ГЛАВА I В. Я. Чичагов — мой отец. — Понятие о благородстве в моем отечестве. — Из кого состоит дворянство. — Воспитание отца в школе навигацких наук в Москве. — Участие его в Семилетней войне. — Женитьба отца.
Отец мой родился в год смерти Петра Великого (1725) 3 и имел особенное счастье начать свою жизнь в царствование женщин: детство его протекло при Екатерине I и Анне, дальнейшее существование при Елизавете и, наконец, в прекраснейшее и продолжительнейшее царствование Екатерины Великой, умевшей оценить его достоинства. Он оставил службу при Павле, и я его лишился в начале царствования Александра.
Он был истинно честный человек, почти беспримерного бескорыстия, при всеобщей склонности к взяточничеству и корыстолюбию, тогда как недостаток в средствах мог и его к тому же побудить. Он был набожен без суеверия, высоко ценил добродетель и гнушался пороком; трезвый и воздержанный по необходимости и врожденному вкусу, он со строжайшей добросовестностию исполнял свои обязанности в отношении к Богу и престолу. Чуждый всяких происков, он ожидал всего от образа своих действий и от Божественного Промысла, велениям которого подчинялся самоотверженно и в этом никогда не раскаивался.
Очерк жизни и воспитания моего отца, который я намереваюсь изобразить, займет промежуток времени около полувека, предшествовавшего моему рождению. Из него можно будет усмотреть, на какой степени стояла тогда цивилизация в России; затем, какими средствами располагали мои родители для воспитания своих детей — и, таким образом, читатель будет в состоянии сравнить воспитание, полученное моим отцом, с тем, которое могли дать мне, и судить о незначительности успехов народного образования в шестидесятилетний период, невзирая на царствование Екатерины II.
Отец мой, Василий (Яковлевич) Чичагов родился в честной, но небогатой семье. Употребляю слово “честная”, отдавая ему преимущество пред словами “благородная” или “дворянская” семья, по той причине, что смысл слова “честный” один и тот же во всех странах и во все времена, а “благородный” или “дворянский” — слова, которыми я мог бы его заменить, не имеет в России никакого определенного значения; прежде всего потому, что первое его условие, которое есть истинное благородство чувств, не совместно с рабством. Затем потому, что в России не имеют никакого понятия об истинных общественных иерархиях. Слово “благородный” в каждой стране имеет относительный смысл. Визирь, например, особа очень благородная в глазах турка, которому он может снести голову с плеч малейшим кивком своей собственной; китайский мандарин, получающий и сам дающий, нимало не возмущаясь, удары бамбуковой тростью, очень благородная особа в своей многолюдной и обширной империи, но и тот и другой казались бы весьма неблагородными в Англии. Суждения об этом весьма различны у всех народов и, в особенности, у народов современных, которые, вследствие привычки спорить обо всем, не соглашаются более ни в чем, и все время свое проводят в постановке вопросов. Наконец, это слово, если действительно имеет какой-либо смысл, то повсюду ему придают различное значение и весьма редко ясный смысл или истинную цену. Но так как теперь мы говорим о моем отечестве, то не бесполезно несколько подробнее сказать о том, какие понятия о благородстве имеются в этой стране.
Довольно необыкновенно то, что у нас вообще так мало обращают внимания на значение этого слова. Во Франции каждый дворянин может, по своему произволу, принять титул маркиза или графа. Прав на это, впрочем, по-настоящему нет; однако же я знаю много примеров подобного злоупотребления или своего рода своеволия, на которое не обращают внимания. У нас подразделения общества вместо того, чтобы состоять из различных иерархий, определенных достоинствами и титулами, состоят лишь из отличий, привилегий, преимуществ, даваемых чином, но отнюдь не достоинством. Это совершенная противоположность тому, что существует в других странах. Военный чин — единственное мерило уважения, должного как мужчинам, так и женщинам. В России непонятны были бы титулы тайного или надворного советника, которые наше правительство заимствовало у иноземцев, исказив их смысл и отняв у них истинное значение; точно также саны епископа, архиепископа, степень доктора, звание статс-дамы или фрейлины были бы непонятны, если бы каждый из этих титулов по русской чиновной лестнице не соответствовал чинам: генерала, полковника, майора и т. д. 4
Со времен Петра I до Петра III все русские, без всякого изъятия, равно подлежали самым позорным наказаниям и самым произвольным насилиям, которым когда-либо обрекалось на жертву бедное человечество. Доходило до того, что так называемые русские вельможи, давая аудиенцию, в особенности иностранцам, обыкновенно старались принимать их во время туалета, когда они сменяли сорочки, дабы те видели, что на плечах знатного барина не было никаких рубцов от телесного наказания. Столь презренное положение продолжалось до воцарения Петра III, который впервые даровал дворянству указ 5 об уничтожении телесных наказаний с предоставлением дворянам других преимуществ, как то: свободы поступать на службу или выходить в отставку, выезжать за границу, путешествовать, даже служить иностранным государям. Эти преимущества, в равной степени делавшие честь государю и приносившие пользу народу, развивая в нем сознание особых прав, ему дарованных, имевших целью приблизить его к правлению монархическому, должны были впоследствии превратить эти привилегии в права родовые. Прибавим к сему, что этот государь упразднил гнусную Тайную канцелярию 6, в которой подвергали пыткам людей, туда приводимых. Это единственные черты добродетелей человеческих в биографии этого царя, дающие этому Императору права на признательность русского дворянства. До Петра III, как и поныне, единственное отличительное преимущество этого класса состояло в предоставленном ему праве покупать и продавать себе подобных. Чтобы заниматься этой отвратительной торговлей достаточно иметь майорский чин, получаемый всего чаще интригами и низкопоклонничеством. Известно, что лакеи, повара, камердинеры были таким образом возводимы в дворянское достоинство 7, благодаря покровительству и влиянию своих господ. Вышедшие из подонков черни, эти темные люди тотчас же вступали в пользование правами торговать своими вчерашними собратьями. Они ведут их на торжище, переселяют, обменивают, одним словом, производят торг белыми рабами, который еще гнуснее торга неграми. Что же касается до них лично, они оттого вовсе не делаются свободнее; это новое обогащение их порабощает, привязывает и делает ответственными за своих рабов.
Подобное дворянство, ведущее свое начало лишь от гражданских или военных чинов, различно заслуженных, не составляет иерархии и не занимает никакой ступени в обществе. Но хотя это дворянство и ничтожно по своему происхождению, по своей организации, — ничтожно по отсутствию какого-либо влияния на дела государственные, бессильно, чтобы делать добро, — оно по природным своим свойствам еще сохраняет много силы, чтобы делать зло.
У нас этот класс общества состоит: во-первых, из весьма большого числа помещиков, живущих внутри империи в полнейшем невежестве. Во-вторых, из большей или меньшей части людей, по все же мало просвещенной, которая не видит и не понимает в жизни иного занятия, кроме взвешивания личных своих интересов, которые она ставит выше всяких иных соображений и нравственных выгод народов свободных, для нее непонятных. В-третьих, из весьма малого числа людей, которые по их природным способностям или по познаниям, приобретенным воспитанием и путешествиями, получили здравые понятия о правах человечества и о благах, из того истекающих; но эти люди не смеют ни выражать, ни сообщать своих идей, ни размениваться ими и держатся в тиши и вдали.
Ввиду такового положения вещей, ввиду того, что старинные титулы: боярина, князя и др., были уничтожены Петром I, а новые не имели никакого значения в глазах Европы и даже некоторых русских. Екатерина II не желала их размножать, но когда ей представлялся случай вознаграждать заслуги пожалованием каких-либо титулов своим подданным, она спрашивала на них грамоты у Императора германского (австрийского) 8. Вводя, таким образом, своих дворян в иерархию римской империи, она давала им истинное достоинство. Впоследствии ее преемник, Павел I, все переиначил и создавал баронов, графов и князей на свой лад. Его брадобрей попал в графы и был не последним из разряда людей, вознесенных на высшие должности. Замечено, что в течение всех тридцати четырех лет царствования Екатерины в княжеское достоинство было возведено менее людей, нежели в день коронации одного из ее преемников. Она возвела в это достонство лишь Григория Орлова, Потемкина и Зубова, которые, все трое, не имели потомства.
Грязнейшее гнездо рабства находится в так называемом русском дворянстве. Конституционно в бедном моем отечестве одно лишь крепостничество, потому что это единственное состояние, согласующееся с естественными наклонностями этой нации, коим дворянство служит истинной порукой. В мое время дворянство уже начинает просвещаться, некоторые лица отваживаются на борьбу с крепостничеством; но эти примеры единичные, и силы их не скоро будут соединены нравственными началами. Скольких я знавал из этих высокомерных дворян, которые при Екатерине ничем не были довольны, считали себя не достаточно свободными, то и дело роптали на правительство, а при Павле — только дрожали. То надменные и дерзкие, то подлые и трусливые, они были всегда невежественны и раболепны.
“Крестьяне платят оброк, — говорят они, — держат себя смирно и покорно, вот все, что нам нужно. Что нам за дело до всего прочего и до них самих.” Таков дух, которым живет дворянство моего любезного отечества. Склонность к раболепству, свойственная всему народонаселению, гораздо более развита в господах, в соразмерности их интересов, нежели в крепостных, интересы которых им противоположны. У других народов просвещение нисходит свыше, распространяется в верхних слоях общества, которым нет выгоды угнетать низшие классы и которые стараются просвещать их относительно выгод всеобщих 9.
Бьюсь об заклад, что не ранее пятидесяти лет (как это еще долго!) крепостные будут свободны; но что будет тогда делать наше кичливое дворянство? Увы, у него не хватит достаточно нравственной силы, чтобы удержаться от этого падения, и оно останется в рабстве, но на этот раз как последствие бедности и традиционного невежества 10.
По всем этим причинам я предпочел указать на мое происхождение от семьи честной, одаренной благородством чувств, чему отец мой дал столько доказательств, как увидим впоследствии. Впрочем, в формах получения дворянского достоинства и в грамотах у него не было недостатка. Так как отец мой не имел герба, то Императрица Екатерина сама сочинила ему таковой, заключающий в себе эмблематическое сказание об услугах, оказанных им государству.
Теперь, чтобы возвратиться к главному предмету моего рассказа скажу, что родители отца моего по недостаточности состояния оставили ему в единственное наследство душ тридцать ленивых и непроизводительных крестьян с несколькими полями в окрестностях Костромы. От этого всего отец мой никогда не получал никакого дохода, так что жил лишь на скромное свое жалованье.
Воспитание свое он получил в морском училище (“школа навигацких наук”) 11, учрежденном Петром I в Москве, в старой Сухаревой башне, немного высоко и далеко от моря. Он рассказывал мне, что тамошние учителя были люди до того невежественные и огрубелые, что они преподавали неважные свои уроки лишь тем из воспитанников, которые приносили им несколько грошей или пирогов. Однако же один из учителей, Магницкий 12, слыл за великого математика и знал алгебру до уравнений второй степени. Он издал даже отпечатанное славянским шрифтом сочинение в лист, бывшее у меня в руках, в котором заключались: арифметика, геометрия, тригонометрия и начатки алгебры 13. Вследствие этого, книгу 14 признавали за образец учености. Тут-то отец мой почерпнул свои познания. Но мне кажется, что природа, одарившая его свойствами честного человека, выделила ему великую способность к должности, которую случай заставил его избрать, ибо, несмотря на недостаток в практике русских моряков, он оказал успехи, замеченные сначала его товарищами, а впоследствии и правительством. Поэтому-то Императрица, намеревавшаяся в начале своего царствования снарядить экспедицию к северному полюсу для открытий, и возложила на него начальствование над нею.
До назначения его в эту экспедицию в 1765 году, с моим отцом ничего особенно замечательного не случалось. Он жил, главным образом, в портах Кронштадта и Архангельска 15. Флот, как бы в доказательство свой бесполезности, оставался в полнейшем бездействии после смерти Петра I. Лишь в царствование Императрицы Елизаветы, вовлеченной в Семилетнюю войну 16, флот был послан к берегам Пруссии. Но главный пункт нападения, Кольберг, был вскоре занят сухопутными силами генерала Румянцева, и эскадра возвратилась в Кронштадт. Отец мой, участвовавший в этой кампании, был всегда назначаем, когда дело шло о поручении серьезном, в особенности же когда требовались от исполнителя способности, беспристрастие и осторожность. Начальник его, адмирал Полянский 17, дал ему прозвище: “честного человека” (“homme d’honneur”).
В 1765 году отец мой, будучи сорока лет, женился на вдове капитана императорского флота и дочери немецкого инженерного офицера, переселившегося в Россию. Она была одарена многими прекрасными качествами и всегда отличалась здравомыслием, отменной верностью суждения и материнской нежностью.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Сравнительная характеристика европейских народов
В каждом народе надобно соблюдать и изучать природные склонности людей. Они зависят от их организации и обнаруживаются стремлениями и чувствами, свойственными большинству каждого народа. По физиологии они суть следствие существования и высшего развития одного из органов мозга; но на практике, не восходя к началу и первобытной причине, достаточно видно, что эти преобладающие склонности находятся у каждой нации, хотя у каждой же они различные или измененные. Так можно сказать, что национальное чувство англичан всегда клонится к тому, что хорошо — и, следовательно, положительно, существенно полезно. Отсюда истекают их положительные познания в философии, столь деятельно способствовавшей распространению истинного просвещения; оно произвело Ньютонов, Бэконов, Локков; великих писателей, великих государственных мужей, великих военных людей; истинно великих, достойных уважения и удивления, потому что способности их стремились единственно к добру и добродетели, и дарования их были изощряемы и применяемы к тому, что вообще было благотворно и полезно нации. Так можно было заметить, что во всех классах этого народа каждый, в свою очередь, всегда обнаруживал эту общую склонность желать хорошего, ибо я называю общенародной склонностью — всякую склонность, свойственную большинству народа. А так как, по их мнению, ничего нет лучше свободы, то и эта склонность у англичан была первым зачатком их духа независимости, продукты которого суть их конституция и либеральные законоположения.
