покупном хлебе, - ни внешнего: хлеб, по своей дешевизне и по затруднительности транспорта, не выносил сколько-нибудь отдаленной перевозки.

Чтобы обратить хлеб в деньги, необходимо было его переработать. И вот, первою страстною заботой каждого пана стало всеми правдами и неправдами завладеть возможно большим числом мельниц и мест, для них удобных, а затем и понастроить винокурен с возможно большим количеством казанов, т.е. винокуренных котлов.

Свобода винокурения, предоставленная московским правительством украинскому народу, была такою важной привилегией, что, конечно, та более обеспеченная часть населения, которая могла извлекать из этой привилегии непосредственные выгоды, дорожила ею не меньше, чем всеми своими политическими правами и преимуществами. Водка распродавалась и на месте по шинкам, выдерживала и отдаленную перевозку: паны даже брали её для распродажи с собой в походы, и куда бы случайности войны ни загоняли наших воинов – всюду находил себе рынок этот ходкий товар.

Вторым предметом торговых оборотов был скот, главным образом волы, которые так отлично выпасались «вольны, нехранимы» на безграничном свободном степу. Скот гоняли в Москву, Петербург, гоняли и за границу: главными заграничными местами сбыта были Гданьск и Шленск (Данциг и Силезия).

Иной хозяйственный склад представляла северная полоса края, собственно так называемый Стародубский полк. Здесь имело место разведение промышленных растений, главным образом, конопли. Более скудная почва, песчаная и болотистая, покрытая лесами, давала побуждение искать в земле иных источников дохода.

Предприимчивость обратилась на устройство руден (заводы для добывания и обработки железной руды), буд (поташных) и гут (стеклянных заводов). Бортное пчеловодство, исконный местный продукт, также обратило на себя внимание панов, которые стали захватывать в свои руки борти. Уряды стародубского полка, в особенности, конечно, стародубское полковничество, стали считаться завиднейшими из урядов. Пунктами сбыта, в особенности для пеньки, служили Рига и Кенигсберг. Наконец, для всего края издавна были проторены торговые пути на юг, в Крым, куда также находили свой сбыт различные продукты и откуда вывозилась главным образом соль.

Беглыми и сухими чертами отметили мы направление хозяйственной деятельности будущего малорусского панства. Но если заглянуть в дневники, письма и т.п. документы той эпохи, почувствуешь напряжение жизненного пульса, бьющего в этих отметках, записях, известиях о ценах на пеньку в Риге, о волах, проданных по такой-то цене в Гданьске, о куфах водки, отправленных в Сулак. Нужны были крайне деньги, и они стекались потихонечку да помаленечку, и собирались не в «дворянские атласные дырявые карманы», а в крепкие кишени, которые не так-то легко выпускали то, что раз попало в них, разве что на подарки и угощение сильным мира сего и на покупку земли.

На этом пункте они чуть не отрешились от своей национальной несчастной черты – постоянного тяготения к разрозненности и раздроблению, чуть не выросли до полного понимания солидарности своих интересов. По крайней мере, есть указания на то, что паны не только старались не вторгаться перекупами в районы взаимных владений, но и помогали друг другу в округлении владений. Выработалось даже нечто в роде обычно-правовой нормы, в силу которой никто в районе владений известного пана не смел продавать земли никому, помимо этого пана.

В свою очередь гетманы, плоть от плоти и кость от костей того же панства, вполне сочувствовавшие его интересам, действовали в его пользу по мере сил и возможности: не боялся отказа пан, обращающийся к гетману с просьбою разрешить занять всякое удобное и свободное местечко, могущее служить к округлению панского владения.

Но ни панское взаимное содействие, ни гетманская власть не могли устранить иных препятствий. Центральное правительство относилось очень неблагосклонно к скупке земель, как свободных посполитских, пока были ещё свободные посполитые, так и козачьих. И не могло быть иначе: государственный интерес требовал, чтобы земля не выходила из тягла и службы. Такой слабый гетман, как Скоропадский, над которым постоянно тяготела рука Петра, сам издавал универсалы с целью прекратить скуплю; но другие гетманы, как например Полуботок и Апостол, были заодно с панами и, наоборот, действовали так, чтобы парализовать правительственные меры против скупки.

Таким образом, из Петербурга шел указ за указом, запрещающий скуплю, а скупля шла себе да шла своим порядком. Бывало и так, что ослушников, каким-нибудь образом подвернувшихся под правительственную руку, предавали суду. Подобное случилось с нежинской старшиной в 1741 г., хотя она всё-таки была прощена, только земля была отобрана без вознаграждения. Но тем не менее паны покупали, разумеется, не без некоторого трепета: нельзя им было расти без этого. «Пожалуйте, мосце добродею, о скуплях постарайтеся, где надлежит, чтоб были сохранены, понеже не одного мене тое долягает, но почитать без виключения всех», - так пишет один пан другому, пребывающему по делам в Москве (Архив Сулим, № 152).

