Беларусь: рождение нации или нечто иное?

О белорусских событиях говорят сейчас как о рождении новой политической нации. Это действительно очень важно, – стратегически обозначить, дать название, в котором выразилась бы природа происходящего. Что означает – быть нацией?

В наиболее известном и расхожем ее понимании, – нация есть высшая форма политического, гражданского сообщества. Ее можно рассматривать как некую эволюционную стадию народного бытия, где индивиды сознают себя уже не просто участниками совместного территориального проживания и носителями одного языка, – но участниками единой гражданско-политической субъектности.

Нация ( лат. natio) переводится напрямую как нечто родившееся, с рождением связанное (лат. nati, natalis). Как термин общественных наук используется довольно давно, но отчетливость обретает лишь со времен Лиги Наций, когда им начинают обозначать сообщество, рожденное из политической идентичности. Однако, при даже поверхностном взгляде на всемирную историю, – что можно найти более ненадежного и раскидывающего сообщество людей по различным полюсам, чем политическая идентичность?

Как правило, выражаясь в партиях и партийных программах, такая идентичность не консолидирует народ в нечто целостное, но напротив, разделяет его на несколько отдельных «племен» и «родов», – по принципам классовой принадлежности или партийной предпочтительности. Самая первая нация, осознавшая себя таковой, – французы после событий своей Великой Революции, – являет очень показательный пример. Национальное самоопределение активирует гражданское общество на вдохновляющем принципе Liberté, Égalité, Fraternité, –и здесь же, почти единовременно порождает опустошительную гражданскую войну с внутренним террором. Жирондисты, якобинцы, роялисты, вандейские инсургенты, и т.д. – уровень взаимной неприязни и взаимоуничтожения позволит считать их представителями одного народа лишь по формальным признакам единого языка и территории проживания.

Если мы применим понятие «нации» к современным россиянам, то так же увидим очень контрастную картину «племенной раздробленности», – на основании социально— политических идеологий. Это особенно заметно проявляется в критических точках нашей новейшей истории, например, в случае с крымским вопросом, с поправками конституции, с отношением к белорусским событиям. Возникает настоящий, глубокий раскол между сторонниками полярных позиций, – люди начинают говорить на совершенно несовместимых друг с другом языках. Либеральные демократы, левые, патриоты державности, – все они являют собой как-будто различные народы из разных эпох, волею несчастного случая оказавшиеся в одно время и в одной стране.

Впрочем, поляризация может существенно снижаться, – когда люди естественным образом устают от накала политических эмоций и возвращаются в привычный, повседневный трафик бытового существования. Надо полагать, что идеального единства нация достигает при условии, что активность политической идентичности приближается к нулевой отметке. Но тогда уже нет никакого смысла говорить о нации, которая по своему смыслу и завязана на тревогах и вопросах так или иначе понимаемой политики. И мы возвращаемся к тому до-национальному, случайно-совместному бытию индивидов, которое не распадается на фрагменты разве что в силу некоей врожденной инерции.

Да, вероятнее всего, самой определяющей бытийной чертой, позволяющей различным народам существовать весьма длительно, – следует признать именно инерцию. Как видится, лишь заслугой инерции можно объяснить то, что индивиды терпеливо сносят казалось-бы невыносимое совместное бытие; не идут до последнего вслед за «героями»; в принципе не особенно доверяют призыву отвлеченных идей, предпочитая не трансформироваться, но – адаптироваться. В инерцию как-будто подсознательно включен некий здравый смысл, охранительный скепсис, который оберегает от искушения крайними точками и способствует как выживанию, так и сохранению известной, понятной, пусть и не особо «идейной», – идентичности. Инерция способствует тому, что многие «вызовы» истории весьма сплоченно обходятся людьми стороной, – что вызывает презрительные упреки у возвышенных душ. Вспомнить хоть знаменитое пушкинское:

«Паситесь, мирные народы,
Вас не разбудит чести клич!»

