Объяснительная записка для следствия быв.начальника Томского горотдела НКВД Ивана Овчинникова (и попутно о "Мимореале")

Большой фрагмент из объяснения ОВЧИННИКОВА Ивана Васильевича – быв. начальника Томского городского отдела Управления НКВД по Новосибирской области СССР и действ. начальника УДС ГУС Дальстроя НКВД, находившегося во время написания текста под следствием,  в следственную часть УНКВД по Новосибирской обл.

ОВЧИННИКОВ Иван Васильевич – начальник Томского горотдела (и оперсектора) Управления НКВД по Новосибирской области СССР, капитан государственной безопасности НКВД.

Родился 31 октября 1898г. в дер.Леонтьево Макарьевской волости Варнавинского уезда Костромской губернии в семье крестьянина-середняка. С ноября 1936г. по май 1938г.  начальник УНКВД г.Томска, с мая 1938г. по июль 1939г. начальник Управления дорожного строительств ГУС Дальнего Севера НКВД СССР (Дальстрой), в июле 1939г. арестова. В марте 1941г. осуждён по ст. 58-10 ч.1 и ст. 193-17 п.«б» УК РСФСР к высшей мере уголовного наказания – расстрелу. Расстрелян 18 мая 1941г.

<...>

... Об операции в Томске

Я прошу учесть, что эта массовая операция началась в Томске после приезда МИРОНОВА из Москвы, после проведения им оперсовещания, на котором он зачитывал постановление ЦК и сказал “лимиты”, что на этом совещании присутствовал ЭЙХЕ, который в то время был для нас маленьким божком; что ЭЙХЕ возглавлял тройку; что по линии союзной прокуратуры за подписью ВЫШИНСКОГО были аналогичные директивы; что упрощенный метод следствия не только был указан МИРОНОВЫМ, но и указан в директивах Союзной прокуратуры; что о лимитах знала прокуратуры; что в Томске большинство дел прокурор ПИЛЮШЕНКО рассматривал ранее [и] утверждал ранее, чем я (спросите ВЕЛИКАНОВА и ПУТИНЦЕВА); что весь ход операции в Томске был в точном соответствии с указаниями УНКВД, которые были показаны в порядке примера работой ГОЛУБЧИКА; что, следовательно, говорить об особо отягчающих мою вину обстоятельствах никак нельзя, если не ставить себе предвзятую цель – привести всю дробь нарушений революционной законности в Томске и районах Томского сектора к одному знаменателю – ко мне, и, сознательно обходя виновность следователей, сознательно игнорируя директивы Москвы и УНКВД того времени в целях наказания, в целях возмездия за нарушение рев. законности, продиктованное и показанное примером сверху, – принести меня одного в жертву.

Будучи в Москве, я имел возможность убедиться, что эта операция в гораздо более худших условиях проведена была везде по всему Союзу, причем, с применением таких методов в следствии, которые мне и не снились во сне.

Тогда была другая обстановка, обстановка, созданная УНКВД, в которой я лично иначе действовать не мог. Будь на моем месте ПЕТРОВ или СИДОРОВ, сделали бы то же самое.

В самом начале мне казалось, что операция незаконна, но после ссылки МИРОНОВА на решение ЦК я гнал эту мысль из головы как антипартийную, тем более что, как я узнал, все указания по операции исходили от ЕЖОВА, секретаря ЦК ВКП(б), председателя КПК ВКП(б).

Операцию благословил ЭЙХЕ, кандидат в члены политбюро...

ГОЛУБЧИК Михаил Осипович – сотрудник Управления НКВД по Новосибирской области СССР.

Скажу больше: у меня с приездом ГОЛУБЧИКА в Томск была мысль уйти от операции – сделать самострел – ранить себя, как бы нечаянно, и лечь в больницу, но я эту мысль гнал из головы, ибо считал это дезертирством с поля боя с контрреволюцией. Но я горячий по натуре человек, фанатично преданный делу, и в авангарде всегда привык быть в передовой цепи, в гуще дела.

Я не имел привычки волынить в работе, я всегда отдавал всего себя делу, и тут мне казалось, что мои мысли о самоустранении от операции будут прямым двурушничеством.

Поэтому эту мысль я тем решительнее гнал из головы, чем настойчивей МАЛЬЦЕВ внушал нам, что:

"Партия и правительство дали нам срок, в который мы должны коротким ударом очиститься от врагов", и что: "Если это не будет сделано, то вы окажетесь сами врагами".

Ни я, ни аппарат, никто, разумеется, не хотели быть врагами партии и Советской власти и делали то, что приказывали.

В Томске я не выдумал от себя ничего, что бы противоречило указаниям УНКВД.

В такой спешке, в такой горячке, какая была, конечно, неизбежны ошибки.

Все зависело от честности следствия и следователей, ибо сам я лично не имел возможности проверять следователя, на этом сидели РОМАНОВ, ВЕЛИКАНОВ, Ту_________ [так в документе], ЛИЗАЧЕВСКИЙ, КОРКИН, КАРТАШЕВ, а в районах начальник РО и прокуратура.

ПИЛЮШЕНКО Николай Лаврентьевич  – прокурор (в 1937-1938 годах) города Томска Новосибирской области СССР.  

Томский прокурор ПИЛЮШЕНКО, который, как и я, санкционировал аресты, просматривал и утверждал дела за всю операцию, был арестован и вами освобожден.

Как же получается?

Я с ним работал, делил ответственность за операцию, он не сделал ни одного мне замечания по делам, и... он на свободе, а я один, без следователей, сделан козлом отпущения.

Странно, более чем странно.

Роковую роль непротивления МИРОНОВУ, ГОРБАЧУ и МАЛЬЦЕВУ в операции для меня сыграли не только их ссылки на директивы партии и правительства, не только то, что прокуратура занимала в этом вопросе аналогичную с УНКВД позицию, но и то, что уже в начале операции до меня дошли слухи, что в Прокопьевске на меня тянут материалы, как на участника контрреволюционной правотроцкистской организации, а позднее, как на польского шпиона.

ГОРБАЧ Григорий Фёдорович – начальник Управления НКВД по Новосибирской области СССР.

Я понимал, что меня взяли на прицел, что под меня подбивают клинья, что отказаться в этот момент от проведения операции, не выполнять директивы МАЛЬЦЕВА будет означать ни что иное как открытое выступление против ЕЖОВА, а следовательно, против ЦК, что это будет ни что иное как открытое с моей стороны проведение контрреволюционной линии на практике.

МАЛЬЦЕВ Иван Александрович – заместитель начальника Управления НКВД по Новосибирской области СССР.

Так я думал тогда. К тому же, в Томске и в районе было такое засилье контрреволюции, она так активно себя проявляла, что я самым серьезным образом думал и считал работу и линию свою правильной.

Следователь ЦЕЛКОВ сказал мне однажды во время моего допроса, что, вот, мол, если бы тебя арестовали при ЕЖОВЕ, ты сейчас был бы уже на свободе.

Может быть, но разве можно было тогда допустить мысль о том, что ЕЖОВ враг, когда ему курили фимиам и пели восторженные...[так в документе] со страниц всех газет, на собраниях, и называли даже МАРАТОМ нашей революции.