Гетман Разумовский, обреченный и внутренними своими свойствами, и внешним положением на то, чтоб сидеть между двух стульев, придумал такой компромисс: запретил скупать козачьи грунты целиком – свободных посполитых к этому времени панство уже поглотило, - но разрешил покупать их «малою частью».

Конечно, положение дел едва ли менялось таким распоряжением, если б даже оно и исполнялось. А могло ли оно исполняться при таком, например, отношении власти к своим распоряжениям.  Один из панского легиона, некий Ханенко, просит у Разумовского утвердить скупли его отца. Разумовский в своем универсале заявляет, что это скупли незаконные, которые следовало бы отобрать, но тем не менее, «респектуя на службы» и иные заслуги просителя, оставляет за ним эти противозаконные скупли в вечное владение (Обозрение Румянцевской описи. Изд. Черниг. Губ. Стат. Комитета, стр. 761-2).

В конце концов, паны остались, как и следовало ожидать, при своих скуплях.

Но с петербургскими указами легче было справиться, чем с каким-нибудь упрямым козаком, который врезался со своим участком в середину панского владения или сидел по несомненнейшим документам на части мельницы, скупленной паном, и т.п. Малорусс упрям по природе; к тому же, как исконный земледелец, он привязан к своему клочку и естественно наклонен относиться к нему не так, как к простому предмету купли-продажи. Как ни велика была власть урядника, например полковника или сотника, совмещавших в своем лице и военачальников, и администраторов, и судей, над простым рядовым козачеством, но и её часто не хватало, чтоб склонить какого-нибудь маленького владельца на добровольную сделку. И видел себя вынужденным пан урядник сломить рога строптивому.

Вот мы и подходим вплотную к той темной стороне предмета, который не может обойти добросовестный историк, каких бы общественных взглядов и симпатий он ни держался. Вместе с г. Лазаревским, который посвятил десятки лет добросовестного труда детальному выяснению фактической стороны происхождения большей части малорусских крупных дворянских родов, мы должны признать, что малорусское панство выросло на всяческих злоупотреблениях своею властью и положением.

Насилие, захват, обман, вымогательство, взяточничество – вот содержание того волшебного котла, в котором перекипала более удачливая часть козачества, превращаясь в благородное дворянство. Со своей стороны мы прибавим: у него не было другого пути. Конечно, можно бы спросить: было ли так неизбежно и необходимо – с исторической ли, общественной, нравственной или иной какой точки зрения – войсковому уряду превращаться в дворянство? Но  чтобы избежать риску заблудиться бесповоротно в дебрях подобных вопросов, лучше избежать соблазна их ставить.

Непривлекательный вид кулака и мироеда являет собою пан, когда он, как например отец Данила Апостола, в дорогой год дает деньги нуждающимся, которые берут их, «чтоб деток своих голодною смертию не поморити», а затем отбирает землю за эти деньги (Лазаревский, Очерки малорусских фамилий. Русский Архив. 1875. Кн.1-я ). Или, как Тернавский, Лизогуб отнимает землю за долг, напитый в гостеприимном панском шинке (Обозрение Румянцевской описи, стр. 77). Или как Гамалея – «привозит в село горилки и всякого явствия», собирает народ, в том числе «старинных людей», всех чествует и «под веселую мысль» просит, чтоб уступили ему «общепольную дубраву» (Русский Архив. 1875. Кн..4). Таким образом, Гамалея приобретает землю даром, в то время как полковник Свечка, «не хотячи себе ничего дарма взяти у поссессию свою», на самом же деле, чтоб попрочнее закрепить приобретение, покупает у громады за двести талеров десятки верст побережья Сухой Оржицы (Киевская Старина, 1882, кн. 8), и т.д., и т.д.

Конечно, всё это были действия, с одной стороны, не предусматриваемые уголовными законами, с другой – не только не порицаемые, но может быть и одобряемые общественным мнением своей группы, единственным, которым человек обыкновенно дорожит серьезно. Но паны видели себя вынужденными далеко переходить за барьер этого – относительно дозволенного – на ту территорию, которую всегда более или менее строго отгораживает правовой смысл всякого человеческого общества.

Можно думать, что и здесь паны находили себе поддержку в атмосфере того же снисходительного общественного мнения; иначе трудно объяснить себе ту массовую беззастенчивость, с какой действовали люди, не сплошь же лишенные нравственных инстинктов разумения добра и зла.

Пан жаждет приобрести кусок земли, принадлежащий козаку или посполитому: тот решительно не хочет от него отступиться. Пан пробует ласку, просьбу, угрозу, взывает к своей власти: «знать ты противишься власти нашей!». Ничто не помогает. Остается одно: залучить как-нибудь непокорного, написать купчую, насильно поставить рукою продавца крест, а деньги, по своей оценке, вкинуть за пазуху – и сделка готова. Акты свидетельствуют, что паны нередко таким способом совершали земельные купли-продажи.

