К 22 июня. Рассказ "Родовая метка"

 Три недели, целых три недели катили через хутор, вздымая завесы пыли, пустые грузовики, а навстречу им, завывая моторами, поскрипывая кузовами, шли тяжело нагруженные зерном. Три недели и днем и ночью доносил ветер стрекотание комбайнов, а ночью по небу плыли отсветы бессонных фар. Три недели у стариков и ребятишек, а только они и оставались в хуторе - не было других разговоров кроме как: сколько скосили, да как принимает элеватор. Целых три недели дед и Наталья жили вдвоем и ждали своих. Остальные Зароковы, по уличному, Меченковы, жили на полевом стане в степи. Отец и двое старших работали на комбайнах, а младшие, десятилетние близнецы Ванька и Санька, помогали слесарям летучей техпомощи. У них и прозвище было одно на двоих « Подай-принеси»

Трудно дались Наталье эти три недели. Особенно тягостна была тишина. Не звенела в буфете посуда от отцовских шагов, не грохотал в комнате старших магнитофон , не шушукались , не хихикали, не топотали «Подай-принеси», а главное не слышен был веселый ласковый мамин голос. Радио да кот - вот и все Натальины собеседники. Потому что дед, сидя под старой раскидистой вишней на вытертой до лакового блеска скамеечке, молчал, словно и сам был деревянный. Молчал да глядел, не мигая на багровое закатное солнце, да гладил коричневой жилистой рукой изнемогающего от счастья кота.
- Скучно с тобой, дядунюшка. Ты хошь бы разок словечушко сронил, - не раз говорила ему в сердцах Наталья, - Про такое сразу в газетах и по телевизору бы передали. Дед Меченков заговорил! - но дед только виновато улыбался в ответ и все равно молчал.

И вот в конце третьей недели, забежал к ним на баз знакомый шофер, выдул, без роздыха, ковшик ледяного грушевого взвара и сказал:
- Все! Конец страде! Ваши завтра к вечеру будут. Просили переказать: - мол, баню топитя!
Как ни собиралась Наталья встать пораньше, а дед ее опередил. Когда она проснулась, дед колол на баню дрова. А уж когда он воды наносил, да борща с бараниной наварил такого, что от одного запаха за ушами ломило - неведомо. Он и блинов напек. И на широкий стол натаскал столько всяких баночек с маринадами, соленьями да вареньями, что на столе стало тесно.

И вот приехали! И сразу дом наполнился шумом криком, хлопаньем дверей, разговорами. Мама - большая, горячая от степного солнца - чуть не задушила Наталью поцелуями. Отец уколол трехнедельной бородой, братья защекотали черными от загара и въевшегося мазута длинными хватучими ручищами. Отец прямо на улице скинул сапоги, рубаху и со стоном нырнул в баньку. Старшие братья, было, сунулись за ним и дедом, тут же на карачках выползли обратно на волю. Пар придавил. Отец и дед были парильщики лютые! Не меньше чем через час, опасливо поеживаясь, старшие братья пошли махать вениками, все же не рискуя подняться к отцу и деду на полок.

Вслед за старшими мать погнала в баню «Подай - принеси», которые норовили удрать со двора, не помывшись. В бане близнецы попали в железные руки старших братьев. И Наталье их даже жалко стало, потому уж больно выли они, не желая париться и драить хозяйственным мылом свои бритые макушки. Наталья с ног сбилась, подавая в баню ковшики с квасом и взваром.

Наконец, четверо ее братьев вывалились из бани. Старшие крепко поели, отдышались и, с расчесанными, пахнущими импортным шампунем чубами, в фасонистых рубашка, в джинсах и кроссовках, сунув подмышки магнитофоны, отправились к клубу на дискотеку. Младшие, наглотавшись борща и закусив арбузом, покатили на велосипедах купаться, не обращая внимания на угрозы матери, что ежели от них тиной будет вонять она их заставит мыться до утра.

Мать два раза подогревала борщ, сердилась, а отец с дедом все молотили друг друга вениками. Наконец, мама не выдержала - распахнула настежь дверь предбанника!
- А вот я вас сейчас, голяками, на улицу повыкидаю!

Наталья смеялась, но глядя на маму, такую сильную и крепкую, верила, что она, пожалуй, и вправду может выкинуть из бани и деда, и худого мосластого отца. Наконец, отец и дед, цепляясь за стволы яблонь, доползли до стола и рухнули без сил у самовара.
- А что, дочушка, пойдем, что ли со мной мыться? - спросила мама. Наталья от радости даже румянцем вспыхнула. Обычно ее мыли в корыте, а тут мама позвала мыться вместе. Значит, она уже большая!