Общая склонность итальянцев, например, заключается в любви к прекрасному, что может быть в то же время и хорошо; но это не есть склонность преобладающая, ибо прекрасное не всегда хорошо, и хорошее — не всегда прекрасно. И что же! Итальянец прежде всего ищет прекрасного, а римляне при своих завоеваниях всегда и повсюду брали, уносили и переносили к себе произведения искусств и вообще все прекрасное, подлежащее переноске, и даже впоследствии, при смешении и скрещении племен, когда они утратили воинские свои наклонности, чувство прекрасного осталось преобладающим, и оно породило великих поэтов, архитекторов ваятелей, живописцев, музыкантов, наконец, — общую склонность, вкус и страсть к изящным искусствам, которые были доведены ими до высокой степени. Если итальянцы когда-либо будут иметь власть дать себе конституцию, я думаю, что она будет переложена на партитуру, будет подчинена прекрасному и одушевлена тем, что прекрасно. Первые поэты, первые художники, быть может, первые красавицы — сделаются у них величайшими государственными людьми.
Возьмем французов: для них ни хорошее, ни прекрасное не составляют такой существенной необходимости; у них преобладает чувство более легкое. Их может очаровать лишь миловидное, и большинство французов одарено этой преобладающей склонностью.
Предложите им что-либо, будь это изобретение какого-нибудь удобства частного быта или полезное вообще, и если о том можно сказать: это не красиво, не миловидно, то можете быть уверены в отказе. Отсюда проистекает вкус и совершенство в изделиях промышленных, произведениях художественных и безделушках роскоши. Никто не превосходит французов в выдумках мод, которые не удерживаются; в изделиях бронз, беспрестанно изменяемых; в изготовлении стенных и столовых часов, которые не ходят; наконец, во всем, что миловидно, но при этом все равно — худо оно или хорошо. Французы — люди удовольствий, потому что зародыш основного в них чувства, стремления к миловидному, облегчает доступ к удовольствиям и размножает их. Легче найти у них женщин миленьких, нежели женщин прекрасных. Поэтому-то превосходнейшие литературные произведения французов — плоды воображения и ума, основанные на обманчивых мечтаниях и грезах. Их вечные утопии, их бесконечные и бесплодные споры и та легкость, с которой они довольствуются плохими доводами, и среди этого их плутоватость, — достаточны, чтобы доказать их врожденное легкомыслие. Из всего возбуждая вопрос, всегда отыскивая и желая невозможного или малосообразного с духом их нации, они упускают из виду, не берегут или даже не умеют себе дать то, что им необходимо и для удобств жизни, и для истинного, разумного счастья. Их философия только тогда и сносна, когда она заимствована или есть подражание другим философиям.
Затем, основная, врожденная склонность немцев, — влечение к высокому, не изъемлющему ни доброты, ни добродетелей; отсюда — их верность своему правительству; гостеприимство и взаимная привязанность между ними и их семьями; благосклонность к иностранцам. Они знают, что благо часто бывает вещественное; высокое почти всегда воображаемое, поэтому-то они и не примешивают никогда своей метафизики к делам житейским, а, следовательно, — и к делам государственным. У них есть философы и писатели, в область деятельности которых отдана метафизика. Кант и Гете были ее главами; на других писателей была возложена обязанность учить народ познанию истинного блага и доставлению себе истинного счастья. Поэтому-то я думаю, что эта нация счастливейшая в мире, ибо в ней каждый, как сказал Вольтер, знает точную меру в идеях, допускаемую его состоянием. Она доверяет добродетелям своих начальников, а они довольствуются умеренными средствами, соответствующими их положению. Их не тревожат ни корысть, ни домогательство высших мест. Эта нация посвящает свои досуги созерцанию, размышлениям и мечтаниям своих темных и непостижимых философов. Она желает улучшений, столь давно обещаемых роду человеческому успехами просвещения, и ждет благоприятной минуты, чтобы извлечь из них свою выгоду, не забегая вперед естественного хода событий.
Наконец, какая же есть основная, природная склонность у нас, русских?
Что я должен сказать: могу ли я быть одинакового мнения с иностранными писателями и повторять их умозаключения? Конечно, нет. Сравнивать Россию с другими странами, особенно в XVIII веке, значило бы не знать ее истории, не понимать ни себя самого, ни своих ближних и наносить удары истерзанному телу жертв самовластия и тирании, т. е. бить, потому что, вследствие недуга психического, голова не работает. Я уже сказал, чем было русское дворянство при Петре I. Чего же ждать от подобного положения дел? Мы видим, каково его влияние даже на цивилизованные кабинеты с того времени, как Россия вступила в них без всякого исключения, кроме только Голландии, король которой был единственным из государей, не поддавшийся страху всех других. Принимая за исходную точку эту естественную склонность русских, — раболепство, каких же можно от него ожидать последствий? Бояться можно только чего-нибудь, а здесь — боязнь взаимная: крепостные боятся своих господ; господа — своих крепостных; страх обоюдный. Понятно, что при подобном смешении людей, связанных таким образом, может быть лишь очень мало, или даже и вовсе не быть нравственной силы. Так; но это мнение ошибочно. У дворянства нет большой нравственной силы, но в русском народе, переносящем иго самовластия в течение веков, никогда не оскудеет его примерная сила, заслуживающая удивления иностранцев.
Увы, не увижу я собственными моими глазами мое отечество счастливым и свободным, но оно таковым будет непременно, и весь мир удивится той быстроте, с которой оно двинется вперед. Россия — империя обширная, но не великая, у нас недостаточно даже воздуха для дыхания. Но однажды, когда нравственная сила этого народа возьмет верх над грубым, пристыженным произволом, тогда его влечение будет к высокому, не изъемлющему ни доброго, ни прекрасного, ни добродетели. По основному чувству сословия дворянского оно своим невежеством, отупением и гнусным своекорыстием может способствовать лишь поддержанию крепостного права; мы видим, что оно противится распространению просвещения, цивилизации и освобождению рабов. На эту естественную склонность дворянского сословия можно смотреть как на силу непобедимую, непреодолимую и противную всякому порядку вещей. Дворянство в России — партия совершенно противоположная всему, чего когда-либо это сословие было представителем в других странах. Повсеместно дворянство есть почетнейшее украшение, присваиваемое славой заслуженной, добродетелями, дарованиями и великими свойствами; трогательные, великодушные и разумные проявления народной признательности, которая привязывает соотчичей к достойным потомкам героев и великих людей, — установление удивительное, которому если следовать и если его развивать с благоразумием, то может повлечь за собой самые спасительные и почетные последствия для всего общества.
ГЛАВА II Мое появление на Божий свет. — Положение моего отца и вообще военных в России. — Кадетские корпуса. — Мой характер в детстве и окружавшие меня лица. — Теории равенства. — Оспа. — Мой гороскоп
В 1767 году, 27 июня, я узрел свет. Могу употребить это фигуральное выражение, ибо это было в царствование Императрицы Екатерины, ее правление, умеряемое мудростью ее либерального гения, заставляло забывать прошедшее и ослепляло взгляды на будущее. Я жил счастливо, и сам, и мои родные, во все продолжение ее царствования.
Родители мои жили в Коломне 18. Отец, в это время имевший звание морского капитана, должен был предпочесть эту часть города, самую болотистую из петербургских топей, вследствие дешевизны, соответствовавшей его средствам к существованию.
Содержание военных в России вообще очень недостаточно, и это одна из причин, заставляющая некоторых заниматься взяточничеством в продолжение почти всей службы за неимением собственных своих средств. Недостаточность их особенно присуща русским морякам и вот главная тому причина. В Петербурге существовало тогда много заведений, предназначенных для воспитания юношества. Их называли кадетскими корпусами 19. Между ними один был для молодых людей, готовившихся поступить в пехоту или кавалерию; другой — для артиллеристов и инженеров 20, были еще корпуса Морской 21 и Горный 22. В них принимали лишь детей из дворян. Для разночинцев были другие заведения, посвященные наукам, кандидатуре и академии, то есть те, в которых воспитывали ученых, — звание, несовместимое, по тогдашним понятиям, с дворянским достоинством.
В России были того же образа мыслей, которого придерживался брат Декарта, говоривший, что недостойно брату парламентского советника унижаться до того, чтобы быть математиком.
Более состоятельные родители старались определять своих детей в Первый или во Второй корпус, открывавшие им лучшую карьеру, тогда как беднейшие записывали своих детей в Морской корпус, требовавший менее расходов впоследствии. Русский флот, созданный умом Петра I, мог существовать только им одним. Так как он ни в духе народном, ни вызван потребностями государства, ни в духе русского правительства, то на него не смотрят как на необходимое условие для благосостояния или безопасности Империи, и он есть обременительная роскошь подражания, зависящая от доброй воли государей 23.
Жертвы и лишения, которым подвергаются поступающие в морскую службу, не получают соразмерного вознаграждения. Поэтому-то люди поблагоразумнее кончают тем, что, замечая это, отвращаются от своего ремесла и бросают его при первой возможности пристроиться куда-нибудь получше. Из этого следует, что на службе остаются лишь люди бедные или недальновидные. Заточенные, впрочем, большую часть времени в морских портах, моряки редко показываются в столице и таким образом менее подвергаются разорительным искушениям больших городов. Однажды ради забавы вздумали подвести общий итог окладов русских моряков, и оказалось, что он не совсем достигает итога содержания одной роты гвардии Императрицы Екатерины. С тех пор эта разница поуменьшилась, но вовсе не потому, чтобы моряки стали богаче.
Должно также признаться, что другие кадетские корпуса в это время были устроены гораздо лучше Морского, в особенности корпус (Шляхетный) для сухопутных войск. Воспитание в нем было столь же тщательное и совершенное, насколько оно возможно в какой бы то ни было стране. Там обучали многим языкам, всем наукам, образующим ум, там занимались упражнениями, поддерживающими здоровье и телесную силу: верховой ездой и гимнастикой; домашние спектакли были допущены в виде развлечения и забавы. В подтверждение сказанного мной о большинстве молодых людей, выходивших из этих училищ, достаточно указать на то, что фельдмаршал Румянцев в одну из турецких кампаний попросил у Императрицы Екатерины нескольких офицеров для укомплектования своей армии. Она прислала ему двенадцать человек, только что выпущенных из Первого кадетского корпуса. Фельдмаршал, порасспросив их и поговорив с ними, остался ими так доволен и до того был удивлен их образованием, что написал Императрице, благодаря ее за присылку двенадцати фельдмаршалов вместо просимых им двенадцати поручиков. С тех пор эти заведения были превращены, так сказать, в казармы. Они не только не образуют фельдмаршалов, но даже и поручиков; самое большее, что из них выходят капралы и барабанщики.
Итак, в видах экономии родители мои были принуждены жить в Коломне. Я был, по-видимому, одарен некоторой живостью характера, вследствие которой было со мной множество всяких случайностей, к счастью не имевших для меня вредных последствий. Родители мои, разумеется, ничем не пренебрегали, ничего не щадили для моего воспитания; к несчастью, образование-то у нас не только не всякому доступно, но даже и то, которое можно получить с великими издержками, почти всегда находится в руках нескольких иностранных проходимцев, ловко умеющих уверять, что они люди с талантами, хотя всего чаще дать таковых они не способны.
Чтобы, не опережая событий, возвратиться к моему детству, скажу, что, когда я явился на свет, прекрасная система Жан-Жака Руссо, многие правила которой были заимствованы у дикарей, еще не была известна в России, и матери не считали себя обязанными вопреки естественным или каким-либо другим затруднениям кормить своих детей собственной грудью. Было в обыкновении брать в дом кормилицу. То же сделали и мои родители, и я был настолько счастлив, что женщина, которой меня вверили, была одарена не только всеми качествами, требуемыми от хорошей кормилицы, как-то: молодостью, здоровьем, обилием молока, ровностью расположения духа, добротой и кротостью характера, но принадлежала к семейству выше того класса, к которому, по-видимому, была причислена. Брат ее, воспитанный в Морском кадетском корпусе, куда принимаются лишь дворяне, достиг постепенно чина вице-адмирала за свою службу и звания сенатора за свою дряхлость.
Ибо, говоря беспристрастно, если во Франции со времени представительного правления воображают, что нашли новый способ избавляться от министров ни на что не пригодных, засаживая их в палату пэров, то гораздо ранее этого в России людей бесполезных сажали в Сенат. Если во Франции этим способом подкрепляют оппозицию, с которой стараются бороться, и если правительство само создает себе затруднения с таким тщанием и великими издержками, — то в России действовали разумнее.
Когда я был в руках кормилицы, со мной, вероятно, случалось все то же, что и со всеми детьми — и царей, и простолюдинов, — множество разных разностей, о которых говорить не стоит. Однако же это появление человека на свет дало место одной из величайших идеологических нелепостей, когда-либо заявленных разумом человеческим, которая ослепила стольких философов и законодателей, служила и служит еще основой систем правительств и многих конституций, говорю о народной пословице: все люди родятся равные. Да, без сомнения, равные тем, что все они родятся бессильные телом и слабые умом; тем, что почти все подвержены одинаковым страданиям и смерти, — но единственно только в этом и заключается это равенство.
Если принять на самом деле это равенство за основу конституции, таковые, без сомнения, могли бы быть применены к несовершенству человеческой природы лучше тех, которые основаны на равенстве химерическом. Но, предполагая даже, что все люди родятся равными перед законом, который, так сказать, создан, напротив, на то, чтобы поддерживать неравенство сословий, надобно было бы еще изъять из него тех, которые родятся в странах, не имеющих законов, а таковых было бы девять десятых на всем земном шаре. Другие, оказавшиеся равными перед дурными законами, которые таковыми бывают в большинстве случаев, не особенно бы от того выиграли.
Итак, бессилие и слабоумие при рождении и смерть в конце — суть три пункта равенства действительного, общего всем людям, которые уже впоследствии различествуют между собой во всем прочем, — чертами лица, ростом, цветом кожи, здоровьем, довольством, склонностями, дарованиями и проч., и проч. Оказывается, что это равенство перед законом не что иное, как одно из тысячи условий, связанных не с появлением человека на свет, но с искусственным и общественным положением человека. Действительно, что сказали бы о естествоиспытателе, который доказывал бы, что все деревья равны, потому что у них есть некоторые общие свойства, как, например, давать росток, прозябать, покрываться зелеными листьями и оканчивать гниением; потому что они в равной степени подвержены действию солнца, которое их холит, согревает, а иногда пожигает и уничтожает, — подобно тому, как люди подчинены влиянию закона. Если бы на подобных мечтаниях вздумали основывать искусство ухода за растениями, какой бы получился курс лесоводства? Без сомнения, подобный конституциям, которые хотят давать всем людям, не обращая внимания на разнообразие их натуры и способностей, и основанным единственно на их равенстве, якобы естественном.