Или, например, раздает Лизогуб нуждающимся деньги взаймы, как это обыкновенно делали паны, и дает, между прочим, козаку Шкуренку 50 золотых (10 рублей). «Дай мне в арешт грунта свои, а я буду ждать долга, пока спроможешься с деньгами». «Я и отдал», рассказывает козак, «свой грунтик, но не во владение, а в застановку (в заклад). А как пришел срок уплаты, стал я просить Лизогуба подождать, пока продам свой скот, который нарочно выговорил для продажи. А Лизогуб задержал меня в своем дворе и держал две недели, требуя отдачи долга. Со слезами просил я отпустить меня домой, так как жена моя лежала на смертной постели. Но Лизогуб тогда же вместе со своим господарем (управляющим) оценил мой грунтик и насильно послал меня к конотопскому попу, говоря: «иди к попу, и как поп будет писать – будь при том». Поп написал купчую, но без свидетелей с моей стороны и без объявления в ратуше. Так пан Лизогуб и завладел моим грунтом, хотя я и деньги ему потом носил» (Киевская Старина, 1882. I.).

И попробуй затем продавец доказать неправильность сделки. Всякая власть, к которой он должен обратиться, есть пан; всякий пан знает хорошо пословицу: «рука руку моет», прекрасно понимает всю закулисную сторону дела и глубоко сочувствует положению своего собрата, вынужденного прибегать к такому неприятному и хлопотному способу устраивать сделки.

Разумеется, от такой насильственной покупки уже полшага до прямого, ничем не прикрытого насилия. Ещё в XVII веке, когда значение массы было несравненно больше, чем в XVIII веке, когда полковники даже подлежали суду своих полчан, и тогда им случалось «силомоцю поседати людские грунта». А уж позже, когда они стали назначаться гетманами или русским правительством, являясь в своем полку иногда настоящими бичами божьими, как например Милорадович, насилие стало практиковаться в очень беззастенчивых и очень широких размерах.

«Где было какое годное к пользе людской место, все он (полковник Горленко, любимец Мазепы) своими хуторами позанимал; а делал это так, что одному заплатит, а сотни людей должны неволею своё имущество оставлять. Куда ни глянешь, все его хутора, и все будто купленные, а купчие берет, хотя и не рад продавать» (Русский Архив. 1875. Кн..9).

Рядом с захватом – на законном и на незаконном основании – имущества частных лиц, шло усиленное расхищение общественного достояния. Мы уже не говорим о заимках свободных земель; заимки эти, в начале стесненные господствовавшим в первое время народным правовым смыслом, не позволявшим захватывать землю иначе как фактическим, трудовым захватом, затем, с устранением народа на задний план, стали практиковаться в таких размерах, что уже в половине XVIII-го столетия почти не оставалось свободных земель; земли не заселялись, а просто разбирались панами в чаянии будущих благ. Земельный народный фонд, единственное обеспечение будущих поколений, исчез бесследно. Но захват земель, свободных и пустых, всё-таки не так оскорблял правовое чувство, как расхищение ранговых маетностей.

Ранговые маетности – те населенные земли, доход с которых, главным образом, в виде обязательного труда населения, шел вместо жалованья войсковым чинам. Земля оставалась собственностью населения. Но паны принялись за атаку ранговых маетностей с двух сторон. С одной стороны, они старались лишить и, в конце концов, конечно, лишили посполитых прав собственности на эту землю. С другой, каждый пан стремился обратить ранговую маетность, т.е. собственность войсковую, в свою личную, наследственную, и если только пользовался расположением сильных мира сего, т.е. имел связи при дворе, знакомство с вельможами или был просто на просто хорош с гетманом или великорусскими правителями Малороссии, то всегда и успевал. Таким образом и ранговые маетности шли, а в конце концов и ушли, вслед за свободными землями, на расширение и округление панского владения.

Но приобрести так или иначе землю – это было еще полдела. Надо было её закрепить за собой. Всякое приобретение само по себе было крайне шатко. Ранговую маетность, даже перешедшую по наследству, всегда мог оттягать другой войсковой чин, ссылаясь на общественный характер; занятую свободную землю, хотя бы занятую и с законного разрешения, мог оттягать и сосед, которому она была также нужна, и громада, из земельного фонда которой она была извлечена; даже купля с несомненнейшими документами – и та сама по себе не гарантировала вполне прочности владения, если только она встречалась с интересами лица более сильного.

Если кто-нибудь, ведя тяжбу, убеждался, что его сторона не возьмет верх, то он уступал свои права влиятельному лицу, и таким образом донимал противника не мытьем, так катаньем, потому что чашка его прав тотчас же начинала перевешивать (Архив Сулим, № 155).