В том и трагедия, что тогда вся страна была охвачена психозом особого уважения к ЕЖОВУ.

Поэтому как я мог подумать тогда о том, чтобы противиться и не выполнять указания УНКВД, которые отражали, на мой взгляд, тогда линию ЕЖОВА.

Вот ведь как обстояло дело.

И тем не менее, когда я увидел, что меня самого хотят превратить в шпиона, во врага, – я демонстративно бросил работать. Это было в апреле 1938 года.

БАРКОВ Игнатий Ильич – прокурор Западно-Сибирского края СССР, города Новосибирска. 

Скажу, что тройка в составе ЭЙХЕ – кандидата в члены политбюро, БАРКОВА – Крайпрокурор и нач. УНКВД – тройка эта, разбиравшая дело без замечаний и выносившая 80–90% приговоров к ВМН, действовала на наше и мое в частности сознание очень резко, создавая впечатление, что эта операция вызвана соображениями так называемой высокой политики, понимание которой не для нас – маленьких людей. Так я думал тогда.

И здесь я не могу не сказать о той оперативной “философии”, которая тоже, как символ веры, вбивалась нам в голову с приездом МИРОНОВА в УНКВД.

Если до него, как я сказал выше, господствовали «локальные» теории, то есть установки на вскрытие мелких, не связанных между собой в масштабе края и СССР контрреволюционных групп, установки на уважение к партруководству, к активу, к запрещению трогать чле[нов] партии без ведома и решения горкомов и райкомов, установки противодиверсионной профилактики и помощи хозяйственному руководству в деле выполнения планов, то с приходом МИРОНОВА всем этим установкам дали по шапке, а носителей этих взглядов объявили оппортунистами и чуть ли не предателями.

Такое у меня сложилось тогда впечатление.

МИРОНОВ заявил, что нет и не может быть локальных контрреволюционных образований, все враждебные партии силы внутри стран – от эсеров, меньшевиков, кадетов, монархистов, б[ывших]/людей, кулаков и кончая агентурой иноразведок и троцкистов – все это слилось и составляет единый фронт, и поэтому в работе разговор может быть только о контрреволюционных организациях в масштабе СССР или, в крайнем случае, в масштабе края.

МИРОНОВ (КОРОЛЬ) Сергей (Мирон) Наумович (Иосифович)  – начальник [в период с 28.12.1936 по 15.08.1937 годы] Управления НКВД по Западно-Сибирскому краю СССР, комиссар государственной безопасности СССР 3-го ранга. 

Этот взгляд свалился на нас как снег на голову и произнесен был МИРОНОВЫМ, как последнее слово оперативной мысли в тоне ЗЕВСА-громовержца.

И вот, в апреле или мае 1937 года, когда я был на докладе в УНКВД, МИРОНОВ дает мне задание арестовать 20–30 бывших белых офицеров и вырываться следствием на РОВС.

Я тогда еще был новый человек в Томске, сам вел дело, меньшевиков (очень интересное и реальное), находился во власти убеждений, вытекающих из инструкции ЦК и СНК от 8 мая 1933 г. и побоялся остаться на эту операцию, а поэтому по приезде в Томск ее не провел.

Не провел потому, что к этому времени я еще не успел изучить материалы ГО, не успел изучить обстановку в Томске, словом, побоялся провести эту операцию.

Тогда в июле 1937 г. приезжает в Томск МИРОНОВ и набросился на меня:

"Оппортунист, это не работа, это предательство, это измена...", – кричал он на меня. – "Я тебе припомню твои троцкистские связи в Прокопьевске",

– продолжал он кричать на меня, стуча кулаком по столу.

Я сидел ни жив ни мертв.

Ну – думаю я себе – возьмут тебя, раба божьего, сейчас, и в подвал, и поминай как звали.

"Может быть, я действительно не так делаю, может быть, сейчас не надо считаться с тем, доведена до конца разработка или нет, а делать так, как ранее говорил МИРОНОВ, то есть арестовывать по зацепкам и следствием рваться на большие контрреволюционные организации",

– думал я.

А мы в то время вели дело меньшевиков и вступили в дело по правым, в разработке были подготовлены к ликвидации интересные дела, "Аристократы" и другие.

ГОРБЕНКО Георгий Иванович – оперуполномоченный 3-го отдела Томского горотдела Управления НКВД по Новосибирской области СССР. 

"Собрать партсобрание" приказал МИРОНОВ, и вот на партсобрании он в том же тоне потребовал разворота арестов, обозвав нас оппортунистами.

После его отъезда я ликвидировал две разработки: "Аристократы" и "Сапожники".

По “Аристократам” мы получили очень интересные, вполне реальные показания (это подтвердит ГОРБЕНКО) на большую контрреволюционную организацию ровсовского...[так в документе].

По "Сапожникам" – получили очень интересные реальные показания (подтвердит ИВАНОВ) по ПОВ (по мелким шпионам).

МИРОНОВ после этого успокоился и не ругался, не грозил, но когда в июле месяце 1937 г. он приехал из Москвы с установками на массовую операцию, все же не доверял мне, назначил в Томск начальником сектора – ГОЛУБЧИКА.

Так началась операция.

Надо сказать, что Томск – это особенный город во всем СССР.

Томск – это ворота в Нарым, через которые проходила вся ссылка в Нарым и ее обратное движение, оставляя на связи [так в документе], явочные квартиры и прочее.

Томск – это город административной и политической ссылки эсеров, меньшевиков, б/людей, троцкистов, перебежчиков, начиная с первых лет Советской власти и до 1937 г. включительно.

Здесь в 1937 году были в ссылке два члена ЦК эсеров, другие крупные эсеры и меньшевики; здесь жили несколько сот человек б/людей, элементы в порядке очистки ДВК [ДВК – Дальневосточный край]; здесь сохранились от КОЛЧАКА масса бывших белых офицеров; здесь сохранилась вся организация черносотенцев, громившая в 1905 году рабочую демонстрацию, руководимую С.М. КИРОВЫМ; здесь сохранилась вся старая буржуазия во главе с двумя миллионерами; здесь осела масса бежавших из Нарыма и из деревень, бежавших от раскулачивания кулаков; сюда как в не режимный город стекалась самая разнообразная... [так в документе] контрреволюция, включая сюда таких, как князья ГОЛИЦИНЫ, ШИРИНСКИЙ-ШИХМАТОВ, УРУСОВ и другие; здесь сосредоточились массы исключенных из ВКП(б).

Здесь сидела целая колония дашнаков с членом ЦК во главе, грузинские меньшевики и т.д.

Здесь функционировали все и всяческие религиозные и сектантские объединения; здесь в прошлом был в ссылке РАДЕК.

Во главе парторганизации стояли такие идеологи и ... [так в документе], как НУСИНОВ и НИКУЛЬКОВ – друзья СЫРЦОВА.

Здесь были сильнейшие в России троцкистские организации в ВУЗах, и недаром Томск считался родиной сибирского троцкизма; здесь жила масса польских, эстонских, латвийских перебежчиков; здесь в великом множестве жили нац. элементы – поляки еще со времени царской ссылки и другие; здесь, словом, был, жил и действовал такой огромный конгломерат контрреволюции, что прямо меня брал некоторый ужас.

