Закат Америки в 21-ом веке ( социЭлизм )

   Мы живем в эпоху, ознаменованную победным наступлением эгалитарной идеи. Начиная с Жан Жака Руссо и Французской революции в странах Европы один за другим рушились сословныебарьеры. Исчезали сеньоры, графы, князья, дворяне. Избирательные права предоставлялись любому бедняку. В странах Азии шла и до сих пор идёт упорная и во многом успешная борьба с системой каст. Люди отдавали и отдают свои жизни в борьбе с расовым неравен­ством. Горячие страсти вызывает борьба за равенство женщин с мужчинами. Весь мировой коммунизм черпал свою мощь из им­пульса, направленного на преодоление неравенства имущественного.

   За неравенство рубили головы гильотиной, расстреливали в подвалах ЧК, душили голубыми пластиковыми мешочками в полях Камбоджи. Наличием социального неравенства объясняли иоправдывали бандитизм, терроризм, поджоги, пытки. Источники любого неравенства подвергались въедливому исследованию и враждебно-презрительному истолкованию. Даже самые безжалостные деспоты 20-го века не решались украсить себя короной или мантией, но появлялись на трибунах в таких же пиджаках, кителях, френчах, гимнастёрках, какие носили их подданные.

   И в разгар этого победного и грозного марша просто страшно вдруг встать и напомнить простую, всем давно известную, но вот уже двести лет отодвигаемую на задний план, истину:

   В ИНДИВИДУАЛЬНОМ ПЛАНЕ ЛЮДИ ОТ ПРИРОДЫ НЕРАВНЫ.

   Они неравны по уму, они неравны по энергии, они неравны по таланту, по художественной одарённости, по жажде свободы, они неравны по целеустремлённости, по волевому потенциалу.

   Они неравны потому, что Хозяин жизни даёт при рождении одному "пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе" (Матфей, 25:15).

   Все это знают, но вслух об этом говорить нельзя. Неоспоримый этот факт не должен приниматься во внимание ни при каких рассуждениях о совместной жизни людей на Земле, ни при каком планированиисоциальных институтов. Простую эту истину стыд­ливо огибает всякая мысль, всякое слово, всякий оратор и писатель.

   Раньше, вплоть до конца прошлого века, таким жеумолчанием было окутано всё связанное с эротикой, с сексом, с плотской природой любовного влечения людей друг к другу. С одной стороны, любовь прославлялась и превозносилась как чувствопрекрасное и возвышенное. О ней пели певцы на оперной сцене, о ней писали поэты, она наполняла романы. С другой стороны, всегда оставалась какая-то тайна и недоговорённость. Нельзя было вслухобсуждать, чем занимались Ромео и Джульета ночью, под пенье то ли соловья, то ли жаворонка. Было бы верхом неприличия, если бы Евгений Онегин уточнил, от какой "беды" он предостерегал Татьяну Ларину, когда призывал её "учиться властвовать собою". Вообра­жение читателя должно было само дорисовать утехи Печорина с похищенной им несовершеннолетней черкешенкой.

   Но вот прошло каких-то двести лет — и что стало с главной тайной любви?!

   Могли ли люди прошлого столетия вообразить, что их пра­внукам в школах будут читать лекции о половом акте и раздавать бесплатные презервативы?

   Могли ли ценители литературы предвидеть, что мировая слава придёт к писателю, который опишет, как бёдра двенадцатилетней падчерицы героя приходят в соприкосновение с его пульсирующиморганом?

   Могли ли члены Американского Конгресса поверить, что в этом святилище государственной мудрости будут кипеть споры об абортах и демонстрироваться огромные плакаты с изображениями окровавленных зародышей?

   Каким состраданием и отвращением прониклись бы члены Верховного суда, если бы узнали, что их наследникам придётся рассматривать дело, в котором в качестве главного объекта будетфигурировать пенис находящегося у власти президента?

   Кажется, в наши дни не осталось запретных тем. Все покровы сорваны. Само понятие "стыдливость" превратилось в анахронизм. Можно писать, говорить, рассуждать на любую тему, под любымуглом, с любой степенью откровенности.

   Обо всём — но только не о врождённом неравенстве людей.

   Этот неоспоримый и всем известный факт сделался таким же "табу", каким раньше были "вопросы пола".

   Если каракатица внезапно выпускает чернильное облако, мы догадываемся: что-то её испугало.

   Если общественное сознание, свободно, то есть без принужде­ния со стороны инквизиции, Звёздной палаты, Сыскного приказа, гестапо, КГБ, прячет под покров стыдливой тайны тот или иной общеизвестный факт, это скорее всего говорит о том, что оно ощущает серьёзную опасность в открытом обсуждении его.

   То, что мы называем общественной моралью, всегда представ­ляет из себя некую шкалу ценностей, принятых данным народом в данный исторический момент. Если шкала устойчива и прочна, есть надежда на длительный и устойчивый мир в обществе. Если в ней обнаружатся трещины и противоречия, всё здание начнёт шататься. И это вызывает у нас вполне оправданный испуг. Но не дай Бог если мы заметим, что какие-то из восхваляемых нами ценнстей-идеалов оказываются во враждебном противостоянии друг с другом. Тут уже дело пахнет катастрофой.

   Если мы вглядимся в эти два главных табу последних двух веков — эрос и врождённое неравенство, — мы увидим любопытное сходство между ними: и то, и другое табу находятся в точке, где ощущается опасное сближение двух главных ценностей, превозно­симых общественной моралью.

   В прошлом веке превыше всего восхвалялись две вещи—ДОБРО и ЛЮБОВЬ. И окутанный стыдливым молчанием эрос был именно темопасным перекрестком, где двум главным идеалам грозило столкно­вение.

   В наше время в свободных обществах культ абстрактного "добра" оказался сильно потеснен культом справедливости. Рядом со "справедливостью" уверенно вырастает кумируспеха. "Желаем вам достичь успеха!" — говорят ораторы выпускникам в школах. Не "счастья", и уж тем более не "стать хорошими и достойнымилюдьми", но — успеха. Успех как бы автоматически приравнивается к счастью и таким образом приобретает статус одного из основных прав, включённых в Конституцию США: "pursuit ofhappiness" (погоня за счастьем) превращается в "pursuit of success" (погоню за успехом).

   Справедливость и Успех прекрасно могли бы идти своими параллельными путями, если бы способности и силы людей были равны. Но существует врождённое неравенство людей, которое в любой момент грозит сделать Справедливость и Успех несов­местимыми, — и этот камень преткновения окружают чернильным облаком испуга, неписанным кодексом политической и этической корректности, стыдливым умолчанием.

   Рассмотрим всё это чуть подробнее.

   Откуда вырастает несовместимость Добра и Любви?

   Она вырастает из самой природы этих двух чувств, двух идеалов. Ибо природа Добра—всеохватна, бескорыстна, направлена непременно на всех людей. Природа любви-влюблённости—индиви­дуальна, эгоистична, направлена на одного в ущерб всем остальным.

   Если я горячо влюблён в кого-то, я пойду на всё, чтобы отнять предмет своей любви у других, оградить, оставить для одного себя. Если я влюблён, я, конечно же, отвергну притязания тех, кто, влюбившись в меня, пытается оторвать меня от предмета моей любви. Страдания отвергнутых, страдания нелюбимых, страдания неудачливых соперников вольются в океан мирового Не-Добра — но что мне до этого?

   Однако, если Любовь и Добро представляют угрозу друг для друга, что же мы будем делать? Неужели надо отказаться от того или другого?

   — Да, — решительно отвечал Лев Толстой. — И нет никаких сомнений, что отказаться надо от Любви во имя Добра. Я объясню вам, что Иисус Христос всюду, где говорил "любовь", на самом делеимел в виду Добро. Я объясню вам, что самый знаменитый певец любви — Шекспир — на самом деле очень плохой писатель, и все другие воспеватели любви — немногим лучше. Я покажу вам на собственном примере, как надо бороться с любовью во имя Добра — стану жить с нелюбимой женой до конца и постараюсь разлюбить юбимых дочерей, ибо любить кого-то одного — ущерб и обида для всех остальных.¹

   Толстому вторит Владимир Соловьёв. "Добро определяет мой выбор в свою пользу всею бесконечностью своего положительного содержания и бытия, следовательно этот выбор бесконечно опре­делён, необходимость его была абсолютная, и произвола в нём — никакого."² А если раздаются где-то сладкие голоса поэтов, не отдающих должного Добру (Пушкин, Лермонтов и др.), то это просто несчастные души, поддавшиеся гордыне и погубившие себя навеки.

   Русское общество потому и ощущало серьёзную опасность в проповеди своих главных философов, что они отказывались закрывать глаза на грозное противоречие, отказывались участвовать в сговоре умолчания. И опасения эти были не напрасны. Исследо­вание краеугольных постулатов моральных ценностей нанесло не меньший ущерб всей структуре российского государства, чемреволюционная пропаганда социалистов и либералов.

   Но, к счастью или к несчастью, жизнь берёт своё и обтекает даже самых опасных искусителей, как река обтекает камни. Люди возвращаются в привычное русло своей жизни, где все неразре­шимые противоречия и вопросы окутаны облаком общепринятых истолкований и стыдливых умолчаний. Нам бы справиться с более насущными страхами, увернуться от реальных опасностей: болезни, бедности, войны, голода, ареста. Складываясь из миллионов мелких удач в этом вечном ускользании от угрозы и гибели, жизнь продол­жается.

   И вот мы уже в конце 20-го века.

   Где Справедливость и Успех сильно потеснили Добро и Любовь.

   Кажется, ещё совсем недавно Вертер мог покончить с собой из-за несчастной любви, Ленский погибал на дуэли, мадам Бовари принимала яд, мадам Батерфляй закалывала себя кинжалом, когда возлюбленный оставлял её. Сегодня юноша скорее повесится из-за того, что он не попал в Гарвард, девушка проглотит смертельную дозу снотворного, если её не возьмут на роль безымянной ибессловесной служанки в новой экранизации "Мадам Бовари".

   Ибо Успех — вот наш новый кумир.

   Раньше нас учили "возлюби ближнего, как самого себя". Сегодня мы любим ближнего по-новому: он дорог нам тем, что мы можем вознестись над ним. Каждое утро, едва проснувшись, мы начинаем это дух захватывающее карабканье наверх. Примеряямодный галстук, опрыскивая себя дорогими духами, садясь в новый автомобиль (а у соседа до сих пор старый), проезжая мимо облуп­ленных домов бедных предместий, обгоняя медлительных растяп на шоссе, входя в небоскрёб из стекла и стали, взлетая на шестиде­сятый этаж, небрежно кивая подчинённым и ловко срезая остро­умным замечанием коллегу, мы пьём вино успеха, слаще которого нет ничего на свете. А те несчастные, что остаются ниже и позади нас, которым достаётся горечь поражения? Что ж, им дан был в своё время шанс — видимо, они упустили его. Здесь нет никакого нарушения Справедливости. Но соблюдая приличия, соблюдая заповедь сдержанной скромности, мы никогда не скажем им вслух "яумнее, смелее, предприимчивее тебя". Ибо сказать нечто подобное вслух прозвучало бы сегодня такой же непристойностью, как если бы сто лет назад Вронский сказал Анне Карениной "your place or myplace?" ("твоя квартира или моя?").

   Считается, что дорога к Успеху должна быть открыта всем — в этом и состоит Справедливость. Ведь объектов вожделенного успеха может быть так же много, как и объектов любовного томления, — хватит на всех. Если тебя отвергла одна возлюбленная, ничто не мешает тебе искать — и найти — другую. Если ты потерпел сегодняпоражение в одном начинании, завтра можно попробовать свои силы в чём-то другом.

   Конечно, некоторые люди имеют больше шансов на достижение успеха, потому что они получили хорошее образование, солидное наследство, водили знакомство с богатыми и знаменитыми. В принципе, это несправедливо, и нужно прилагать усилия, чтобы все-все-все имели равные шансы на жизненном старте. Тогда наши два главных морально оправданных устремления — к Успеху и кСправедливости—смогут безмятежно и плодотворно уживаться друг с другом.

   Но при одном условии.

   При условии, что мы дружно, стыдливо и крепко закроем глаза на природное неравенство людей. Неравенство, которое изменить нельзя никакими благотворительными и законодательными уловками.Ибо если мы позволим этой стыдной тайне всплыть на поверхность, если мы вспомним, что Хозяин жизни даёт при рождении кому-то один талант серебра, кому-то два, кому-то пять, то вся системанаших представлений о разумном и правильном устройстве нашей жизни затрещит.

   Мы вынуждены будем признать, что культ Успеха так же несовместим с культом Справедливости, как культ Любви был несовместим с культом Добра.

   Успех — это всегда вознесение одного над многими. Это всегда — счастье одного и страдания многих — обойдённых, отставших, обделённых. И это из их среды будут потом выпрыгивать безумцы,стреляющие в президента, рассылающие бомбы по почте, подсы­пающие яд в лекарства, прячущие бритвенные лезвия в яблоки на полках магазинов.