Писали, что в самом обществе, которое есть состояние более или менее искусственное, если вы поставите пэра рядом с негоциантом, просвещенного художника — рядом с невежественным дрягилем, одним словом, людей, которых воспитание также различно, как и их сословие, то было бы тщетно всякое старание сблизить их путем идеального равенства. Напрасны были бы всякие попытки замкнуть их в один круг; их привычки, мнения, интересы, самые их предрассудки, — извлекали бы их из этого круга. Они чувствовали бы себя до такой степени не на месте друг подле друга, что все их усилия стремились бы лишь к их разобщению. Это мнимое равенство между людьми, не имеющими ни одинакового ума, ни одинаковых понятий, ни даже одинакового языка, основывается, следовательно, на заблуждениях, имевших в большинстве случаев дурные последствия. Примеры подобной несовместимости особенно часты во Франции, где злоупотребляют этим химерическим равенством. Не упоминая о всех гибельных последствиях, испытанных нацией, избравшею слово “равенство” своим лозунгом и призывным кличем, я приведу несколько примеров в подтверждение сказанного мной, чтобы доказать, что это выражение, столь часто употребляемое, существует лишь на устах тех, которые его беспрестанно повторяют, но отнюдь не в их чувствах.
В обществе брачные союзы при неравенстве сословий, например, менее ли порицаются у этой нации, нежели у других? Вопреки всем усилиям остроумнейших водевилистов ввести в моду неравные браки, на них постоянно смотрят как на нестерпимое неприличие. Женится ли человек известного круга на актрисе или на женщине ниже своего сословия, как бы она ни была хороша собой, хорошо воспитана, добродетельна, умна и безукоризненного поведения, ее никогда не примут в то общество, к которому принадлежит ее муж. Женщины, к какому бы званию они ни принадлежали, с величайшим отвращением избегают соприкосновения с женщинами, которых почитают ниже себя. Сами актрисы, столь нетерпимые женщинами светскими, точно также относятся и друг к дружке; между Французским театром и бульварными “канатными плясунами” расстояние измеряется немалым чванством и пренебрежением.
Когда я жил на моей даче в Со (близ Парижа), — в этом крае балов и веселья, — я спросил однажды у тамошней швейки, так ли они здесь веселятся зимой, как и летом? “Да, сударь, — отвечала она, — у нас бывают балы по подписке, на которых мы очень веселимся”. “Мои камердинер бывает на них, кажется?” — ответил я ей. “Это невозможно, сударь, мы лакеев к себе не допускаем”.
Однажды, когда я беседовал с графом С**, пэром Франции, литератором, умеренным философом и человеком самого кроткого права, он сказал мне, перечисляя выгоды равенства: “Дело в том, что если вы обидите лавочника или простолюдина, то вы не можете отказаться от дуэли с ним”. “А еще то лучше, — отвечал я — что если извозчик обрызгает меня грязью, и я ему скажу что-нибудь нелюбезное, то мне для его удовлетворения придется идти на кулачки”. Таковы прекрасные плоды этого равенства!
Читатели, вероятно, помнят случай с Морицем Саксонским, когда в Лондоне он толкнул мусорщика. Последний тотчас же засучил рукава и хотел с ним боксировать, но необыкновенная сила маршала дала ему возможность схватить этого честолюбца за ворот и бросить его стремглав в телегу, наполненную нечистотами, на глазах зрителей, собравшихся, чтобы присутствовать при битве на кулаках. Они поспешили вытащить мусорщика из его стихии, без чего он задохся бы, благодаря удовлетворению, доставленному по принципу равенства. Но приключение было бы менее забавно для всякого другого человека, рука которого не была бы, как у Морица Саксонского, в десять раз сильнее руки его противника
Вот чем закончился мой разговор с вышеупомянутым пэром Франции. Не успел граф С** прекратить свои похвалы равенству, как речь зашла о литературе и в особенности об одном сочинении, недавно вышедшем в свет. Я спросил у графа, известно ли оно ему? — “Еще бы, — отвечал он с несколько брезгливой гримасой, — но я его еще не читал. Оно написано одним молодым человеком, который прислал мне экземпляр с приложением записки, между нами сказать, немножко легкомысленной, в которой он обращается ко мне, как писатель к писателю, забывая, что мне семьдесят лет, что я пэр Франции, что я занимал первые чины при дворе и первые должности в дипломатии. Этот господин изволит обращаться со мной, сказать но правде, с возмутительной фамильярностью”.
Тогда я подумал, не говоря ему этого, однако же: “Так вот как вам дорого это равенство, когда оно затрагивает ваше самолюбие!” Дело в том, что его понимает всякий по-своему, но, в большинстве случаев, под этим словом скрывается желание соблюсти личный интерес — чувство всем людям свойственное. Французское равенство состоит также в том, что каждый хочет сесть тотчас же по приходе в комнату, в которой принят, и в присутствии кого бы то ни было: чем почетнее тот, при ком принят вошедший, тем последний наглее и тем скорей хочет пользоваться своим правом равенства и развалиться на стуле. Вследствие этого нынешние французы не только не учтивы, по даже не дают и вам времени самим быть учтивыми с ними, ибо они уже сидят прежде, нежели вы успеете пригласить их садиться.
Во Франции, по принципу равенства, барыни провинциальных городов: жены префектов, мэров, нотариусов и друг<ие> не хотят ни видеться, ни знаться с женами гарнизонных капитанов и отдают визиты только тем, которые им особенно отрекомендованы.
Одна из моих кухарок, долго оставаясь без места, была принуждена принять предложенное ей у портного; но она не хотела, чтобы знали, что она служит в кухарках у портного, хотя находила это место выгодным во всех отношениях.
В клуб артистов не хотят допускать ремесленников, как бы искусны они ни были, ни даже маклеров, но всякое лицо, выше их по своему положению, принимают с распростертыми объятиями, хотя оно с артистами ничего общего не имеет. То же самое и в других клубах.
Таким образом, это равенство понимается на разные лады и принимает всякого рода оттенки, смотря по вкусу каждого. Худо то, что большинство людей разумеют под этим словом лишь уравнение сословий и употребляют его как личину их честолюбия и личной выгоды. К несчастью, существует слишком много примеров тому, что это магическое слово служило к изгнанию из общества не только вежливости и единодушия, но и совести, и честности, и всего прочего, заменяя их гордостью, дерзостью, презрением и постыдным торгашеством — чувствами, давшими место скрытности, коварству, плутне, а при случае — насилию, жестокостям и душегубствам, которые бывали последствиями этих чувств.
Равенство лишь в смерти и в невежестве, которое есть потемки души. Для людей здравомыслящих оно — перед законом, да и то с заметным отличием в формах. Что же касается до природы, то в ней не отыщется ни двух стебельков травы, ни двух ржаных зерен, ни двух песчинок, которые были бы равны. Равенство существует там, где правосудие оказывается одинаково всем подданным, без изъятия кого-либо. Это гораздо проще, яснее и удобопонятнее того сумбура, которым затемнили это слово. Защищать слабых против сильных, малых — против больших, в особенности же честных людей — против мошенников, — вот в чем истинное равенство!
В природе вообще равенство проявляется во мраке и во тьме; разгоните то и другое и вы тотчас же будете различать предметы, их разности и неравенства. В обществах политических равенство существовало всегда у народов варварских, у которых предводитель — все, если он полновластен, а остальные — ничто, и вследствие этого все были равны.
Итак, выражаясь кратко, можно сказать, что равенство находится в обратной пропорции к нашему развитию и нашей жизни: при рождении, в состоянии рабства и при смерти, которая есть совершеннейшая эмблема равенства и истинная ее область.
Надобно, однако же, отдать справедливость причудливости ума человеческого. Если, несмотря на лживость этих идей, их приняли за основание конституций, оказавшихся пригодными для некоторых наций, это было потому, что они нашли средства извлечь из таковых пользу, заставить их служить к своему возвышению, благосостоянию, к своей славе. Мне кажется, что причина этого счастливого результата в хорошей естественной организации этих людей, умевшей победить недостаток принципа, на основании которого ими управляли. Но следует ли из этого, чтобы его можно было применить ко всем народам, которые не все одинаково одарены столь счастливыми природными свойствами? Впрочем, что касается до благоденствия и величия народов вообще, то постараюсь доказать в другом месте, что их восходящее движение, единожды начатое, не может уже быть ни приостановлено, ни отвращено, ни изменено.
Возвращаясь к детству человека вообще, скажу, что его характеризуют гораздо вернее и осязаемее, нежели равенство — недуги, часто весьма гибельные, которые нападают на младенца, а именно: колотья, страдания при прорезывании зубов, сопровождаемые судорогами, пресекающими жизнь, едва начатую. Корь, оспа, разного рода сыпные и наследственные болезни дополняют этот список бедствий человеческих.
Из всех бичей, страшнейшим признана была в то время в России оспа. Оспопрививание, которое Императрица Екатерина II желала ввести, подав пример на себе самой и на наследнике, еще не произвело полного своего действия и не было общепринято; тому противодействовали старинные предрассудки. Многие были, по-видимому, убеждены, что натуральная оспа, при благоприятном исходе, — болезнь спасительная, очищающая кровь и уничтожающая зародыши многих других недугов. Эти люди в подтверждение своего мнения говорят, что они замечали, будто бы имеющие прививную оспу не пользуются столь крепким здоровьем. Но лечение оспы, даже натуральной, было тогда плохое благодаря невежеству докторов. Вместо лекарств прохлаждающих, признанных впоследствии полезными, многие из них находили необходимым давать средства возбудительные. И действительно заметили, что большая часть детей из простонародья, чаще подверженных влиянию воздуха и реже заботам врачей, спасались от смерти, а дети семейств более достаточных почти всегда делались ее жертвами.
Один из моих старших братьев заболел оспой, и вскоре она перешла на всех других. Нас было четверо, я — третий. Два старшие брата умерли; последний, бывший еще в колыбели, уцелел, благодаря младенческому своему возрасту, а я находился в таком отчаянном положении, что, заказывая гробы для моих братьев, намеревались заказать уже и третий для меня. Это была оспа “сливная”, и мы были ею покрыты, как угольно-черной корой. В этом положении мне дали св. Причастие и, так как вскоре после того началось нагноение, то решили, что я спасен, и спасение мое приписали св. Дарам. Но это не воспрепятствовало болезни оставить неизгладимые следы своего свирепства. Так как я не помню, во всяком случае, каков я был до этой перемены, то и сетования мои об утрате неизвестной красоты никогда не были особенно велики. Знаю, что в верхней части головы у меня было большое сходство с матушкой. По телосложению вообще я был в отца: худощавый, подвижный и среднего роста.
Матушка была женщина здравомыслящая и рассудительная и, как природная саксонка, передала мне, как я думаю, тот, свойственный этому племени, дух независимости, который я навсегда в себе сохранил.
Однако же чудесное мое исцеление наделало шуму между старыми бабами и женской прислугой в нашем доме, а затем и у соседей. Они принялись за составление моего гороскопа, прибирая и особенно знаменательные для них признаки, имевшие отношение ко дню моего рождения, — гадание, которым прилежно занимаются няньки во всех странах вообще, а в невежественных и суеверных — в особенности.
Всего прежде они заметили, что я родился 27 июня — в день Полтавской битвы, что уже само по себе было добрым знаком; потом, что моя кормилица была благородная, как я уже выше говорил; наконец, что я был спасен чудом. Все это было к добру и возвещало, что Провидение приложило обо мне некоторую заботу и распределило все это таким порядком ввиду какой-то особенной цели и к моему благополучию. К стыду моему, я должен сознаться, что, вследствие часто повторяемых россказней об этом гороскопе, я им был очень польщен. Впоследствии я мог убедиться многими примерами, что ни кормилицы, ни чудеса не имеют влияния на судьбу людей и что в некоторых странах достоинства и дарования, результаты счастливой организации и образования, часто остаются зарытыми в землю, без случая выбраться на свет и без полезного применения к делу. Это убеждение, может быть, не согласно с мнением нянюшек, наставниц, наставников и даже министров и некоторых других лиц. Тем не менее опыт изо дня в день убедил меня в этой истине и с этим убеждением я буду продолжать рассказ о том, что я видел и, по моему мнению, знал во все продолжение моей жизни.
ГЛАВА III Императрица Екатерина Великая, качества ее. — В каком состоянии она нашла Россию и как подготовлялась к царствованию. — Золотой век России. — Отсутствие узаконений политических, реформы и веротерпимость. — Поднятие чести народной. — Сподвижники Екатерины. — Памятник Петру I. — Администрация. — Двор Екатерины, отношения ее к иностранцам. — Перечень деяний
Человек, могущий делать все, даже не будучи гением, может делать добро, когда того захочет и сумеет это сделать. Это добро, без сомнения, непрочно, потому что оно зависит от бренной жизни человека, но тем не менее оно существенно при его жизни.
Люди гениальные редки, и Екатерина II, столь справедливо прозванная Великой, была для России одним из подобных исключительных людей.
Если этой государыне не отдали заслуженной справедливости, то это доказывает только изобилие умов поверхностных. Самая существенная ей похвала — в ее деяниях и в свидетельствовании о них в одинаковой степени русских и просвещенных людей чужих стран. Между иноземцами, поклонниками Екатерины, были знаменитейшие, великие короли, мужи государственные и талантливейшие писатели ее времени. Между первыми находим Фридриха Великого, Иосифа II, Густава III; между вторыми — принца де-Линь, Фокса; графов Сегюра, Шуазеля 24, Вольтера, Дидро; дипломатов Кобенцеля и Стадиона австрийских 25; Штединга посланника шведского; лордов Геллена и Витворта английских, наконец, ее министров, полководцев, всех, имевших счастье быть приближенными к ее особе и разделять тот восторг, который она так хорошо умела внушать. Знаменитые вожди, Румянцев и Суворов, всегда питали к ней чувства величайшего восхищения и глубочайшей преданности до такой степени, что при известии о ее кончине первый, зная участь, ожидавшую его родину, был сражен апоплексическим ударом, от которого и не излечился 26, а второй немедленно оставил службу и удалился в свое поместье 27.