Ведь известно, что ни одно предприятие не выполняло план, колхозы были вдребезги разложены, даже в таких местах, как дом-музей КИРОВА, сидел и управлял бывший бандит, офицер-семеновец, отбывший наказание в лагерях.

В 1937 году были открытые контрреволюционные выступления, вплоть до выпуска контрреволюционных листовок.

Вот что такое город Томск.

И, сознавая эту политическую обстановку в Томске, имея подтверждение в агентуре о необыкновенной контрреволюционной активности и объединении, по существу, действий всей этой контрреволюции, зная, что наши агентурные материалы из-за плохой работы в прошлом (до меня, например, даже не разрабатывали членов ЦК – эсеров) не отражают и десятой доли действительного положения вещей в контрреволюционном лагере, как, повторяю я, сознавая это, не верить в установки МИРОНОВА.

Я тогда самым искренним образом упрекал себя в оперативной и политической отсталости и мои сомнения в правильности такой операции улетучивались из головы как дым.

Тогда же печать центра подняла резкую кампанию против врагов народа. Краевая печать ей вторила. И я не могу не привести случая со СПРИНГИС.

СПРИНГИС Роберт Яковлевич (1904 года рождения) – глава Томского городского комитета ВЛКСМ. Расстрелян.

Он – секретарь Томского ГК ВЛКСМ, член ВКП(б); он возглавляет организацию ВЛКСМ в 7000 человек. И вдруг в передовой газеты "Советская Сибирь" я читаю, что он – враг народа, террорист и т.д., а СПРИНГИС в это время работает. В какое, подумайте только, положение был поставлен я и ГО НКВД. Краевая газета утверждает, что СПРИНГИС враг народа, а он работает и возглавляет 7000 комсомольцев, и в ГО НКВД никаких на него материалов. Из УНКВД угрозы:

"у вас плохо "с борьбой по правым". Смотрите..."

ПОДОЛЬСКИЙ Матвей Миронович – начальник (до назначения ОВЧИННИКОВА) Томского горотдела Управления НКВД по Новосибирской области СССР.

И вот, не получив от ПОДОЛЬСКОГО  ни одной разработки на троцкистов и правых, я вынужден был идти в следствие на вскрытие правых, на которых мы вышли из дела по меньшевикам, проверьте это или учтите томские особенности, и вы поймете, что при той политической и оперативной конъюнктуре я не мог не пойти на аресты.

Не взял линию подвергнуть аресту только тех, кто изгнан уже из партии как троцкист или за связь с ними, на которых имелся материал.

По массовой операции моя линия не трогать средняка, и это я твердил аппарату каждый день, предупреждал против “липы”. Я считал и до сих пор считаю свою линию в работе по Томску для того времени, при тех требованиях – правильной. На деле же получилась, как сейчас выяснилось, масса ошибок и явно нехороших дел, в которых, однако, виноват не один я, а и многие другие.

Обратимся к конкретным пунктам обвинения за Томск.

Говорят об избиении партийно-советских кадров. Так ли это? Нет, не так.

Партийно-советские кадры – это, как я понимаю, люди ни в чем не скомпрометированные, занимающие те или иные руководящие должности в партийно-советском аппарате. Но ведь томские члены ВКП(б) – с партбилетом на руках арестованы всего несколько человек, все с санкции УНКВД по вполне обоснованным материалам.

"Вражеские методы СПРИНГИСА" – газета "Большевистская смена", 1937 год. 

Только один СПРИНГИС арестован не с санкции УНКВД, а по требованию передовой статьи газеты "Советская Сибирь" (см. мое показание). Все остальные по правотроцкистским элементам арестованы как бывшие члены ВКП(б), исключенные за троцкизм или за связи с троцкистами, сняты с работы горкомом, райкомами и крайкомами ВКП(б). При этом большая часть их арестована по прямому личному указанию МАЛЬЦЕВА. На всех этих бывших членов ВКП(б) имелся какой-то материал, их изобличающий, о чем и показал свидетель КОРКИН.

В отличие от всех других городов СССР, в Томске не был арестован ни один секретарь парткома, ни один работник и член райкома, ни один (за исключением СПРИНГИСА) член и работник горкома ВКП(б), ни один руководящий работник райсоветов и горсовета (за исключением заместителя председателя горсовета, высланного из Ленинграда в связи с убийством С.М. КИРОВА).

Где же это избиение партийно-советских кадров, когда арестованы были исключенные из ВКП(б) и снятые с работы до ареста?

К аресту членов ВКП(б) и руководящего партийного и советского актива я подходил более чем осторожно. И смело могу утверждать, что в СССР нет таких, равных Томску, городов, где бы в то время так осторожно подходили к аресту членов ВКП(б).

Я знаю, что делалось в Москве, в других городах, даже здесь, в Сибири, где арестовано очень много лиц из партийно-советского актива. В Томске этого не было.

Ярким примером этого может служить дело заместителя председателя горсовета АНАНЬЕВА и заведующего культпропом горкома ВКП(б) СЕЛЕКТОРА, на которых были получены в УНКВД показания и которые мной не были арестованы.

Аресты по правотроцкистским элементам происходили, как правило, после того, как тот или иной человек был изобличен и исключен из ВКП(б) местной парторганизацией. Таковы все дела.

ТОКИН Борис Петрович, 1900 г., род. с. Грушевка Аткарского уезда Саратовской губ., проживал в г. Томске по пр. Тимирязева, 3-69, директор Томского государственного университета. Арестован в феврале 1938 года. Освобожден в феврале 1939 года в связи с прекращением дела за недоказанностью состава преступления.

Так, например, ТОКИН – директор университета – был арестован по материалам из Москвы после того, как он был исключен из ВКП(б) и снят с работы крайкомом. У ТОКИНА родной брат – кадровый троцкист, ссыльный, и он сам признался на бюро ГК, что имел с ними связь.

Аресты бывших членов ВКП(б), исключенных за связи с троцкистами, были, и не всегда на основе достаточных материалов. Это верно, но тогда была такая линия УНКВД.

Годами при ЯГОДЕ не разрабатывали троцкистов, не ориентировали на это, совершенно не ориентировали на разработку правых, до 1937 года не было на правых никаких разработок (что я и застал в Томске), а тут как с ума сошли, потребовали и стали кричать: «Давай правых!» И не только стали кричать, но и грозить – нам, районным работникам, в частности, мне.

Потребовали вырваться следствием на правотроцкистские организации и для этого арестовывать больше и путем допроса, без агентурных материалов, добиваться вскрытия правотроцкистских организаций.

И это было повсеместно, в Новосибирске, в Москве, в других городах. Разница только та, что в Томске я не допускал тех резких тяжелых методов физического воздействия на арестованных,  о которых слышал и которые видел сам в Москве в 1939 г.

Я уже говорил выше и об обстановке в Томске, и о том, что печать усиленно требовала борьбы с врагами народа. Ведь история со СПРИНГИСОМ и газетой "Советская Сибирь", история поведения УНКВД в этом деле – беспрецедентна.

А установки МАЛЬЦЕВА в декабре 1937 г.? Он говорил:

"Арестуйте больше, следствием разберетесь: кто виноват, пойдет, а кто не виноват – освободите, завербуйте в сеть",

- и сам указал, кого арестовать.