   Современное индустриальное общество может без труда обеспечить всех своих граждан едой, одеждой и крышей над головой. Но оно не может — и никогда не сможет — всех обеспечить успехом.

   Лозунг, висящий на некоторых американских школах—"Together we create success" ("Вместе мы создаём успех") — ложь и нелепость. Невозможно "вместе создать успех". Успех всегда достигается кем-то одним за счёт других.

   И если мы признаем, что есть некое меньшинство, которое от рождения наделено избытком таланта, энергии, предприимчивости, — о какой справедливости тогда может идти речь?

   Тогда окажется, что так называемое самое справедливое устройство общества — современная демократия, основанная на свободной рыночной конкуренции, — есть устройство, изначальнообрекающее большинство населения на горечь поражения, на тоску отверженности, на унизительное прозябание за оградой праздникажизни.

   Тогда окажется, что все громкие слова об Обществе Равных Возможностей — лишь хитрый идеологический камуфляж, дымовая завеса, созданная и оберегаемая одарённым меньшинством, чтобы скрыть печальную правду от посредственного большинства, а заодно — и от собственной совести.

   Тогда яснее станет смысл страшного Евангельского проро­чества: "...Кто имеет, тому дано будет и приумножится; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет" (Матф. 13:12).

   Каждая форма человеческого общества бережно охраняет свою систему представлений о мире и человеке, свою идеологию, свой храм. И, видимо, ни одна из этих систем не может обойтись без запертой двери, без зашторенного окна, без покрова тайны на одном из алтарей. Возможно, это связано с тем, что любая идеология стремится оправдать и согласовать нужды государства с нуждами отдельного человека. Она старается показать законопослушному подданному, насколько легче и скорее он сможет удовлетворить свои желания с помощью общественных институтов и законов. Она обещает ему заботу и внимание к его потребностям и устремлениям, защиту от притязаний ближних и дальних. Но полное совпадение целей общества и индивидуума невозможно. Какие-то участки царства я-могу неизбежно придут в противоборство с царством мы-можем. И единственное, что можно сделать с этим неизбежным противостоянием, — опустить на него облако тайны, стыдливогоумолчания.

   Увы, покров тайны, наброшенный на систему моральных ценностей, имеет странную способность расти и расширяться. Он может расширяться за счёт страха перед костром, перед дыбой, перед казематом, перед расстрелом. Но и при отсутствии таких сильных мер воздействия, он может расползаться под давлением естественной тяги человека к покою и конформизму, к уютному шатру общепринятого. Что и происходит в свободных странах сегодня со стыдной тайной врождённого неравенства людей: она расползается на общественном сознании, как опухоль, как извест­ковая корка.

   Чем это может грозить нам?

   У человека есть долг перед обществом, но есть и долг перед самим собой. Тяга к любви и жажда успеха — это не только проявления эгоизма, которые следует подавлять ради общего блага. Это также попытка приумножить тот дар свободы, те "таланты", которые даны каждому при рождении. Если какое-то общество сильно преуспеет в своём вечном стремлении подавить личность, оно вскоре само начнёт хиреть и чахнуть, ибо окажется состоящим из личностей увядших, усохших, недоразвитых, зарывших свой дар.

   В прошлом веке непомерное утолщение облака стыдливой тайны вокруг сексуальной природы человека обернулось никем не сосчитанными миллионами нервных срывов, психических заболе­ваний, самоубийств. Оно помогло победному наступлению ханжества на многие сферы научно-познавательной и художественной де­ятельности.

   Сегодня последствия дружного натягивания покрова тайны на природное неравенство могут оказаться куда серьёзнее.

   Ибо, отказавшись включать природное неравенство людей в сферу открытых общественных и научно-социальных дебатов, мы готовим почву для политических катастроф, последствия которых могут оказаться опустошительными.

   Двадцатый век был ознаменован социально-историческими взрывами, масштабы которых превосходят всё, что было нам известно до сих пор. Две мировые войны использовали в целяхуничтожения людей все новейшие завоевания науки и техники. Но, по крайней мере, природа их не кажется нам загадочной. Да, войны были и раньше, видимо, будут всегда — что тут поделаешь? Однакодругие исторические катаклизмы, те, в которых вся мощь государ­ственного аппарата направлялась на уничтожение собственных подданных — лояльных, безоружных, послушных, ошеломлённых, — нетолько заставляют содрогаться сердце, но и ставят в тупик любой нормальный ум: как? ради чего? зачем их убивали? кому это было нужно? как это вообще может случаться?

   Случаи массового террора в далёком прошлом имели хотя бы видимость объяснения: религиозная борьба, захват имущества жертв, месть за угнетение. Когда в нашем веке в Турции убивали армян, а в Германии уничтожали евреев, круг жертв был очерчен хотя бы расовой или религиозной принадлежностью. Когда же мы смотрим на коммунистический террор в России, Китае, Вьетнаме, Камбодже, нас ошеломляют не только масштабы, но и полная иррациональность происходившего.

   Во всех этих странах террор случался примерно двадцать лет спустя после крушения старого режима, охранявшего ту или иную систему неравенства социального. То есть в то время, когда "классугнетателей" был уже полностью уничтожен и изгнан. Жертвами террора становились люди, росшие при новом режиме, не владевшие никакой собственностью, ни словом, ни делом не выступавшие против новой власти. Все существующие на сегодня объяснения массового террора в 20-м веке представляются неадекватномелкими, несовместимыми с громадностью и беспощадностью этих катастроф.

   Другой загадочный феномен политической истории 20-го века: устойчивый раскол на два лагеря, наблюдаемый в каждой демо­кратической стране. Демократы и республиканцы в СоединённыхШтатах, лейбористы и консерваторы в Англии, социалисты и христианские демократы в Германии, рабочая партия и Ликуд в Израиле — всюду идеологическое противостояние и политическоепротивоборство раскалывают всё население примерно пополам. Верховная исполнительная и законодательная власть достаётся то одной партии, то другой, но, как правило, в результате лишьнебольшого перевеса голосов.

   Конечно, политиков принято обвинять в корысти и продажности. Но если бы это было свойственно им всем, они должны были бы толпами перебегать в лагерь победителей. Этого не происходит. Политики в свободных странах, как правило, остаются верными своей партии всю жизнь. Они отстаивают свои взгляды и идеалы со страстью. Они нападают на своих оппонентов порой с такой яростью, что их внутренняя борьба парализует государственную власть.

   И здесь-то и таится опасность. Эта постоянная заведомая расколотость общества на два основных лагеря часто делает демократическое государство беспомощным перед лицом безжа­лостной, но сплочённой тирании. Из-за неё Англия под властью Чемберлена вынуждена была отступать и отступать перед гитле­ровской агрессией. Из-за неё Рузвельт не мог подвигнуть Америку вмешаться во Вторую мировую войну вплоть до Перл-Харбора. Из-за неё Вьетнам был проигран коммунистам.

   Наконец, третий загадочный феномен XX века — крушение десятков демократических режимов, возникших на месте бывших монархий или колоний. Борцы за демократию всегда уверяли нас, будто блага свободы так очевидны и так дороги каждому человеку, что стоит их обеспечить какому-нибудь народу — и он уже не расстанется с ними. А когда на наших глазах страны Азии, Африки, да и Южной Америки, и Европы попадают вновь под власть тех или иных диктатур, свободопоклонники объясняют это теми или иными ошибками политиков, равнодушием богатых стран, происками реакции, низким уровнем культуры и образования — но только не внутренними опасностями демократического правления, исследовать которые невозможно без учёта врождённого неравенства людей.

   Все три перечисленных выше феномена—массовый террор в XX веке, политический раскол в свободных странах, шаткость молодых демократий — чреваты грозными повторениями политическихкатаклизмов недавнего прошлого. Парадокс, однако, состоит в том, что их изучение — как и всякая умственная, научная, миро-постигающая деятельность — остаётся в руках именно того энер-гичного и одарённого меньшинства, которому так дорог уклад жизни, построенный на принципе свободного состязания. Он потому и дорог им, что в нём победа и успех ему — меньшинству — гарантированы. Для этого меньшинства признать факт врождённого неравенства людей означало бы признать изначальную привилегированность своего положения. Это означало бы необходимость задуматься над чувствами — и страстями — обделённого от рождения большинства. Это означало бы самое страшное — осознать свою отдалённость от большинства, свою уязвимость, свою слабость.

   Страшно осознать себя меньшинством.

   Но оставаться и дальше в искусственном неведении, в утеши­тельном самоослеплении кажется мне ещё страшнее.

   Провидящие, мыслящие, "получившие пять талантов", те, кто от рождения "более равны, чем другие" — не бойтесь нарушить стыдную тайну, не бойтесь заговорить вслух о врождённом неравенстве. Не бойтесь, что вас подслушают и таким образом обнаружат. Те, кому "мало дано", книг не пишут и не читают. Их досуг — телевизор, гоночный трек, стадион. Но они безошибочно опознают вашуотдалённость и враждебную исключительность, как бы вы ни прятались. Вспомните "451 градус по Фарренгейту" Брэдбери, вспомните "1984-ый" Орвелла, вспомните "Обитаемый остров" Стругацких. ("А не болит ли у вас головка?")

   Есть слишком много указаний в истории 20-го века, что и в следующем катаклизме вы станете первыми жертвами, первыми объектами террора. Спрятаться не удастся. Вы можете отдать титулы, звания, богатство, посты — вас найдут инстинктом и под рабочим ватником, и под монашеской рясой, и под солдатской гимнастёркой.

   Нет ничего постыдного в том, чтобы быть исключением. Как сказал Аристотель: "Кто способен предвидеть и предусматривать, тот и должен быть господином". Вам дан дар "предвидеть и пре­дусматривать", и зарыть его в землю было бы преступлением перед тем же близоруким большинством. Да, большинство смотрит на вас с враждебностью и подозрением — но это лишь потому, что своим провиденьем вы вносите в его жизнь тревогу. Однако вы-то знаете, что тревога эта—спасительна. Она есть благо в том смысле, в каком благом является дарованное нам чувство боли—предупреждение об опасности.

   Человек, глушащий боль вином или наркотиком, скоро пре­вращается в развалину.

   Народ, "побивающий камнями" своих дальновидящих, заплатит за это страданиями и нищетой.

   Защищая себя, мы защищаем всех.

   Именно поэтому любые наши усилия глубже всмотреться в загадку нашей совместной жизни на Земле представляются мне морально оправданными. Именно это придаёт мне смелости нару­шить стыдную тайну и попытаться в предлагаемой книге сопоставить три загадочных и грозных феномена политической жизни XX века с фактором врождённого неравенства людей.

   Читать дальше имеет смысл только тому, кто, вопреки сегод­няшним условностям интеллектуального этикета, верит, знает и не боится сказать вслух:

   Не в том смысле они нервны, что одни от рожденья лучше других, — нет, нет и нет. А в том смысле, что волевой потенциал одних заметно превосходит волевой потенциал других. И он может проявиться как в подвигах и в свершениях, так и в самых немысли­мых злодействах, на которые у среднего человека просто не хватит решимости.

   Ум и глупость, смелость и трусость, доброта и злоба, талант­ливость и бездарность, изящество и безвкусность—все эти свойства, в причудливых и непредсказуемых сочетаниях, обнаружатся потом в человеке растущем и созревающем. Но уже в момент рождения каждый таинственно наделён разной по силе жаждой жизни.

   Именно эту разницу имеет в виду Платон, когда говорит, что человек от рождения может быть золотым, серебряным, медным или железным.

   Именно она лежит в основании мысли Аристотеля о том, что "одни умеют предвидеть и предусматривать, а другие — нет".

   Именно её — затоптанную наступающим уравнительством — пытался высветить Ницше, писавший, что "всякое восхождение типа "человек" на высшую ступень развития было... делом аристократи­ческого общества, привыкшего верить в нерушимость длинной людской иерархической лестницы, в различную ценность разных людей".³

   Именно эту разницу имеет в виду Бердяев, когда пишет, что "никогда ещё не было такого острого конфликта между избранным меньшинством и большинством, между вершинами культуры исредним её уровнем, как в наш буржуазно-демократический век".⁴

   Именно эта разница даёт ключ к пониманию строчки Бродского "равенство, брат, исключает братство"⁵ (ибо братья бывают старшие и младшие).

   Именно её описывает Христос в притче о талантах, говоря, что при рождении одному даётся "пять талантов, другому два, иному один".

   Но в этой разнице даров нет никакой предопределённости судьбы. Ибо кроме талантов человеку даётся ещё самый главный дар — дар свободы. Он свободен зарыть свои таланты — хоть один, хоть два, хоть пять —или пустить их в рост, в оборот, в обогащение жизни. Смело направлять луч сознания куда хватает его силы, или избирательно обходить всё пугающее, укоряющее, болезненное — вот смысл дарованного нам выбора. И этот свободный выбор между веденьем и неведеньем и определит в конце концов ценность человеческой жизни, ценность личности. Поэтому во всех дальнейших рассуждениях я постараюсь избегать качественных категорий, сравнения людей по шкале "лучше — хуже".