Те же люди, напротив, которые или не знали Екатерины, или не были способны понимать ее, или были воодушевлены наветами людей бессовестных, другие, из зависти к ее величию, отнесшиеся по меньшей мере равнодушно к ее памяти — злословили ее, несмотря на все добро ею содеянное народу и состоявшее в том, что она первая ввела в России правительство европейское, пробудила в народе чувства похвальные и подготовила его таким образом к восприятию истинной цивилизации. Царствование в особенности достопамятное тем, что оно предупредило зло исторжением скипетра из рук неумелых и принесло империи многие выгоды. Никогда в России не бывало столь великих военачальников на суше и на море; столь искусных министров и дипломатов; столь сведущих в истинных выгодах страны мужей государственных; столь замечательных и отличных писателей и ученых.
Тому, кто видел вблизи приснопамятное царствование этой великой государыни, невозможно без глубокого негодования слышать все клеветы, которые о ней распускают. Это чувство еще усиливается при виде того, что прибылью от своего злословия спекулируют не только презренные памфлетисты и пасквилянты обоего пола, но что писатели серьезные, мнимые добросовестные философы повторяют с преувеличениями те же бредни, чтобы щегольнуть своим красноречием будучи, без сомнения, обмануты сочинениями первых или не умея почерпнуть сведения из лучших источников. Впрочем, политические заблуждения, оскорбления и клеветы ничего не доказывают.
Доныне никто не дерзнул воздать Екатерине достойную хвалу, потому что страх, внушаемый ее сыном и преемником Павлом I, удерживает тех, которые желали бы оправдать ее память от всех пошлых, беспрерывно расточаемых обвинений. Но придет время, когда непреоборимая сила правды отмстит за все клеветы.
Всегда победительница всех врагов своего народа, Екатерина будет предметом признательности русских и удивления Европы. Она среди варварства обнаружила тот гений, которым блистали величайшие государи в самые цветущие эпохи цивилизации. Она выказала тем более величия, что вместо поддержания или злоупотребления власти произвола начала испытывать все способы к владычеству законов.
Никогда не восходила на престол женщина столь совершенная. Она совмещала в себе все качества, могущие делать честь государю. Ее доброта, ее гений — превосходили все, до той поры виданное. Правление ее было столь же правосудно, сколь кротко. Политика ее была слишком возвышена, чтобы она не видела тех выгод, которые могли принести народу установления, оказавшиеся необходимыми для извлечения его из невежества и варварства, поддержанию которых в народе способствовали недостаток воспитания и образования.
Она нашла в России слишком отсталые или дикие обычаи, слишком грубые нравы, в большинстве слишком мало развитые умственные способности, мало возвышенные и слишком разнородные понятия вследствие разнообразия натур; нравственные свойства вообще мало изощренные путем суждения и сравнения, понятия о приличии слишком смутные. Видя все это, Екатерина не могла не сознать необходимости употребить все животворное влияние своего гения, облеченного великой властью, чтобы оплодотворить те зачатки, которые варварство еще не подавило окончательно.
Она задалась мыслию прославить свое царствование, придать блеск своему могуществу и быть, насколько оно возможно, благодетельницею народа. Поэтому она сделала для него все, чего только требуют нужды общие, независимо от просвещения и характера народов; все, что полезно во всех странах и доступно понятию всех.
Природа, всегда так скупо создающая людей гениальных, очень щедра в создании людей посредственных. Те из них, которые родятся в высоких сферах, окруженные людьми, приспособленными к раболепству, те не могут приобрести возвышенных душевных качеств, требуемых их высоким положением. Отчужденные от причин внешних, способствующих развитию дарований и, получая воспитание, приноровленное исключительно к их состоянию, имеют ли они возможность приобрести необходимые познания.
Екатерина II по натуре своей была избавлена от этих недостатков и вступила на престол при лучших условиях. Рожденная с исключительной организацией и воспитанная в Германии, она принесла оттуда здравые и либеральные идеи политические, до того времени неведомые при русском Дворе. Сделавшись супругой наследника престола Империи, она имела благоразумие в течение последних лет царствования Елизаветы посвящать все досужие минуты, предоставляемые ей этикетом, размышлениям об истории, политике, законодательстве и словесности вообще.
Так подготовлено было достопамятное царствование этой государыни. Она основала счастье своих подданных на узаконениях для них совершенно новых. Принимая в своих узаконениях меры, превышавшие степень просвещения ее подданных, Екатерина пожелала изменить нравы, начертывая законы, кротость которых должна была влиять на чувства, понятия, мнения, привычки, а следовательно, и на характер ее подданных. Это был золотой век России. В Петербурге были также свободны, как в Лондоне, а веселились не менее того, как веселятся в Париже. Здесь можно было пользоваться всеми удовольствиями, которые суть плоды цивилизации, с той же легкостью, но и с меньшими издержками, нежели в каком-либо другом государстве. Полиция была ни обременительна для государства, ни стеснительна для жителей; она была соразмерна скромным требованиям к поддержанию порядка между людьми послушными и мало испорченными нравственно. Шпионство, жандармерия и целая орава чиновников, в одинаковой степени разорительная и унизительная, — легионы бессовестных паразитов были неведомы во времена Екатерины 28. Военных застав у каждых городских ворот не существовало, равно и паспортов, являемых и проверяемых при каждой перемене места жительства. Каждый уезжал и приезжал как и куда хотел, и никто не думал ни дезертировать, ни убегать, как это случается там, где свобода стеснена этими тщетными предосторожностями, которые связывают честных людей и всегда отстраняются людьми злонамеренными.
Екатерина очень хорошо знала неистощимые материальные средства своей Империи, но она ведала также, что они в сущности — сила недвижная, которая не может служить основой могущества государства; что ей необходимо содействие силы нравственной, которая сама по себе заключается в развитии разума и в его применении к делам общественным. Поэтому она прежде всего занялась пробуждением народа от его апатического оцепенения, в которое его погрузило рабство. Она обладала редким даром выбирать людей. Она призвала к содействию ей все, что было наиболее просвещенного в России, и тогда увидели, как в ее столицу стеклись отличнейшие и знаменитейшие европейские таланты во всех родах. Поощряемые ее примером, они, каждый со своей стороны, способствовали рассеянию мрака, которым была покрыта страна, и, благодаря ее усилиям, мало-помалу его заменило истинное просвещение.
Чтобы дать понятие о настроении духа, ее оживлявшего, приводим ответ государыни Дидро, который сказал ей: “Я нашел душу свободного человека в стране, называемой страной рабов, и душу раба в стране, называемой страной людей свободных”. Императрица отвечала: “До сих пор я еще не слыхала от вас ничего, что было бы мне столь приятно”. Взаимно искренние эти слова свидетельствуют о тех счастливых условиях, в которые был тогда поставлен народ русский. Поэтому-то взоры всего света и были обращены на это яркое светило севера. Удивлялись, видя, как этот железный скипетр в ее руках сделался легок и гибок.
Первый предмет, которым она была поражена — это полнейшее отсутствие узаконений политических. Она пожелала даровать их России, дабы они, знакомя царство с таинствами форм избирательных, могли впоследствии дать возможность существования представительства народного, и государыня собственноручно начертала наказ 29, который должен был служить им основой.
Она разделила империю на многие великие губернии 30, управление которыми вверено было лицам, облеченным весьма обширной властью, но всегда ограниченной данными им инструкциями. Создавая, таким образом, этого рода федерацию, сосредоточивавшуюся в правительстве центральном, она обрела единственный способ к хорошему управлению этой обширной империей.
Хорошо понимая, что возвышение достоинства человеческого придает величие государствам, она распространила преимущества, предоставленные русскому дворянству ее предшественником Петром III, которому она в былое время содействовала при этом благодатном распоряжении 31.
Градскими узаконениями (“городовым положением”) 32 она даровала права купцам и мещанам.
Заботясь, таким образом, о будущем, она не упускала из виду настоящего и ознаменовала свое царствование уничтожением варварских наказаний, каковы: пытка, отобрание имений и т. п. Она оставила во всей неприкосновенности отмену смертной казни согласно прежнему указу Императрицы Елизаветы, всенародно объявила веротерпимость и, что еще того важнее, умела ее поддерживать.
Хотя необходимость веротерпимости вообще признана в наше время, но в ту эпоху она на самом деле существовала лишь в Америке. Во Франции жгли иногда еретиков; протестантская Англия отстраняла католиков от некоторых должностей. Испания поддерживала инквизицию, а у других народов терпима была лишь владычествующая религия. Екатерина поняла веротерпимость лучше, нежели который-либо из ее современников, за исключением короля-философа Фридриха II. Екатерина разрешила полную свободу совести и богослужения людям каких бы то ни было сект или религиозных убеждений и для лучшего обеспечения этой свободы отделила духовную власть от светской. Дела первой предоставлены были ведению Синода и духовенство было совершенно изъято от соучастия при разбирательстве дел гражданских.
Веротерпимость между многими другими выгодами дает еще ту, что, предоставляя свободное поле новым сектам, она может, так сказать, служить термометром для суждения о прогрессивных или обратных движениях народного духа. Каждый раз, когда эти новые секты стремятся к упрощению религиозного верования, — это возвещает прогресс; когда же они, напротив, обременяют богослужение суеверными и нелепыми церемониями, то непременно доказывают тем движение умов вспять. Единственное неудобство, являющееся иногда следствием веротерпимости, бывает в тех случаях, когда она облегчает смешение племен высших с низшими. Но она же путем скрещивания может способствовать их улучшению. Впрочем, подобные случаи очень редки и они, до известной степени, могут быть обусловлены особыми правилами.
Хотя в эпоху, в которую я пишу мои записки, веротерпимость допущена почти повсеместно, но еще не согласились ни в точном определении смысла этого слова, ни в поддержании принципа.
В Англии религиозные гонения вызвали появление секты прогрессивной, и если бы Карл I умел быть прозорливее и воспользоваться ею, он действовал бы совершенно иначе и удержался бы на престоле.
Снятие крестов с церквей, насилия над теми, которые не снимают шапок перед процессиями, до них не касающимися, препятствия к погребению актеров и к смешанным бракам — это ли веротерпимость?
При мыслях о всех этих жестокостях и дикостях, о совершавшихся несправедливостях и глупостях, о стыде ума человеческого при религиозных диспутах в просвещеннейших странах Европы, нельзя достаточно и по достоинству оценить государыню, умевшую системой мудрого и либерального правительства миновать такое множество камней преткновения и способствовать счастью и безопасности своих подданных.
Прошу сравнить дух терпимости и успехи просвещения времен Екатерины с тем их положением, до которого они ныне доведены мерами стеснительными и отсталыми. Это истинный возврат недуга, грубейший и постыднейший, а возврат болезни всегда опаснее первичного заболевания.
При всем своем уважении к свободе совести Екатерина, заметив неудобство существования великого множества обителей и пожертвованных им недвижимых имений, в соразмерности суеверия народного упразднила многие монастыри 33.
Всегда доискивались с точностью определить различные образы правления, ставя каждое из них в особые условия существования. Дело однако же в том, что для бытия народов существует лишь одно необходимое условие — именно то, чтобы правительство сообразовалось с натурой людей им управляемых. Что же касается до сделанных определений, они все доныне основаны на гипотезах или произвольны, и одни лживее других. Во всех странах вообще и в каждой в особенности существуют честь и добродетели, равно как и люди достаточно малодушные, чтобы не уметь переносить бедствия и даже благополучия своего существования. Но ни одно из этих свойств не образует основы, не слагает принципов какого-либо правительства. Люди обязаны сплачиваться в общества по бесчисленному множеству различных причин, потому что в их натуре и в их потребностях жить в обществе, взаимно помогать и покровительствовать друг другу, за исключением случаев потребности по временам терзать и гнать друг друга. Но однажды собравшись в одно общество, люди подчиняются превратностям событий и последствиям заблуждений их ума или правильности их суждений. Они держатся вкупе как умеют. Одни организуются более или менее хорошо, другие и вовсе не организуются, а общество однако же всегда идет вперед. Еще не бывало примера, чтобы два какие-либо народа при их объединении в общество и при их формировании следовали по одному и тому же пути. Но до тех пор, покуда нация не дала себе или не получила правительства, наиболее соответствующего натуре людей, ее составляющих, она находится в ложном положении, тревожится и волнуется, покуда, наконец, не найдет условий, необходимых для своего спокойствия.
Императрица Екатерина, в благородных усилиях своих настойчивая, сознала необходимость поднять на возможно высокую степень чувство чести народной. Она не ограничилась ограждением от посягательств на личность и от всякого унижения самолюбия людей — она пожелала еще по правам их вознести на высоту других народов, научить их самоуважению, внушить им также ту гордость души, которая есть источник достоинства человека и достоинства государств.
Получившие образование элементарное даже и те могут заметить, что у каждой науки, у каждой отрасли познаний человеческих есть единственная основа — сведение элементарное и первоначальное, ведущее ко всем другим. Это сведение в науках то же, что зародыш в произведениях природы, заключающий в себе все основные части, необходимые для развития и образования органических тел. Науки самые элементарные являют то же свойство. Для примера возьмем арифметику: находим, что основа ее — единица, что она есть познание первоначальное, элемент, необходимый этой науке. Отнимите эту единицу и вы разрушите всю науку, потому что другие цифры составлены из единиц или частей единицы, без которых арифметика была бы обращена в ничто. То же самое и с геометрией. В этой науке точка ведет ко всему остальному; надобно исходить от точки, чтобы достигнуть до познания этой науки, объемлющей землю и небеса. Смотрите на точку вместе с древними геометрами как на часть линии или, согласно новейшему определению, как на оконечность линии, во всяком случае необходимо, чтобы она существовала, ибо линия без оконечностей быть не может, как не может быть ни поверхностей без линий, ни тел без поверхностей. Отвергните точку и вы уничтожите всю геометрию. Самый круг, который есть искривленная линия, не мог бы существовать без центра, который есть точка. Это же самое применимо и ко всем прочим наукам. Ньютон на едином открытии силы притяжения основал астрономию, ознакомил с системой мира и объяснил движение небесных тел. Наука управлять людьми, быть может, труднейшая из всех наук, может ли она одна быть изъятием из этого общего закона, и единственная из всех — могла ли бы она существовать без основы? Основа, единица, росток, точка — и даже истинная точка опоры этой науки есть личная свобода. Отнимите эту основу, и наука политики исчезнет. Самим животным природа даровала эту свободу, без которой они не могли бы существовать. Лишите людей личной свободы, и вы поставите их ниже животных; вы уничтожите самое чувство собственности — эту главную связь обществ, этот источник силы государств; ибо какой собственностью может обладать человек, не принадлежащий себе самому, не смеющий мыслить или действовать иначе, как по воле другого, которая всего чаще противна его собственной, его интересам и его благополучию.