Мама, красивая, большая, со жгутом черной косы, чуть не в руку толщиной, скинула одежду, светя в полумраке предбанника белым не тронутым загаром телом, и Наталья, любуясь ею, вдруг увидела на мамином правом бедре замысловатый шрам.
- Ой, чего это у тебя?

- Это? - спросила мама, дотронувшись до шрама рукой, - А ты что ли раньше не видела?

- Не...

- Это метка такая. Тавро конское. Видишь - подкова, а тут звездочка, а тут номер.

- Кто же это сделал! Ведь больно, небось, было!

-Али я никогда не рассказывала? - спросила мама, усаживаясь рядом с Натальей, - Ведь и верно. Ты маленькая была, что рассказывать, а вот теперь вон какая вымахала. Невеста! И голос у мамы зазвучал грустно.

- В сорок первом году война началась. Я - совсем крохотная была. Не все помню... Помню только куст черный и огонь. А это и не куст был, а взрыв. Бомба в наш курень попала. Там одним махом и мама и сестры и братишка пропали! Они в погребе сидели ,а я за щенком в огород побежала. Я самая младшая была. Меня волной взрывной вдарила, я через грядки перелетела , на землю мягкую упала. Огород помню и щенка помню. ... Оглянулась, а дома вовсе нет.

А батя в это время на конном заводе был. Он ведь у нас коневод знаменитый, тренер скаковых лошадей был. Прискакал он из степу, а замест дома - воронка. Только меня одну в огороде отыскал. И до того после за меня боялся, что с рук не спускал. Я маленькая была, так он меня все за спиной в башлыке возил. Так мы с ним и казаковали - гнали племенных коней на Алтай. А как отогнали, так ему повестка, на фронт, а мне в детдом.
- Как в детдом?
- А куда же? На Дону, здеся, - немцы. Родни у нас никого. Все остальные еще в гражданскую побиты. Так что одна дорога в детдом. Вот батяня и понял, что навек со мной расстается. Даже если жив останется, не найдет меня, мала я и фамилии не помню Тут они как раз последних племенных коней клеймили. Я как раз возле костерка спала, где тавры калили.

Мать поднялась, стала собирать мочалки, тазы.

- Ну вот, батяня взял, которое поменьше, да и приложил. Чтобы значит метка была..
- Уммм, - застонала Наталья, закусив кулачок.
- Да что ты, что ты ... - сказала мать, обнимая девочку. - Он меня только про этой метке и отыскал после войны. Особая примета, других то нет. А у меня уж и другое имя и другая фамилия была. Всю страну, дедунюшка наш, объездил, а меня отыскал... Я уж в седьмом классе училась.

Они сидели в остывающей бане. Наталье виделась чужая холодная осенняя степь, темное небо с незнакомыми звездами и казак в длинной шинели с горбом башлыка на спине, что наклоняется с раскаленным тавром над спящей девочкой.
- Мам, а если бы он тебя не нашел, мы бы у тебя были?
- Нет. Никакой бы радости у меня, без вас, в жизни не было бы.

...Уже начало темнеть, когда они вышли из бани. Отец в гараже стучал по железу. Яркая лампочка, что горела над верстаком, была желта, как выползшая из-за кружевных верхушек яблонь луна. Дед в белой рубахе, как всегда, сидел на своей скамеечке под вишней. Наталья подошла и села рядом.

Ровное тепло шло от дедовского плеча. Коричневые жилистые руки его покойно лежали на коленях. Наталья скинула с головы полотенце и легла на дедовы руки щекой.

- Дядунюшка.... - сказала она тихонько - Я, нонь, видала мамину метку.... Помолчала и добавила, - Теперь я знаю почему ее «Меченкой» зовут, а нас - «Меченковы»
Дедовы руки еле заметно напряглись.
- Ты у меня, дедунюшка, самый, что ни на есть лучший, на свете. Изо всех...лучший.
Горячие капли упали Наталье на щеку.
- Это пот, - сказал дед, пытаясь стереть их жесткой ладонью со щеки, - Посля бани...
 - Уж хоть бы ты не врал! Врать то совсем же ведь не умеешь... - сказала Наталья, -Ты уж лучше молчи. Она перехватила дедову руку и поцеловала в темное переплетение жил.

Борис Алмазов. Из книги "Старые да малые"