   Ультрафиолетовые лучи не лучше и не хуже инфракрасных. Высокие радиочастоты не лучше низких — просто другие. Есть электричество высоковольтное и низковольтное. Так и люди — ихволевой потенциал, дарованный от рождения, может быть весьма различным. Он не поддаётся точному измерению, но мы все умеем инстинктивно угадывать высокий потенциал — и порой очень рано. Многие великие военачальники — Александр Македонский, Чингиз-хан, Пётр Первый, Наполеон — были выисканы инстинктом и вознесены армией, ищущей вождя, совсем молодыми.

   Высоковольтные и низковольтные — этими терминами я буду пользоваться для описания врожденного неравенства людей.

   Высоковольтное меньшинство и низковольтное большинство — между ними так же невозможно провести чёткую границу, как невозможно отделить вершину горы от её подножия. Но они существуют с той же несомненностью, как существуют вершина и подножие горы. И всякий социально-политический мыслитель, который пытается игнорировать эту разницу, может быть уподоблен географу, который исходил бы из допущения, что Земля—плоская.

   "Люди равны перед Богом" — но это лишь потому, что Бог непомерно велик и наши различия перед лицом Его всеведенья и всемогущества ничтожны. В церкви высоковольтный может опу­ститься на колени рядом с низковольтным, и в этом не будетникакого притворства или неправды — ибо перед лицом Творца мы поистине едины. Но между собой мы очевидно и мучительно неравны. Любая эгалитарная идеология, пытающаяся утверждатьобратное, по сути присваивает себе прерогативу Божества. И если ей удастся прорваться к власти, она всегда кончит самообожест­влением.

   Между высоковольтными и низковольтными вечно будет существовать напряжённость, с которой строитель общества должен обходиться весьма острожно. И если он попытается игнорировать эту напряжённость, он рискует в очередной раз создать короткое замыкание такой силы, что оно опять — как это уже бывало не раз на протяжении мировой истории — надолго погрузит жизнь в темноту.

   Любое превосходство одного человека над другим чревато страданием для обделённого. На протяжении всей обозримой истории мыслящие люди искали и ищут способы ослабления этихстраданий. Ожесточённые споры по этому вопросу заполняют миллионы книжных томов, миллиарды газетных страниц, изливаются из репродукторов и с телеэкранов. Но если врождённое неравенствосуществует, значит страдания, вызываемые им, неизбежны, вечны, неуничтожимы?

   Посмотрим, как человеческая мысль управлялась с этой дилеммой.

  

 

   Бушует океан политических страстей.

   То там, то здесь вздымается вал революции, и чей-то государ­ственный корабль—вчера еще такой прочный —вдруг раскалывается на части, идёт на дно. Или гигантская воронка гражданской войныраспахивается перед испуганными моряками и затягивает всех в кровавую пену. Или неведомый дракон, спрут, кашалот всплывает из мрачных глубин, завладевает кораблем и добирается зубами и щупальцами до каждого пассажира внутри. Муссолини, Сталин, Гитлер, Мао, Дювалье, Кастро, Иди Амин, Пол Пот, Бокасса, Каддафи, Аятолла Хомейни, Садам Хуссейн перебили в веке двадцатом столько собственных подданных, что, наверное, обогнали уже всех тиранов и завоевателей прошлых веков.

   Но бывают и периоды затишья. Тогда мы пытаемся воспользо­ваться исторической передышкой и осмыслить тайны океана. Как научиться предугадывать политические бури? Как строить государ­ственный корабль, чтобы он мог выдержать самый сильный шторм? По каким путеводным звёздам прокладывать путь? Каким картам можно верить, а каким нельзя? Как соизмерять крепость парусов с силой ветра?

   Политические дебаты гремят в парламентах и конгрессах свободных стран, заполняют страницы газет и экраны телевизоров, перехлестывают в бары и гостиные частных домов, пролетают по пляжам и бульварам. Пока нет настоящей бури, мы только спорим — но спорим порой очень ожесточенно. И люди, не разделяющие наших политических убеждений, кажутся нам опасными недоумками.

   "Каким идиотом надо быть, чтобы голосовать за Картера, Киннока, Дукакиса, Рабина, Клинтона, Гайдара!",—восклицают одни.

   "Только одураченные болваны могут голосовать за Рейгана, Тэтчер, Буша, Бегина, Дола, Черномырдина!", — возражают другие.

   Пока наш политический оппонент предстаёт перед нами лишь в виде безликих цифр избирательной статистики, нам легко объяснить его взгляды глупостью, бездушием, невежеством,корыстолюбием, коварством, продажностью, пассивностью. Хуже — когда мы обнаруживаем его в кругу близких друзей, родственников,сослуживцев. Мы смотрим на такого и впадаем в тоскливую растерянность. "Нет, не глуп, нет, знает историю и политику не хуже меня, нет, честен, нет, отзывчив, нет, энергичен и деятелен. В чём же дело? Почему все мои лучшие аргументы, все ярчайшие 

   примеры, все логические построения не в силах пробить его упорства?"

   Такие загадки ставят нас в тупик. Какое-то время мы пытаемся переубедить упрямца, навести мостики через расщелину. Но в конце концов устаем и оставляем попытки. Дружеские связи ослабевают,мы стараемся пореже встречаться за столом, пореже ходить в гости. А если несогласный с нами человек оказался нашим сослуживцем, при случае поспособствуем его увольнению.

   Что действительно поражает—это устойчивость политических убеждений. Казалось бы, поток газетных новостей обрушивает на сознание каждого человека десятки и сотни событий, которые должны были бы в корне переворачивать наши представления, приводить к полной перемене взглядов — настолько порой они неожиданны и непредсказуемы. Но нет — каждый уверенно и спокойно сортирует их в отведенные ячейки, находит приемлемые истолкования, прицепляет друг к другу причинно-следственными крючками. Дайте одну и ту же кучу досок людям разного ремесла — и плотник выстроит вам из них сарай, столяр — буфет, а лодочник — шлюпку. Так и мы обращаемся с историческими фактами: строим из них привычную нам политическую интерпретацию.

   Политическая история демократических стран во второй половине 20-го века тоже демонстрирует удивительную устойчи­вость убеждений. Америка, Англия, Израиль независимо друг от друга пришли к разделу внутренних политических сил на две основные партии. В Германии, Италии, Франции, скандинавских странах число активных партий может быть больше, но и там очень редко можно видеть переход профессионального политика из одной партии в другую. Верховная власть достается то одной партии, то другой, но, как правило, за счет весьма небольшого перевеса в числе голосов. Израиль за 50 лет своего существования прошел через многие военные катаклизмы и потрясения, а распределение мест в Кнессете между Рабочей партией и Ликудом почти не менялось. Победа в политической борьбе часто даётся ничтожным перевесом голосов.

   Как это может случиться? Откуда вырастает столь устойчивая система наших политических убеждений? Если ни логика, ни красноречие ораторов, ни язык фактов не могут поколебать её, не значит ли это, что корни её уходят куда-то очень глубоко?

   Одним из первых мыслителей, задумавшихся над этим фено­меном, был американский историк и политолог, Том Соуэлл. В своей замечательной книге "Конфликт мировоззрений. Идеологическиеистоки политической борьбы",¹ вышедшей в 1987 году, он просле­живает историю политической мысли за последние 200 лет и выделяет из нее два устойчивых стереотипа, две модели мира, два взгляда на природу человека.

   Перевод терминов, которыми Соуэлл обозначает эти два взгляда

   — "unconstrained" (безграничный) и "constrained” (сдержанный)—не вполне точно передаёт суть рассматриваемого феномена. Поэтому я с самого начала буду пользоваться терминами, выбранными мной для этой книги: "уравнители" и "состязатели".

   Что характерно для взгляда уравнителей (unconstrained) на природу человека?

   Прежде всего, они верят в то, что человек по своей природе добр и разумен; что его способность к принятию правильных решений и к использованию своей свободы без ущерба для других — безгранична; что врождённое неравенство между людьми мало­существенно и может быть легко компенсировано социальными программами помощи в образовании; и что все страдания и зло мираопределяются обстоятельствами — неправильной социальной системой, предрассудками, отсутствием всеобщего образования, — а потому устранимы.

   В отличие от них, состязатели (constrained) верят, что слож­ность социального устройства общества намного превышает способность индивидуального ума к принятию правильных поли­тических решений, а поэтому следует ценить традиции, веру, мораль как силы, связующие людей в единое целое; что эгоизм остается неистребимым свойством человека, поэтому надо применяться к нему при формировании общества, а не пытаться искоренить; что неравенство человеческих способностей исключает царство абсо­лютного равенства и даже делает его в принципе несправедливым.

   Все политико-идейные расхождения и противоборство про­истекают (по Соуэллу) из фундаментальной разницы между этими двумя взглядами на человека и социум. Американский исследователь прослеживает на примерах многих политических теорий проявление этих двух основных взглядов в применении к вопросам о верховной власти, правосудии, социальном устройстве. "Инопланетянин, — пишет он, — пытающийся получить информацию о нас, вынес бысовершенно разные представления о человеке [из чтения разных книг]... Изначально свободное и невинное существо, описанное Жан-Жаком Руссо, резко отличается от жестокого участника кровавой войны, ведомой всеми против каждого и каждым против всех, нарисованного Томасом Гоббсом."²

   Человек, прочитавший книгу Соуэлла, легко научится обна­руживать противоборство двух моделей видения мира в современных политических спорах.

   "Только разумное социалистическое планирование может спасти нас от гибельной неуправляемости рынка", — говорят одни. И мы легко узнаём в них сторонников уравнительного взгляда на чело­веческие возможности. "Сложность и многообразие современной экономической жизни таковы, что никакой гений, никакой компьютер не в силах овладеть информацией, необходимой для принятия оптимальных решений, — отвечают им состязатели. — Только изучение законов рыночной экономики и подчинение им сможет избавить растущее население мира от голода и нищеты."

   "Неравенство материальное, так же как неравенство интел­лектуальное, причиняет людям огромные страдания и не имеет никакого морального оправдания, ибо люди по природе равны, — считают уравнители. — Если один имеет больше или знает больше, значит нужно помочь другому обрести такие же материальные блага и такие же знания. Нужно заставить богатых и образованных делиться со всеми своими богатствами и знаниями." "Люди неравны по своим способностям, талантам и энергии, — утверждают состя­затели. — Уравнять их можно только насильственно, ценой отнятия свободы и с катастрофическими последствиями для общества, которое лишится плодов деятельности наиболее активных своих членов."

   "Человек по своей природе добр и полон любви к ближнему, — считают уравнители. —Если он совершает жестокие поступки, если нападает на других, значит он был чем-то доведен до отчаянья.Нужно устранять социальные причины отчаяния, а не увеличивать число тюрем и полицейских. Нужно устранять международные конфликты путем переговоров, а не путем наращивания вооруже­ний". "Агрессивность является врожденным свойством человеческой натуры и может прорваться сквозь любые наслоения цивилизован­ности, — утверждают состязатели. — До тех пор пока существует государство, оно будет состоять из управляющих и управляемых, в нём будет существовать социальное неравенство, которое наверняка будет приводить кого-то в бешенство. Власть обязана вооруженной силой защищать подданных от индивидуальных вспышек агрессив­ности, то есть от преступников, и от массовых, то есть от бунтов и от нападений внешнего врага".

   Конечно, предложенная схема не исчерпывает бесконечного многообразия политических убеждений людей. Более того: в реальной жизни, идя к избирательным урнам или выходя с демон­страцией на площадь, мы часто поддаемся голосу своих страстей и инстинктов, а не голосу рассудка. Примеряя себя к двум описанным стереотипам, любой человек может заявить, что не принадлежитполностью ни тому, ни другому.

   Сам Соуэлл не затрагивает в своей книге феномен врождённого неравенства. Возможно, он верит, что политические взгляды вырастают из рассуждений — не из страстей. Ведь каждый человек способен рассуждать — значит, он в принципе может выбирать политический лагерь при помощи анализа и умозаключений. Мысль о том, что серьёзный анализ и умозаключения являются, как правило, уделом одних высоковольтных, скорее всего показалась бы ему неприемлемой, политически некорректной.

   И всё же наличие двух устойчивых моделей политического мышления, описанных Соуэллом, проявило себя на сегодняшний день настолько наглядно, что мы вправе задать себе ключевой вопрос: ЧТО заставляет нас избрать ту или иную модель? КАКИЕ силы относят человека в лагерь уравнителей? Какие — в лагерь состя­зателей? ГДЕ таится этот неизвестный науке ген, который опре­делит характер наших политических пристрастий?

