Эпидемии в России в середине 16 века.

Традиционно принято считать, что главная причина хозяйственного кризиса, обрушившегося на Русское государство в конце 1560-х годов, носила субъективный характер. Рост податей и повинностей, налагаемых государством на крестьянские хозяйства, хищнический интерес вотчинников и помещиков, которые выколачивали из порученных их ведению землепашцев всё увеличивавшийся оброк, натуральный и денежный, вкупе с барщиной — всё это вело к упадку русской деревни. Но только ли в этом заключалась проблема? Не наложились ли субъективные факторы на факторы объективные, став той самой последней соломинкой, переломившей спину верблюду?

В поисках ответа обратимся к свидетельствам эпохи и посмотрим, какие события нанесли удар не только по жителям русских городов и сёл, но и по войскам, осаждавшим Ревель.

Первый звоночек

Природные аномалии, которые приводили к хлебной дороговизне, голодовкам и, как следствие, к ослаблению иммунитета населения, рано или поздно должны были породить волну эпидемий и мора. Долго ждать их пришествия не пришлось.

Осенью 1551 года Псков поразила эпидемия. Если верить летописям, с октября по ноябрь она привела к смерти 7500 псковичей:

«С седьмого четверга октября до седьмого числа положиша в скуделницу 4 тысячи 8 сот и покопаша, и после того в месяц и в три дни, ноября до 9-го числа, положиша в новоую скуделницоу 2000 и семь сот и покопаша».

Всего же «в год положили оу скоуделницах пол третьяцать тысячь» человек, — с горечью констатировал псковский книжник. Размах эпидемии в Пскове настолько напугал новгородские власти, что при первых же признаках появления болезни в городе в октябре 1551 годе они потребовали от псковских гостей немедля покинуть Новгород, угрожая в противном случае сжечь их вместе с их товарами.

Увы, эти суровые меры не помогли, и 7061 вместе с 7062 годом (1552–1553 и 1553–1554) новгородцам и псковичам запомнились новым «Божиим наказанием». По сообщению Львовской летописи, в эти два года на Псковщине и Новгородчине умерло от эпидемии 500 000 человек. Цифра эта, конечно, преувеличенная — для книжника она явно означала некое «великое множество», которое и не сосчитать. Однако вряд ли стоит сомневаться в том, что мор, постигший тогда русский северо-запад, действительно был чрезвычайно силён. Во всяком случае, согласно дозорной книге Софийской стороны Великого Новгорода за 1586 год, в 1560-х годах здесь пришло в запустение 67 дворов. Позднейший «Мазуринский летописец», автор которого при составлении хроники использовал более ранние по времени новгородские летописи, детализировал сведения о том, как протекала эпидемия в Новгороде. По его словам, эпидемия в Новгороде Великом, в Старой Руссе и по новгородским волостям и пригородам началась в июле 7061 года (1552–1553), в августе усилилась и длилась «от Семеня дня до Николина дни осеннего», то есть с 1 сентября по 6 декабря. За это время умерло, если верить летописцу, 279 594 человека. Среди них были, судя по всему, новгородский наместник князь Д.И. Шкурлятев и его меньшой сын Фёдор пяти лет от роду.

Происхождение мора не является загадкой. В Псков он был занесён из соседней Ливонии, а туда попал из Германии, где как раз в эти годы свирепствовала эпидемия чумы, которая явилась сюда из Венгрии вместе с солдатами, воевавшими с турками в Трансильвании. Ливонский хронист Б. Рюссов в истории Ливонии писал:

«В 1549 году Иоанн ф[он дер] Рек[к]е стал магистром ливонским; в правление этого магистра заразительная чума, начавшаяся ещё при прежнем магистре, свирепствовала по всей Ливонии в продолжении пяти лет».

То, что это была именно чума, подтверждает и псковский книжник. По его сведениям, тогда в городе и по волостям «мроша многие простыа люди железою». То есть перед нами, скорее всего, хорошо известная по предыдущим эпидемиям и в Европе, и на Руси бубонная чума. Впрочем, есть предположение, что это была эпидемия сыпного тифа.

Отметим также, что загадочная болезнь Ивана Грозного, случившаяся в то время, от которой он едва не умер и которая послужила причиной острого политического кризиса в Москве, явно была связана с этой «ливонской» эпидемией.

«Явилося лихое поветрее: умирали люди знаменем…»

Мор начала 1550-х годов, как оказалось, был не более чем своего рода репетицией перед явлением ещё более грандиозного бедствия. В 1564–1566 годах эпидемия бубонной чумы прокатилась волной по Испании, Франции, Англии, Швейцарии и Германии. Похоже, что и на этот раз этот мор имел турецкое происхождение: и на Балканах, и в Средиземноморье шла объявленная и необъявленная война христиан с мусульманами. А раз волна докатилась до Германии, то недолго было ждать её и в Ливонии, Польше и Литве. И вот Бальтазар Рюссов пишет в своей хронике:

«Весною 1566 г. снова начался в Ревеле чумный мор, показавшийся прошлой осенью, и свирепствовал не только в городе, но и во всей земле; от него умерло много знатных людей, также как простого народу».