Всё было шатко, непрочно, всё зависело от случайности и произвола, от того, кто раньше подсунет нужному лицу приятный подарок, сумеет лучше угостить это нужное лицо, успеет с ним покумиться и т.п. Никакой пан, сидя на благоприобретенных маетностях, не мог быть уверен, что такая или иная перемена в Петербурге, смена гетмана или правителя, не лишит его если не всего, то хоть части его приобретений, совсем даже помимо каких-либо политических или иных его провинностей, просто потому, что его благоприобретение приглянется другому, более сильному или ловкому.

Единственной гарантией прочности, и то далеко не полной, хотя всё-таки практически удовлетворительной, была царская грамота на владение, в меньшей мере гетманский универсал. Конечно, выхлопотать царскую грамоту было нелегко: много было надо на это времени, хлопот в Петербурге, а главное поклонов и подарков. Но зато самое сомнительное право, граничащее с бесзастенчивейшим самоуправством, могло укрываться и действительно укрывалось за царской грамотой, как за каменной стеной. Оттого добиться царской грамоты было мечтой каждого пана; заграмотные или просто «грамотные» маетности ценились чрезвычайно.

Прошло столетие. Что сталось с землей – видно из предыдущей главы; а свободный земледелец, которому переворот открывал, казалось, такую лучезарную перспективу?

Более сильная экономически часть свободных земледельцев успела, под именем козаков, сохранить свою свободу; но зато более слабая часть, так называемые посполитые, очутились в полной зависимости от панов. Любопытно, что весь этот процесс совершился чисто фактическим, а не юридическим путем, без всякого вмешательства, по крайней мере, непосредственного вмешательства государственной власти. Указ 3 мая 1783 г., с которого считают крепостное право в Малороссии, лишь дал санкцию, а вместе с нею, конечно, и устойчивость, существующему положению, - не больше.

Если войсковой уряд для превращения в дворянство не мог обойтись без земли, то он не мог, конечно, обойтись и без обязательного труда. С одной стороны, по понятиям времени, пользование обязательным трудом входило необходимой составной частью в понятие дворянской привилегированности; с другой, и в силу экономических условий, невозможно было крупному землевладельцу вести хозяйство без обязательного труда.

Предложение свободных рабочих рук было слишком ничтожно, и мало-мальски усиленный спрос поднял бы тотчас же цены до полной невозможности продолжать дело. Но каким образом мог войсковой уряд закрепить за собой свободное население, ещё так недавно освободившееся «от ига лядских панов», по тогдашнему выражению, ещё полное сознания совершенного им дела и приобретенной свободы?

Никаких правовых средств для этого у него в руках не было. На русское правительство нечего было в данном случае рассчитывать: как союз Малороссии с Россией возник в силу тяготений к нему массы, так и дальнейшая политика русского правительства, вплоть до второй половины XVIII-го столетия, имела демократический характер, не допускавший никакой решительной меры, направленной в интересах привилегированного сословия против непривилегированного.

И однакож панский интерес, поддерживаемый взаимной солидарностью и относительной организованностью панства, как правящей группы, - поддерживаемый, конечно, также независимо от какой-либо политической тенденции самым строем русского государства, - был настолько сильнее народной слепоты и разрозненности, что свершилось то, чего довольно трудно было ожидать: народ, только что освободившийся из-под ига лядских панов, сам подставил шею под иго своих панов, которые часто были, по его же собственному сознанию, «хуже лядских».

Конечно, выражение: «народ сам подставил шею», не совсем точно. Точнее сказать, он по своей пассивности не заметил, как панство понемножку втянуло его в ярмо. Шло дело к этому своему окончательному результату двумя совсем различными путями, теми же, впрочем, по существу, несмотря на различие формы, какими шел аналогичный процесс и в Великой России, с тою разницей, что он здесь растянулся на несколько столетий, а в Малой весь закончился меньше, чем в одно столетие.

Эти два различные пути были такие. С одной стороны, панство лишало свободных земледельцев их земли и свободы; с другой, садило свободных, но безземельных людей, по договору, на свои пустые земли, а затем прикрепляло их к этой земле.

В основание процесса легли, как это и можно было ожидать, ранговые маетности.

При Богдане Хмельницком войсковой уряд не смел ничего себе назначить в вознаграждение за свой труд управления, кроме мельниц. Но уже скоро после Хмельницкого стали раздаваться на уряды населенные земли. Впрочем, раздача эта не заключала в себе ничего иного, кроме права на обязательный труд населения, сидящего на этой земле, и то права крайне ограниченного: например, на подданных лежало гаченье плотин, уборка сена и доставка дров на панский двор – и только (Лазаревский. Посполитые крестьяне. 30.).

Вообще, надо думать, что размеры этих повинностей приспособлялись к тому, что платило или отбывало остальное свободное население в пользу войскового скарба. Тот факт, что население этих земель отбывало свои повинности не в пользу войскового скарба, а в пользу пана полковника и или пана осаула, не должно было ничем отражаться ни на личной свободе земледельца, ни на его правах на землю, которая была его полной собственностью. Но первый ком снега был пущен по наклонной плоскости и в течение нескольких десятилетий вырос в снежную гору, задавившую все посполитские вольности.