Вот ведь почему так получилось.

Не надо забывать и тот психоз, который охватил тогда все парторганизации, когда исключали направо и налево с ярлыком "враг народа" по малейшему поводу.

Это было что-то стихийное и в эту стихию, под законы этой стихии попали даже крепкие головы, не устояли и они.

Не устоял и я, так как внешняя обстановка (директивы УНКВД, печать, волна разоблачения в парторганизациях) давили на сознание с невероятной силой.

Зная Томск как родину сибирского троцкизма, зная, что здесь был в ссылке РАДЕК, что во главе окружкома и горкома до 1936 г. были друзья СЫРЦОВА – НУСИНОВ и НИКУЛЬКОВ, из которых первый был идеологом сибирских правых после СЫРЦОВА, – как, сознавая все это, не ставить было задачи вскрытия контрреволюционной правотроцкистской организации в Томске, указания на которую получили по делу меньшевиков?

Ведь выступление газеты “Советская Сибирь” по делу СПРИНГИСА меня ударило как гром.

Создавалось впечатление, что вот мы сидим у себя в ГО и не видим: под носом действует большая контрреволюционная организация троцкистов. Проверьте дело меньшевиков, прочитайте в "Советскую Сибирь" о СПРИНГИСЕ, затем поставьте себя на мое место и посмотрите, что бы вы сделали... или взять дело ШЛАПАКОВА и ТИХОМИРОВА (кажется), поступает донесение, что ШЛАПКОВ – старый кадровый троцкист – приехав в Томск, восстановил организационные троцкистские связи (вы его освободили).

Или дело троцкиста СМИРНОВА, проживающего в Томске на нелегальном положении.

В Томске я не застал ни одной разработки на троцкистов и правых – их не разрабатывали. А тут такой свирепый нажим на правых и троцкистов, который шел из УНКВД, требования печати, массовая волна разоблачений в партийных организациях – как тогда не выполнять директивы УНКВД на то, чтобы следствием вырываться на вскрытие контрреволюционных организаций правых.

Мне приписывают арест 57 человек по правым, которых якобы освободили потом. Но ведь вы знаете, что я с 1 мая 1938 г. в Томске не работал, а освободили их в декабре 1938 г. и даже в 1939 г.

ЛАПТЕВ Алексей Степанович – прокурор (до назначения ПИЛЮШЕНКО) г. Томска Новосибирской области СССР. 

Вы знаете, что после моего ухода из Томска всех лиц проверял в июне 1938 г. РОВИНСКИЙ и нашел, что их надо держать и вести следствие, то есть признал арест правильным.

Вы знаете, что после меня арестованных по правым осталось не 57 человек, а человек 20–30. Но ведь вы знаете, что часть из них (ЖУДРО, ЛАПТЕВА  [ЛАПТЕВ Алексей Степанович, 1900 г., род. с. Осинов Гай Кирсановского уезда Тамбовской губ., проживал в г. Томске по ул. Равенства, 3, прокурор. Арестован в 1937 году. Освобожден в 1939 году в связи с прекращением дела.], ЖУДРО, например, прошел через суд военной коллегии, и суд нашел их виновными.

ПАСТАНОГОВ Константин Константинович – начальник 4 отдела Управления НКВД по Новосибирской области СССР.

Вы знаете затем, что остальных освободили МАЛЬЦЕВ, РОВИНСКИЙ и ПАСТАНОГОВ и что вы же потом говорили, что освободили неправильно, освободили "врага", имея в виду МАЛЬЦЕВА, – и я не могу найти слов для выражения удивления, что освобождены такие лица, как НЕГРИЦКИЙ – кадровый эсер, определенно антисоветский человек; как троцкист-двурушник, что он был связан с большинством троцкистов, был агентом ГО и немилосердно двурушничал; что ЖУДРО был исключен из ВКП(б) за связь с ТРАКМАНОМ, снят с работы райкомом, что он, наконец, после меня уже был осужден военной коллегией.

РОВИНСКИЙ Александр Самойлович – заместитель начальника Управления НКВД по Новосибирской области СССР (после МАЛЬЦЕВА Ивана Александровича).

Как можно меня обвинять за этих лиц? Надо быть или оппортунистом, или же прямым двурушником, чтобы верить, что эти лица невиновны и что от них нельзя, не надо требовать показаний.

Учтите, что РАДЬКО арестован в Новосибирске и был в прошлом в кружке РАДЕКА, его правой рукой; что часть освобожденных МАЛЬЦЕВЫМ и РОВИНСКИМ снова арестовали, а ос- тальных, несомненно, держите под усиленным агентурным прицелом.

Прочитайте мои показания о ПОСТАНОГОВЕ, и вы увидите, в какое нелепое положение ставило меня УНКВД.

История с РЕВЕРДАТТО, ЖУДРО и РАДЬКО, от которых я якобы взял вымышленные показания, РАДЬКО – ПУЧКИН, РЕВЕРДАТТО кто – не помню я сам.

МИРОНОВ Александр Миронович – помощник оперуполномоченного Томского городского отдела Управления НКВД по Новосибирской области СССР.

Но, повторяю, всех их держали после меня от 7 месяцев до года и только потом освободили. Я не пошел на освобождение – боялся УНКВД, плюнул и бросил работу, но и после меня тоже не освободили сразу, а тянули. Даже вы, и то долго не решались некоторых освободить. Затем всех этих лиц допрашивали следователи – почему они не допрошены. ЖУДРО допрашивал МИРОНОВ, но, главное, освободили их через 6 месяцев, через год после меня.

Я еще тогда понимал и отдавал себе отчет в том, что многих арестованных как мною, так и по указанию МАЛЬЦЕВА и с санкции УНКВД – надо освобождать, но сделать это запрещал ПОСТАНОГОВ. “Не сметь освобождать” – вот линия УНКВД.

И я плюнул на все и демонстративно бросил работу.

ШЛАПКОВ – старый кадровый троцкист, восстановивший в 1937 г. орг. связи с ТИХОМИРОВЫМ (кажется); как ЛЕНСКИЙ – террорист; как ПОШЕРСТНИК – высланный из Ленинграда в связи с убийством С.М. КИРОВА и другие им подобные. Ведь всех высланных из Ленинграда членов ВКП(б) в связи с убийством С.М. КИРОВА здесь, в Сибири, арестовали, осудили, только один ПОШЕРСТНИК, благодаря вам, ушел от ответственности, а за него сел я. Но НЕГРИЦКИЙ, ЛЕНСКИЙ, ШЛАПАКОВ... Я знаю, что Москва уже в 1939 г. подбирала таких и судила.

Почему так ринулись в обратную – не пойму.

Удивительно, что следствие по моему делу сознательно документирует всех этих лиц невиновными, укрывая от суда действительные материалы на них.

Допросите КОРКИНА  о каждом из освобожденных, и вы увидите, что материалы на этих лиц были. Ведь вот, свидетель ... [в тексте документа "АНАНЬЕВ", вычеркнуто], и тот показывает, что материалы были, например, по ОПРЯТНОВУ и другим. Я думаю только, что было бы, если бы все эти лица прошли через Лефортова даже в 1939 г.

Где бы они были сейчас?

Сейчас и я бы сделал иначе.