Однако в такой сберегающей, «полезной» инерции есть своя оборотная сторона. Она в том, что адаптирующийся и избегающий вызовов народ через некоторое время показывает явные признаки деградации. Как писал Зигмунд Фрейд, коллективные и индивидуальные психические явления функционируют на основе общих психических механизмов и имеют общие черты. И нам хорошо известно, хотя бы уже и по собственному опыту, – насколько отупляющее воздействие на интеллект и волю оказывает пребывание в ситуации замкнутого, повторяющегося действия, в ситуации «конвейера». Там, где ничего не меняется и нет сколько-нибудь заметных импульсов к переменам, – там устанавливается режим оцепенения для всех человеческих способностей. Ровно то же – относительно сплоченного и устойчиво идентифицированного народа. Когда в него не проникают нестандартные проекты будущего; когда он закрыт для новых идей и как чумы сторонится тех, кто несет в себе какое-то инакомыслие, – такой народ становится историческим балластом. А так же – безропотной пищей для тех, кто управляет им по принципу сохранения сплоченности и устойчивости. Однако, если народ пробуждается из этого своего удобного, в принципе, анабиоза, – мы начинаем говорить о нации.

Как известно, существуют два основных взгляда на феномен возникновения нации. Есть эссенциализм (примордиализм), где национальность полагают в качестве некоей неотчуждаемой эссенции, сущности. Здесь в статусе сущностного единства рассматривают биогенетические, географо-исторические и метафизические составляющие людского сообщества. Подход обладает довольно сомнительной рациональной верификацией, но он и не особенно нуждается в ней, – базовым аргументом выступает интуитивное ощущение и проживание «национальной сущности». Затем ощущение переходит в разряд незыблемой внутренней идеи, общий контекст которой выражается в известном слогане: «кровь и почва». Все это отлично подходит для построения больших политических мифов, – собственно, где успешно и используется. Показательный пример с российской современной идеологемой «глубинного народа».

Есть и другой подход – конструктивизм. Здесь уже больше оснований для исследований и сравнений, чем для интуитивного схватывания нации как «вещи-в-себе». Его представители полагают, что источником национального бытия выступают идеи, выработанные (сконструированные) интеллектуальными элитами и получающие распространение среди широких слоев населения страны. Понятно, что в ходе такого процесса все идеи заметно упрощаются, а если влияние элит по тем или иным причинам снизилось, – то и вовсе уходят в забвение. Суть конструктивистского подхода в том, что нация – это не естественно возникшее образование, а проект, плод интеллектуального «воображения» (термин профессора Б. Андерсона). И существует нация не в качестве некой объективной вещи, а в силу того, что определенные проекции удерживаются в сознании и подсознании достаточного количества людей. Эти национальные проекции очень сродни религиозным, – в своем назначении служить стабильным утешительным средством для тех, кто плохо выносит неопределенность и непредсказуемость своей судьбы в этом мире. Но многие ли это хорошо выносят? Проекции жизнеспособны за счет нашей потребности в избавлении от угнетающей и обессмысливающей мысли о бренности всего, к чему мы привязаны.

Если согласиться с этим размышлением, то надо признать, – наиболее предпочтительной для людей будет та идея гражданско-политической субъектности, что предложит им максимум защиты от неопределенности и тревоги. Причем такая защита совсем не обязательно должна иметь примирительный, компромиссный характер в отношении к источникам тревоги. Напротив, гораздо чаще мы встречаем в истории абсолютную бескомпромиссность, жесткую непримиримость к тому, что порождает беспокойство, – будь-то иная нация, иная гражданская позиция или же иная политическая идея. В источнике многих национальных идентификаций лежит неизменный тезис: «Карфаген должен быть разрушен!». Стремление уничтожить базируется на человеческой надежде раз и навсегда избавиться от проблемного вопроса – и обрести желанную гармонию и покой. Этим можно объяснить тот факт, что эпоха становления наций как гражданско-политических субъектов порождает беспрецедентное количество как межнациональных, так и внутренних гражданских войн, достигая своего максимума (на сегодняшний день) в первой половине ХХ века. Поддерживается же склонность к непримиримости параллельным ей ростом сплочения нации, – достижением того эффекта, когда у максимального количества индивидов преобладают схожие чувства, мысли и представления. Сплоченность сообщества создает ощущение несокрушимой силы у типичных его представителей, а это, в свою очередь, порождает волю к победоносному устранению оппонентов.

Но в этом случае, когда нам предстает, кажется, очевидная внутренняя активность решительной и сплоченной нации, – не имеем ли мы дело все с тем же инерционным, конвейерным потоком, состоящим из лишенных самостоятельности элементов-индивидов? Воля людей подхвачена общими для них идеями и импульсами, – но мобилизуется она не изнутри, а в ходе воздействия авторитетных идей, «партийных» директив и вдохновляющих Больших Мифов. Разве не под их влиянием сплочение может сохраняться сколько-нибудь длительное время и давать эффект согласованных действий?