   Если мы сумеем отыскать ответ на этот — казалось бы чисто теоретический — вопрос, результат может оказаться вполне ощутимым и практическим: ослабнет ожесточенность вражды между двумя лагерями. Честно и бескорыстно мыслящие люди в обоих станах смогут лучше понять природу своих разногласий. Многим будет нелегко расстаться с удобным объяснением: "мой противник —недалекий и корыстолюбивый идиот". Но если это произойдет, мы волей-неволей должны будем по-новому вслушиваться в аргументы наших оппонентов. И тогда, быть может, обратим внимание на пугающую историческую закономерность: пока ученики Руссо спорят с последователями Монтескье, к власти прорывается Робеспьер со своей гильотиной; чем ожесточеннее ведутся дебаты между сторонниками Столыпина и сторонниками Милюкова в Российской Думе, тем вернее и те, и другие приближают свой конец в подвалах большевистского Чека; чем красноречивее немецкие либералы разоблачают правительство Веймарской республики в Германии 1920-х, тем прочнее делается трамплин, с которого Гитлер прыгнет в кресло диктатора.

   Разгадка этой зловещей повторяемости таится, мне кажется, в том, что в аргументированных, артикулированных дебатах участие принимают только высоковольтные. Только им свойственна способ­ность к абстрактному мышлению, способность — по выражению Аристотеля — "предвидеть и предусматривать". Интеллектуальноевозвышение над средним уровнем обычно воспринимается нами как знак принадлежности к высоковольтному меньшинству. Однако, при всей остроте своего ума, при всей вооружённости знаниями, высоковольтный человек не в силах понять страстей, которыми часто обуреваем низковольтный. А Дантон, Сталин, Гитлер —понимают. Понимают—ибо они сами принадлежат к низковольтному большинству. И знают, что легче всего в нём раздуть вечно тле­ющую, подозрительно-завистливую ненависть к высоковольтным.

   Политические дебаты между людьми, искренне озабоченными судьбой своей страны, важны и полезны, но лишь до тех пор, пока мы сохраняем способность мгновенно прервать спор и встать плечом к плечу против оппонента, явившегося с такими "аргументами", как костер, топор, пуля, газовая камера. Американцы, конечно, могут сегодня не бояться, что к власти прорвется Луис Фаррахан,французы справедливо полагают, что Ла Пену никогда не добраться до президентского кресла. Но демократии молодые, незрелые гораздо более уязвимы для возврата единоличной диктатуры илипартократии. Недавние победы коммунистов на выборах в странах бывшего коммунистического лагеря — яркое тому свидетельство.

   Очень хотелось бы, чтобы высоковольтные в демократических странах научились отличать честную убеждённость своих оппо­нентов от ловкой демагогии политических авантюристов. Будущий диктатор в период пролезания к власти через лазейки, оставленные конституцией, только делаетвид, будто его оружие, как и у всех, — слово. На самом деле он презирает слова, логику, ораторское искусство, правила полемики. До тех пор пока политическая дискуссия ведётся по правилам, шансов на победу у него нет. Все вопиющие противоречия в его речах — не от глупости (как правило, он обладает хитрым, сильным и цепким умом), а именно от желания внести хаос, разрушить связь между словом и смыслом. Давать ему полное право на участие в политической жизни—это всё равно, что допустить к участию в боксёрском матче спортсмена, перчатки которого набиты не шерстью, а свинцовой картечью.

   Большевики, нацисты, мусульманские фундаменталисты поначалу выглядели ничтожным меньшинством на политической арене. Главные партии видели опасность лишь друг в друге — ипроглядели тех, кто взорвал незрелую демократию изнутри. Думается, если бы уравнители и состязатели глубже осознавали онтологическую глубину своих расхождений, они не допустили быподобной ошибки. Ведь по сути спор между двумя моделями политического мышления ведётся тысячелетия—значит он не может быть результатом случайности, злокозненности, неинформирован­ности.

   Только окинув мысленным взором всю историю философских споров, смог Иммануил Кант выдвинуть теорию четырёх антиномий — неразрешимых противоречий, свойственных любому человеческому разуму от рождения. Не исключено, что, вглядевшись в тысячелетия политических дебатов, мы обнаружим такой устойчивый раскол мнений, что объяснить его можно будет лишь наличием в нашем сознании пятой антиномии — политической.

   Честное расхождение во взглядах между уравнителями и состязателями можно наблюдать не только в течение последних двухсот лет. Попробуем выйти за пределы периода, очерченного Томасом Соуэллом, и проследить, как два выделенных им взгляда обнаружили себя в творчестве знаменитых мыслителей далекого прошлого.

   1-2. "ГОРОД СОЛНЦА" И "ЛЕВИАФАН"

  

   Далеко не все знаменитые философы касались проблем политики. Многие уплывали на всю жизнь в бескрайние и вечно загадочные океаны — религии, искусства, естествознания. Из относительно небольшого списка политических мыслителейпопробуем выделить попарно наиболее известных и свести резуль­тат в хронологическую таблицу.

  

   

   Век УРАВНИТЕЛИ

   4-й до Платон (427-348)

   Р.Х. "Государство"

   16-й по Томас Мор (1478-1535)

   Р.Х. "Утопия" (1516)

   17-й Томаззо Кампанелла (1568-
век 1639) "Город солнца" (1630-е)

   Джерард Уинстенли (1609-1660?) "Закон свободы" (1652)

   18-й Жан Жак Руссо (1712-78)
век "О происхождении неравенства" (1755)

   Вильям Годвин (1756-1836) "Рассуждение о политической справедливости" (1793)

   19-й Пьер Прудон (1809-1865)
век "Что есть собственность?"
(1840)

   Карл Маркс (1818-1883) "Капитал" (1 т. —1867)

   20-й Джон Гэлбрайт (1908- ) век "Новое индустриальное общество) (1967)

   СОСТЯЗАТЕЛИ

   Аристотель (384-322) "Политика"

   Никколо Макиавелли (1469-1527) "Князь" (1513) "История Флоренции" (1525)

   Фрэнсис Бэкон (1561-1626) "Новая Атлантида" (1614-29)

   Томас Гоббс (1588-1679) "Левиафан" (1651)

   Шарль Монтескье (1689-1755) "О духе законов" (1748)

   Адам Смит (1723-1790) "Богатство народов" (1776)

   Алексис Токвиль (1805-1859) "О демократии в Америке" (1835)

   Джон Стюарт Милль (1806-1873) "Принципы политической экономии" (1848)

   Фридрих Хаек (1899- ) "Путь закрепощения" (1944)

   

  

  

   

   Все вышеперечисленные мыслители считали человеческое общество несовершенным. Все они хотели бы видеть его улучшен­ным. Они предлагали различные модели политического и социаль­ного устройства, которое могло бы уменьшить страдания людей. Попробуем рассмотреть эти модели лишь под одним углом: как в них решалась проблема врождённого неравенства людей.

   ПЛАТОН в своём проекте идеального государства делает эту проблему чуть ли не ключевой. Он делит всё население на четыре касты: железные, медные, серебряные, золотые. "Если порождение человека будет отчасти медное, либо отчасти железное, то никак они (начальствующие) не должны иметь к нему снисхождения, но, воздавая надлежащую честь природе, должны отсылать его к мастеровым или к земледельцам; а кто, напротив, произошедши отэтих последних, родился частию золотым, либо частью серебряным, того с честию возводили бы в стражи, или в помощники".¹

   Но как же определить это "порождение"? По каким признакам можно узнать в младенце, золотой он, серебряный, медный или железый? На это Платон не отвечает. Зато он ясно видит, что внедрение его теорий должно привести к уничтожению семьи. И неостанавливается перед этим: "Все эти женщины [в касте золотых] должны быть общими всеммужчинам [своего разряда]; ни одна не должна жить частно ни с одним; также общими должны быть и дети, чтобы и дитя не знало своего родителя и родитель дитяти... Взяв детей от золо­тых стражи будут относить их в огороженное место, к кормилицам, живущим отдельно... и употреблять всё искусство, чтобы ни одна из матерей не узнала своего дитяти".²

   Легко заметить, однако, что решение, предлагаемое Платоном, не снимает проблемы. Он хочет учредить четыре касты — но закрывает глаза на то, что врождённое неравенство будет ощу­щаться людьми и внутри каждой касты, будет так же порождать ревность, соперничество, зависть, ненависть, раздор, как оно порождало их, допустим, три века спустя в Римском обществе, расслоившемся как раз на четыре касты: рабов, свободных, всад­ников, сенаторов.

   В отличие от уравнителей, состязатели, как правило, не сочиняют модели идеальных государств. Они описывают те, что известны истории, и сравнивают их между собой, используя шкалу"лучше—хуже". Ученик Платона, АРИСТОТЕЛЬ, так же хорошо знал о феномене врождённого неравенства людей. И в своей книге "Политика" он предложил кратчайшую формулу-рекомендацию, неутратившую своей заманчивой ясности и в наши дни:

   "Кто может мыслить и предусматривать, тот естественно властитель и господин; а кто только своим телесным трудом в состоянии осуществлять его мысль на деле, тот стоит к нему в подчинённом положении".³

   При этом Аристотель отнюдь не обольщался и знал, что в реальной жизни, сплошь и рядом, в повелевающие попадут люди, способные видеть только кратчайшие пути утоления собственныхстрастей. Ревность и зависть, порождаемые врождённым неравен­ством, он считал главным источником смут и мятежей. "Одни, стремясь к равенству, возмущаются, когда думают, что несмотря на своё равенство с людьми, которые изобилуют во всём, они имеют меньше их; другие, желая неравенства и превосходства, возмуща­ются тогда, когда замечают, что, при неравенстве своём с другими, они не имеют сравнительно с ними больших прав, но лишь равные или даже ещё меньшие".⁴

   Уверенность философа в наличии врождённого неравенства также многократно проявляется в употребляемых им эпитетах. "Меры, способствующие возможно продолжительному сохранению тирании: угнетение людей,возвышающихся над общим уровнем; вытеснение людей мыслящих; ...запрещение всех тех обществ, вкоторых может быть обмен мыслей".⁵

   Теперь перенесёмся на много веков вперёд и откроем знаме­нитую книгу, описывающую идеальное государственное устройство.

   В стране упразднена частная собственность.

   Все обязаны трудиться.

   Носят одинаковую одежду.

   Едят за общими столами.

   За частные разговоры о политике — смертная казнь.

   На каждую поездку даже из города в город нужно испрашивать разрешение.

   Все шпионят за всеми и доносят начальству.

   Вся жизнь человека расписана, и за малейшее отступление от правил — обращение в рабство.

   Искусство влачит жалкое существование или отменено совсем.

   Что это?

   Сталинская Россия? Гитлеровская Германия? Маоистский Китай? Кастровская Куба?

   Нет, это знаменитая Утопия — идеальное государство, приду­манное возвышенным мыслителем, ТОМАСОМ МОРОМ — героем,святым. Мечта, увлекавшая тысячи его современников, манившая многих и многих в последующие века.

   Единственное неравенство, которое не отменено в Утопии, — неравенство по возрасту. Ну, и конечно, неравенство между мужчиной и женщиной. В семье все подчиняются старшему мужчине. Тридцать семей избирают руководителя—сифогранта. Над каждыми десятью сифогрантами—транибор. 200 сифогрантов избирают князя, и это пожизненный пост.⁶

   Но по каким признакам выбирают руководителей? Ведь неравенству способностей ни в чём не дано проявляться? Неясно.

   И как люди обсуждают кандидатуры, если "за попытки обсуж­дать государственные дела вне государственных советов полагается смертная казнь"?⁷ Опять неясно.

   Лишь в одном месте невнятно говорится, что "некоторые люди в городах, проявившие с детства необычайные способности к учению, освобождены от физической работы и могут целиком посвятить себя наукам".⁸ Но образуют ли они отдельную касту учёных, отлича­ющуюся по своему положению от других, или остаются раство­рёнными в общей массе — не уточняется.

   Есть две важные черты в мышлении уравнителей, которые очень заметно проявляются у Томаса Мора.

   Первая: уравнительный ум не считается с затратами времени.

   Время мыслится всегда имеющимся в изобилии, как воздух. Его запасы бесконечны. Нельзя отказаться от выполнения того или иного разумного плана только потому, что на него не хватит времени.

   Например, в Утопии "ни одно решение, касающееся государ­ственных дел, не должно обсуждаться в Совете меньше, чем три дня".⁹ То есть за год Совет может принять не более 120 решений. А если жизнь потребует решения по тысяче вопросов? Что ж, жизни придётся подождать.

   Вторая черта: отказ видеть разницу между эффективным трудом и непроизводительным, между тружеником и разгильдяем. Урав­нительный ум верит, что результат труда прямо пропорционаленчислу приставленных к делу работников. Мор предлагает в первой части своей книги (где описываются бедствия Англии) заставить трудиться всех бездельников, а также присуждать к трудовойповинности преступников, которых сейчас без пользы бичуют или казнят.¹⁰ Уравнительный ум воображает, что "заставить трудиться" —дело элементарное. Именно поэтому последователи Мора, жившие четыре века спустя, придавали такую важность простейшим трудовым процессам, которые легко было измерять и контролиро­вать: уборка хлеба и сена, надои молока, добыча каменного угля ивыплавка стали, рубка леса.