Я понимаю свою ошибку в работе не хуже вас, но эта ошибка – не результат моей злой воли, она – продукт оперативного сознания, того проклятого времени.

Продукт московских и новосибирских установок, которые мне казались правильными, вернее, не имел права и смелости считать их неправильными, ибо таков был дух времени, воплощенный в знаменитых "ЕЖОВЫХ рукавицах".

В отношении 141–142 человек, которые якобы неправильно арестованы и осуждены тройкой, которые потом были освобождены.

Надо учесть, что это по всему сектору, а за аресты и дела в районах отвечали начальник ГО и прокурор; что дела по этим лицам вел не я, а следователи; что для ареста тех из них, кои принадлежат Томскому району и городу, мне были кем-то из работников ГО даны материалы, на основании которых я утвердил арест; что этот арест санкционировал прокурор; что прокурор рассмотрел дела и нашел, что их можно направить на тройку, – утвердил их; что ни один из следователей по этим делам не может доказать, что я заставил его сфабриковать дело; что мне казалось тогда, что сумма материалов в деле вполне достаточна и отвечает требованиям УНКВД; что я, следовательно, несу ответственность за то, что был введен в заблуждение следователями и старшим следственной группы или начальником РО. Если сейчас подходят к тем делам строго по УПК, то почему, спрашивается, следователи по этим делам поставлены в сторону от ответственности? Разве неизвестно, что по УПК и УК – полную ответственность за дело несет следователь.

Таким образом, за 141–142 человек я должен отвечать вместе со следователем и прокурором или же совсем не отвечать, а если отвечать, то где тут "злоупотребление властью", да еще "при особо отягчающих обстоятельствах"?!

Согласитесь, что в данном случае вы тоже выполняете директивы Москвы: привлечь к ответственности только начальственный состав, а следователей освободить от ответственности.

Но перед законом все равны, и нельзя прокуроров и следователей превращать в девочек, которых обманул злой обольститель – начальник ГО НКВД.

Согласитесь, что это тоже похоже на "Калужскую законность". [двойные стандарты]

Я говорил вам же, что в этой горячке, в этой спешке ошибки были неизбежны. Все зависело от честности следователя. А я неоднократно предупреждал всех, и начальников следственных групп в особенности, не липовать. Это могут подтвердить. Ошибки были неизбежны еще и потому, что такую операцию заставили проводить без всякой подготовки.

Надо было бы готовиться к ней несколько месяцев, а тут дали 2-3 дня, как же тут было не допустить ошибок?

Начальник ГО в этой большой операции стал очень маленьким человеком, зависимым от честности следователя, проверить которого он не имел возможности. И в моем деле вышел парадокс: все следователи честные, а один начальник ГО – злодей.

Странно...

Свидетель ПОДОПЛЕЛОВА говорит, например, о схеме, по которой допрашивали арестованных. Но ведь эта "схема" ни что иное как вопросник – простая сделанная мною перепечатка знаменитой семичленной формулы следствия из учебника "Теория следствия" ГРОМОВА – старшего следователя по важным делам прокуратуры СССР.

Это семь вопросов: 1. Кто, 2. Что, 3. Где, 4. Когда? 5. При каких обстоятельствах, 6. С какой целью, 7. Какими средствами или при помощи чего.

Для того чтобы допросить свидетелей и обвиняемых более полно, чтобы не упустить главного, я перепечатал этот вопросник, разъяснил его и дал следователям, уезжавшим в деревни на операцию и следствие.

Считается, что если в протоколе допроса и в сумме материалов всего дела есть ответы на все эти семь вопросов, то следствие проведено правильно и полностью. Это элементарно. Что тут преступного? Ничего.

Я считаю правильным этот вопросник, а свидетель, не понимая, считает это нарушением революционной законности.

ЩЕРБИНИН Федор Венедиктович – сотрудник Томского городского отдела Управления НКВД по Новосибирской области СССР.

Считаю, что и другие утверждения ПОДОПЛЕЛОВА тоже ложные.

Он привел в доказательство пример с анкетой. Но ведь анкеты никогда не являлась уликовым документом.

Говорят, что я запугивал парторганизацию ГО и требовал, чтобы заканчивали 5–7 дел в сутки на человека. Допросить секретарей парткомов – ВОИСТИНОВА, ИВАНОВА и ЩЕРБИНИНА – и вы увидите, что это ложь. Да это секретари, которых не запугаешь, которые сами могут прижать начальника как следует.

ВОИСТИНОВ Филипп Васильевич  – помощник начальника особого отдела [ЕГОРОВА Павла Андриановича] Томского горотдела Управления НКВД по Новосибирской области СССР.

Найдите, кого конкретно запугивал, и кто заканчивал по 5–7 дел. Не найдете.

О методах следствия

Я считаю, что методы следствия в Томске были более гуманитарными, чем в УНКВД, чем в Москве, чем в других городах.

Да, стойки к очень ограниченному кругу лиц по правым применяли, но ведь это детский лепет по сравнению с тем басом тяжелых физических избиений, которые были в Москве и даже в УНКВД.

Как можно обвинять меня в этом, если даже в 1939 г. в Москве я был свидетелем очень тяжелых физических воздействий на арестованных.

Но главное не в этом даже, а в том, что и мне, и другим арестованным следователи заявляли, что им это разрешено и ссылались при этом на ЦК и правительство. Это было в Москве в 1937, 1938 и 1939 гг. В Томске не били [см. значение термина "мировые" – прим. ORG], я не допрашивал, не кричал, не издевался.

ПУЧКИН Иван Николаевич [ближайший помощник ОВЧИННИКОВА Ивана Васильевича] – начальник 4-го отдела Томского горотдела Управления НКВД по Новосибирской области СССР.

И стойки арестованных стали практиковать только при ПУЧКИНЕ, который ездил в СПО УНКВД и перенял это, а я не стал препятствовать.

Примеры, говорят, сильнее правил, а для меня авторитет решений ЦК, пример поведения таких людей, как ЕЖОВ, был выше авторитета УПК.

Приехал из Москвы, из НКВД-центра СОКОЛОВ (бывший начальник оперпункта в Томске), говорит:

“Бьем, сам ЕЖОВ в Лефортово допрашивает и бьет, я тоже на допросе бил".

Приехал из УНКВД НОСОВ, говорит:

"У нас стойки по 100 часов, упадут, обольем водой – опять стой".

Приехал ПУЧКИН  мой из УНКВД, и я согласился на стойки. Хотя это противно мне до омерзения по морально-нравственным убеждениям.

В Москве, во внутренней и Лефортовской тюрьмах в 1939 г. я видел сам и слышал о стойках по 72–100 часов, избиении резиновыми дубинками и палками по всем частям тела и по голым пяткам, и “мат”, и ругань, и всякое другое, что мне не снилось и во сне.

Со мной в камере сидел рабочий РОДИКОВ – имеет 40 лет рабочего стажа старик, и его держали в Лефортово и били, завалив по этому делу союзного агента.

Вот вам работа 1939 г.

И эти методы следствия, вернее, необходимость их, противоречившие не только гуманизму, но и науке следствия, – эти методы следствия были и остаются для меня загадкой.

И что интересно: прокуратура, суд – все это знали и тоже считали в порядке вещей.