Почему не допустить, что индивиды и без директивного наружного руководства могут находиться в друг с другом в согласовании, в устойчивой кооперации? Вся известная литература, посвященная судьбам и характерам людей, – от древних эпических поэм до современных романов и психологических монографий свидетельствует: человек есть существо по природе непредсказуемое и неопределенное для самого себя. Собственно, потому к нему и не гаснет интерес как искусства, так и науки. Его внутренний мир дает основание для чего угодно, но не для слаженного сосуществования с себе подобными. С этим фактом сложно поспорить. Причина же одинаково как лежит на поверхности, так и живет в самых подвалах человеческого существа. Это – свобода, которая в любые времена почиталась и за самый желанный бонус, и за самое тяжелое бремя. Она конституирует в нас «неуживчивость» с самими собой и «необщительность» с другими, – свойства, которые И. Кант видел определяющими для нашей природы.

Свобода человека обладает многими парадоксальными свойствами, но, наверное, одно из самых странных в том, что она может – отказываться от самой себя. Ни в одной другой природе живых или не живых созданий такой опции не предусмотрено, – отказ от самой себя. Впрочем, парадоксальность здесь состоит еще и в том, что отказ от свободы сам по себе тоже есть акт свободы, – это тоже ее проявление. Мотивов для отказа можно назвать немало, но все же ведущий и объединяющий – мотив выживания. В отличие от свободы, ценность которой совсем не очевидна, – сигнал к выживанию понимают все. И реагируют на него все. Самый известный и прямой путь к выживанию – практика сплочения перед лицом того или иного риска. Сплочение же требует отказа от неуживчивости и необщительности, – по меньшей мере на тот срок, пока риск представляется актуальным. Соответственно, оно требует отказа от свободы, переноса акцентов с внутреннего мира индивида, с его неразрешимыми загадками, – на мир сообщества, нации или племени, где мысли и энергии согласуются вокруг центральной задачи – выжить.

А дальше, – варианты того, что происходит, когда человек совершил переход от внутреннего мира с его неуживчивостью, – к сплочению. И первый, едва ли не единственный, исторически хорошо нам знакомый вариант, – подчинение свободной внутренней природы перед той или иной корпоративной доктриной. Здесь практически всегда нужен руководящий лидер, авторитетная элита и нисходящая откуда-то извне идея. Нужен призыв, магический толчок. Люди приходят в активность от сильного внешнего источника, который способен пробуждать и направлять их эмоции и аффекты, – о чем убедительно говорит классик психологии толпы Густав Лебон.

В таком случае нация, образованная идеями и волей лидеров, – является не субъектом, движущимся к цели, – а направляемым к ней объектом. Не она обладает властью, а напротив, – сила харизматичных вождей и гипнотических образов властвует над ней. Так же идет постоянная работа Большого Мифа, который ставит на поточное воспроизводство известные истины: «опасность нарастает!», «мы в осажденной крепости!», «в единстве наша сила!» и т.д.

Главная задача в том, чтобы сплочение не распалось, чтобы индивид не вышел из рядов, не перестал быть тактической единицей. Для этой цели Большой Миф использует бесчисленные варианты бинарных оппозиций (концепция К. Леви-Стросса), где в главных ролях выступают: положительное, родственное «Мы», – и негативное, чужое «Они». Само по себе мышление через оппозиции свойственно и отдельно взятому индивиду. Но по той мере, в которой индивид имеет открытым и свободным свой внутренний мир, – оппозиции тоже довольно свободно и непредсказуемо перемещаются и трансформируются. Совсем другая история с коллективными «оппозициями сплочения», – они должны быть отчетливыми и устойчивыми, – иначе как удерживать общий строй?

Кроме того, при вариантах национального сплочения, – бинарность часто получает весьма радикальный характер, – чужие «Они» представлены не просто как чужие, отдаленные, но – потенциально враждебные, по-умолчанию опасные. И это эффектно срабатывает, если вспомнить о том градусе непримиримости и насилия, что сопровождает историю наций хотя бы последние пару столетий. Идейные, «партийные» центры, из которых установки на радикальные оппозиции транслируются, – могут действительно собирать вокруг себя внушительное количество индивидов. Когда же это количество достигает определенного масштаба, то у всех его представителей, от рядовых участников до лидеров, – возникает ощущение безусловного, тотального единства. И тогда они с особенной внутренней убежденностью чувствуют и считают себя – нацией.

