Не понял, что это было (про тех самых 28)

 Я подождал, пока Дордия кончит. Потом поднял одного красноармейца:
   - Ты знаешь, что такое Родина?
   - Знаю, товарищ комбат.
   - Ну, отвечай...
   - Это наш Советский Союз, наша территория.
   - Садись.
   Спросил другого:
   - А ты как ответишь?
   - Родина - это...  это  где  я  родился...  Ну,  как  бы  выразиться...
местность...
   - Садись. А ты?
   - Родина? Это наше Советское правительство... Эта... Ну, взять, скажем,
Москву... Мы ее вот сейчас отстаиваем. Я там не был... Я ее не  видел,  но
это Родина...
   - Значит, Родины ты не видел?
   Он молчит.
   - Так что же такое Родина?
   Стали просить:
   - Разъясните!
   - Хорошо, разъясню... Ты жить хочешь?
   - Хочу.
   - А ты?
   - Хочу.
   - А ты?
   - Хочу.
   - Кто жить не хочет, поднимите руки.
   Ни одна рука не поднялась. Но головы  уже  не  были  понурены  -  бойцы
заинтересовались. В эти дни они много раз слышали: "смерть", а я говорил о
жизни.
   - Все хотят жить? Хорошо.
   Спрашиваю красноармейца:
   - Женат?
   - Да.
   - Жену любишь?
   Сконфузился.
   - Говори: любишь?
   - Если бы не любил, то не женился.
   - Верно. Дети есть?
   - Есть. Сын и дочь.
   - Дом есть?
   - Есть.
   - Хороший?
   - Для меня не плохой...
   - Хочешь вернуться домой, обнять жену, обнять детей?
   - Сейчас не до дому... надо воевать.
   - Ну а после войны? Хочешь?
   - Кто не захочет...
   - Нет, ты не хочешь!
   - Как не хочу?
   - От тебя зависит - вернуться или не  вернуться.  Это  в  твоих  руках.
Хочешь остаться в живых? Значит, ты должен убить того, кто стремится убить
тебя. А что ты сделал для того, чтобы сохранить жизнь в  бою  и  вернуться
после войны домой? Из винтовки отлично стреляешь?
   - Нет.
   - Ну вот... Значит, не убьешь немца. Он тебя убьет. Не вернешься  домой
живым. Перебегаешь хорошо?
   - Да так себе.
   - Ползаешь хорошо?
   - Нет.
   - Ну вот... Подстрелит тебя немец. Чего  же  ты  говоришь,  что  хочешь
жить? Гранату хорошо бросаешь? Маскируешься хорошо? Окапываешься хорошо?
   - Окапываюсь хорошо.
   - Врешь! С ленцой окапываешься. Сколько  раз  я  заставлял  тебя  накат
раскидывать?
   - Один раз.
   - И после этого ты заявляешь, что хочешь жить? Нет, ты не хочешь  жить!
Верно, товарищи? Не хочет он жить?
   Я уже вижу улыбки, - у иных уже чуть отлегло от сердца. Но красноармеец
говорит:
   - Хочу, товарищ комбат.
   -  Хотеть  мало...  желание  надо  подкреплять  делами.  А  ты  словами
говоришь, что хочешь жить, а делами в  могилу  лезешь.  А  я  оттуда  тебя
крючком вытаскиваю.
   Пронесся смех, первый смех от души, услышанный мною  за  последние  два
дня. Я продолжал:
   - Когда я расшвыриваю жидкий накат в твоем окопе, я делаю это для тебя.
Ведь там не мне сидеть. Когда я ругаю тебя за грязную  винтовку,  я  делаю
это для тебя. Ведь не мне из нее стрелять. Все, что от тебя требуют,  все,
что тебе приказывают, делается для тебя. Теперь понял, что такое Родина?
   - Нет, товарищ комбат.
   - Родина - это ты! Убей того, кто хочет  убить  тебя!  Кому  это  надо?
Тебе, твоей жене, твоему отцу и матери, твоим детям!
   Бойцы слушали. Рядом  присел  политрук  Дордия,  он  смотрел  на  меня,
запрокинув голову, изредка помаргивая, когда на ресницы  садились  пушинки
снега. Иногда на его лице появлялась невольная улыбка.
   Говоря, я обращался и к нему. Я желал, чтобы  и  он,  политрук  Дордия,
готовивший себя, как и все, к первому бою, уверился: жестокая правда войны
не в слове "умри", а в слове "убей".