Для меня большей загадкой остается то, что эти методы следствия я видел в 1939 г. и что меня обвиняют за такие методы, которые по своей мягкости не идут ни в какое сравнение с практикой Москвы 1937–1938–1939 гг., что...

Да стоит ли говорить...

Скажу только, что я проклинаю свою судьбу, которой угодно было сделать меня в это время при ЕЖОВЕ начальником ГО. Я не нахожу слов для выражения горечи и укора себе за то, что не послушался голоса инстинкта, а в силу привычки принимал на веру все, что исходило из УНКВД, что верил своим работникам, считая их неспособными на подлость.

Я очень и очень жалею, что тогда в Томске перед началом операции не пустил себе пулю в лоб, мысль о чем тогда у меня возникала и которую я гнал из головы как антипартийную.

Я – органический, по моральным убеждениям, противник всякой "липы"; я, считавший методы физических воздействий на арестантов достоянием средних веков и противным моим нравственным правилам; я – не ударивший в жизни ни одного человека и до брезгливости питавший отвращение к таким методам следствия; я – убежденный сторонник нормального по всем статьям закона следствия, следствия на научных основаниях; я – никогда не подвергавший аресту людей без достаточных оснований – я был поражен установками на размеры операции, на упрощенный порядок следствия, на методы вскрытия правотроцкистских организаций и т.д., – я переживал тогда жуткие минуты страшной внутренней борьбы, примирял свою совесть и рассудок, не согласные с этой операцией, с необходимостью выполнения долга службы, диктуемого сверху, со ссылкой на Москву, но бороться с этой линией УНКВД не смел, так как думал, что раз Москва требует – значит, так надо; значит, я оперативно и политически отстал, не вижу того, что видно с Московской колокольни, на которой сидел ЕЖОВ.

А ведь ЕЖОВ – это не только нарком НКВД, это для меня был, прежде всего, секретарь ЦК и председатель комиссии партийного контроля.

Это, как говорится, не фунт изюму.

Все ссылки на него в УНКВД я понимал, прежде всего, как ссылки на указания ЦК ВКП(б).

Да и как можно было сомневаться, если тебе говорят о директивах ЦК и правительства, если прокуратура дает такие же директивы, если дела по правым и троцкистам рассматривались в суде. Явно упрощенным порядком.

Посмотрите дела на правых, рассмотренные в 1937 г., и вы увидите, что по одному показанию, без очных ставок, без документов людей гнали на Луну.

Проверьте, ради интереса, дело ОВСЯННИКОВА   и ЧЕРЕПУХИНА, и вы увидите, как они проведены и как разобраны.

А ведь пример такого разбора дел в суде действовал на наше и на мое в частности сознание с невероятной силой.

Говорят о разложении агентурной работы, но ничем положительно этот тезис обвинения не аргументируют.

А между тем для серьезного работника НКВД ясно, что в период этой массовой операции агентурная работа неизбежно должна быть поставлена на второй план, ибо все до одного работника сидели день и ночь на следствии.

К тому же, размах операции и огромная волна заявлений в ГО давали несравненно более, чем самая идеальная агентурная работа. Так, до операции был только один бывший князь, а операция дала шесть бывших князей; бывших белых офицеров на учете было несколько десятков, операция дала – несколько сотен, такая же картина с перебежчиками; такая же картина с купцами, торговцами, черносотенцами и т.д.

РОМАНОВ Александр Александрович  – начальник 3-го отдела Томского горотдела Управления НКВД по Новосибирской области СССР.

До операции совсем не знали, что жив старый томский полицмейстер, который вел в свое время наблюдение за КИРОВЫМ и КУЙБЫШЕВЫМ.

До операции не знали, что домиком-музеем КИРОВА заведует бандит, бывший белый офицер и что в этом доме проводятся антисоветские собрания.

До операции не знали целого ряда серьезных контрреволюционных образований на фабриках, заводах и в деревне.

Операция все это дала.

Как может говорить серьезный человек, что в момент операции, путем ослабления агентурной работы, не вскрывались контрреволюционные формирования? Может так говорить применительно к Томску только оперативный невежда.

КАРТАШЕВ Антон Степанович – помощник оперуполномоченного Томского горотдела Управления НКВД по Новосибирской области СССР. 

Ослабление агентурной работы в операции было неизбежно, но оно компенсировалось в большем [проценте] пользы следствием. Я это доказал выше.

Наоборот, сразу после операции был сделан резкий скачок в деле улучшения агентурной работы: организованы к/к, пополнена сеть и т.д.

Спросите ПУЧКИНА, МИРОНОВА, КАРТАШЕВА, РОМАНОВА, с каким упорством я твердил и помогал им наладить агентурную работу.

Надо сказать, что аппарат к этому времени был раздерган, УНКВД лучших работников (НОСОВ, МИРОНОВ  и другие) из ГО взяли, работать было не с кем.

Я сам, вконец издерганный УНКВД, уже в апреле 1938 г. решил демонстративно бросить работу, о чем и подал рапорт, а с 1 апреля ушел из ГО.

УНКВД не дали нового начальника ГО и работа ГО стала разваливаться.

Вот почему у ПАСНИКОВА сложилось впечатление о развале, ибо к его приходу не было ни начальника ГО, ни начальника СПО.

В этом развале, который произошел после меня, виновато УНКВД.

Я мог бы по этому вопросу вам дать очень много в свою защиту...

Вот все, что мне хотелось бы сказать за Томск.

ПУТИМЦЕВ Александр Прокопьевич – начальник учебного отдела и помощник начальника Новосибирской межкраевой школы ГУГБ НКВД СССР; заместитель начальника отдела ОМЗ Управления НКВД по Новосибирской области СССР.

Таким образом, если приплести ко мне ПУШНИНА, который использовался ГОЛУБЧИКОМ, ВЕЛИКАНОВЫМ и ПУТИНЦЕВЫМ – работа которых, кстати, мне не инкриминируется, и они на свободе; ...то я вижу только свою административную ответственность, хотя и ____1 [дела _____1, НЕГРИЦКОГО, ШЛАПАКОВА и ЛЕНСКОГО, возможно, и законны для Москвы 1939 г., а для меня в 1937 г. – преступление.] 193-17 "а", но уж не 193-17 "б".

ВЕЛИКАНОВ Николай Сергеевич  – сотрудник 3-го отдела Томского горотдела Управления НКВД по Новосибирской области СССР.

Сейчас все стали умными. Я бы хотел видеть кое-кого из тех, кто обвиняет меня за Томск, с их теперешними разговорами в эпоху ЕЖОВА, когда была провозглашена великая атака на всех и всяческих врагов, атака с оружием упрощенного предварительного и судебного следствия. При стратегическом плане "короткого удара" и "уничтожения базы". Я бы сейчас тоже многое не так сделал, но... "Близок локоть, а не укусишь".

Никто из вас не хочет учесть той обстановки, все вы требуете, чтобы я с 1937 года имел разум 1939–1940 гг., все вы измеряете мои действия 1930–1937 гг. аршином политического и оперативного уровня сознания 1940 г. и поэтому все, что тогда делалось, кажется вам диким. Не думайте, что я оправдываю операцию и те методы следствия, которые были в Томске.