Что сказали бы о профессоре математики, не имеющем понятия о том, что единица и точка суть основы этой науки?
Екатерина Великая для достижения своей цели не ограничилась уважением личной свободы, но она еще и увеличила ее права, зная, что это первое основание начала силы и благополучия государства.
Оградив этими мерами спокойствие внутреннее, она перенесла свое внимание на положение военных сил, охраняющих его со стороны внешней. Но дабы эта охрана была действительна, необходимо армии быть святилищем чести. И в силу таких соображений она достигла того, что возбудила это сознание в высочайшей степени. В ее время ни один офицер не мог бы перенести обиды, будучи обойден производством, при котором произвол, взяв верх над старшинством, благоволит всего чаще лишь низости и интриге. Чувства деликатности были до того утончены, что одного опасения навлечь на себя неудовольствие государыни было достаточно, чтобы довести человека до отчаяния 34.
Генерал Воронов, бывший начальником ревельского порта, мне хорошо знакомый, был поражен апоплексическим ударом при одной мысли, что не угодил Екатерине II, и от того умер 35. Поэтому-то государыня и говорила: “Я хвалю вслух, а журю втихомолку”. Младший мой брат, камер-юнкер, приехал однажды очень поздно вместо назначенного служебного часа, и она не преминула сделать ему выговор, но сделала его под видом похвалы нашему отцу: “В течение пятидесяти лет, — сказала она, — он всегда исполнял свои обязанности с величайшей точностью и тем оказал знатные услуги своей родине. Как было бы досадно, если бы дети его не следовали столь прекрасному примеру”. Присутствовавшие при этом разговоре, но не слыхавшие ее слов, вообразили, что брат мой на высоте Фаворы, тогда как он никогда не бывал ни в таком смущении, ни в таком горе, как в эту минуту, даже когда впоследствии Павел I в запальчивости разжаловал его, сослал, лишил камергерского ключа и подверг его надзору в деревне, во все продолжение своего царствования. И все эти немилости были ему возмездием за поступки похвальные.
В отношении принца Нассау 36 после потерянного им сражения Императрица Екатерина поступила, как Император Марцелл обошелся со своими воинами, когда они после поражения при Диррахиуме сами явились, отдавая себя на муки и наказания, а он более утешал, нежели укорял их.
Что же касается до повышений в чине не в очередь, то Екатерина слишком хорошо знала бедственные последствия, порождаемые ими, как в отношении нравственном, так и относительно происков и недостойных протекций. В начале ее царствования отец мой, по наветам своих врагов, подвергся опале 37. По старшинству производства он стоял выше прочих офицеров, которым Императрице угодно было пожаловать чины. Она приказала доложить ей список моряков, несколько раз его пересмотрела и сказала: “Этот Чичагов — тут, у меня под ногами...” Но она отказалась от подписи производства, не желая нарушить прав того человека, на которого, по ее мнению, имела повод досадовать.
Когда генерал (аншеф) Суворов, путем своих удивительных воинских подвигов достиг, наконец, звания фельдмаршала, она сказала генералам, старейшим его по службе и не повышенным в чинах одновременно с ним: “Что делать, господа, звание фельдмаршала не всегда дается; но иной раз у вас его и насильно берут”. Это, может быть, единственный пример нарушения ею прав старшинства при производстве в высшие чины, но на это никому не пришло даже и в голову сетовать: настолько заслуга и высокое дарование фельдмаршала Суворова были оценены обществом.
Систематический обход старшинства, терпимый офицерами и армией, допускает существование людей без чести и без всяких возвышенных чувств. Если люди отступились от драгоценнейшего из всех своих прав и сокровищ — от чести, если она не в безопасности от посягательства, зачем им прочее? Можно ли жить, когда уязвлена честь?
Истинное сознание чести должно быть тесно связано с причиной неизменной, вечно почтенной, равно как и с благоденствием, спасением, любовью к отечеству, народной славой; ибо все эти чувства самые прочные и долговечнейшие из всех чувств человеческих. Великий воин только тогда может заставить преклоняться пред собой, возбуждать восторг своими деяниями и поступками, когда подвиги его подъяты в защиту не его личных, но народных интересов. С падением героя, к колеснице которого люди желали приковать себя, рушится и всякое к нему чувство. А известно всем, как могут падать люди.
Честь подразделяется на истинную, ложную и местную, т. е. относительную. Первая применима повсюду, вторая — нигде не у места, а третья — и туда, и сюда.
Если производство в чины по собственному выбору было выгодно Бонапарту, знавшему почти всех своих офицеров, так как он сам служил в их рядах и сам, впрочем, был одарен великим тактом, — то правило это неприменимо ко всем.
Во Франции со времени падения Бонапарта замечательнейшие военные люди признали способ производства по выбору слишком уступчивым произволу, и маршал Гувион Сен-Сир, в бытность свою министром 38, издал постановление, в силу которого наибольшая доля производств делалась по старшинству с обязательством довольно продолжительного пребывания в одном чине. У каждой из этих систем есть неизбежно свои неудобства, как и во всяких узаконениях человеческих. Однако же производство по старшинству оправдывается многими примерами. В Англии производство по выбору в высокие чины никогда не было принято, что не препятствовало англичанам торжествовать над всеми их врагами и на суше, и на море. Екатерина Великая следовала этой системе и всегда одерживала победы во всех войнах вместо тех поражений, которые случались после нее, и, в большинстве случаев, были следствием беспорядков, в которых производство по выбору имело наибольшую долю участия.
Честолюбие в эту эпоху приняло направление полезное и похвальное. Жаждали должностей, почестей, наград, но вместе с тем желали их и заслуживать. Граф Н. Татищев, произведенный Екатериной в чин майора гвардии, коей она сама была полковником, и пожалованный многими орденами, был впоследствии назначен начальником милиций, сформированных при Императоре Александре. Будучи доволен порядком их организации и дисциплины, Император решил пожаловать ему орден Св. Андрея Первозванного. Граф Татищев, полагая, что он такового не заслужил, обиделся этим предложением и не хотел принять ордена, но Император принудил его к тому. Я видел, когда он выходил из кабинета его Величества взбешенный и почти в слезах, говоря: “Что мне ответить, если меня спросят, за что я получил этот орден? Я не буду знать, что сказать, тогда как в других моих орденах могу всегда дать совестливый отчет”.
Я знаю много примеров подобного рода отказов со стороны генералов. Но впоследствии слишком привыкли к этого рода отличиям и орденам, по которым можно было вести счет в мирное время большим маневрам, а в военное — поражениям.
Едва ли можно указать в армии или во флоте хотя бы на один случай произвольного наказания или ареста по повелению Екатерины. К ним приговаривали один лишь военные суды и начальники, но тотчас после ее кончины эти взыскания умножились до такой степени, что над выговорами смеялись, а офицеры даже нарочно заставляли сажать себя под арест, чтобы избавиться от парадов и учений и пользоваться лучшей пищей, против их обычного рациона.
Величие и благородство чувств Екатерины сообщались всем ее окружающим. Ее отличий домогались потому, что они были заслуженные. Отблеск ее славы и великих ее качеств отражался на приближавшихся к ней. Мирабо сказал, что природой все предусмотрено — на всякий случай, на всякое время и для всякой местности. Того же мнения была и Екатерина. Она знала, что каждая земля всегда довольно производит умов и характеров для достаточного удовлетворения ее нужд; что если великие обстоятельства внушают уважение массам, чувствами, свойственными всем вообще, то при таковых обстоятельствах никогда не бывает также недостатка и в отдельно взятых личностях; надобно только уметь их найти, образовать и применить к делу, тогда как отыскивая характеры лишь в чужих краях, губят в самом зародыше народную способность к самоусовершенствованию.
Мудрым применением этого правила и благодаря своему удивительному такту в выборе людей — редчайшему и драгоценнейшему дару в государях, Екатерина достигла до того, что из сынов самой страны созидала мужей государственных и искусных министров, непобедимых военачальников, столь же глубокомысленных, сколько и ловких дипломатов; наконец — ученых, достойных стоять наряду с учеными иноземцами.
Эти люди, достойные сподвижники Екатерины, при ее бессмертных и славных трудах придали живейший блеск ее царствованию и содействовали превознесению ее Империи на высоту величия и благоденствия. Они составляли ее совет, главным деятелем в котором был князь Потемкин, человек гениальный, способный задумывать и осуществлять дела великие. Граф Безбородко необыкновенной своей памятью, обширностью познаний и легкостью в работах удивлял и изумлял всех его знавших. Граф Завадовский был в одинаковой степени красноречив и умен. Соймонов и Марков отличались своим умом и сведениями. Князь Вяземский 39 обладал столь глубоким знанием народного быта России и источников ее богатств, такой способностью к труду, что один мог бы заменить пятерых или шестерых нынешних министров. В его ведении находились: юстиция, внутренние дела, торговля, финансы и народное просвещение. При сотой доле нынешних расходов делали дела в тысячу раз лучше и в тысячу раз быстрее 40. При его управлении правосудие не продавалось с молотка, и не томили им в судах; оно своей медлительностью не наводняло государственных тюрем, и после смерти Екатерины, как то случилось после царствования Александра, не оказалось двадцати четырех тысяч неисполненных указов.
Военные силы, соответственные населению, были соразмерны материальным средствам Империи и благодаря гению князя Потемкина были вооружены и экипированы лучше, нежели где-либо в Европе. Ибо лишь после долгих опытов, доказавших превосходство этой экипировки над прочими, он решился ее ввести в наши войска. Все его войны были увенчаны успехом, благодаря дарованиям генералов — Румянцева, Суворова, Репнина, Каменского 41, непреодолимому мужеству русского солдата и энтузиазму, внушаемому государынею. Князь Репнин был вместе с тем и искусным дипломатом. Долгоруков, Ферзен, Михельсон, Миллер 42 и многие другие генералы во всех войнах прославили царствование Екатерины.
Во флоте граф Алексей Орлов 43, хотя и случайно назначенный, обессмертил русское оружие под Чесмой. Адмиралы: Г. Спиридов, С. Мордвинов, В. Чичагов, отец автора этих записок, С. Грейг, А. Круз, Повалишин 44 отличались и одерживали победы во всех морских войнах, которые были тогда ведены Россией.
Граф Панин, Салтыков, Булгаков, Философов, Штакельберг, Воронцов 45, Марков и др. были дипломатами Екатерины. Они понимали и умели поддерживать народное достоинство и защищать истинные интересы империи, вверенные впоследствии рукам наемников.
Гений Потемкина царил над всеми частями русской политики, и великая государыня могла лишь радоваться его уменью содействовать ее видам.
Бессмертный Эйлер 46 был призван ею в академию наук; Головин, Фус, Лексель 47 были его учениками, и впоследствии сделались его товарищами. Лепехин, Озерецковский, Гурьев 48 и многие другие были достойными членами и украшением этой академии. Они своими трудами способствовали обогащению ее летописей, которые были в одинаковой степени предметами исследования и уважения всей ученой Европы.
Не было недостатка в царствование Екатерины ни в писателях, ни в поэтах; таковы: Державин, Дмитриев, Фонвизин, Петров и др. Они появлялись как бы волшебством, чтобы достойным образом прославлять высокие деяния, благотворительные подвиги, черты мудрости этой героини-законодательницы и передать их отдаленнейшему потомству.
Участие, приемлемое Екатериной в успехах русской словесности, она простерла до того, что сочинила сама для своего Эрмитажа и театра несколько небольших комедий и опер, сохранившихся доныне 49. Целью этих пьес была обыкновенно критика некоторых преувеличенных мод и некоторых смешных обычаев. Во время путешествия своего в Крым она раздала лицам, ее сопровождавшим, разные главы из Велизария (Мормонтеля), одну из них выбрав для себя — и, таким образом, все сочинение было переведено на русский язык.
Она очень скоро заметила недостаток обработки этого языка, который я сам очень люблю как большой патриот, но чтобы быть справедливым во всем, скажу, что он богат словами простонародными, выражениями тривиальными, но очень беден в отношении высокого или поэтического слога. Слова чувство (sentiment), удивление (admiration), гений (génie), честь (honneur), способность (faculté), впечатлительный (impressionnable); оттенки слов: храбрость (bravoure), мужество (courage), доблесть (valeur) ... vaillance (неустрашимость?) не существуют, равно как и множество технических терминов по части наук, искусств и естественной истории 50. Эта скудость так велика, что академия наук, желая дать переводить естественную историю Бюффона, была вынуждена отказаться от этого намерения после первых попыток. Тогда-то Императрица решилась основать Российскую академию 51 по образцу академии французской для обработки и усовершенствования языка.
Скипетр деспотов тяжелым гнетом ложится на разум человеческий, и тогда язык подвергается тому же принуждению, которое властелин налагает на всех. Язык делается льстив или скрытен; щедр на ложь и на оговорки и впадает в смешную пошлость или замыкается в преувеличенную сжатость. Ограничивается одами, хвалебными словами или бесцветными сказками. Он бывает всегда извращен той ролью, которую присужден играть пред царедворцами, цензорами, шпионами и в особенности перед невеждами. Скипетру Екатерины суждено было освободить язык от всех этих пут и открыть ему широкое и раздольное поприще. Она учредила Российскую академию на основах в равной степени мудрых и либеральных. До воцарения Екатерины II управление, установленное Петром I, было соблюдаемо при Императрицах, его преемницах. Заменив суровости и жестокости Петра до известной степени кротостью, Екатерина Великая первая начала вводить полезные реформы и открыла пути к истинной цивилизации.