 - Пишите, - сказал Баурджан Момыш-Улы: - "Глава первая. Страх".
   Подумав, он проговорил:
   - "Не ведая страха, панфиловцы рвались в первый бой..." Как  по-вашему:
подходящее начало?
   - Не знаю, - нерешительно сказал я.
   - Так пишут ефрейторы литературы, - жестко сказал он. - В эти дни,  что
вы живете здесь, я нарочно велел поводить  вас  по  таким  местечкам,  где
иногда лопаются две-три мины, где посвистывают пули.  Я  хотел,  чтобы  вы
испытали страх. Можете не подтверждать, я и без признаний  знаю,  что  вам
пришлось подавлять страх.
   Так почему же вы и ваши товарищи  по  сочинительству  воображаете,  что
воюют какие-то сверхъестественные люди, а не такие же, как вы?  Почему  вы
предполагаете, что солдат лишен человеческих чувств, свойственных вам? Что
он, по-вашему, - низшая порода? Или, наоборот, некое высшее создание?
   Может быть, по-вашему, героизм - дар  природы?  Или  дар  каптенармуса,
который  вместе  с  шинелями  раздает  бесстрашие,   отмечая   в   списке:
"получено", "получено"?

  Опять тихо звякали ложки. С моими бойцами  обедали  те,  что  вышли  из
окружения. Раздался еще один незнакомый голос:
   - И мешок мой там, и котелок мой там... Мы  сидели  кушали,  вроде  как
здесь, и вдруг...
   "...и вдруг побежали, подлецы!" - хотел крикнуть я, но меня  остановила
одна мысль.
   Невдалеке я увидел  поблескивающие  вороненой  сталью  ствол  пулемета,
скрытого за аккуратно уложенным дерном. Там дежурил пулеметчик. В  магазин
была заправлена боевая лента.
   - В порядке? - спросил я.
   - Только нажать, товарищ комбат.
   Я присел и, наведя  ствол  на  зеркало  реки,  нажал.  Пулемет,  дрожа,
заработал. Вынимая землю для укрытий, мы здесь еще не  проводили  стрельб;
это была первая пальба, разнесшаяся над нашим рубежом.
   Кто-то выскочил из ямы.
   - Тревога! - крикнул я. - В ружье!
   И тотчас, как искаженное эхо, отдалось:
   - Немцы!
   Голос был странно приглушен, человек не выкрикнул,  а  скорее  выдохнул
это, словно немцы были уже рядом.
   В следующий момент кто-то побежал. За ним другие. Я не успел  заметить,
как это случилось. Все произошло мгновенно.
   Лес был недалеко, в полутораста - двухстах шагах. Бежали туда...
   Я поднялся на кучу глины и встал там, молча глядя вслед бежавшим.
   Рядом раздался яростный крик:
   - Стой!
   И затем - ругань.
   Это выкрикнул появившийся откуда-то пулеметчик Блоха. Увидев  меня,  он
кинулся ко мне, к пулемету. Меня пронзила острая,  как  игла,  любовь.  Ни
одну женщину я не любил так, как бегущего ко мне пулеметчика Блоху.

Вновь позвонил Рахимов.
   - Товарищ комбат...
   - Ну?
   - Немцы идут в атаку.
   - А наши?
   - Наши побежали. Бегут без оглядки.
   Рахимов доносил сдержанно, скупо, но если вы будете  рисовать  картину,
которую  он  видел,  то  надо   дать   подлинное   бегство,   безудержный,
беспорядочный "драп". Поймите солдата. Целый  день  под  жутким  обстрелом
лежишь в мерзлом неглубоком окопе, жмешься к  стенкам,  к  жесткому  донцу
этой ямки, слушаешь, как с  угрожающим  гудом  низвергаются  мины,  ловишь
глухой  взрыв,  свист  разлетающихся  кусков  рваного   железа,   невольно
оглянешься, увидишь отползающих к поселку раненых, пятна крови на  бинтах,
ждешь, что вот-вот какой-нибудь осколок врежется и в твое тело. Нервы  так
натянуты,  что  один  повелительный  крик   "назад!",   пример   командира
отделения, командира взвода, кинувшегося вспять из своего окопа, мгновенно
высвобождает  подавленное  дисциплиной  и  сознанием  долга   естественное
человеческое стремление уйти, убежать, вырваться из этого ада.
   Не ограничивайте себя, дайте  резкие  мазки.  Бегство  гурьбой  во  все
лопатки; тяжелый топот; рты хватают воздух; скорее, скорее прочь отсюда!

Стараясь говорить медленно и очень внятно, Бозжанов стал  расспрашивать
о планах немецкого командования. Пленный не сразу  понял.  Уловив  наконец
смысл вопроса, он сказал, коверкая русские названия:
   - Завтракать - Вольоколямск, ужинать - Москау.
   Он произнес это серьезно, держа руки по швам, очевидно  даже  здесь,  в
плену, не сомневаясь, что так оно и выйдет:  "Завтракать  -  Вольоколямск,
ужинать - Москау".
   И снова грянул хохот.
   В минуты  этого  безудержного  смеха  я  чувствовал,  как  души  бойцов
освобождались от страха.