* * *

То, что мы сейчас описываем, – есть наиболее известный, классический вариант формирования сплоченного сообщества. Подходит ли под это описание то, что мы наблюдаем сейчас в Беларуси? Люди не имеют прямого влияния от своих вождей, находящихся или в изоляторах, или в эмиграции; не имеют убедительной партийной политической программы, а так же нет у них и каких-то отчетливых идеальных проекций, ясных образов будущего, на которые можно делать ссылку. Люди ориентируются сами на себя, на какое-то внутреннее, скрытое от прямой рефлексии свойство, которое, тем не менее, – обеспечивает потрясающий эффект сплоченности. Они даже еще не полностью соотнесли избивающих и терроризирующих их «силовиков» с отчетливо оппозиционным, враждебным – «Они», – и продолжают взывать к совести «государевых слуг». Но при всем этом у них явственно ощущается присутствие какого-то абсолютного, гипер-глобального «Мы», – причем и тогда, когда они находятся поодиночке.

Очевидно, классическая теория формирования нации здесь не работает. Тогда что: мы имеем дело с каким-то особенным, новым феноменом национального сознания, которое не нуждается в известных идейно-элитарных стимуляторах? Или здесь дело вообще не в национальном? Посмотрим, какие требования озвучивает белорусский Координационный Совет Оппозиции. Это максимально общие требования, которые так или иначе проявлены в словах и лозунгах тех многотысячных демонстрантов, что еженедельно выходят на улицы белорусских городов.

1. Прекращение политического преследования граждан республики Беларусь со стороны властей, возбуждение уголовных дел, привлечение виновных к ответственности.
2. Освобождение всех политических заключенных, отмена неправомерных судебных постановлений, выплата компенсаций всем пострадавшим.
3. Признание выборов 9 августа 2020 года недействительными. Проведение новых выборов по международным стандартам с новым составом всех комиссий по выборам, включая Центральную комиссию.


По сути все это означает две простые, понятные вещи: прекращение насилия над гражданами и возможность для граждан проявлять свободную волю в выборе путей собственной страны. Эти вещи, конечно же, имеют прямое отношение к области политического, – но по своей сути это не столько политика, сколько ценностная философия, или, скорее, – нравственная философия. Речь здесь идет о вопросе статуса человека в мире, – о ценности человека и его свободной воли. И это уже не только про Беларусь. Это вообще про человека. Про то, что важнее: государство с его «суверенитетом» и стабильностью, – или люди с их свободами, эмоциями и персональной моралью.

События Беларуси есть, по существу, активация двух известных тезисов из Эпохи Просвещения. Первый, важнейший, озвучен был когда-то Иммануилом Кантом: «относись к человеку всегда как к цели и никогда — как к средству». И второй, последующий из первого в том случае, когда первый не исполняется: «каждый народ имеет право на восстание и сопротивление тирании». Это было сказано Джоном Локком.

В наши времена, когда воля индивидов во всех уголках мира де-факто подчинена тем или иным корпоративным системам: государственным, рыночным, идеологическим, – происходящее в Беларуси есть восстание людей против самого принципа системы; против того машинного, технократического производства жизни, которое человека воспринимает как средство к собственному влиянию. Это не просто восстание против конкретного тирана, – но революция Просвещения, где мораль общества индивидов выступила против системной целесообразности, против того, чтобы человек превратился в исполнительную часть системы, – как произошло это с «государевыми слугами» нынешней белорусской власти. И все это уже выходит за пределы национального самоопределения.

Как нам назвать происходящее? Возможно, как пробуждение морального императива в небывалом еще массовом масштабе? Как гуманистическую революцию, сплачивающую людей не по политическим форматам, а по какому-то единому экзистенциальному чувству? Не похоже ли это на тот всеобщий, смешивающий самые различные политические силы поток российского протеста в 2011 году, когда люди вышли на улицы и площади за свободу своего выбора? С той разницей, что белорусы зашли в своей нравственной последовательности намного, намного дальше.

Так или иначе, но факт, что события Беларуси есть сейчас самый передовой фронт того гуманизма, который еще сохранился в качестве внутренней, подсознательной правды нашей цивилизации.