Тоненькая ниточка зависимости, первоначально связывавшая пана с посполитым, обратилась в мертвую петлю. Чрезвычайная быстрота, с какой пошел процесс, объясняется, кроме связи с русским государственным организмом, уже имевшим развитое крепостное право, и тем фактом, что лица, успевшие захватить в свои руки ниточку, к которой была привязана свобода – личная и имущественная – населения, были, вместе с тем, администраторами, судьями – одним словом, полновластными правителями того же самого населения.

Между каким-нибудь московским испомещенным боярским сыном и населением, на тягло и службы которого он получал право, как ни как, а всё-таки стояло государство и его агенты; между посполитым и паном полковником или сотником не было никого. Пришло и тут и там к одному, но пришло там в сотни лет, тут – в какие-нибудь десятки.

Даже не зная фактов, легко представить себе, как шло дело. Количество обязательного труда в пользу пана всё увеличивалось, стремясь, при отсутствии противодействия, к своему естественному пределу, какой кладется минимальным уровнем потребностей и привычек населения, ниже которого оно уже не сможет или не захочет опуститься. Вместе с тем, растет и личная зависимость подданного от пана, как прямой и необходимый результат двойной зависимости от него, как господина и правителя.

К земле подданный привязан и без того: ведь она его собственность. Но какое значение мог иметь этот факт, когда собственником земли был человек, лишенный первого из личных прав – права распоряжаться своим трудом? Мало-помалу паны начали толковать универсалы и грамоты на ранговые или жалуемые маетности не в первоначальном смысле права на распоряжение известным количеством труда населения, сидящего на этих землях, а в смысле полного права собственности и на самую землю. Встречные права посполитых, иногда также утверждаемые законными документами, хотя в большинстве случаев, конечно, лишенные юридических закреплений, теряли перед этими универсалами и грамотами всякое значение.

Таким образом, быстро, но всё-таки с известной постепенностью, без резких насилий, без всяких решительных мероприятий со стороны законодательной власти, свободные земледельцы превратились в зависимых. При этом, разумеется, не обошлось и без массы прямых значительных злоупотреблений.

Например, выпрашивает войсковой канцелярист Романович у гетмана Скоропадского за свою «службу» при описи раскольничьих слобод право на то, чтоб крестьяне села Случка обрабатывали принадлежащую ему в этом селе «чвертку» земли. Из этого маленького факта через три только года вырастает такое положение: «село старинное ратушное Случок объял в подданство пан Романович и тим бедным людем не дает отпочинку; по целой неделе загнаные в Погар (за три мили) матери его отправуют великие работины без перемены; а другие тут на местце не зиходят з пригону, будуют; брусся возят, пашут, на сторожу по два человека ходят на отмену, а когда едет до города, то берет у людей коней у подводы, из каждого двора по возу берет сена, посоп (отсып) хлебный и побор приказал себе готовити»… (Лазаревский. Стародубский полк. 164.)

Или позволяет полковник сотнику взять из крестьян села четырех человек «для домовой прислуги». Этого оказывается достаточным, чтобы сначала оказалось в подчинении сотника всё крестьянское население села, а затем и всё село в полном составе переходит во власть сотника. (Лазаревский. Стародубский полк. 164.).

Одним словом, постоянно разыгрывается в лицах сказка о волке, которых позволил положить лисице одну лапу в свою хату; как раз то, что выражает собою малорусская пословица: «дай панови пучку (палец), а вин и за ручку». Но, собственно, резкие насилия и выдающиеся злоупотребления не составляют характерной черты этого процесса: весь он, несмотря на быстроту, закончился относительно спокойно, почти без сопротивления и протестов со стороны посполитых. Зато панам выпало-таки порядком хлопот при обращении козаков в подданные.

Во II главе мы сказали, что после Хмельницкого первое время не было разницы между козаком и посполитым, кроме чисто фактической: кто хотел и мог быть козаком – вписывался в козацкие компуты и отправлял военную службу; кто не хотел или не мог – оставался посполитым. Это чисто фактическое различие к началу XVIII-го столетия обратилось уже в юридическое: образовались две сословные группы, хотя всё ещё равные по своим личным и имущественным правам. Переходы были ещё возможны, но уже до некоторой степени затруднены юридической стороной положения. Параллельно шедший процесс надавливания панства на посполитых с каждым шагом своим всё углублял и углублял борозду, разграничивавшую эти две сословные группы.