   Здесь всё казалось так просто! Не выполнит норму — наказать; выполнит — дать паёк; перевыполнит — прославить в газете. Но убранный хлеб потом гниёт под дождями, потому что не выстроенызернохранилища, не проложены дороги для вывоза; молоко скисает в неохлаждённых кладовых; горы каменного угля ждут на станциях ва-гонов годами; горы брёвен рассыхаются по берегам обмелевшихрек.

   Обе вышеописанные черты вырастают, по сути, из одного корня: из стремления рационального ума облегчить себе работу, упростить утоление его главной страсти—страсти к обобщениям. Обобщать же легко только в том случае, если удалось пренебречь качественными различиями в явлениях. В том числе, и врождённым неравенством людей. Тогда все выводы выстраиваются куда как легко. Тогда очевидно, что трёхдневное обсуждение вопроса даст лучшее 

   решение, чем однодневное. Тогда очевидно, что двадцать человек наработают больше, чем десять. А если в реальности всё получается не так — что ж, тем хуже для реальности.

   Правда, остаётся не вполне ясным, насколько всерьёз сам Томас Мор относился к своей фантазии. Недаром же капитану-рассказчику дано имя Хифлодэй (Hythloday), что по гречески означает "Знаток ерунды", а название Утопия может быть переведено и как "хорошее место", и как "место несуществующее".¹¹ Но успех книги говорит о том, что она повторяла весьма распространённый ход политического мышления: единственная возможность избавиться от социальных язв — устранить частную собственность.

   Даже те, кто никогда не читал книг современника Томаса Мора —НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ (1469-1527), знают, что "макиавеллизм" —это воплощение всего циничного, жестокого, коварного в политике.На самом деле внимательное прочтение знаменитого трактата "Князь" оставляет двойственное впечатление. Кажется, будто автор — явный республиканец в душе — с горькой иронией говорит своим современ-никам: "А, вы решили, что правление одного лучше правления боль-шинства? По всей Италии города-республики переходят под власть князей и кондотьеров? Ну, так я попытаюсь подробно, с примерами из истории, рассказать вам, каким должен будет сделаться ваш единовластный повелитель, чтобы сохранять и удерживать власть.

   Во-первых, он должен будет стать безжалостно жестоким, как, например, Ганнибал.¹² Очень опасно для него быть щедрым — раздавать и тратить он будет только чужие деньги, не свои.¹³ Ему ни в коем случае нельзя соблюдать данное слово.¹⁴ Он должен будет воздерживаться от нанесения мелких обид, потому что они лишь порождают опасную мстительность в подданных, — гораздо лучшеубивать потенциального противника, чтобы он уже не мог отомстить впоследствии.¹⁵ И т.д."

   Республиканские пристрастия Макиавелли отражены в его менее знаменитых трудах: в "Комментарии к Ливию" и в "Истории Флоренции". Сравнивая Флорентийскую республику с Римской, он описывает силы, подтачивавшие республиканский строй в его родном городе: "Противоречия, возникавшие с самого начала в Риме между народом и нобилями, приводили к спорам; во Флоренции они выливались в уличные схватки... В Риме спорам ставило предел издание нового закона, во Флоренции они оканчивались лишь смертью и изгнанием многих граждан..."¹⁶

   Будучи до мозга костей учёным и интеллектуалом, Макиавелли, тем не менее, не возводит умственную деятельность на пьедестал. Образованность, знания — прекрасные вещи, но выше них он ставитмужество, гражданскую доблесть. Наличие или отсутствие доблести — вот главное отличие людей друг от друга, вот в чём они неравны. И горе государству, в котором доблестные будут задавлены или 

   изгнаны. "Когда во Флоренции побеждали пополаны (незнатные), нобили не допускались к должностям, и если они желали быть сновадопущенными к ним, им приходилось не только уподобиться простому народу в поведении своём и в чувствах, и во внешнем обиходе, но и казаться всем такими. Отсюда—изменение фамильных гербов, отречение от титулов... чтобы их можно было принять за людей простого звания. Так и получилось, что воинская доблесть и душевное величие, свойственное вообще нобильскому сословию, постепенно угасали".¹⁷

   В этих рассуждениях ясно виден мыслитель, ощущающий разницу между низковольтными и высоковольтными и сознающий, что подавление высоковольтного меньшинства чревато обеднениеми ослаблением государства.

   Бури итальянской политической жизни не обошли стороной Никколо Макиавелли: в 1513 году он был брошен в тюрьму и подвергнут пытке, но вскоре освобождён. Другой итальянский мы-слитель, живший сто лет спустя, не отделался так легко. Изсеми-десяти лет свой жизни ТОМАЗО КАМПАНЕЛЛА (1568-1639) про-вёл в тюрьмах ровно половину. Признание в ереси было вырвано у не-го пыткой, и, только разыграв безумие, он смог спастись от костра.

   Его главный труд, "Город Солнца", широко циркулировал в рукописных копиях, когда автор ещё сидел в тюрьме. Вряд ли Сталин, Мао-Цзе дун или Кастро когда-нибудь читали эту книгу. Нокоммунистические государства, которыми они управляли, имеют поразительно много общих черт с Городом солнца. Там, например, верховные правители тоже остаются у власти бессменно. Частная собственность запрещена, торговля осуждается, трудовая деятель­ность возведена в культ. Жители должны публично каяться в своихпроступках, то есть участвовать в "критике и самокритике". Во всеобщее взаимное шпионство и доносительство вовлечены даже калеки. Осуждённых уговаривают публично признать необходимость смертной казни для них.

   Кампанелла во многом следует за Платоном и часто цитирует его. В Городе солнца семья отменена, так же как в Государстве Платона (ведь это был бы повод для проявления эгоизма!), и детивоспитываются наставниками. Автор приводит даже возражение Аристотеля Платону: "Ради чего люди будут тратить свои силы в трудовой деятельности, если собственность не признаётся и у них всегда будет надежда прожить за счёт труда других?" Он честно сознаётся, что. не знает ответа на этот вопрос. "Однако, — продол­жает свой рассказ капитан-рассказчик, посетивший чудесный город, — жители там пылают такой любовью к своему отечеству, что в это просто трудно поверить".¹⁸ Но почему же трудно? Верили же западные интеллектуалы в "трудовой энтузиазм масс" в Сталинской России и Маоистском Китае.

   Интересующий нас аспект врождённого неравенства людей задет Кампанеллой в нескольких местах. Например, сказано, что "умственно слабыхотправляют работать на фермы". Другой моментнеравенства, смущающий автора: женщины бывают красивые и некрасивые. Что с этим делать? Здесь он опять прибегает к помощи Платона. Совокупление людей должно осуществляться по научнымпринципам, чтобы сохранять и улучшать породу. А тех, кому красивые женщины не достанутся, следует обманывать, уверяя, что отбор ведётся по жребию. Но если женщина попытается "подру­мянить лицо или надеть высокие каблуки, или красивое платье до земли, её присудят к смерти".¹⁹ Последнее чем-то напоминает правление иранских айятолл. Но не будем забывать, что и в коммунистической России можно было быть арестованным за "стиляжничество", а в Маоистском Китае девушкам на улице отрезали косы.

   Мы уже отмечали важную черту уравнительного склада мышления: тенденцию игнорировать различия между людьми. Кампанелла стремится пренебречь не только разницей между однимчеловеком и другим, но и разницей между человеком сегодня и год, пять, десять лет спустя. Отсюда готовность всех уравнителей оставлять власть пожизненно в руках одного — самого мудрого, образованного, честного, добролюбивого. Развращающий эффект времени и власти в рассмотрение не принимается.

   Знаменитый английский философ и политический деятель ФРЭНСИС БЭКОН (1561-1626), несмотря на высокое положение (он был министром и лордом-канцлером короля Якова Первого), тоже не избежал тюрьмы. В результате дворцовых интриг он был обвинён во взяточничестве, брошен в Тауэр, наказан тяжёлым штрафом и навсегда отстранён от реальной политической деятельности. Но это позволило ему за последние шесть лет жизни написать чуть ли небольше научных и философских трудов, чем за годы, предшество­вавшие падению (1621).

   Созданная им утопия "Новая Атлантида" (написана около 1614, впервые опубликована в 1629) осталась незавершённой, поэтому мы не можем сказать с уверенностью, как Бэкон видел политическое устройство идеального государства. Но и по сохранившемуся отрывку ясно, что управление счастливой страной Бензалём находится в руках олигархии учёных. Один из членов государ­ственного совета рассказывает путешественнику, занесённому бурей на их остров (он расположен в том районе Тихого океана, где находится Австралия — тогда она ещё не была открыта) о всевоз­можных научных и технических чудесах. Здесь можно найти устройства, предвосхищающие и телевиденье, и электрический генератор, и подводную лодку, и воздухоплавание, и скрещивание различных видов растений и животных. Счастье и покой — удел граждан этой страны. Поэтому они прилагают все силы, чтобы 

   остальной мир не узнал об их существовании. Сами они периоди­чески путешествуют и знают всё, что происходит в других странах. Но их корабли всегда появляются в портах Европы и Азии подчужим флагом.

   Политические взгляды Бэкона гораздо полнее отражены в других его знаменитых трудах: "История царствования короля Генриха Седьмого", "Принципы законодательства" и в коллекциикоротких эссе, переиздающихся до сих пор в миллионах экземпля­ров. Обильно цитируя Платона, Аристотеля, Тацита, Макиавелли, Бэкон в этих изящных отрывках обобщает свой опыт мыслителя игосударственного деятеля. Врождённое неравенство воспринимается им как научно установленная данность (см. например эссе "О знатности").²⁰ В эссе "О бунтах и смутах" он пишет: "Как в природеураганы чаще возникают на равнинах, так и в государствах, где установилось равенство, правители скорее должны ожидать народных волнений... В государстве всегда есть два сорта поддан­ных: благородные и простонародье. Когда недовольство охватывает лишь одну часть, опасность не так велика; ибо простонародье медлительно, если знатные не начнут его подстрекать. Сами по себеблагородные немногочисленны, поэтому не могут представлять большой угрозы. Но когда они почувствуют, что и низы охвачены недовольством, вот тогда они могут соединиться с ними и статьразрушительной силой".²¹

   Сочинения ДЖЕРАРДА УИНСТЕНЛИ (1609-1660?) известны, пожалуй, только специалистам по истории Англии. Но в бурные годы Английской революции 17-го века он сделался основателем и идеологом движения, которому суждено было три века спустя разлиться по всему миру под именем "коммунизм". Правда, в те годы сторонники Уинстенли называли себя по-другому: "диггеры" (копатели) или "подлинные левеллеры" (уравнители). Весной 1649 года несколько десятков семейств явилось на пустующие земли в нескольких милях от Лондона и начали их обрабатывать. Окрестные землевладельцы разгоняли их, избивали, ломали постройки и инвентарь — они не сопротивлялись. Но упорно возвращались снова и снова и пытались делать то, что завещал им Господь: трудиться на земле, которая была даром Всевышнего всем людям.

   Колония просуществовала меньше года. Но Уинстенли про­должал свою пропаганду и после. Его главный труд "Закон свободы" (1652) был посвящен Оливеру Кромвелю. Он утверждал, что частная собственность на землю и была проклятьем Адама, освобождение от которого возвещал людям Христос. Все должны жить и трудиться сообща на общей земле и собирать плоды трудов вобщественные склады. Никакой торговле, никакой финансовой деятельности не будет места в государстве истинных христиан. Разум дан Господом человеку, чтобы устроить свою жизнь наилучшим образом. Стра­дания и раздор, наполняющие жизнь, — вовсе не неизбежное зло, а 

   результат греховных заблуждений и корысти тех, кто сделал себя правителями, хозяевами, епископами, лордами, королями.

   Только глубокая вера и убеждённый пацифизм Джерарда Уинстенли помешали коммунистической идеологии объявить его предтечей марксизма-ленинизма. С другой стороны, и для господ­ствующих христианских церквей его взгляды были неприемлемо еретическими. "Не можете вы спастись верой в то, что некий человек жил и умер данным давно в Иерусалиме, — писал он в памфлете "Рай святых". — Не ищите Бога на месте славы позадисолнца, но только в себе и в каждом человеке. Не спасены вы до тех пор, пока не почувствуете, как сила духа одолевает в вас склон­ность ко злу".²²

   И хотя имя Уинстенли было надолго забыто, его убеждённость в том, что собственность (и особенно — собственность на землю) — грех и проклятье, разделяли в течение веков миллионы людей,включая таких прославленных мыслителей, как Прудон, Кропоткин, Толстой.

   Труды ТОМАСА ГОББСА (1588-1679) были хорошо известны современникам и до Английской революции. Но настоящих после­дователей у него всегда было очень немного. В разгаре гражданскойвойны в Англии и роялисты, и парламенатаристы ждали от поли­тического мыслителя ответа только на самый жгучий вопрос: можно ли восставать против короля? и — победив — отрубить ему голову?

