Открытый вопрос руководству и сообществу АШ. О деятельности персонажа genby

Почему поп почти всегда был в связке с кулаком?

Наверное потому что так было только в больных фантазиях большевиков для оправдания грабежа крестьян и убийства попов. Крестьянская община была очень консервативной организацией, там практически не было никаких кулаков. Кулаков массово придумали, чтобы поделить крестьян на сорта и ограбить. Нигде нет никакой нормальной статистики по этим выдуманным кулакам, зато есть описания самих крестьян, которых записали в кулаков:

Из воспоминаний Николая Прокофьевича Федоренко, академика АН СССР, одного из столпов советской экономики («Вспоминая прошлое, заглядывая в будущее», страница 26):
 

Немного позже в деревне наступила страшная пора — раскулачивание. До сих пор помню, как оно проходило у нас в Преображенке. Это “мероприятие” проводил комитет, состоявший из головы сельрады (председателя сельсовета) и двух-трех “незаможников”, т.е. так называемых бедняков. Это, как правило, были бездельники-испольщики.

Слова “исполу” (что значит делать что-либо пополам с кем-то) и “испольщина” у нас забыты, а означали они в деревне вот что. Тот, кто не имел возможности обрабатывать землю, например многодетные вдовы или инвалиды, отдавал работящему соседу свою землю или часть ее как бы в аренду, получая взамен половину выращенного на ней урожая. Но довольно часто испольщиками становились лентяи, пропивавшие большую часть урожая, выращенного на их земле чужими руками. С точки зрения марксовой политэкономии это называется эксплуатация, но в Преображенке тогда о политэкономии не ведали, и наши пьяницы очень гордились своей принадлежностью к сельскому пролетариату.

Вначале комитет составлял список кандидатов на раскулачивание по следующим критериям: земли больше десяти десятин — кулак, есть пара лошадей и корова — кулак. Причем эти критерии прикладывались к людям механически: откуда земля, откуда скотина, как человек живет, сколько народу в семье — это не учитывалось. Так и мой дед Макар Федоренко, до революции голодовавший, попал в кулаки благодаря ленинскому Декрету о земле. Моя бабушка Марфа родила ему восемнадцать детей, из которых выжило тринадцать. Дети выросли, но дедушка не выделял их из хозяйства, потом у него появились еще снохи и внуки.

Поэтому при наделении землей по принципу “на едока” дедушкина семья, представлявшая собой “колхоз в миниатюре”, получила довольно солидный клин. Он не сдавал землю в аренду, а обрабатывал ее с детьми сам. Трудился от зари до зари, не пил и не курил. Днем отдыха у него было воскресенье, когда он шел за речку в городок Орехов, где развлекался тем, что гулял по базару, беседуя с людьми и узнавая новости, а потом стоял обедню в церкви. По возвращении домой он традиционно обедал со всей семьей, потом отсыпался, а на рассвете снова за работу. Вот такой был “мироед”.

В семье было две коровы и одна лошаденка, которую дед холил и лелеял, называл “кормилицей” и иногда даже ночевал с ней вместе на конюшне. Он ложился спать в сапетку (круглую плетеную из лозы корзину, в которой обычно носили корм), заменявшую ему будильник. В сапетке было тесно, и дед, ворочаясь во сне, волей-неволей через час-другой из нее самопроизвольно выпадал и просыпался. Так, за ночь он несколько раз подсыпал корму лошади и никогда не просыпал час выхода в поле.

Лошадь в крестьянской семье была кормилицей, поскольку без нее земельный надел обработать было нельзя. Тот, кто лишался коня и не мог купить другого, как правило, бедствовал. Младшего из своих сыновей, моего дядю, которого звали Костя, дед однажды выгнал из дому именно за то, что по его недосмотру погиб жеребенок. Малыш пасся на берегу пруда стреноженным и поэтому, увлеченный другими лошадьми в воду, не смог из нее выбраться и утонул. Для деда Макара это стало истинной трагедией, поскольку из этого жеребенка он рассчитывал вырастить доброго помощника в своем нелегком труде, и этой мечты ему пришлось лишиться.

<…>

Но вернемся к “делам” комитетов по раскулачиванию. Выгнав людей из родного дома, комитет приступал к реализации выморочного имущества. Продавалось все — от дома и других построек на разборку до последней курицы и сковородки. На таком примитивном аукционе можно было купить за бесценок дорогие вещи. К. примеру, дедов плуг, молотилка и другой инвентарь были проданы по цене пары бутылок водки. Дело не в том, что это, действительно, стоило тогда дешево,
просто у крестьян не было денег. Кстати, моя мама упросила отчима сходить на это печальное торжище и купить что-нибудь на память о ее семье и родимом доме. Он сходил на “красный аукцион” и принес оттуда стенные часы, которые купил за один рубль.

Вот так по произволу в общем-то непутевых людей от семейных гнезд оставались пепелища, по которым после бегали разве что бродячие собаки. Страдали не только люди, подрубались под корень производительные силы российского сельского хозяйства. Перестали стучать по дороге, проходившей недалеко от нашего дома, брички, груженые хлебом, выстраивавшиеся с ночи в километровые очереди на элеватор, чтобы сдать государству хлеб. Уничтожался хозяин земли, уничтожались хозяйственные и семейные традиции, создававшиеся столетиями, менялся уклад жизни, менялась человеческая психология. Человек из хозяина земли превращался в винтик безжалостной машины, а людские слезы и кровь стали дешевле водицы.