Польский же хронист Матей Стрыйковский писал, что попытка великого литовского гетмана Миколая Радзивилла Рыжего отбить осенью 1564 года взятый русскими Полоцк обернулась неудачей во многом по причине того, что не удалось доставить к городу литовскую осадную артиллерию: в Великом княжестве начался мор, который продолжался несколько лет.

Ждать, когда мор перейдёт границу и доберётся до Руси, пришлось недолго. Ещё в 1564 году в Полоцке вспыхнула смертоносная эпидемия — возможно, цинги или тифа — от которой, по словам псковского летописца, «много людеи мерло и детеи боярских». Эта оставшаяся неизвестной болезнь стала провозвестником новой, более серьёзной и масштабной. В следующем году болезнь снова объявилась в городе и приняла нешуточный размах.

«Того же лета, тое же осени, был мор в Полоцку, много людеи вымерло, а архиепископ Трифон преставися полоцкои, и был мор о Николина дни до осеньняго (то есть до 6 декабря — прим. авт.), да престал», —

записал псковский летописец.

С началом зимы, морозов и снегов мор как будто приутих, однако по весне «оттаял» и перекинулся на другие города. Весной он объявился в важной пограничной крепости Озерищи, недавно отбитой у литовцев, и в ней

«вымерло много, мало осталося: по том прииде мор в Луки и в Торопец и в Смоленско и по многим местом гнев божии был велик».

Лебедевская летопись дополнила картину бедствия новыми красками:

«На Невле, на Луках Великих, в Торопце, и многие люди знамением умирали; в Полотцку же и в Торопце на посадех и в уезде попы вымерли и не было кому и мертвых погребати; а посыланы попы в те городы из ыных городов…».

 

Власти предпринимали меры по борьбе с заболеванием: карантин, заставы на дорогах, сожжение домов с умершими и их имуществом. Ничто не помогало. В сентябре 1566 года мор охватил уже всё северо-западное пограничье, и массовая смертность наблюдалась в широкой полосе от Новгорода до Смоленска. Летопись сообщала:

«Того же месяца Сентября [1566 года] в 10 день писал к государю царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии из Великого Новагорода Пимин архиепископ Великого Новагорода и Пскова, что в Великом Новегороде появилося лихое поветрее на посаде на штинадцати улицах, многие люди умирают знаменем».

Вслед за дурной вестью из Новгорода в Москву пришла другая, ничуть не лучшая, из Смоленска:

«Писали из Смоленска владыка Семион да боярин Петр Васильевич Морозов с товарыщи, что Сентября месяца появилося лихое поветрее, в городе в Смоленску и на посаде, умирают многие люди знаменем».

Составитель летописи сообщал, что

«таково же Божие посещение было в городе и на посаде, что вымерли от священнического и иноческого чину и посадские люди з женами и з детми и боярские люди, безчисленно их померло, и многие домы затворилися и церкви многие без пения были; также и в уезде поветрее было немало».

Поветрие закончилось лишь к марту следующего года. Если верить Вологодской летописи, то в Смоленске тогда вымерло больше половины населения.

В Новгороде болезнь набрала силу и бушевала в городе и его окрестностях восемь месяцев, утихнув лишь к 1 мая 1567 года. Нанесённый этой волной удар превзошёл последствия предыдущей эпидемии начала 1550-х годов. Например, в писцовой книге дворцового села Паозерье с деревнями в новгородской Шелонской пятине, составленной в 7081 (1572–1573) году, было отмечено, что с 7061 (1552–1553) года здесь опустело 136 деревень. 51 деревня была записана как брошенная без указания причин и года запустения (видимо, узнать о судьбе прежних жильцов было не у кого), а 53 обезлюдели от мора, причём 34 из них — именно в 7075 (1566–1567) году. Высокой, из ряда вон выходящей, была в этот год смертность и в самом Новгороде: на Софийской стороне в 7060–7084 годах опустело 45 дворов из 196.

Вторая волна

Опустошив северо-запад, чума двинулась на восток, к Москве. О её приближении в столице узнали в самом начале сентября 1566 года, когда Иван Грозный получил известие:

«сентября в 1 день в Можайску на Добрейском яму явилося лихое поветрее: умирали люди знаменем 

 

По царскому указу были немедленно приняты жёсткие меры по предотвращению дальнейшего распространения болезни и недопущению её в Москву:

«Государь царь и великий князь заставу и сторожу велел кругом того места учинити крепкую, ис тех мест никаких людей в Москве и в Московьские городы пропущати не велел».