Но одного царствования было недостаточно в данном случае, чтобы произвести действия осязаемые, и надо было много времени для удовлетворительных последствий, особенно в такой стране как наша, где до того времени не смели ни думать, ни выражать письменно своих мыслей; где полиция наблюдает, цензура увечит и где сила начальства истребляет зародыши гения и разума. Поэтому-то в русском языке и произошло очень мало изменений. Было несколько умов трудолюбивых, но без вкуса, которые, роясь в старых книгах, пытались ввести в обращение слова старинные и давно забракованные изящным вкусом; но это были люди из разряда тех, о которых Вольтер сказал: “Вы, не умеющие думать, сочиняете (выдумываете) слова”. Малое число хороших писателей произвело малозаметное действие. Известно, впрочем, что лишь писатели первоклассные, когда они многочисленны и могут дать свободный полет своей мысли, умеют различить со вкусом и деликатностью, что следует отринуть, изменить или прибавить в языке и обработать его для изящных оборотов фраз, для драгоценных, светлых идей, которые впоследствии усваивают под влиянием их авторитета. Было в России, несомненно, несколько писателей, отличавшихся своим красноречием и дарованием поэтическим, но каким узким поприщем они должны были замкнуть свою деятельность, и что они могли, например, сказать в царствование Павла I?
В этом случае одна Екатерина ничего не могла сделать.
К числу ее прав на признательность России, а также и самых существенных прав на славу, надобно отнести все ею основанные полезные заведения: общественные житницы, больницы, сиротский и воспитательный дома, академии, публичные библиотеки, университеты, семинарии, школы, совестный, т. е. мировой, суд; воздвигнутые ею памятники и общественные здания: дворцы, храмы, банки, почты; все созданные ею города; поощренные ею мануфактуры, освобожденную торговлю, наполнившую все морские гавани кораблями всех наций. Столько услуг, благодеяний и, быть может, в особенности столь многочисленные подвиги кротости и милосердия вознаграждали за отсутствие свободы и заставляли предпочитать это сладостное рабство реформам более быстрым, но преждевременным и менее обильными надежными результатами.
Во времена Екатерины вновь основанные училища и преподавание в них были доверены ученым и писателям, которых она умела привлечь в свое царство и поощряла знаками уважения и благоволения. Аббат Николь 52 учредил одно весьма полезное заведение; другие немецкие профессора тоже, и из таковых училище св. Петра в Петербурге было весьма хорошее 53.
Безопасность и свобода, огражденные высоким и либеральным умом Екатерины, были самым верным поощрением отличным ученым и литераторам. После ее кончины все заведения, посвященные ею воспитанию дворянства в особенности и юношества вообще, лишенные поддержки ее гения и подчиненные духу капральства, продолжали свое существование лишь затем, чтобы удовлетворять этой пагубной мании военщины — и в отношении истинного просвещения пришли в совершенный упадок.
Екатерина, желая польстить самолюбию русских и обессмертить свое собственное царствование, приказала воздвигнуть памятник Петру I 54, к имени которого приобщила и свое имя. При открытии монумента она приказала поставить рядом с собой на балконе Сената коменданта Резнера (умер в 1788 г.), старца свыше ста лет, служившего при Петре. Он жил в совершенной нищете. Императрица повелела дать ему пенсию и квартиру.
Так как администрация есть не что иное, как разумное распределение действий правительства по всем органическим частям государства, то чем оно проще и чем ограниченнее число служащих, тем администрация ближе к совершенству. Чем более она согласуется с характером управляемых, со степенью их просвещения и нуждами общества, тем она будет лучше. Первое правило при этом, как и во многих других случаях, производить величайшие последствия самыми малыми средствами, и так поступала Екатерина по внутренним делам. Одного министра под именем генерал-прокурора было ей достаточно, и он заменял, по крайней мере, шестерых министров, заведующих этой отраслью государственного управления в других странах. Для иностранных дел у Екатерины был один статс-секретарь, которого было достаточно для всего до политики относившегося. На канцлера империи возложено было заведование всеми дипломатическими делами. Что касается до судов, которые по необходимости должны были существовать, находясь под управлением генерал-прокурора, вместе с департаментами Сената, заведовавшими всеми судебными и гражданскими делами, — то она присоединила к ним в каждом городе учрежденные совестные суды, бывшие мировыми судами, где решалась большая часть тяжебных дел при посредничестве полюбовного соглашения. Это было весьма важным содействием к упрощению судопроизводства и к уменьшению числа тяжебных дел.
Одной из полезнейших мер для государства, давшей возможность предупреждать неурожаи и помогать населениям, страждущим от голода, было учреждение общественных житниц или хлебных магазинов, которые государыня приказала построить во всех сельских общинах. Взыскивая ежегодно с каждого земледельца весьма незначительный обязательный вклад, эти магазины чрез несколько лет были переполнены и представляли жителям неистощимый источник помощи против бедствий голода. Этой системой впоследствии пренебрегли, и до такой степени, что не только житницы не наполнились, но истощились, обратились в развалины. Дорого поплатились за это небрежение, когда наступил голод.
Екатерина никогда много не занималась костюмами и мундирами. Она была выше этих мелочей, и у нее было чем иным позаняться. Английский король, легкомысленный Георг IV, ничего не смысливший в морском деле и неспособный ценить своих великих моряков, переменил форму мундира, прославленного Нельсоном, дав морякам расшитые галунами панталоны немецких уланов и гусаров при мундирах, похожих на испанские или датские. Екатерина, хотя и женщина, никогда не потратила ни единой свободной минуты на подобные пустяки.
До восшествия своего на престол она знала, что одной из причин негодования русских на ее предшественника было приписываемое ему намерение лишить их духа народного старанием ввести немецкие нравы и одеяния. Хотя двор обыкновенно подает тон, но она сознавала, что это несвоевременно ни для статских, ни для военных. Дозволив им носить одежду своих предков, она ограничилась изменением костюма придворных дам. Она не сочла для себя обязательным придерживаться идеи Петра I, предписавшего им немецкий костюм; еще того менее не могло входить в ее виды рядить их деревенскими бабами, как это случилось после нее. Что бы сказали, если бы французский король принял для своего двора костюм нормандских поселянок? Чувство приличия, которым в столь высокой степени обладала Екатерина, и ее ум, полет которого был недосягаемо выше подобных мер, побудили ее отдать предпочтение одеянию, бывшему в старину в употреблении у жен боярских. Этот наряд она умела так хорошо согласить со своими воззрениями, что кроме удовольствия, с которым он был принят русскими, он сделался одним из красивейших и изящнейших, бывших в эту эпоху в употреблении при прочих европейских дворах.
Двор Екатерины, коего она была душой, сделался одним из самых вежливых и блестящих. Если при нем не совсем была изъята лесть, обыкновенно преподносимая женщине, то льстивые речи могли быть приняты за приятные комплименты, а это было уже смягчением одного из больших недостатков.
Этот двор состоял из лучших фамилий царства и из лиц особенно замечательных по своему образованию; камергеры, камер-юнкеры, пажи были выбраны из домов знатнейших и оказавших великие услуги государству.
Если Императрица отличала отцов за то, что они были люди добродетельные, то отличала и детей затем, чтобы поощрить их быть таковыми же.
Это был рассадник, из которого она брала людей способных к разным должностям по части дипломатической или административной. Она, таким образом, близко видя их, была в состоянии судить о их способностях и склонностях. Эта благородная, драгоценная школа исчезла вместе с множеством других учреждений в этом же роде.
Приводя выше имена мужей государственных, министров и полководцев, прославивших царствование Екатерины, мы желали опровергнуть очень несправедливое, но весьма распространенное мнение, будто бы Россия поставлена в необходимость брать к себе на службу иностранцев всех наций, чтобы вверять им величайшие интересы Империи. Можно было видеть, что Екатерина умела как бы из-под земли вызывать нужных ей людей.
Но, сказать по правде, до ее царствования и даже до царствования Петра I в России никогда не было недостатка в людях отличных достоинств. У нее были свои Пожарские, Трубецкие, Филареты, Гермогены и проч., а во времена Петра в России еще были Феофан Прокопович, Остерман, Шереметев, Голицын, Меншиков, Долгоруков, Апраксин; во времена Елизаветы: Разумовский, Апраксин, Бестужев, Салтыков, Бутурлин, Ломоносов, Сумароков — и их было вполне достаточно для службы отечеству, и они доказали, что при сорокапятимиллионном народонаселении не может быть недостатка в людях при умении находить их.
Здесь может быть уместно привести ответ г. Бибикова, дядьки Павла I, в бытность последнего еще великим князем. Проходя однажды чрез дворцовый Эрмитаж, бывший в то же время художественной галереей Императрицы, великий князь остановился перед портретом Сюлли 55 и после долгого внимательного на него взгляда сказал г. Бибикову: “Вот великий человек: ныне уже не отыщется подобных Сюлли”. Бибиков отвечал на это: “Были бы Генрихи IV, ваше высочество, отыщутся и Сюлли!”
Когда иностранцы приезжали в Россию, Екатерина принимала их с замечательной благосклонностью.
В доказательство особенного расположения Императрицы Екатерины к английскому правительству расскажу из множества других примеров следующий случай. Когда после смерти капитана Кука 56 прибыли в Камчатку корабли его экспедиции, комендант Охотска принял их со всеми почестями и возможным радушием. Их снабдили всем, в чем они могли иметь нужду для своих кораблей и экипажей и сверх того одарили всякого рода провизией из предметов роскоши, как-то: чаем, кофе, сахаром, и когда начальник эскадры Клэрк, преемник капитана Кука, а затем Гор, после смерти Клэрка, обратились к г. Бему, коменданту Охотска, чтобы узнать цену доставленных им предметов, он отвечал, что ему дано повеление от Императрицы снабдить их всем бесплатно.
Капитан Кук командовал кораблем “Решимость” (Resolution), Кларк — кораблем “Открытие” (Discovery). Они пытались проникнуть на тот берег Берингова пролива, но были постоянно останавливаемы сплошными льдами на необозримом пространстве. Тэйлор, тогда мичман, спас корабль “Решимость”, первый заслышав шум от прибоя о скалы у островов Алеутских, туманом скрытых из виду. Англичане едва успели бросить якорь, чтобы избежать совершенного крушения. Этот самый Тэйлор, ныне адмирал, рассказывал мне, как они были тронуты после их прибытия в Камчатку 57. Он единственный человек из участников экспедиции, оставшийся в живых.
Относительно торговли Императрица Екатерина отклонила предложение нескольких англичан, коих уполномоченным был Брэки, образовать индийскую компанию, как противную свободе торговли и правам ее подданных — торговать, где они хотят.
Итак, деяния Екатерины заключаются в следующем:
1) Учреждение комиссии для составления законов.
2) Великое разделение Империи и учреждение губерний.
3) Грамоты, дарованные дворянству, предоставлявшие им особые права и, между прочими, право избирать своих предводителей.
4) Городовое положение, даровавшее права купцам и мещанству.
5) Уничтожение пытки 58.
6) Присоединение к казне монастырских имуществ.
7) Основание Российской академии.
8) Учреждение почт и банков.
9) Построение воспитательных заведений, училищ.
10) Созидание больниц, благотворительных заведений, госпиталей, воспитательных домов.
11) Проведение каналов по разным направлениям империи.
12) Поощрение торговли, промышленности, изящных искусств и мануфактур.
13) Украшение Петербурга и Царского села.
14) Основание литейных пушечных заводов в Петрозаводске и в Лугани, т. е. на севере и на юге 59.
15) Сооружение Эрмитажа и (Каменного) театра.
Наконец, почти невозможно исчислить все блага, содеянные Императрицей Екатериной для русского народа, — одним словом, она — истинная благодетельница России!
ГЛАВА IV Упреки, делаемые Екатерине II, и ответы на них. — Ее непобедимые войска. — Восточный вопрос. — Польша.
До сих пор мы судили об Екатерине II, этой необыкновенной женщине, как о государыне, но благодеяния, оказанные ею государству, до того очевидны для всех тех, которые не ослеплены предубеждением, что зложелательству пришлось напасть на Екатерину со стороны ее частной жизни, чтобы набросить тень на блеск ее гения.
Упреки, ей делаемые, заключаются обыкновенно в том: 1) что она произвольно вступила на Российский престол; 2) пренебрегла воспитанием своего сына и даже умышленно ожесточила его характер, дабы сделать Павла неспособным к царствованию; 3) увеличила свои владения из честолюбивых видов; 4) ее фаворитизм, по словам клеветников, был источником многих зол.
Отвечая прежде всего на первое обвинение в присвоении ею верховной власти, мы спросим обвинителей, хорошо ли они думали о качествах тех, которые имели законное право на его наследие? (Знаменитый Каррачиоли 60 говорил, что русский престол ни наследственный, ни избирательный, но занимаемый). Первым был Петр III, супруг Екатерины.
Этот государь, хотя и рожденный с добрыми наклонностями, изредка проявлявшимися в его светлые минуты, со времени восшествия своего на престол погрузился в чувственные наслаждения, не говоря уже о его антинациональных стремлениях. Очевидно, что человек в этом положении был способен управлять царством не иначе, как на горе России.
Вторым претендентом на престол был сын Екатерины — Павел I, тогда малолетний. Мы видели его царствующим. Неужели те, которые обвиняют Императрицу в небрежении к его воспитанию, хотят упустить из виду человеческую организацию? Фридрих Вильгельм, король прусский, был одним из тех, которые делали все, на что способен бесчеловечный отец, что мог сделать самовластный глава, чтобы довести своего сына до отупения. Но счастливая натура молодого принца так хорошо устояла против всех усилий искусства, что создала из него великого короля, философа и завоевателя. То же можно сказать и о Карле VIII, сыне Людовика XI, обреченном своим отцом на невежество, но хорошие природные свойства которого все это преодолели. Петр I и сестра его Софья — на глазах у всех русских она употребляла немало усилий, чтобы он сделался неспособным царствовать.
Итак, если самые могучие средства недостаточны, чтобы уничтожить врожденные склонности и качества, которыми от природы одарен человек, то во сколько же раз труднее и даже невозможнее дать ему те свойства, которых он лишен?
Императрица Екатерина чувствовала потребность защитить едва зарождавшуюся народную свободу и народное благосостояние от наследственности законной, угрожавшей ниспровергнуть то здание, в основу которого она, вменяя себе это в славу, положила первый камень. Она была до того несчастна в своих детищах, что сын ее от графа Григория Орлова обнаруживал, хотя и с меньшими странностями, ту же неспособность, как и ее законный сын.