   Однако Гоббс так и не смог примкнуть ни к той, ни к другой партии. Его мысль проникала на гораздо более глубокий уровень проблемы взаимоотношений между человеком и государством. В своём капитальном и главном труде "Левиафан" (1651) он предла­гает своеобразную модель возникновения человеческого общества. Как и всякое живое существо человек наделён силами и способ­ностями для того, чтобы защищать себя от враждебных поползно­вений. В так называемом естественном, природном существовании понятия добра и зла не существуют. Добро — это всё то, что помогает человеку сохранить свою жизнь, уберечься от ран истраданий. Каждый находится в состоянии войны друг с другом, и в этом состоянии любое использование силы или обмана не может быть подвергнуто моральному осуждению.

   Но тот же страх физической гибели толкает человека к поиску мира с другими. Разум и опыт, поколение за поколением, учат его, что безопасность возрастёт, если ему удастся заключить мир сживущими рядом. Так возникает, растёт и укрепляется гражданское общество, commonwealth. Каждый член гражданского общества как бы отказывается от своего естественного права на самооборону и передоверяет защиту своей безопасности государству.

   В этом и состоит суть Общественного договора. С точки зрения Гоббса, Договор (Covenant) заключён не между правящей силой (монархом, сенатом, парламентом) и обществом, а между всеми 

   членами общества. В задачу правителя входит главным образом надзор за соблюдением условий этого договора. Каждый член гражданского общества как бы отказывается частично от права защищать себя в той мере, в какой это связано с нападением на другого члена общества. В соответствии с этим, в судах цивилизо­ванных государств не жертва преступления (или его родственники) выступает обвинителем, а всё общество. Уголовные дела так и называются: Peopleversus such and such — Народ против такого-то.Исходя из этого кардинального — и до сих пор малооценённого — логического построения, Гоббс приходит к выводу, что никакой правитель не может быть объявлен нарушителем общественного договора, ибо он его ни с кем не заключал. (Вывод философа, чреватый разочарованием для всех участников кипящей повседневно политической борьбы). Правитель — только надзирает за сохране­нием мирного сосуществования граждан. И если правитель плохо справляется с этой задачей, общество имеет право сменить его или вообще изменить форму политического правления.

   Сравнивая различные формы правления, Гоббс повторяет Аристотеля почти дословно. Единовластие, олигархия, республика. Правление одного, правление меньшинства, правление большинства — вот три единственно возможные варианта. И каждый из них по-своему уязвим для злоупотреблений. Каждое правление в какой-томомент может поставить свои собственные интересы выше интересов общества. Но как и почему различные правители поддаются развращающему действию власти, Гоббс не рассматривает. Не рассматривает он и причины смут и раздоров в государстве. Все раздоры кажутся ему следствием тех или иных ошибок в установ­лениях, законах или в истолковании основных принципов общест­венного устройства. И в этом плане он сближается с представите­лями уравнительного склада мышления.

   Поле исследования Гоббса — политическая статика.

   Динамика политической жизни ускользает от него. Поэтому он почти не обращает внимания на главную силу, движущую полити­ческими трансформациями, — врождённое неравенство людей.

   Тем не менее, сто лет спустя, именно Гоббс сделался предметом критики и нападок со стороны самого прославленного мыслителя из лагеря уравнителей - ЖАН ЖАКА РУССО (1712-1778). Рисуя так называемого "естественного человека", то есть не испорченного цивилизацией, Руссо видит в нём не только жажду самосохранения. Вторая главная черта, не замеченная Гоббсом: сострадание всему живому, "отвращение, испытываемое нами при виде страданий другого существа".²³

   Почему же мы видим бесконечную картину взаимного мучи­тельства, которому люди подвергают друг друга?

   Ответ может быть лишь один: развитие цивилизации пошло ложным путём и завело человечество в опасный тупик.

   Политические взгляды Руссо изложены, главным образом, в двух трактатах: "О происхождении неравенства" (1755) и "Общественный договор" (1762). В обоих трудах он клеймит пороки современного ему общества и рисует воображаемые картины безмятежного счастья, в котором живут (или, по крайней мере, должны жить!) племена дикарей. "Дикий человек настолько отличается от циви­лизованного, что их понятия о счастьи оказываются прямо проти­воположными... Дикий хочет только жить и пребывать в бездельи... Цивилизованный же постоянно в движении, работает до пота, готов загнать себя до смерти, способен даже проклясть жизнь ради обретения бессмертия".²⁴

   Одна из главных язв цивилизации — науки и искусства. Про­должая Платона и предвосхищая Толстого, Руссо не устаёт говорить об их разрушительном воздействии на добродетельную суть естественного человека. Как хорошо жилось людям до изобретения книгопечатания! Дурные и ошибочные сочинения не имели воз­можности распространяться. "Мир не знал этого искусства —увековечивать ошибки и завихрения человеческого ума. Теперь же зловредные измышления Гоббса и Спинозы будут сохранены навеки!"²⁵ "Если природа создала человека здоровым, то я не побоюсь заявить, что размышление есть отклонение от законовприроды и думающий человек—это просто животное с дефектом".²⁶

   Наличие врождённого неравенства Руссо безусловно признаёт. Он только возражает против того, чтобы общественные институты усиливали и закрепляли это неравенство. "Сильнейший мог нара­ботать больше; умный умел всё обернуть в свою пользу; изобрета­тельный находил способы облегчить себе работу... Все работали поровну, но одни богатели, а другим едва хватало на жизнь. Таким образом врождённое неравенство усиливалось и усугублялось неравенством учреждённым".²⁷

   Можно было бы спросить Руссо и его последователей: замечали ли они, что происходит в обществах, где энергичному, умному, изобретательному не даны возможности реализовать их таланты? Видели ли они запустевшие поля, развалившиеся дома, заболоченные реки, рухнувшие мосты?

   Но предвидя подобные возражения и опережая их, в самом начале своего трактата "О происхождении неравенства" Руссо говорит: "Давайте начнём с того, что отложим в сторону факты. Исследования подобного рода не должны строится на историческойдостоверности, а только на гипотетических рассуждениях".²⁸

   В подобном замечании, мне кажется, и кроется некий волнорез, разделяющий два типа политического мышления. Ум уравнителя с радостью и благодарностью примет предложенное Руссо условие и с волнением погрузится в чтение его трактата. Состязатель же, зная свою неспособность закрывать глаза на исторические факты, скорее всего захлопнет и отправится искать другие книги, другихавторов. И вполне возможно, что вскоре мы увидим его тоже 

   просиявшим, взволнованным, прижимающим кгруди том, на котором вытиснены слова:

   ШАРЛЬ МОНТЕСКЬЕ. О духе законов.

   Эта книга, опубликованная в 1750 году, принесла автору мировую славу. По общему убеждению, идеи Монтескье, наряду с трудами Джона Локка, имели огромное влияние на Джефферсона и его современников и легли в основу "Декларации независимости" и "Конституции Соединённых Штатов". В отличие от Руссо, Монтескье имел опыт участия в делах правления — в Парижских судах и в парламенте Бордо. Его знания в области права и мировой истории были необъятными и отразились в таких его знаменитых работах, как "Персидские письма" (1722) и "Рассуждения о причинах величияи падения римлян" (1734). Рассматривая преимущества и недостатки трёх видов правления — монархии, аристократии и демократии, Монтескье первым, основываясь на политическом опыте римлян и британцев, указал на практиковавшееся у этих народов разделение властей — законодательная, исполнительная, судебная — как на возможность включать в республиканский строй преимущества монархии и аристократии: пусть президент будет могуществен, как король; законодатель будет отзывчив к требованиям избирающего его большинства, как народный трибун; независимый судья будет предан традициям, очерченным конституцией, как аристократ был предан заветам и традициям своих предков.

   Принадлежа к родовой аристократии и интеллектуальной элите своего времени, Монтескье был очень чувствителен к проявлениям эгалитарных страстей. "Во всяком государстве всегда есть люди,отличающиеся преимуществами рождения, богатства или почестей; и если бы они были смешаны с народом, если бы они, как и все прочие, имели только по одному голосу, то общая свобода стала бы для них рабством и они отнюдь не были бы заинтересованы в том, чтобы защищать её, так как большая часть решений была бы направлена против них".²⁹

   Исторический опыт многих государств и прагматический склад ума привели Монтескье к убеждению, что культ равенства будет иметь губительные последствия даже для республиканского строя. "Принцип демократии разлагается не только тогда, когда утрачи­вается дух равенства, но также и тогда, когда дух равенствадоводится до крайности и каждый хочет быть равным тем, кого он избрал в свои правители. В таком случае народ отказывается признать им же самим назначенные власти и хочет всё делать сам:совещаться вместо сената, управлять вместо чиновников и судить вместо судей".³⁰

   Через год после выхода в свет труд Монтескье "О духе законов" был включён Ватиканом в список запрещённых книг. Но примеча­тельно, что и книги Руссо, содержавшие прямо противоположныевзгляды, подверглись официальному осуждению: в 1762 году 

   "Общественный договор" и "Эмиль" были сожжены в Париже и Женеве рукой палача, а автору пришлось спасаться бегством. Поистине, как сказал с иронией Монтескье, "в свободной стране очень часто бывает безразлично [для власти], хорошо или дурно рассуждают люди. Важно лишь, чтобы они рассуждали, так как это порождает свободу, которая обеспечивает от дурных последствий [неправильных] рассуждений... Точно так же, в деспотическом правлении и хорошие, и дурные рассуждения одинаково пагубны. Вредно само рассуждение, так как принцип этого правленияподрывается тем одним, что там рассуждают".³¹

   ПЬЕР ЖОЗЕФ ПРУДОН (1809-1865), теоретик и основоположник анархизма первым поставил под вопрос правомочность института собственности. В своём наделавшем шума труде "Что есть соб­ственность?" (1840) он отвечает на поставленный вопрос прямо и однозначно: "собственность есть кража". Ловкими логическими парадоксами он разрушает все привычные представления о естест­венности и правомочности индивидуального владения вещами и ценностями. Право собственности на произведённый продукт? Но впроизводстве почти любого продукта участвуют сотни людей — каким образом можешь ты присвоить себе то, что не появилось бы на свет без участия всех остальных? Твой талант, знания, искус­ность? Но и они представляют собой сумму духовных богатств, копившихся веками всем человечеством. Участок земли, роща, водоём? Ну, это уж точно сделано не тобой и потому должно навеки перейти в общее достояние.

   Не перераспределять богатство требует Прудон, но отказаться от самого права на личное владение. Если это осуществится, то отпадёт и нужда в сохранении самого страшного чудовища — современного государства. Институт собственности, охраняемыйправительством, полицией, судами, войсками, — вот главное пре­пятствие для достижения подлинного равенства и подлинной свободы.

   Врождённое неравенство Прудон признаёт, но заявляет, что с ним-то и нужно бороться. Если кто-то одарён отличной памятью, богатым воображением, здоровьем, физической выносливостью, его-то и надо заставить сравняться с остальными — в этом и будет состоять высшая справедливость. Все люди рождаются неравными и благодаря выдающимся способностям могут захватить больше других. Поэтому единственный способ предотвратить такуюнесправедливость: разрушить само понятие собственности. "Талант и гений! Твои хвалёные дары, приносящие тебе дань, оправданы смехотворными аргументами. Благодаря своему воображаемому превосходству ты живёшь за счёт труженика и удерживаешь его в порабощённом состоянии. Развей интеллект этого труженика,упражняй его естественные способности, освободи его душу, и 

   тогда, о ты, погрязший в эгоизме! тогда ты увидишь, куда скатится твоё дутое превосходство".³²

   В ненависти к институту частной собственности Прудон был вполне солидарен с Карлом Марксом, который поначалу писал положительные рецензии на его книги (раскол между ними про­изошёл позже). Мощное движение анархистов, охватившее Европу и Америку во второй половине 19-го века показывает, что идеи Прудона находили отклик в миллионах сердец. И не только среди обездоленных. Такие враги собственности, как Бакунин, Энгельс,Кропоткин, Толстой и тысячи других, вышли из аристократической привилегированной среды. Их страстная убеждённость и единодушие в вопросе о собственности пронизаны всё теми же чертами урав­нительного способа мышления, которые мы обнаружили и у других мыслителей.

   Может показаться странным, что имя АЛЕКСИСА ТОКВИЛЯ (1805-1859) отнесено к лагерю состязателей. Ведь в своём главном труде "О демократии в Америке" (1835) он неустанно восхваляет принципы равенства, положенные в основу американского государ­ственного устройства. Он предсказывает победное распространение этих принципов во всём мире. Тем не менее, дух и пафос, прони­зывающий труды этого французского аристократа, можно интер­претировать как прямое обращение к высоковольтному меньшинству.

   "Нам нет нужды защищаться перегородками сословных барь­еров, — как бы говорит он своим европейским современникам. — Посмотрите на Америку: они создали общественный порядок, при котором таланту и предприимчивости открыта возможность проявлять себя в полную мощь. И вечно ревнивое большинство терпит это и прощает лучшим в своей среде проявленное имипревосходство. А разве не это главное для нас?"