Нет, но я утверждаю, что в Томске методы следствия для того времени были несравнимо более гуманными, чем в Москве [в тексте документа "для того времени более были несравнимы, более гуманитарными, чем в Москве"], чем в других городах Союза, где в то время и позднее, даже в 1939 г., арестованных били, учиняли действия, взятые из арсенала методов следствия средних веков, чего в Томске даже и в помине не было.

Я знаю и другие, что контингент арестованных в Томске был по своей социальной опасности несравнимо выгоднее, чем тот, который подвергнут операции в Москве и других городах.

Учтите, что Томск – город административной ссылки, город, где кого, кого из контрреволюционеров только не было, где даже в партийно-советских учреждениях и местах сидели всякие бывшие люди, эсеры, меньшевики и другие, и, тем не менее, я не оправдываю ни операцию, ни методов следствия, ни себя.

Эта операция, принявшая такие умопомрачительные размеры, облеченные в такие уродливые формы методов, с такими установками была и остается для моего слабого ума великой исторической загадкой, которую я тщетно пытался объяснить себе и не могу.

Только сейчас иногда кажется мне ничем иным как великим предвидением войны и крупных событий на мировой арене. В морально-нравственном отношении эти предъявленные мне за Томск пункты обвинения причиняют мне величайшее страдание, но перед законом, да еще по ст. 193-17 "б" я не считаю себя ответственным, ибо была другая обстановка – бытие определяет сознание, и нет того закона, на страже которого стояла прокуратура, освещала всю эту операцию, которая проходила на глазах у всех.

"Лес рубят – щепки летят".

В Томске рубили вековой лес контрреволюции, и в такой спешке – не без ошибок, не без щепок. Их было бы меньше, если бы не УНКВД, не эта линия его, не эта внешняя обстановка, я имею в виду борьбу по правым, которая так резко действовала на сознание.

Остается загадкой, ибо явление [так в тексте документа] в рядах нашей чекистской и прокурорской братии – как это случилось, что все, в одно и то же время по всему СССР, как бы сошли с ума.

Я не причисляю себя к числу “механических людей”; я давно приучил себя и свой ум рассматривать явления чекистской работы, как и вообще все другие явления, с общегосударственной, с общепартийной точки зрения и, признаю, не понимал тогда, чем вызвана эта операция и по правым, о которых до этого ничего не было слышно, и по другим линиям.

Я успокаивал себя тем, что Москве видней, значит, так нужно, а не иначе, и, получив приказ:

"В атаку на врага",

- был подхвачен стихией и несся вместе с другими, как несутся командиры и бойцы в последней решительной атаке, не сознавая точно, куда, почему и зачем они несутся.

Как и в атаке, сознание мне говорило, что в этот момент отступать или замедлять движение – измена и меня свои же пристрелят.

Да, суровое, трагическое было время...

Сейчас решительно никто не может понять ту объективную, от моей воли не зависящую обстановку, в которой волей судеб пришлось работать. Все подчиненные мне работники и даже прокурор ПИЛЮШЕНКО, деливший со мной ответственность за операцию – невинное создание, дети, которых не за что привлекать. Один я – злодей, хотя ясно, что я не мог иначе действовать, не мог в 1937 г. иметь разум 1940 года, не мог в 1937 г. "заглянуть под юбку" истории и увидеть картину 1939–1940 гг. "Нет пророков в своем отечестве", и я не мог быть им. Московский фактор (ЕЖОВ и его линия, печать, прокуратура и суд), директивы УНКВД не принимаются во внимание. Лефортово 1939 года – это можно, а короткие стойки в 1937 году – мое преступление.

Словом – для меня можно делать все, что в переводе на язык народа гласит:

"Гони всякое лыко в строку",

– хотя лыко, как известно, липового происхождения. Вывод ясен: я обречен, меня хотят заставить ответить одного за невольные свои ошибки, за ошибки всего коллектива работников, за преступления других.

Повторяю: в морально-нравственном отношении я страдаю за Томск муками ТАНТАЛА, но перед законом не считаю себя виновным следствия без причин не бывает [так в тексте документа], и не врожденный злодей. Наоборот, операция меня искалечила, и я стал противен сам себе, я стал таким по вине УНКВД того времени.

О так называемой "Антисоветской агитации в тюрьме"

Это поистине шедевр тюремной провокации, сделанной руками администрации тюрьмы в порядке мести за то, что я осмелился написать заявления на безобразия и беспорядки в тюрьме.

Для этого подсадили в камеру своего агента ЛИСИЦИНА со специальным провокационным заданием; для этого обработали некоторых враждебно настроенных ко мне заключенных дать на меня вымышленные и сознательно извращенные показания и... состряпали "дельце".

Учтите, что КОСТРИКОВ сумасшедший – был в психбольнице за манию клеветы.

Учтите, что это КОСТРИКОВ питал ко мне животную ненависть, так как считал меня виновником ареста своего брата и в камере устраивал заговор, написав на меня в порядке мести заявления обо мне, как об антисоветском человеке, хотя я с ним почти не разговаривал и, откровенно говоря, боялся его как психа.

Учтите, что ТИХОМИРОВ был арестован в Томске в тот момент, когда проводилась операция; что это бандит, питающий животную ненависть к органам НКВД, в особенности, к милиции; что он настроен был ко мне враждебно; что он в камере возглавлял группу воров, и когда я стал ругать за воровство, он пригрозил, что

“я на вас напишу заявление, что вы (я и ПУПЫШЕВ, которого обокрали) ведете антисоветские разговоры”;

что этого ТИХОМИРОВА подговаривал КОСТРИКОВ писать заявление на меня.

Учтите, что ЛИСИЦИН в камере вел явно провокационные разговоры, делая это по заданию; что я с ним вел только партийно-советские разговоры, которые он извратил, делая это в угоду начальнику тюрьмы.

ЛИСИЦИН распространял всякую клевету на крайком и органы НКВД настоящего периода, о чем я показал и кое-что могу дать дополнительно. "Свидетель" ГРИШАЧЕВ, по-моему, тоже подсажен в камеру как агент, ибо он сейчас на свободе.

В камере, после расспроса кто он, откуда, за что сидит, после того, как обнаружилось, что он “плетет лапти”, то есть немилосердно врет, я с ним вообще ни о чем не разговаривал, так как видно было, что это какой-то подозрительный тип.

"Свидетель" ХОМЕНКО – прохвост каких мало, готов по заказу дать любые показания на кого угодно. Кроме того, что у меня с ним была ссора и [он] был зол на меня, он действительно допускал антисоветские разговоры и был мною оборван за это.

В камере № 49, на площади 20 кв. метров сидело от 12 до 16 человек, был все время такой хай, такой шум, крик, ругань, что днем совершенно невозможно было читать.

КОСТРИКОВ с утра до ночи пел и крупно ругался по адресу облпрокурора и суда; ХОМЕНКО зверски ругал облпрокурора; другие тоже кричали, ругались, вытворяли всякие пошлости и низости, в которых я не мог принимать участие – мне противно это было, и поэтому я обыкновенно день спал, а ночь читал.

Все могут подтвердить, что я все ночи читал, а дни спал, и, разумеется, не разговаривал ни о чем.