Крайне жаль, что нет никакой возможности точно определить относительные цифры козачества и поспольства к началу XVIII-го века. Как бы то ни было, панам, очевидно, не хватало посполитых, иначе они не гнались бы так за хлопотливым делом обращения в подданные козаков. Хлопотливость обусловливалась тем, что за козаков были законы («Литовский Статут»), как они ни были неопределенны и шатки, был обычай, наконец, было даже и русское правительство; свобода же посполитых, существовавшая в начале как факт, не была гарантирована буквой закона, ни традицией, ни центральной властью, как она ни стремилась быть демократичной: посполитый есть мужик, а что такое мужик – Петербург это знал.

Против свободы посполитых, как голого факта, выступил другой факт – потребность привилегированного сословия в обязательном труде, и более сильное взяло верх. Свобода козаков была особь-статья, и если панство решилось воевать и с нею, то, значит, ему действительно было слишком мало посполитых. Впрочем, надо заметить, что тут всё переплетается с вопросом о земле, и трудно сказать, был ли в том или другом случае нужен пану сам козак или его земля.
Хаотическое состояние общества, невыясненность и неопределенность всех общественных отношений давали постоянно предлоги и поводы панству «ухватывать за ручку» и козака. Больше всего мутило воду, чтоб панам удобнее было ловить рыбу, то, что движение земельной собственности между посполитыми – пока паны ещё не закрепили их окончательно – и козаками было свободно. А между тем отправление тех или иных повинностей, козацких или посполитских, связано было более с землей, чем с лицом. Как быть, если козак продавал или иначе как-нибудь отчуждал свой «козацкий грунт» посполитому? Как быть, если козак оказывался владеющим посполитским грунтом? Одним словом, путаница выходила страшная, и паны имели полную возможность, как господа, судьи и администраторы, в каждом данном случае поворачивать дело так, как им было удобнее.

Более сильные из них, например, влиятельные полковники, имевшие сильную руку у пана гетмана, а ещё лучше прямо в Петербурге, не нуждались в мутной воде, а прямо брали своё, где оно им полюбится. «Мы купили себе козацкие плецы для житя и хотели козацкую службу служить, так як и отец наш, но понеже тое село было за разними панами полковниками Черниговскими в подданстве и нельзя было так сильной власти противиться, ибо не токмо нам невозможно было, але в некоторых маетностях и зажилые старые козаки подвернены были в подданство, а другие в боярскую службу, того ради мусели усиловне отбувать подданскую повинность» (Архив Сулим, № 178), - так жалуются одни из массы козаков, обращаемых в подданство.

Но такой львиный способ действий, приличный гетману или сильному полковнику, был не по чину лицам низшего войскового уряда. Им приводилось или придираться к путанице положения, или самим его спутывать, а затем приводить дело к концу или при помощи законной власти, или при помощи насилия, вплоть до настоящего мучительства: приковывания на армате, привязывания к сволоку за руки или стремглав и т.п. (Киевская Старина. 1882, № 3. Лазаревский. Очерки и пр. Милорадовичи.)

Чаще всего делалось так. Пан прежде всего отбирал землю за просроченный долг, как это было показано в предыдущей главе. Обезземеленного козака он принимал к себе подсоседком, оставляя его жить на той же самой земле, которую он уже обратил в свою собственность; а потом принуждал его отбывать повинности наравне с подданными, угрожая в противном случае выгнать со двора.

Впрочем, способы были различны. Например, был обычай, чтоб лицам войскового уряда определять известное число «куренчиков», т.е. козаков, «до всяких к покоям служб и до посилок з письмами», нечто в роде денщиков. Этих куренчиков, пользуясь их зависимым положением, паны обращали в подданных и т.д.

Способы различны, результат один. Архивы левобережной Украины переполнены жалобами козаков на панов, обративших их из козацкой службы в «послушенство»: всё это так называемые дела «об ищущих козачества». Русское правительство довольно рано обратило внимание на эти действия войскового уряда, в которых видело злоупотребления, вредящие государственным интересам. Вместе с запрещением скупли козачьих земель запрещалось и обращение козаков в подданство. Но судьба и тех и других запрещений была одна и та же.

Итак, свободные земледельцы – посполитые в полном своем составе, козаки частью – составили первую категорию зависимого населения. Но панство имело и еще способ обеспечивать за собой обязательный труд населения, подготовлять себе в нем будущих крепостных. Этот способ был: заселение пустых земель, по договору, свободными людьми.

Как только положение вещей открыло к тому возможность, панство начало усиленно приобретать пустые земли. Имея в распоряжении такую землю, пан обращался к гетману за разрешением осадить на этой земле слободу, и обыкновенно не получал отказа.

В XVII-м веке разрешением определялось число людей, которое можно было посадить, например, человек десять. Но позже гетманы, в ограждение интересов как казны, так и остального панства, ставили лишь такое ограничение: чтоб на новую слободу созывались люди «непенные леч с заграницы захожие» (из-за Днепра, из польской Украины), или если это были люди местные, то, «жебы не были господари из жилищ оседлых на певных селах маючихся для вольности слободской оттоль ухилялися, але жебы люди вольные, легкие, жилища и притулиска своего слушного и жадного не маючие» (Например, универсалы Мазепы, Апостола. Обозрение Румянцевской описи. 355, 364, 433), а просто «волочачиеся» люди.