   Многие европейские аристократы (включая, кстати, Пушкина) скептически отнеслись к энтузиазму Токвиля. Однако огромный успех его книги и влияние его идей на политическую атмосферу в Европе середины 19-го века показывают, что высоковольтные той эпохи страстно искали модель общественного устройства, которая исключила бы повторение Французской революции и якобинского террора.

   Остановим здесь эту цепь примеров.

   Полярность взглядов Уильяма Годвина и Адама Смита, Маркса и Милля, Гэлбрайта и Хаека очень хорошо рассмотрена в уже упоминавшейся книге Томаса Соуэлла "Конфликт мировоззрений". Для русского читателя таблицу, открывающую эту главу, можно было бы расширить, включив в неё попарно имена Радищева и Державина, Белинского и Чаадаева, Чернышевского и Достоевского, 

   Кропоткина и Ключевского, Плеханова и Бердяева. Думается, что два лагеря вековой интеллектуальной войны выделены теперь достаточно чётко. Из этого обзора нам должно стать ясно, что идейный конфликт, который длится 2500 лет не может быть связан с быстро меняющимися историческими обстоятельствами. Он должен корениться в свойствах человеческого ума. Похоже, мы имеем здесь дело с пятой антиномией сознания — политической. И она обладает такой же устойчивостью, как первые четыре, открытые Кантом.

   Конечно, в истории политико-социального анализа мы найдём мыслителей, которых трудно будет отнести целиком к одному из лагерей. Найдутся и случаи перехода из одного лагеря в другой. Например, два величайших русских писателя, Толстой и Досто­евский, на протяжении своей жизни двигались как бы в противопо­ложных направлениях — навстречу и мимо друг друга. Петрашевец Достоевский начал с увлечения "принципиальным социализмом", а закончил в лагере прагматического консерватизма. ("Я не приму за венец желаний моих — капитальный дом, с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет и на всякий случай с зубным врачом Вагенгеймом на вывеске".³³) Путь Толстого протянулся от активного участия в реформах 1861 года, открывавших Россию состязательному принципу, до проклятий всем формам неравенства в его поздних трудах, до попыток поставить христианство (которое "не от мира сего"), на службу социалистическому раю на Земле.

   Но при всём многообразии индивидуальных исканий, сущест­вование двух принципиально различных моделей политического мышления на сегодняшний день можно считать установленнымфактом. Их долгое теоретическое противоборство выплеснулось во второй половине XX века в наглядный исторический факт: образо­вание двух враждебных лагерей в период Холодной войны.

   В лагере социализма проблема врождённого неравенства людей была решена в традициях принципиально-уравнительного мышления:одарённое энергичное меньшинство было изгнано или уничтожено, а оставшиеся лишены возможности реализовать свои таланты; всякое продвижение наверх происходило не по проявленнымспособностям, а по слепой преданности коммунистической иде­ологии и полному подчинению партийной иерархии.

   В лагере демократии победил принцип состязательно-прагма­тический, который гласил: в любом виде деятельности, в любой профессии человеку должны быть даны возможности реализовать себя в полную силу. Тогда не только одарённое меньшинство, но и весь народ сможет вложить гораздо больше энергии в общественнополезный труд, результатом чего будет богатство и сила страны.

   Но Холодная война (кстати сказать, с весьма горячими отступ­лениями в Корее, Вьетнаме, Сальвадоре, Никарагуа, Афганистане и пр.) длилась примерно сорок лет — с 1947 по 1987. Спрашивается: а как два разных вида политического мышления проявляли себя в государственных институтах веков минувших? Удавалось ли им 

   реализовать себя в тех или иных политических структурах? И главное—как обходились с врождённым неравенством наши предки?

  

   1-3. ИСТОРИЧЕСКИЕ МОДЕЛИ ЗАКРЕПЛЕНИЯ НЕРАВЕНСТВА

   Жизнь любого развитого животного организма можно мысленно разложить на четыре функции:

   1. Мышечно-костная система обеспечивает перемещение в пространстве.

   2. Дыхательная, пищеварительная, кровеносная системы заняты обменом веществ.

   3. Нервная система передаёт командные импульсы различным частям организма.

   4. Головной мозг (там, где он имеется) осуществляет общее ориентирование во времени и пространстве.

   Точно те же четыре функции необходимы и для правильного существования общественного организма. В любом развитом человеческом обществе мы обнаружим четыре главные видадеятельности: 1) труд; 2) распорядительство трудом и продуктами труда; 3) политико-административное управление и 4) миропости-жение (то есть наука, юстиция, искусство, религия).

   Сравнение между животным и социумом может показаться натянутым. Но это только потому, что животное мы наблюдаем со стороны, а социум — изнутри. Для инопланетянина современная цивилизация будет выглядеть просто как странные каменистые образования по берегам рек и морей, испускающие по ночам лёгкое свечение. Он будет смотреть на нас, как мы смотрим на термитники и кораллы. И все наши страхи, надежды, споры будут ему так же не-постижимы, как нам непостижимы неслышные споры между терми-тами, "решающими", с какой стороны строить новую при­стройку.

   Живой организм имеет две главные задачи: выживать и расти. Чтобы выживать, ему необходимо сохранять цельность и взаимо­связь всех клеток. Чтобы расти, ему нужно постоянно преодолеватьсвязующие силы, позволить каким-то клеткам расширяться. Природа решает это противоречие, давая раку возможность сбросить ставшую тесной скорлупу, змее — сменить кожу, оленю — скинутьразросшиеся рога.

   Точно те же задачи сохранения и роста стоят и перед соци­альным организмом. Возможно, феномен врождённого неравенства и есть тот инструмент, при помощи которого природа делает эти задачи совместимыми: низковольтные воплощают силы сохранения и связи, высоковольтные — силы развития и роста. Пока эти силы находятся в равновесии, мы наблюдаем процветание государства. Когда перевес оказывается на стороне низковольтных, развитие прекращается, и мы видим государственные застылости — Древний 

   Египет, Древний Китай, Древняя Индия. Когда высоковольтные начинают доминировать, силы роста могут довести социальный организм до взрывообразного раскола нации. Ибо тогда врождённое неравенство получает возможность проявиться, и неравенство социальное делается непереносимым.

   Ведь если кто-то должен трудиться, кто-то распоряжаться трудом, кто-то повелевать, а кто-то размышлять о мироздании, то возникает естественный вопрос: кто именно?

   Почему я должен пахать, а ты — распоряжаться мною? Почему ты разъезжаешь в карете, а я сгибаюсь перед тобой в поклоне и снимаю шляпу? Почему мне приходится целый день стоять удоменной печи, а ты в это время сидишь около личного бассейна и раздаёшь команды по сотовому телефону? Почему не наоборот?

   Эта многовековая дилемма между нуждами государства и амбициями индивидуума на протяжении обозримой истории решалась по-разному. Диапазон: от республики, в которой каждому человеку открыт доступ к участию во всех четырёх общественных функциях, до сословно-иерархической монархии, в которой каждый навеки привязан фактом рождения к своему сословию и своему месту на шкале неравенства.

   Страну, в которой каждому человеку в принципе открыта возможность принимать участие в труде, распорядительстве, управлении и миропостижении, мы называем свободной. Понятно, что в такой стране естественное желание каждого человека подняться вверх по шкале социального неравенства будет приводить к ожесточённой внутренней борьбе и смутам. Понятно, что поли­тическое сознание любого народа — особенно в периоды численноговозрастания и территориального расширения — искало путей к ослаблению этих внутренних раздоров. И без всякого теоретизи­рования, без знакомства с "Государством" Платона, в котором люди были разделены на золотых, серебряных, медных и железных, многие народы останавливались на системе кастового или сословного разделения—и именно четырёхслойного разделения, в соответствии с четырьмя основными функциями жизнедеятельности государства.

   Так, в Древнем Риме времён империи труд был уделом рабов и колонов, управление хозяйством и торговля находились в руках свободных граждан, из сословия всадников и сенаторов назначалисьадминистраторы для системы управления и командиры для армии, жрецы и риторы занимались загадками мироздания, сохранением знаний, предреканием будущего.

   Точно так же произошло разделение на четыре касты в Древней Индии: мудрецы-брахманы должны были истолковывать волю богов, воины-кшатрии — управлять и сражаться, вайши занималисьпредпринимательством и торговлей, шудры и неприкасаемые трудились на полях и в мастерских. (По индуистскому мифу, это разделение произошло, когда боги принесли в жертву первого человека — Пурушу: из его лица вышли священники-брахманы, из 

   рук — воины-кшатрии, из бёдер — купцы, из ног — шудры; ниже — только парии, неприкасаемые).

   Точно так же в Средневековой Европе мы видим церковь, дворянство, свободных горожан, крестьян (зависимых от господ или доведенных до крепостного состояния).

   Точно так же, ещё каких-нибудь 140 лет назад, в Российской империи всё население было разделено на четыре сословия: духовенство, дворянство, мещане и вольные крестьяне, крепостные.

   Сегодня жёсткое деление людей на сословия кажется нам уделом лишь тёмного прошлого. Мы смотрим на сохранившиеся в Индии касты как на анахронизм. Нам кажется верхом несправед­ливости—обрекать человека на подчинённое положение в обществе только потому, что по рождению он принадлежит к низшему сословию. Но мы забываем при этом, что в сословной предопреде­лённости человеческой судьбы есть утешительность. Амбицииутихают, обиды сглаживаются, спины и головы легче сгибаются в поклоне. "Вы наши господа и благодетели, а мы — ваши верные слуги. Не нами то заведено, не нам и менять такой порядок".

   И лишь врождённое неравенство людей продолжает нагнетать скрытое бурление под ступенями сословной пирамиды.

   Природе наплевать на наши чины и звания. У безвестного циркового смотрителя может родиться дочь с таким умом и обаянием, что судьба вознесёт её из танцовщиц на трон, превратит в византийскую императрицу Теодору, жену всесильного Юстиниана(правил с 527 по 565). Купеческий сын Кольбер благодаря своей энергии и таланту обойдёт всех знатных соперников и сделается могущественным министром финансов во Франции ЛюдовикаЧетырнадцатого. Посадский мальчишка Меньшиков достигнет положения главного фаворита при Петре Первом.

   Но все эти удачливые одиночки не могут ослабить нарастающее социальное напряжение. В низших сословиях накапливается всё больше высоковольтных, людей с огромным волевым потенциалом, которым закрыт путь наверх. Их гневный протест против своего бесправия прорывается то смутным гулом, то философскимитрактами в духе Кампанеллы и Руссо, то острыми лозунгами. "Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином?"—спрашиваютпоследователи Лютера и Кальвина. "Откуда взялось право первой ночи для сеньора и почему мы должны ему подчиняться?" — поёт безродный Фигаро. "К топору зовите Русь!"—восклицает разночинецЧернышевский, идейный наставник Ленина.

   На словах безродные высоковольтные призывают к равенству — на деле стремятся разрушить систему, которая удерживает их внизу, мешает вознестись над другими.

   Примечательна разница в судьбе сословных монархий Европы в 18-20 веках. Там, где сословное деление соблюдалось строго, накопленный заряд возмущения оказался таким мощным, что революционный взрыв разрушил не только политическую, но в 

   значительной мере и социальную структуру общества. Примеры: Франция, Россия, Германия, Испания, Италия. Наоборот, Швеция, Голландия, Норвегия, Дания, Англия вошли в индустриальную эру практически избежав революционных взрывов, сохранив даже обличие монархий. Как пишет Джон Тревельян, "благодаря обычаю сельских дворян [в Англии] устраивать своих младших сыновей в торговые предприятия наша страна избежала резкого деления на строго замкнутую касту знати и на непривилегированную буржу­азию, деления, которое привело французов к катастрофе 1789 года...Деление на классы не было резким. Отдельные лица и семьи попадали из одного класса в другой или вследствие обогащения или разорения, или в результате простой перемены занятия".¹

   История также даёт нам примеры, когда сословное разделение общества формально сохранялось, но менялся в корне характер его применения в жизни. Так, в Древней Греции и Риме никогда рабство не было отменено как институт. Но постепенно рабов начали отпускать на волю массами. Превратившись в вольноотпущенников, наиболее способные получили возможность реализовать свои таланты в экономической деятельности. Разбогатевший вольно­отпущенник, ссужающий деньгами свободного римского гражданина или даже всадника — обычное явление в императорском Риме. Другой пример: Россия времён Петра Первого. Формальногоупразднения дворянского сословия там не произошло. Но Пётр ввёл "Табель о рангах", которая давала возможность неродовитому, но одарённому человеку подниматься по лестнице чинов за счёт своей энергии и исправной службы, часто обходя при этом знатных растяп и бездельников.

   Человеческая страсть к равенству сравнима по своей силе только с нашей страстью возноситься над ближним. Поэтому борьба между высоковольтными и низковольтными продолжается и внутри сословий и каст. И происходило это на всех четырёх уровняхсоциальной пирамиды.