Дружил в камере я только с ТОЛСТИКОВЫМ и ПУПЫШЕВЫМ, с ними больше разговаривал. Но они ничего дурного про меня не могут сказать, так как ничего антисоветского я с ними не говорил.

Праздной болтовни в камере было много, в том числе и с моей стороны.

Учтите, что ведь это камера, это ненормальные условия, что у каждого, а у меня в особенности, психика была ненормальной, взвинченной, каждый, а я в особенности, был нервно возбужден до предела.

И я, видевший исключительно образцовые порядки, питание и обслугу – в Бутырской тюрьме, действительно резко ругал администрацию местной тюрьмы, которая заявила даже, что

"мы здесь – ваше правительство", или "если заслужите, будем бить замками".

И я ругался, ругался резко, за все то, о чем писал в своих заявлениях. Проверьте эти заявления, и вы увидите, что ругаться было за что.

Но и понятно: администрация тюрьмы в порядке мести ловко обделала мне 58-10.

Вот ничего не могу сказать плохого, кроме хорошего, про администрацию "внутренней" тюрьмы УНКВД. Порядок, вежливость образцовая, а главное, здесь на тебя смотрят, как на человека, а не как на скотину, как это в тюрьме No1.

Вот подоплека дела, вот почему администрация тюрьмы навербовала "свидетелей" и допросила их так, как это было необходимо администрации тюрьмы и следствию.

Согласитесь, однако, что после моих заявлений вы улучшили порядок в тюрьме, по крайней мере, это очень заметно по питанию.

Слов нет, будучи в резко взвинченном состоянии, я допускал лишнее в разговорах о порядках тюрьмы, допускал разговоры на общие политические темы, допускал шутки, которые для этой аполитичной и невежественной, аморальной и деклассированной публики (ТИХОМИРОВ) могли показаться и антисоветскими, хотя это не антисоветчина.

Я не антисоветский человек. Наоборот, за партию и Советскую власть готов в любую минуту сложить голову, и это не слова.

Для меня сейчас безразлично, что вы будете говорить обо мне, но я говорю правду. 20 лет я был верен партии и Советской власти, 20 лет я боролся за ее интересы, работал день и ночь, жертвуя здоровьем, семьей, личной жизнью, отдавая для нее все и готовый в любую минуту умереть за нее.

Заявляю, что виновным себя по этому пункту, по этой статье 58-10 ч.1 УК категорически не признаю.

При МАЛЬЦЕВЕ из меня в 1937–1938 гг. хотели испечь участника контрреволюционной правотроцкистской организации и затем – шпиона; в 1939 г. в Москве из меня сделали по "липе" изменника и предателя Родины, которую я люблю больше кого-либо и за которую готов в любую минуту положить голову; сейчас из меня сделали антисоветчика – и все это подчинено было с самого начала одной цели, мораль которой гласит: "Как бы ни хворала – лишь бы умерла".

В Москве мне грозили расстрелом, здесь вы призрачно намекнули на него и подвели под это правдами и неправдами следственный итог. Ну что ж, будем умирать. Моя смерть – акт самонаказания за ошибки и протест против той обстановки, результатом которой она явилась.

Моя смерть – физический протест [в тексте документа "физический протест против человека"] человека, фанатично верившего в партию, отдававшего себя всего и всегда в работе ради интересов партии готового в любой момент положить голову за партию, ненавидящего всех и всяческих врагов партии и боровшегося с ними в течение 20 лет, это протест человека, которого обстановка и обличенные высоким доверием партии люди (МИРОНОВ, ГОРБАЧ, МАЛЬЦЕВ, ЭЙХЕ, БАРКОВ) заставили проводить правильную по существу, но неправильную, хотя и благословленную Москвой, по форме операцию арестов по лимитам, в результате чего пострадала часть невинных или мало виновных лиц, причиняет мне сейчас мучительнейшие морально-нравственные страдания и делает мою собственную жизнь для себя невыносимой.

Моя смерть – протест против ложного, предвзятого толкования моей линии поведения и работы в Прокопьевске.

Моя смерть – протест.

Моя смерть не есть бегство от карающей руки закона, переведенного на язык политики сегодняшнего дня, ибо, повторяю, перед законом, перед законом, который в лице прокуратуры и в форме директивы освещал эту операцию, я не считаю себя ответственным, моя смерть – финал конфликта моего политического разума и совести, которую я приношу в жертву ложному пониманию своего долга службы и тщеславию как продуктам воспитания и насилия УНКВД, против провокации, превращение меня в антисоветского человека в тюрьме, протест против мерзости и низости свидетелей.

Итоги

По причинам, изложенным выше, я не считаю себя ответственным перед законом, по крайней мере, не считаю возможным отвечать по статьям 193-17 "б" и 58-10 УК.

Тем не менее, перестраховка по моему делу неизбежна не только как дань духу времени, но и по самой фабуле обвинения.

Так я думаю и в этом уверен. Возможно, правительство сохранит мне жизнь с заменой долгосрочным заключением. Но вы подумайте; я более года сижу с мыслью о расстреле и стал полупсихом.

После суда мне придется сидеть уже под расстрелом в смертной камере, и я буду полным психопатом, совершенно негодным к жизни и, возможно, к работе.

На меня будут только зря расходоваться государственный хлеб и средства. Я буду в тягость государству, семье, которая будет страшно мучиться и моей, и своей судьбой, я буду жить и ненавидеть себя из морально-нравственных побуждений, отсюда прямой смысл умереть сейчас же и не мучить ни себя, ни других.

К такому выводу я пришел и его реализую. Хотя и считаю, что ВМН не заслуживаю.

Страшно хочется жить и работать, работать на славу нашей великой партии и Родины. Жизнь становится с каждым днем лучше, прекраснее, открывая широчайшие горизонты и для ума, и для полезного мускульного труда. Не хочется умирать в 42 года, но надо умереть для общей пользы и в собственное наказание за свои ошибки в работе и поведении, обусловленные обстановкой.

"Век живи, век учись".

Жаль, что науку, которую я извлек из своих ошибок, нельзя больше применить в жизни, которой для меня не суждено.

ОВЧИННИКОВА Екатерина Сергеевна – кадровый сотрудник [машинистка/работа с документами] Томского ГО УНКВД по НСО СССР. Жена ОВЧИНИКОВА Ивана Васильевича – начальника Томского ГО УНКВД по НСО СССР.

Еще и еще раз прошу о семье. Жена будет, наверно, сходить с ума, не понимая, в чем дело, чем вызвана такая развязка. Успокойте ее, дайте ей мое письмо, так как только оно может произвести на нее разумное действие и даст ей возможность целиком обвинить меня.

Прошу вас сберечь здоровье жене – она больная, здоровье которой так необходимо для детей. Помогите ей – этим вы сделаете величайшее благо. Жена и дети будут вам благодарны всю жизнь. Верните ценные вещи из тюрьмы No1 и отсюда – право, это необходимо для их нужды. Жена израсходовалась на передачи, продала, наверное, все с себя, и пусть это будет хоть небольшой компенсацией. Помогите жене сберечь здоровье и жизнь для детей. Прошу вас об этом самым убедительным образом.

ОВЧИННИКОВ

<конец документа>

Источник: Архив Управления ФСБ России по Томской области: Д. 5621. Т. 7. Л. 34–48. Копия. Машинопись.