Конечно, каждый гетман, сам пан, первый между равными, отлично понимал, каким сильным средством для роста панства были слободы с одной стороны, но и как они могли, при отсутствии юридического прикрепления населения к земле, с другой стороны, вредить этому росту, если б они заселялись людьми, которые, в виду возрастающих стеснений, кидали свои старые земли, хотя и собственные, но ускользающие из рук, и уходили на новые, хотя и панские, но привлекательные «своею слободскою вольностью».

Эта слободская вольность заключалась в том, что пан, призывая людей на свои земли, договаривался с ними так: на первое время, обыкновенно на несколько лет, они совсем освобождались от каких бы то ни было обязательств, затем по истечении льготных лет должны были платить легкий чинш. В более отдаленное будущее договаривающиеся стороны не заглядывали, по крайней мере, не заглядывали открыто, хотя про себя пан, умудренный политическим опытом, мог кое-что провидеть, что ускользало от менее дальнозоркого слобожанина.

Но будущее и само не замедливало разворачивать свои перспективы. Чинши всё росли; к ним присоединялись и другие обязательства, и вольность слободская быстро обращалась в тяжелую, сначала только экономическую, а затем и юридическую неволю. Как это делалось – пусть за нас говорят документы.

Вот пан через двух осадчих «закликает слободу». Свободы дается «на десять лет и когда выйдут те годы, то болш никаких долегливостей от слобожан не требовать, как только давать им в год по сто талеров, да досматривать тамошний млинок и отвозить из млинка розмер». Годовой чинш пан начинает требовать уже в 1719 г., хотя очевидно ещё не истек условленный срок, но те не спорят и платят. А в 1727 г. положение слобожан принимает такой оборот. Владелица присылает в слободу и требует, чтоб ехали на панщину в то село, где она жила. «Мы не поехали», рассказывают слобожане, «помня договор, чтоб платить только годовой чинш по сто талеров и быть уже свободными от всякой панщины. Поноровивши некоторое время, Даровская (имя владелицы) снова прислала нам приказ, чтобы ехали мы на ту панщину неотмовно; и мы, исполняя тот приказ Даровской яко комендерки своей, выслали на панщину тридцать пять своих парубков, которых Даровская приказала всех без исключения тирански батожьем бить, приписуючи вину сию, что за первым разом не поехали на панщину. А потом позваны были во владельческое село и все мы, хозяева, где, зазвавши нас во двор, приказала Даровская, по одному оттуда выводя, нещадно киями бить, от которого бою недель по шесть и побольше многие из нас пролежали». (Стародубский полк, вып. II, 353.)

Конечно, не все панство было так энергично, как Даровская, хотя подобное утверждение своих прав было очень в духе тогдашних панов, практиковавших, главным образом, на этом поприще свои наследственные воинственные инстинкты. Если пан иногда не обнаруживал большой наступательной энергии, то процесс обращения населения в зависимое состояние затягивался, но он неизбежно приходил к тому же своему естественному концу; опять-таки приходил, конечно, лишь фактически: земледелец был привязан к панской земле своим хозяйством, которым он обзавелся, очень часто задолженностью перед паном, тем, что ему некуда было деться, так как на новые слободы не принимали «господарей из жилищ оседлых на певных селах маючихся»; а иногда распоряжениями, казалось бы, совершенно произвольными, не имеющими под собой никакой правовой подкладки, но тем не менее вполне действительными, местных властей. А не за горами было и законное юридическое закрепление.

Вообще, с людьми, посаженными по договору на землю, - пустую ли, как садились на слободы, или же с устроенным хозяйством, как подсоседки, - с такими людьми легче было управляться, легче было приводить их в вполне зависимое положение, подготовлять полное крепостное право, чем с посполитыми, сидящими на своей собственной земле.

Отсюда вытекало такое злоупотребление, по-видимому довольно распространенное, и вызывавшее частые и горькие жалобы. Пан, получив каким-нибудь образом в свое владение населенную маетность – на ранг ли, в виде ли пожалования и т.п., - старался о том, чтобы заставить население маетности покинуть свои земли.

«Обнявши оное селце Хмелевку в подданство», жалуются посполитые на одного из подобных панов, «немерными и несносными работизнами и податками нас утеснил для того, чтобы мы по слободам расходилися, а ему чтоб грунта наши и дворы остались, яко с десяти тяглых человек один только остался человек; прочии по слободах, оставивши свои оседлости, мусели разволоктися»… (Стародубский полк, 165.)

Разумеется, не мало хлопот стоило пану добиться того, чтоб населению стало настолько не в моготу, что оно покидало бы свои родные батьковские земли.