   Право участвовать в миропостижении обычно не передавалось по наследству. Жрецы, духовенство, даже университетские препо­даватели во многих странах вообще не могли иметь потомства. В монастырские и храмовые школы попадали ученики из разных сословий, проявлявшие известные способности к учению. Для многих честолюбивых молодых людей из незнатных семей карьера свя­щеннослужителя была единственным способом подняться вверх по шкале социального неравенства. Вспомним, как герой романа Стендаля "Красное и чёрное", Жюльен Сорель, с волнением смотрит на молодого епископа, перед которым сам король опускается на колени. Какая власть! И она достижима даже для него — безродного отпрыска бедной семьи!

   Благодаря отбору наиболее способных церковная иерархия в Европе комплектовалась поначалу людьми незаурядными, обла­давшими огромной энергией. Думается, влияние и власть, которых 

   церковь достигла во многих Европейских государствах, связаны именно с этим. Кроме того, безбрачие католического духовенства избавляло священослужителя от конфликта между интересами семьи и потомства и интересами церкви, делало его преданным слугой последней.

   Но постепенно уравнительный принцип начинал набирать силу и в этом слое. Умственная пытливость подавлялась, следование догме объявлялось главной добродетелью, проникновение в тайны Творения, то есть научная деятельность, рассматривалось как грехи преступление. "В одном древнерусском поучении читаем: "Бого-мерзостен всякий... кто любит геометрию; а се душевные грехи — учиться астрономии и еллинским книгам"".² В Испании в 1771 году было запрещено преподавание теорий Ньютона.³ Суды над учёными, пытки и костры становятся главным занятием тех, кто призван былрассеивать мрак невежества. Начинается массовое бегство высоко­вольтных из рядов духовенства, и это приводит к тому, что, начиная с 19-го века, миропостижение окрашивается резко антиклери­кальным духом.

   Принадлежность к сословию властителей почти во всех странах передавалась по наследству. У всадника рождался всадник, у дворянина — дворянин, у графа — граф, у виконта — виконт. Но унаследованный титул не гарантировал человеку обладание выдающимися способностями. Поэтому так часто в сословных монархиях наблюдаем мы это вырождение правящего класса, заполнение его слабыми и недалёкими людьми. Однако именно такие люди отчаянно цеплялись за свои родовые привилегии, ибо только на них и держалось их высокое положение в обществе.

   Как яркую иллюстрацию можно взять историю русского боярства в 15-17 веках. Все знатные боярские фамилии были записаны в специальные книги ("родословник"), которые указывали, какое место представители данного рода занимали при прежних царях. (Отсюда название "местничество"). И все назначения на должности гражданских правителей и армейских командиров русские цари должны были делать в строгом соответствии с этим реестром. Любое отклонение могло вызвать бурю возмущения, вплоть до прямого неповиновения монарху. "Государственная власть искала способных и послушных слуг, а местничество поставляло ейпородистых и зачастую бестолковых неслухов... Оно разрознивало сами фамилии, мелочным сутяжничеством за места вносило в их среду соперничество, зависть и неприязнь... и таким образом разрушало сословие нравственно и политически".⁴

   Попытки уничтожить состязательный принцип отношений между людьми обильно встречаются и в организации распорядительной функции. Уже Геродот замечает как курьёз обычай египтян испартанцев, передавать по наследству профессии, включая поваров, флейтистов, глашатаев.⁵ Адам Смит указывает, что подобный же обычай в Индии, освященный религиозными правилами, был одной 

   из причин обеднения этой страны.⁶ В средневековой Испании "было запрещено рабочим, занятым в одной операции, принимать участие в другой... Цеховые правила стремились к уравнению условий работы различных мастеров... Сырьё распределялось поровну между мастерами и строго преследовалось нарушение подобных правил".⁷ То есть энергичный мастер, использовав всё полученное им сырьё, вынужден был сидеть без дела, а его низковольтный собрат мог возиться с доставшимся ему сырьём день за днём и так и не суметь превратить его в полезное изделие.

   Борьба между состязательным и уравнительным принципом происходит и в трудовом сословии, даже там, где труженик находится в состоянии крепостной зависимости.

   Очень хорошо это проступает в рассказе Льва Толстого "Утро помещика". Герой его, молодой идеалист Нехлюдов, отправляется в свой ежеутренний обход принадлежащей ему деревни с целью выяснить, кто нуждается в помощи. Вот он пытается усовестить лежебоку Давыдку, который своей ленью довёл семью до полного разорения. Вот хочет помочь обременённому детьми и болезнямиИвану Чурису отремонтировать разваливающуюся избу. Но все его усилия разбиваются о тупое сопротивление тех, кому он жаждет помочь. С другой стороны, есть в деревне богатый старик Дутлов, преуспевающий хозяин. Ему Нехлюдов предлагает выгодную сделку — купить пополам казённую рощу. Но старик впадает в сильное волнение, со слезами на глазах божится, что никаких денег у него нет, ему "только бы семью прокормить, а не рощи покупать".⁸

   Нехлюдов уходит подавленный. Почему? Почему крестьяне так упорно отказываются от участия в его планах, отвергают его предложения, выгода которых столь очевидна? Он не находит иного объяснения кроме невежества, косности, упрямства. Но он забывает при этом, что умная кормилица, к которой он зашёл перед визитом к Дутлову, восхищавшаяся хозяйственными талантами старика, предупреждала его, что на сделку с помещиком крестьянин не пойдёт. "Побоится... Да как же можно, батюшка, мужику господ­скому свои деньги объявить? Неровен случай, и всех денег ре­шится".⁹

   Кормилица понимала, что не каждый может быть хорошим хозяином, что не каждый может наработать столько, чтобы хватило на жизнь и на уплату податей. Нехлюдов, Толстой и подавляющая часть культурного русского общества были пронизаны верой в уравнительные принципы. Они не хотели замечать этой неизбежной разницы между крестьянами, врождённого неравенства сил. Всогласии с этими господствующими представлениями, и социальная структура русской общины была построена на том, что каждый главасемьи должен был выполнять функции хозяина.

   Уравнительный принцип создавал безвыходную ситуацию. Если бы высоковольтному Дутлову позволено было нанять ленивого Давыдку или усталого Ивана Чуриса в для работы на своей 

   процветающей ферме, они скорее смогли бы заработать себе на жизнь. Но в качестве батраков они выпали бы из числа "тягловых" мужиков, плательщиков податей, и налоговый груз, распределяв­шийся поровну, стал бы тяжелее для каждого члена общины. Поэтому уклад общинной жизни всячески сопротивлялся подобнымпеременам.

   Сословная перегородка могла быть упразднена законом, но если общественный уклад, сложившийся под её гнётом, оставался непоколебленным, то одарённый человек по-прежнему не имеел возможности реализовать свои силы на полную мощь. Реформой 1861 года крестьяне в России были освобождены из-под власти помещиков — но не из-под власти сельской общины. Как и раньше, каждый член общины должен был обрабатывать землю одними и теми же старинными приёмами. Как и раньше, земля распределялась между членами общины по числу душ в семье, а значит, каждаясемья делала всё возможное, чтобы удержать взрослых сыновей, не дать им начать самостоятельную жизнь —отсюда теснота, взаимноеозлобление, раздоры. Как и раньше, участки не являлись личной собственностью крестьян, они получали их в результате ежегодных переделов, а значит не имели стимула улучшать землю удобре­ниями, орошением, севооборотом.

   Уравнительная система общинного уклада парализовала энергию и сильных и слабых. Постепенно состязательный строй мышленияначинал укреплять свои позиции в политических настроениях подданных Российской империи. И сорок лет спустя была пред­принята попытка социальной реформы — Столыпинская реоргани­зация общинного землепользования.

   Пётр Столыпин вовсе не собирался уничтожать русскую крестьянскую общину (как это утверждал поносивший его в письмах Лев Толстой, к тому времени ставший страстным уравнителем)—онлишь хотел дать возможность лучшим русским крестьянам выр­ваться из неё. Была создана система дешёвого кредита (Кресть­янский банк), которая позволяла энергичным крестьянам отделяться от общины, становиться собственниками земли. "Нельзя любить чужое, наравне со своим и нельзя обхаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своей землею,— писал Столыпин Толстому в 1907 году. — Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нёмврождённого чувства собственности, ведёт ко многому дурному и, главное, к бедности... Я вижу несомненную необходимость облегчить крестьянину законную возможность приобрести нужный ему участок в полную собственность".¹⁰

   За триста лет до Столыпина в Англии шёл тот же процесс: землевладелец пытался помочь наиболее энергичным крестьянам вырваться из тисков общины, реализовать их хозяйственную одарённость на полную мощь. Он "огораживал" какой-то участок земли и отдавал её в индивидуальную аренду за более высокую 

   плату (отсюда процесс получил название "огораживаний" — "enclo­sures"). Желающие находились, и те графства, в которых процесс"огораживания" шёл успешно, начали стремительно богатеть. "Общинная пахотная земля каждой деревни, — пишет Арнольд Тойнби (однофамилец и дальний родственник знаменитого историка-философа) в книге "Промышленный переворот в Англии", —делилась на три больших поля... и все были обязаны придерживаться общего способа обработки... Яровые хлеба на общинных полях представляли из себя самое жалкое зрелище... Наиболее обширные огораживания 16-го века имели место в Суффолке, Эссексе, Кенте и Нортгемп-шире, которые, благодаря этому, сделались самыми богатыми графствами".¹¹

   И русский министр Столыпин, и английские сквайры за три века до него пытались провести реформы абсолютно аналогичные по сути. Задача была одна: дать возможность энергичному и одарён­ному меньшинству реализовать свои творческие силы на полную мощь, открыть ему доступ к распорядительной функции. Ибо, как и во всех других отраслях хозяйственной деятельности, не физи­ческая выносливость фермера приносит успех, а знания, целе­устремлённость, расчётливость, готовность учиться у природы и направлять свои усилия в сторону оптимальных возможностей.

   Русский крепостной мужик Хорь — герой рассказа Тургенева "Хорь и Калиныч", — конечно, об огораживаниях слыхом не слыхал. Но, когда у него сгорела изба, он воспользовался этим несчастьем и попросил у барина разрешения поселиться отдельно, в лесу, на болоте. То есть сам себя "огородил". А оброк обещал платить, какой барин с него потребует. Барин согласился и потребовал платить 50 рублей в год. Видимо, Хорь знал тайны земли и зерна так хорошо, что на своём болотном участке он стал стремительно богатеть и вскоре уже платил барину по 100 рублей в год.

   Но там, где энергичным хуторянам давалась возможность реализовать свои силы, они производили такое количество про­дуктов, что их менее энергичные собратья, оставшиеся в общине, беднели, разорялись, убегали нищенствовать и разбойничать в города. Зависть, взаимная ненависть, отчаяние клокотали в душах людей. И в других слоях общества —как русского, так и английского — шли аналогичные процессы. Всюду более энергичные предпри­ниматели, купцы, финансисты пытались изменить уклад жизни таким образом, чтобы их исключительные способности могли принести им заслуженное обогащение. И всюду их успех сопровождался разорением и накипавшей ненавистью менее способных. Наглядные и тягостные картины человеческих страданий, вызванных нара­стающим неравенством, укрепляли позиции уравнителей, усиливали их убеждённость в том, что состязательная организация общест­венной жизни не только несправедлива, но и чревата опасными взрывами.

   Действительно, в России эти процессы обернулись революцией 1917 года, гражданской войной, убийством царя и крушением института собственности. Англия середины 17-го века прошла почти через все те же самые испытания — революция, гражданская война, казнь короля — и только на краю отмены собственности сумелаостановиться. Но бушевание социалистических уравнительных идей (в их христианской интерпретации—левеллеры, диггеры) достигало в процессе английской смуты огромной силы и внушало такой страх сторонникам собственности и рынка, что позволило им объединиться против главного врага — нивелирующей страсти большинства.

   Таким образом мы видим, что никакая жёсткая система социального неравенства не могла остановить вечно кипящую борьбу между высоковольтным меньшинством и низковольтнымбольшинством. И политические, и социальные структуры на протяжение всей истории человечества были вынуждены приспо­сабливаться к феномену врождённого неравенства людей.

   Этот процесс продолжается и в наши дни. По-прежнему перед любым обществом стоит всё тот же главный вопрос: какой принцип положить в основу социальной постройки — уравнительный или состязательный? Два эти принципа ведут свою вечную войну, где скрытно и незаметно, где громогласно и публично, а где и выплёс­киваясь в очередную гражданскую войну, бунт, смуту, террор.

   Кровавые вспышки борьбы двух принципов будут рассмотрены подробно во второй части этой книги.

   Пока же попробуем задаться простым вопросом: что определяет выбор человека в свободном государстве, находящемся в состоянии мира? какие свойства заставляют одних стать на сторону уравни­тельного принципа, других — на сторону состязательного? короче говоря — за кого мы голосуем и почему?

  

   Выше, в главах 1 и 2, мы попытались выделить два типа политического мышления — уравнительный и состязательный. И, в соответствии с этим разделением, обнаружили раскол политической