Императрица Екатерина начала с того, что делала все от нее зависевшее, чтобы сын ее постигнул и усвоил своим умом все знания, необходимые государю. Не довольствуясь тем, что он был окружен образованными людьми своей страны, она пригласила Д’Аламбера, чтобы препоручить ему воспитание сына, но, несмотря на все ее убедительные просьбы, Д’Аламбер от этого постоянно отклонялся. Впоследствии она пыталась посвятить великого князя в государственные дела, приказывая ему присутствовать при ее занятиях, но увидела, наконец, что все ее попытки разбиваются в прах пред причудливым умом и характером великого князя. Из боязни раздражать его противоречием, она ограничилась тогда предоставлением ему воли, — насколько допускали обстоятельства, удовлетворять его страсти к военщине, дозволив ему сформировать несколько полков, составленных большей частью из беглых солдат, мошенников и негодяев армии. Он их одел и обучал по прусскому образцу и вместе с ними после кончины своей матери как бы завоевал империю и, так сказать, разделил ее между ними, как мы это покажем при обзоре его царствования. Затем неужели же обвинители Екатерины не хотят знать того, что в минуту падения Петра III ей не было иного выбора, как только взойти на престол или низойти в могилу? Ибо известно, что она была обречена на жертву. Ее хотели заточить пожизненно в крепость, где она, вероятно, погибла бы вскоре, если бы не согласилась взойти на престол. Петр решил жениться на другой женщине, своей фаворитке. В этом дворцовом перевороте все было подготовлено и сделано в пользу Екатерины добрыми русскими патриотами без всякой надобности в ее вмешательстве. Она только рискнула собственной особой, когда мужество ее оказалось необходимым для окончательной развязки начатого дела. Вместе с тем верно, что она не желала столь внезапной кончины своего супруга...
Иностранцы, не имеющие понятия о благоденствии, которым наслаждались русские в течение тридцатичетырехлетнего царствования Екатерины, только одни и могут быть более поражены мнимым злом присвоения власти, нежели существенными благами для России, которые были его последствиями.
Затем ее упрекают в ненасытимой страсти к увеличению своих владений, бывшей причиной многих войн. Упрек, который всегда легко сделать по совершении факта, особенно со стороны не умеющих ни поставить себя на место порицаемых ими, ни обсудить по достоинству обстоятельств, повлекших за собой эти события. Разве мы не слышим, как англичане обвиняют Питта 61, величайшего из их министров, за последствия стеснительного положения, в которое была поставлена их страна после столь долгой войны с Францией или, скорее, с честолюбием Бонапарта? Однако же кто может отрицать, что Англия во время своей долгой и великой борьбы не обнаружила своих неистощимых средств, не напрягла самых великодушных и мужественных усилий, чтобы противоборствовать целой Европе, против нее ополчившейся и направляемой рукой одного из величайших завоевателей, и это противоборство было спасением той же Европе.
Кто умеет вознести свою страну на высоту могущества и славы, тот не может подлежать легкой критике и еще того менее подвергаться личной ответственности. То же должно сказать и об Императрице Екатерине: она возвысила свой народ до той степени, до которой он только был способен быть вознесенным. Она одна из всех российских государей умела усвоить политику дальновидную и поддерживала ее во все продолжение своего царствования. Она победоносно боролась со всем, что противилось ее движению вперед; с малочисленными войсками побеждала армии бесчисленные, и с самыми малыми средствами достигала величайших последствий. Эту тайну она унесла с собой в могилу. Ибо мы видели после того, как многочисленные армии переходили от одного поражения к другому, как при употреблении самых громаднейших средств бывали самые маловажные, если и не вовсе ничтожные последствия.
Для лучшего уяснения сказанного нами мы представим очерк военных событий в царствование Екатерины Великой.
Гений этот государыни-законодательницы умел весьма искусно обнять все отрасли администрации. Она простирала свои далекие и возвышенные виды в равной степени и на войну, и на политику. В ее время армия состояла почти из двухсот пятидесяти тысяч человек; ею заведовала коллегия 62 из генералов и отличнейших военных людей, вскормленных под боевыми шатрами и испытанных более битвами, нежели бесполезными парадами и маневрами. Президентом этой коллегии был старейший по чину, назначаемый Императрицею.
В мирное время войска были расположены в разных частях империи и на разных пунктах границы. В военное время действующие армии вверялись генералам по выбору самой государыни. Войны всегда оканчивались со славой и с великими выгодами для империи, начиная с первой же (турецкой) кампании 1769 года 63. Хотин, Яссы, Галац были взяты; великий визирь потерпел поражение; один паша был убит. В том же году были взяты Азов и Таганрог.
На следующий год Потемкин и гр. Подгоричани 64 разбили десятитысячный турецкий корпус у Фокшан под начальством сераскира Румели-Валаси и Сулимана-паши; гр. П. И. Панин 65 взял Бендеры; затем сдался Аккерман; гр. П. А. Румянцев разбил 150000 турок у Рябой Могилы с 17000 чел., разгромил их при Ларге, Кагуле; князь Репнин занял Измаил; сдалась Килия... Тогда же на Средиземном море — порты Вителло, Корон и Наварин были заняты русскими 66; произошел Чесменский бой 67 и весь турецкий флот был сожжен.
В 1771 году генерал-майор Вейсман 68 с двумя тысячами человек переправился через Дунай, разбил шеститысячный турецкий корпус, овладел Исакчею, сжег магазины, разорил гавань, взял в плен фрегаты и гребные суда, овладел большой добычей, взял много пленных, пятьдесят орудий и возвратился через Дунай, несмотря на великого визиря, стоявшего с шестьюдесятью тысячами человек в шести милях от Исакчи. В то же время Долгоруков, прорываясь чрез Перекопские линии, вступил в Крым, невзирая на присутствие хана, у которого для его защиты было пятьдесят тысяч татар и семь тысяч турок. Козлов, Карасу-Базар, Кафа, Керчь, Еникале и многие острова с двумястами тысяч татар, заселявших и острова и твердую землю, — достались во власть русским.
В 1772 году последовал первый раздел Польши. Этот раздел хотя и менее выгодный для России, нежели для двух других держав, бывших с нею в доле, вследствие дурной почвы в областях, ей уступленных, способствовал, однако же, увеличению, силе и благоденствию империи.
В 1773 году 10 мая А. В. Суворов взял Туртукай; гр. М. Ф. Каменский разбил турецкий корпус на острове у Журжева; 3 сентября корпус Суворова уничтожил у Гирсова одиннадцатитысячный турецкий корпус.
В 1774 году казак-мятежник Пугачев был преследуем, побежден и взят в плен генералом Михельсоном.
Гр. М. Ф. Каменский сперва разбил значительный турецкий корпус у Абату, затем другой у Базарджика, а 9 июня у Козлуджи уничтожил сорокатысячный корпус под предводительством Рейс-Эффендия и Янычара-Аги; 19 июня — нанес поражение сераскиру близ Алибады и пресек великому визирю сообщения с Адрианополем; 10 июля был заключен Кучук-Кайнарджийский мир.
После нескольких лет отдыха, в 1787 году, турки объявили войну Императрице 69, засадив в Семибашенный замок ее министра Булгакова, и Суворов одержал победу под Книбурном. Император австрийский Иосиф II присоединился к России и 9 февраля 1788 года объявил войну Порте.
Гасан-паша появился в Черном море со своим флотом, который был разбит флотом императрицы. 21 июля была одержана победа при Фокшанах, 10 сентября при Рымнике; в то же время принц Кобургский во главе сорокатысячной австрийской армии стоял в Молдавии, не смея напасть на великого визиря вследствие превосходства сил последнего. Он несколько раз просил помощи у Императрицы.
Наконец, по совершении главнейших действий со стороны Черного моря, Екатерина прислала к нему Суворова с шестью тысячами войска. Турецкая армия была, по крайней мере, в сто пятьдесят тысяч человек под предводительством визиря и расположена на берегах Рымника. Когда генерал Суворов прибыл, он явился к принцу Кобургскому; последний нашел, что подкрепление, присланное Императрицею, слишком незначительно, чтобы он мог переменить свое намерение. Суворов предложил, однако, атаковать турок назавтра и на отказ австрийского военачальника, желавшего дожидаться других подкреплений, объявил, что будет действовать один. Действительно, на другой день на рассвете он напал на турок у Рымника. Река этого имени во время засухи удобно проходима вброд, превращается при дождях в быстрый поток; именно когда она была в разливе, Суворов напал на визиря Дженазе (это слово означает “смерть”) и разбил его наголову. Все, что не было истреблено пушками, погибло в реке, запруженной телегами и трупами тех, которые пытались спастись, несмотря на приказание визиря стрелять по беглецам. 7 ноября был занят Березик, a 6 декабря Потемкин взял штурмом Очаков. 19 декабря гр. Каменский одержал победу при д. Ганчуре над войсками татарского хана Мегмет-Гирея.
Король шведский также объявил войну и внезапно напал на русские пределы с суши и с моря 70. Результатом этих неожиданных враждебных действий была потеря половины его армии и флота, и не будь сделано ошибки принцем Нассау, он, вероятно, лишился бы своих областей.
В 1789 году кн. Н. В. Репнин разбил войска Сераскира-паши при р. Салче, а Потемкину сдались Бендеры. В 1790 году — О. М. Рибас 71 взял Тульчу, Суворов овладел Измаилом. Шведы окончательно были истреблены адмиралом Чичаговым на Балтийском море. В 1791 году кн. Репнин разбил стотысячный турецкий корпус под начальством великого визиря у Мачина, и 29 декабря был заключен мир в Яссах. В 1792 г. война с Польшей и ее завоевание. В 1793 — второй раздел этой страны с большими для России выгодами, нежели первый.
В 1794 году поляки в Варшаве сделали попытку повторить “сицилийские вечерни” с русскими 72, что подало повод к новой войне. Превосходный и храбрый патриот Костюшко 73 стал во главе польской армии, но был разбит и взят в плен генералом Ферзеном. Во время этих событий прусская армия под личным предводительством короля Вильгельма в течение многих месяцев маневрировала под Варшавой, постоянно угрожая ей, но не предпринимая ничего. Наконец, Императрица послала Суворова, который тотчас же по своем прибытии осадил предместье Прагу; Варшава вскоре пала и в течение восьми дней война была окончена.
В 1795 году решились приступить к третьему разделу Польши. Следствием такового были для России еще большие приобретения.
Здесь конец победам и завоеваниям в царствование Екатерины. В 1796 году Россия оплакала незаменимую утрату этой великой государыни. Ее преемник, вменив себе в обязанность переделать все, что было ею создано, обратил гонение на людей, которые так хорошо содействовали его матери. Они повсюду были замещены людьми из солдатчины; это было истинное нашествие варваров. Фельдмаршал Румянцев умер от горя. Князь Репнин снова появился при дворе, но играл при нем лишь жалкую роль придворного. Фельдмаршал Суворов был сослан, но затем призван Императором австрийским, чтобы стать во главе его армии. Суворов привел в Италию русские вспомогательные войска и, предводительствуя ими и австрийскими войсками, этот последний из екатерининских генералов разбил французов, предводимых Моро, Жубертом и Макдональдом при Требии и при Нови. Он освободил Италию и после этих триумфов возвратился в свое отечество, чтобы умереть от унижения и грусти. Екатерининские генералы при новом правительстве были до такой степени не на своих местах, что дарования их ни к чему не послужили. Один Суворов успел доказать, что вопреки всяким препятствиям он мог бороться со всякими врагами — турками, поляками или французами.
Здесь начало неудач русских войск. Корсаков 74 был разбит при Цюрихе 26 августа 1799 года. Это поражение, которым были обязаны неспособностям этого генерала, принудило Суворова к его знаменитому отступлению чрез непроходимые горы Швейцарии, — отступлению более трудному и более почетному, нежели его победы.
Генерал Герман 75, в свою очередь, был разбит и взят в плен в Голландии французами под предводительством Брюна. Здесь конец бедствиям войск Павла, умершего 23 (11-12) марта 1801 года 76.
Русские военные силы, чудесно увеличенные им и потом его преемником, достигли к концу царствования Александра почти до миллиона человек, что не помешало им, однако же, в 1805 году начать свое поприще потерею сражения под Аустерлицем 77, бывшею, после цюрихского, второй обидой, нанесенной славе победоносных русских войск.
В 1806 году фельдмаршал Каменский, назначенный Императором Александром для начальствования над армией против французов, был призван лишь за несколько дней до того, в который должно было последовать сражение, чтобы принять командование над войсками, организованными до такой степени на новый лад и до того противоположный всем его понятиям, которые он имел о них до того времени, что после тщетных усилий ознакомиться с новым положением дел в виду неприятеля, он потерял голову и внезапно покинул армию, чтобы удалиться в свое поместье.
Бенингсен 78, заменивший Каменского, был побиваем повсюду, не смотря на свои победоносные бюллетени. Наконец, сомнительное сражение при Эйлау, весьма решительное — под Фридландом и свидание в Тильзите — бывшее его последствием, прекратили эту войну 79, весьма бедственную для России. Малое число войск, употребленных Екатериной против турок, оказалось, благодаря энтузиазму, который она умела внушить воинам, превосходившим бесчисленные силы врагов. Русская армия была значительно увеличена на том же театре войны во время последних кампаний. Под начальством Каменского было свыше ста тысяч человек, вместо семнадцати и тридцати тысяч, с которыми Суворов и Румянцев постоянно побивали турок. Не смотря на это, за исключением сражения, выигранного Каменским-сыном 80, никто из генералов, командовавших в эту войну, начиная с Михельсона, Прозоровского 81, Багратиона, Каменского и Кутузова, не мог довести своих предприятий к доброму концу, и все осады были отражены. Не довольствуясь этими поражениями, которые они старались маскировать в своих лживых бюллетенях, генералы оказались еще того преступнее жестоким вероломством в своих действиях относительно мирных и слишком доверчивых жителей Болгарии, которых они льстивыми обещаниями уговорили покинуть свои хаты и перебраться в Молдавию и Валахию, где они были покинуты на жертву нищете в числе сорока тысяч. Я сам видел несколько остатков этих несчастных переселенцев в крайне бедственном положении в Бухаресте.
Во времена Императора Александра русский флот в Средиземном море вместо того, чтобы истребить турецкий, как то было при Чесме, дал одно только сражение без иного результата, кроме потери офицеров 82.
Морские и сухопутные походы в Корфу, в Неаполь, в Померанию, на остров Гогланд были безуспешны, тягостны и бесславны.