Итак, закрепощение населения шло двумя руслами. С одной стороны, посполитые, свободные землевладельцы, лишались понемногу и прав на землю, и личной свободы; с другой, лично свободные, но безземельные люди, садившиеся по договору на владельческие земли, также теряли свои права свободных людей. Знаменитый указ Екатерины II, 3-го мая 1783, слил оба эти течения в одно, и они утратили таким образом свои особенности: в общей массе крепостного населения уже нельзя было разобрать, - да и не  к чему, - кто происходил от крестьян-собственников, кто от вольных перехожих людей.

Выше было сказано, что указ Екатерины лишь дал устойчивость существовавшему положению, - не больше. Но можно ли сказать это, если только в силу упомянутого указа крестьяне были прикреплены к земле, а до тех пор сохраняли свободу передвижения, как это принято думать? В том-то и дело, что свобода передвижения уже задолго перед указом была если не отнята юридически, - так как этого нельзя было сделать без законодательного акта, исходящего от верховной власти, - то отнята фактически.

А сделалось это так. Паны войскового уряда, господа населения и правители края, конечно, ощущали постоянно и напряженно, что свобода передвижения, которая была гарантирована народу, как одно из его прав и вольностей, хороша лишь до тех пор, пока, благодаря ей, можно заставить покинуть свои земли старое население, с которым неудобно иметь дело, и заселить эти земли новым. Дальше же этого она есть страшное зло, подводящее постоянно мины под все панские сооружения, воздвигаемые с такими усилиями.

Неудивительно поэтому, что войсковой уряд начал делать натиски на эту свободу ещё в то время, когда они совсем ещё, по-видимому, не оправдывались обстоятельствами, когда посполитому и во сне не грезилась его будущая судьба. Так, сохранился, например, приказ Мазепы 1707 г. полтавскому полковнику, чтобы он людей, уходящих на слободы, «не только переймал, грабил, забирал, вязеннем мордовал, киями бил, леч без пощадения вешати розсказовал» (Русский Архив. 1875. Кн..8, стр. 408). Конечно, это можно счесть за выходку «малороссийского владыки», желающего насолить своим личным врагам, которые осмелились, без его разрешения, осаживать слободы. Но любопытно, что его гневная мысль принимает именно это, а не иное направление.

Как бы то ни было, уже в 1739 г. генеральная войсковая канцелярия, пользуясь, вероятно, обстоятельствами тогдашнего военного времени, считает себя в праве, под угрозой смертной казни, запретить переходы, чтобы пресечь будто бы таким образом побеги за границу. Но русское правительство, следуя своей традиционной демократической политике, через три года (1742 г.) именным указом уничтожает это запрещение. Но положение теперь уже было иное, чем при Мазепе, всего 35 лет тому назад, и иную силу имеют и приказания и запрещения.

Не смотря на указ 1742 г., как бы восстанавливающий старые права посполитых, они уже не могли быть старыми, так как свершилось некоторое перемещение социального центра тяжести: теперь уже даже полковые канцелярии решаются в спорных делах с посполитыми обращаться к статьям Литовского Статута, трактующим земледельца как несвободного, и на основании этих статей своею властью ограничивают право перехода. (Киевская Старина. 1885, кн. 7. Универсал Разумовского)

Ещё 18 лет, и гетман Разумовский уже считает возможным узаконить своею властью такое ограничение, почти равняющееся запрещению: чтоб посполитые, намеревающиеся оставить владельца, не брали с собой никакого имения, «как нажитого с владельческих грунтов» и кроме того обязательно брали у владельца при отходе письменное свидетельство (Киевская Старина. 1885, кн. 7. Универсал Разумовского). Таким образом, и овцы были целы, и волки сыты, - и императорские указы соблюдены, и владельцы вполне удовлетворены: куда пойдет посполитый, ободранный от своей движимости, да ещё связанный обязательством иметь письменное свидетельство от пана?

Более энергичная часть населения, не имея права легального перехода, просто бежала, куда глаза глядят, в новороссийские степи, в Запорожье, - благо по соседству был еще земельный простор, - чтоб укрыться от панских притязаний (Есть указ (10 декабря 1763 г.), подтверждающий это распоряжение Разумовского.).

Какой горькой насмешкой, хотя, конечно, не преднамеренной, над судьбой народа звучат те слова только что упомянутого Разумовского, где он в доказательство необходимость сделать ограничение переходов, обращается к «стародавним правам и вольностям народа малороссийского»: эти права и вольности, на которые еще так недавно ссылались указы в защиту народной свободы, теперь оказались не чем иным, как Литовским Статутом, который так хорошо знает различие между свободным и не свободным.

Как будто и не бывало того, что народ разрушил своими руками общественный строй, находивший свое юридическое выражение в Литовском Статуте, а вместе с тем, казалось, и на веки веков похоронил этот законодательный памятник своего рабства.