Нельзя ли, думая за противника,  угадать  пункт,  который  ему,  немцу,
покажется наиболее выгодным, наиболее подходящим для атаки? Но ведь и  он,
противник, не дурак. Я стараюсь думать за него, а он, подлец, будет думать
за меня.
   Он,  конечно,  легко  разгадает  мои  соображения   и   найдет   способ
объегорить. Он стукнет  в  одном  месте,  я  поспешу  стянуть  туда  роты,
направлю туда пулеметы и пушки,  а  другая  группа  тем  временем  пройдет
сквозь оголенный фронт.
   Может быть, уже сейчас, на  расстоянии  в  двадцать  километров,  он  с
усмешкой читает мои мысли.
   Возник   воображаемый    облик    командира    немецкой    группировки,
скапливающейся  против  нас.  Предстала  высокомерная,   гладко   выбритая
физиономия немца в полковничьих - а возможно, и в генеральских - погонах.
   Против наших восьми километров, против моего  батальона  он  располагал
или  будет   завтра-послезавтра   располагать   приблизительно   дивизией,
подтягивающейся из глубины. Напряженно всматриваясь в воображении в  него,
немецкого военачальника, у которого я уже теперь, лежа  на  койке,  обязан
выиграть бой - безмолвный бой ума с  умом,  -  пытаясь  проникнуть  в  его
мысли, в его планы, я повторял себе: не рассчитывай, Баурджан,  что  перед
тобой дурак.
   Но глаза, которые я видел в фантазии, - острые, жесткие,  немолодые,  -
глаза, что могли зажигаться военным азартом, что могли с интересом подолгу
вглядываться в карту, сейчас не были оживлены игрой ума,  не  поблескивали
мыслью. Он,  немецкий  полковник  или  генерал,  презирал  меня,  презирал
противостоящий ему батальон - несколько сот  красноармейцев,  загородивших
на подступах к Москве  восемь  километров  фронта.  Он  скучал.  Война  на
востоке была в его представлении выиграна, дорога  в  Москву  открыта.  Он
пренебрегал нами, он не удостаивал нас усилиями мозга.
   Может  быть,  я  ошибаюсь?  Может  быть,  уроки  войны  -   героическое
сопротивление пограничных частей Красной  Армии,  оборонительное  сражение
под Смоленском, оборона Одессы, Ленинграда - заставили его  призадуматься?
Может быть, и наш ночной налет, наш вызов, показал ему,  что  под  Москвой
предстоит жестокая борьба?
   Вряд ли... Для него, завоевателя, кто вместе с  гитлеровской  армией  в
четыре месяца прошел тысячу километров от границы до  Московской  области,
кто командовал дивизией в операции под Вязьмой,  где  был  раздроблен  наш
центральный фронт, - для него, уверенного, что через несколько дней он  из
автомобиля будет осматривать площади  и  улицы  Москвы,  для  него  ночное
нападение сотни красноармейцев казалось партизанской вылазкой, каких будет
немало и в дальнейшем, с какими справятся сыск и полевая жандармерия.
   Чутье подсказывало: ты угадал, ты добрался до его черепной  коробки.  В
мозг хлынула ненависть. Презираешь? Скучаешь?  Погоди,  мы  заставим  тебя
думать!

Когда вы будете писать о войне, не упускайте, пожалуйста, из виду одной
мелочи: на войне существует противник. И, как ни  странно,  он  не  всегда
делает то, что хочется вам.
   Я чувствовал: бой ума с умом сегодня выигран нами, выигран  Панфиловым.
А дальше? Неужели немцы, как бараны, подставят себя  под  пули  один  раз,
другой раз, третий раз? Что предпримет противник после того, как  немецкий
военачальник,  надменный  господин  "великогерманец",  окажет  нам   честь
призадуматься?
   На войне существует не один замысел, а два; не один приказ,  а  два.  В
бою чей-то замысел, чей-то приказ остается неисполненным. Почему?
   Ответьте-ка мне: почему?

- Что делают немцы?
   - Ловят девчат. Стреляют домашнюю птицу, поросят.
   - Хорошо. Прекрасно. Замечательно.
   - Товарищ комбат, что?!
   Наверное, Рахимов подумал: не свихнулся ли комбат? Лишь потом  он  меня
понял. Разве худо - пришли, разбрелись, заняты грабежом?!...

И вот три отряда, по сорок человек крича "ура",  стреляя,  понеслись  к
деревне. Снег не мешал мчаться. Толщина покрова была как раз такой, что он
лишь слегка проминался, пружинил под сапогом.  Пока  немцы  опамятовались,
наши уже добежали, ворвались.
   Рахимов подробно обо всем  докладывал.  Сейчас  скуповатость  на  слово
оставила его.
   - Застигли, товарищ комбат, до того внезапно, что немцы ошалели.
   Поистине это был громовой удар, гром среди ясного  неба.  Неожиданность
отняла разум.  Наверное,  паника  подняла  прямо  из  кроватей.  Некоторые
держали в руках кители. Так в нижнем белье и выбегали.