Казалось, беда миновала, и «Божиим милосердием того же лета в тех местех то лихое поветрее утишилося». В следующем году старец Иосифо-Волоколамского монастыря Игнатий Зайцев записал, что в том году «был мор да не велик». Эпидемия как будто пошла на спад, и люди вздохнули с облегчением — пронесло.

Увы, вскоре эта искорка надежды погасла. Чума копила силы и осваивалась на новых землях, и в следующем 7077 (1567–1568) году ударила снова, и ещё как! Игнатий Зайцев пометил в своём летописце, что

«на Москве и по многым городом мор был велик. В Иосифе монастыре преставились 53 браты да слуг и детей и шьвалей много вымерло».

В следующем году мор не прекратился, а напротив, набрал силу, захватывая всё новые и новые города и волости. «Того же году был мор великой во всю землю Рускую», — записал в летописце соловецкий старец Пётр Ловушка. Похоже, в этом году эпидемия имела размах если не равный, то немногим меньший, чем в 7075 году. Данные писцовых книг по Новгороду показывают, что на Софийской стороне опустело 40 дворов. Не исключено, что от этой болезни скончались и две жены Ивана Грозного — Мария Темрюковна и Марфа Собакина.

С наступлением зимы болезнь не прекратилась, как это обычно бывало прежде, а продолжилась и в следующем 7079 (1570–1571) году. Очевидно, на чуму наложились последствия сильнейшего голода, охватившего Русскую землю. Ослабленные люди не могли сопротивляться болезни, и вместе два всадника Апокалипсиса продолжили свою смертоносную работу. Ежедневно жители городов и деревень умирали десятками и сотнями. В Устюге, согласно летописи, в тот роковой год «от прыща и железы» — возможно, бубонной чумы — «на посаде померло, скажут, 12 000, опроче прихожих». В Москве же, сообщал великому князю литовскому и королю польскому Сигизмунду II немецкий авантюрист Альберт Шлихтинг, летом–осенью 1570 года от болезни ежедневно умирало по 600, а то и больше, до тысячи, человек. По свидетельству другого немца, Генриха фон Штадена, для захоронения умерших от эпидемии

«вокруг города Москвы в поле вырыли большие канавы и скидывали туда мёртвых без гробов — 200, 300, 400, 500 — в одну кучу».

О размерах потерь в Москве косвенно говорят и цифры переселённых по царскому указу в столицу новгородцев и псковичей: первых было полтораста семей, вторых — пятьсот. Понятно, что в Москву переселялись «вятшие», а не «черные» люди, и если среди «лучших» московских людей, купцов и зажиточных ремесленников умерло несколько сот человек, то каковы были потери среди чёрного люда?

Ничуть не лучше обстояли дела в Новгороде. От чумы умирало так много людей, что похоронить их должным порядком, по-христиански, не было никакой возможности, так что снова, как и в 1552–1553 годах, умерших погребали в братских могилах, наспех вырытых за городом. Согласно летописной записи,

«сентября (1570 года) в 20 день в неделю за городом у Рожества Христова на Поле всем Новым Городом всими семи соборы отпевал умерших над скудельницею, и загребли скудельницю, а душ в тои скуделницы 10 тысяч…».

И по весне следующего, 1571 года, в Новгороде продолжали рыть братские могилы и хоронить в них умерших от чумы.

Эпидемия напрямую сказалась на ходе военных действий. Бальтазар Рюссов писал в своей хронике, что чума свирепствовала и в лагере русских войск, вместе с отрядами вассала Ивана Грозного, ливонского «короля» Магнуса, осенью–зимой 1570–1571 годов осаждавших Ревель. Оттуда она перебралась в город и беспощадно истребляла тамошних обитателей до самой весны 1571 года.

Масштабный мор продолжался, по меньшей мере, до поздней осени. В конце октября 1571 велено было:

«Которые люди есть на них знамя смертоносное, у церквни погребати не велели, и велели их из Новагорода выносити вон за город в деревню на Водопиянова на шесть верст по Волхово вниз».

Сохранялись в городе и жёсткие карантинные меры: по приказу властей

«поставили заставу по улицам и сторожей, в которой улице человек умрет знаменем и те дворы запирали и с людми и корьмили тех людеи улицею».

Священникам строжайше запрещалось тех людей «покаивати» — в противном случае «ино тех священиков велели жещи с теми же людми з болными».

Лишь в ноябре 1571 года царский эмиссар Григорий Боросов, опросив новгородских игуменов, священников и старцев, сообщил в столицу, что всё, «мору нет нигде». Примерно в то же время, с началом зимы, мор постепенно стих и в других русских городах. Во всяком случае, в 1572 году русские источники не упоминают о продолжении болезни в прежних масштабах. Эта напасть ушла в прошлое. Но была и другая. Голод и неурожай.