Русский флот, отплывший из Кронштадта, чтобы захватить шведский, отнюдь не выполнил возложенного на него поручения и до того перепугался появления двух английских кораблей, пришедших на помощь к шведским, что тотчас же обратился в бегство, и из десяти кораблей, в числе которых было два трехдечных 83 и множество фрегатов, два английские корабля, преследуя их (шведский флот остался позади), завладели одним семидесятичетырехпушечным, сожгли его и блокировали флот в рейде Балтийского порта, из которого он вышел лишь по отплытии осаждавших 84.
Боюсь говорить о последующих войнах, столь прославленных у нас, тем более что мне пришлось бы затронуть весьма щекотливый вопрос о высокопоставленных лицах, еще находящихся в живых; но я убежден, что люди, знающие историю, сами мысленно дополнят краткий обзор событий, доказывающих неспособность начальников или поражения, ими задуманные и устроенные.
Чему приписать эту перемену, если отчасти не коренному недостатку новой организации военных сил и в особенности отсутствию силы нравственной, которую Екатерина умела создать и поддерживать.
Затем об Императрице Екатерине говорят, будто бы она непременно желала овладеть Турцией. Можно ли серьезно делать ей подобный упрек? Не в самой ли натуре и не в правах ли государей, желающих заслужить титул великих, улучшать, обогащать, расширять их владения, если они находят к тому средства в их собственном гении? Карл Великий, невзирая на свое тайное судилище (Wehmgericht) и на избиение народа, им покоренного; Людовик XIV, не смотря на свои захваты и вопреки разорению Пфальца и отмене Нантского эдикта 85, — получили за свои победы титулы великих, которые доныне за ними сохранились. Екатерина сравнялась с ними, по крайней мере, в своих благодеяниях и не причиняла тех зол, в которых их обвиняют.
Допустим, однако же, что эта государыня желала перенести свою столицу с ледяных берегов Невы на привольные и восхитительные берега Босфора, заняв, таким образом, место на границах Европы, Азии и Африки, находя там же и море, которое она чрез Дарданеллы могла предоставить выгодам торговли и флота, созданного ею на этих берегах. Должна ли она была заслуживать упреки за подобные замыслы, — упреки тем более несправедливые, что ее благотворный гений и познания заставили бы ее извлечь всю пользу и выгоды, которые могли представить эти владения не только для счастья ее подданных, но и вообще всего рода человеческого. Выгоды, предусмотренные этим предположением, не осуществились — и что же вышло из этого? Прекраснейшая часть Европы осталась в руках варваров, доныне не умевших извлечь из нее никакой пользы.
Представим себе государя, одаренного умом высоким, обладающего образованием обширным, без узких взглядов и военной политики тех, которые не постигают ни иного величия, ни иной возможной славы, кроме добываемых оружием, приумножением завоеваний, распространением своих владений ради увеличения числа своих рабов какими бы то ни было путями и какой бы то ни было ценой. Подобный государь не стал бы полагать своего величия в обширности территории; его усилия стремились бы к установлению истинного могущества. Он желал бы достигнуть наибольшего, как мы уже говорили, развития нравственных сил в соразмерности материальным силам царства. К этим побудительным причинам прибавим положение географическое и политическое этого царства.
Если бы он обратил взоры свои на север, то увидел бы себя отнесенным на самую неблагодарную окраину Европы, хотя и самую обширную из всех ее областей почти сопредельную полярному кругу; в страну, покрытую непроницаемой ледяной корой, погруженную в оцепенение в продолжение более полугода; в страну с почвой непроизводительной и в то же время отдаленную от плодоноснейших областей царства и, следовательно, от всяких источников благосостояния. Вследствие местоположения столицы при небольшом море или, вернее, на озере, покрытом льдом более полугода времени, всякое торговое мореплавание было бы парализовано. Продолжая развивать мое предположение, нахожу, что если бы государь направил свой взгляд к югу, он нашел бы просторно разбросанное население, без промышленности, без образования, хотя и живущее среди великих источников благосостояния материального, и также море — замкнутое не только на полгода, но навсегда, ибо другое море держит ключ к нему. Он увидел бы, однако, что природные богатства, находящиеся в этом обширном царстве, не могут ни развиваться, ни быть пущены в обращение иначе, как чрез это море, сливающееся со Средиземным и сопредельное входу в океан, столь необходимый для поддержания сношений с остальным миром. Этим великим видам тем более препятствовало бы то, что средства к отстранению этой препоны на самом ее пороге. Предполагаем государя, стоящего выше недоверчивой политики, основанной единственно на вычислениях и цифрах, которую вам ежеминутно ставят поперек дороги, чтобы доказать необходимость поддержания какого-то европейского равновесия, доныне мечтательного, которое до сих пор давало результаты совершенно противоположные тем, которых от него ожидали. Итак, если бы государь, сопрягая Турцию со своими интересами, желал присоединить к своему царству, покрытому на три четверти пространства ледяными пустынями, страны, оживотворенные прекрасным небом, заключающие в себе все богатства промышленности и искусства, а, следовательно, и все основы благополучия их жителей, — следует ли за это порицать его? Выгоды подобного приобретения при их сравнении с невыгодами климата негостеприимного, с местоположением столицы, которую уже неоднократно грозили затопить морские волны, — не должны ли были, весьма естественно, льстить политике великой государыни, — политике, которая в случае удачи извлекла бы греческие народы из их оцепенения рабства, в котором они закоснели в течение веков? Без кровопролития, бывшего впоследствии времени у них в отечестве, пришедшем в упадок, воскресли бы свобода, промышленность, торговля, зацвели бы вновь науки и искусства.
Освобождение людей от рабства должно быть владычествующею мыслию великого государя, и Императрица Екатерина, встретившая непреодолимые препятствия к достижению этой цели в своей стране, была бы, конечно, счастлива, если бы могла возвратить свободу грекам, народу, в древности свободному, который, следовательно, мог бы опять сделаться таковым. Сами мусульмане, пожелавшие опять жить под новым правительством, могли бы остаться в этой стране во всей безопасности, нисколько не опасаясь ни за свою религию, ни за свое имущество, ибо Екатерина умела бы уважить первую, оградить второе и дать полную свободу всесветной торговле.
Сравним теперь ее политику с политикой трех великих держав, выраженной в весьма недавнее время относительно Турции. Их цель заключалась в сохранении этой империи наперекор всем противоречивым доводам, которые могли быть предъявлены. Как же они взялись за это? Они в течение многих лет оставались благодушными и безучастными зрительницами резни Турции с греками; затем, когда она угомонилась, — истребили ее флоты, ослабили ее и унизили до крайней степени. Кто же всем этим воспользовался? Род человеческий? Нет, именно этого-то всего более и опасались. Желая воспрепятствовать расширению ее пределов, ее окружили соседями и кончили тем, что ей же их и выдали, сделав все, чтобы их обессилить. И то совершилось в то самое время, когда обстоятельства слагались сами собой в пользу их замыслов; ибо стоило только предоставить свободу действий Мегмету-Али и Ибрагиму-паше, которые, завоевав Турцию, могли призвать ее к возрождению. Но слепые кабинеты, французский и английский, воспротивились единственному возможному осуществлению их плана.
Таким образом, осуществление екатерининского плана доставило бы великие выгоды не только ее империи, по и всем тем, которые, привыкнув к деятельной и промышленной жизни, пожелали бы переселиться в ее новые области, призванные ею к возрождению и открытые для доступа всем народам.
Умеренность ее политики была тому единственной помехой. Мудрая и дальновидная политика не терпит никакой резкости действий; она выжидает благоприятных обстоятельств, и если Императрица питала эту мысль, кто мог бы противиться ее обширным намерениям? Если ее полководцы с пятнадцатью — шестнадцатью тысячами человек постоянно побивали турок и истребляли армии, простиравшиеся свыше ста пятидесяти тысяч, кто мог бы помешать ей идти до Константинополя? Помощь, оказанная Турции со стороны других держав? Но она была слишком слаба и пришла бы слишком поздно. Не Балканы ли, чрез которые посланники Екатерины неоднократно переезжали в колясках со своими свитами, и еще в недавнее время перешла русская армия без всякой помехи, без единого выстрела? Что же останавливало ее победоносное шествие, если не предложения мирные, каждый раз прерывавшие ее успехи и кровопролития и принимаемые ею, если она находила их почетными и выгодными.
Переносясь даже ко временам древним, видим, что один из великих императоров римских признал за благо замену знаменитого, величественного, престольного Рима прелестным городом Константинополем... А Императрицу Екатерину мы будем порицать за то, что она эту столицу предпочла С.-Петербургу? Россия, Европа и человечество могли бы только выиграть от этой перемены. Можно ли допускать более великую и более почтенную цель политическую и честолюбивую, если не цель этой великой государыни? Она писала Вольтеру: “Если бы Греция, которая только воссылает свои моления, действовала с тем же мужеством, с каким действует властитель пирамид Али-Бей, — театр в Афинах скоро перестал бы быть огородом, а лицей — конюшнею”. Судя по подобным мыслям, можно предполагать, какую пользу сумела бы Екатерина извлечь из обстоятельств в 1822 году в эпоху великого восстания Греции 86, если бы она до нее дожила. Но о самой Императрице после ее смерти судили точно так же, как о “Наказе” при ее жизни. Этот “Наказ” был запрещен во Франции и вот что о том рассказывает Вольтер: “Голландский книгопродавец напечатал этот “Наказ”, которым должны были бы руководствоваться все цари и суды всего света; он отправил в Париж тюк с двумя тысячами экземпляров. Книгу отдали на рассмотрение одному школяру, книжному цензору, как будто какой-нибудь парижский шалопай мог быть судьею государыни, да еще и какой государыни! Этот тупоумный мошенник нашел предложения смелые, неблагозвучные, обидные для его грубого уха — и объявил книгу опасной, подобно книге философской, и ее без другого пересмотра отослали обратно в Голландию. Так было не дозволено пропустить чрез таможню мысли превосходного и мудрого “Наказа” Екатерины”.
Точно также в отношении ее поступают современные школяры, которые столь же неспособны ее понимать, насколько старинные парижские шалопаи не поняли ее “Наказа”. В особенности грустно видеть желание унизить гений, доискиваясь в его частной жизни слабостей, сродных натуре человеческой, ибо с этой стороны обыкновенно нападают на Екатерину, как увидим далее.
Затем ее обвиняют в том, что она виновница раздела Польши. Но несправедливо было бы возлагать на нее одну всю ответственность за эту меру. На долю Фридриха Великого и Марии Терезии должна также выпадать и их часть, и мы прибавим к ним и самих поляков вследствие их буйного характера и непостоянства политической организации.
В Европе существовали лишь два избирательные правительства: в Польше и в Церковной области. В первой оно было плодом честолюбия, необузданности и насилия, так как страна находилась в постоянном волнении и часто в беспорядке; во второй — это было продуктом лукавства и одряхления, и там правительство находилось всегда в положении умирающего. С одной стороны — горячка, с другой — старческое истощение, может быть еще того более гибельное для общества. Таковы были результаты этих правительств, чисто избирательных.
Понятно, что это непостоянство и буйства Польши должны были подать повод или предлог ее соседям ко вмешательству в ее дела.
В наши дни сложились гораздо более здравые понятия о правах народов, а необходимость оберегать собственное свое спокойствие не дает более права лишать людей их свободы под предлогом избавления их от безначалия. Но в ту эпоху государи не могли действовать по правилам, еще не существовавшим. К выгодам действительным Екатерина, возродительница России, приобщала народы, присоединенные к ее империи, стараясь сделать из них граждан, а не рабов.
Впрочем, те, которые всего более ропщут на раздел Полыни, могли бы, обращаясь к своей собственной политике, снисходительнее смотреть на это нарушение прав человечества, сравнивая его с разделом территорий и даже престолов, совершенных в Германии и в Италии Императором Наполеоном, или с захватами их на венском конгрессе, когда народы, соединенные в большом и малом числе, переходили, подобно стадам, от одного владельца к другому вопреки всякому чувству справедливости и достоинства человеческого.
Следует признать вообще, что польские дворяне бывают часто движимы похвальными чувствами. Они достаточно образованы, великодушны, гостеприимны до расточительности, учтивы с равными себе, но весьма надменны со своими вассалами, чрезвычайно щекотливы в вопросах чести, страстно любят свободу, понимая ее по-своему, т. е. увлекаясь сильнейшим духом партий. Исполненные тщеславия, хвастливости и энтузиазма к национальной независимости, они способны на величайшие жертвы и на опаснейшие предприятия. Просвещение между ними вообще распространено более, нежели у нас. В бытность мою в Белоруссии, с давних времен подданной России, я между мелкопоместным дворянством нашел более общих познаний, более точных понятий о законодательстве и собственных своих правах, нежели заметил впоследствии в некоторых советах министров и некоторых совещательных собраниях. Поляки знают латинский язык и изучают римское право.
Польские дамы часто соединяют с красотой англичанок грациозность француженок и, будучи оживлены сильнейшим патриотическим чувством, поддерживают его в мужчинах, над которыми их прелести дают им большую власть.
Однако же низшие классы польского народа невежественны, продажны, ленивы, унижены, — рабы во всей силе этого выражения, а дворяне, по-видимому, удерживают преимущественно эту свободу под ярмом, налагая его на своих заморенных соотечественников.
Избрание монарха собранием прямым, всегда бурным, равно и отсутствие единственного пути, которым свободный народ может достигнуть до законодательства положительного, т. е. национального собрания, состоящего из провинциальных выборных, — вот причины того, что польское правительство было самое худшее, какое только можно себе представить. Veto (не позволяем), которое, к несчастью поляков, им удалось установить, прибавляло сумятицы на их сеймах. Если бы при своих выборах они руководствовались достоинствами избираемого лица, тогда у них было бы еще некоторое вероятие на счастье; но заносчивость духа партии направляла и останавливала выбор без всякого внимания к заслугам или неспособностям в поляке или в иноземце.
Малейшее подозрение, основательное ли, нет ли, против исполнительной власти возбуждало клич к оружию без всякого соображения о средствах и без всякого предвидения последствий. Наконец, не видно было возможного конца этим смутам равно гибельным для самих поляков и беспокойных для их соседей. Здесь должно заметить, что в Европе есть еще другой пример избирательного правительства, именно (как я уже говорил) папского, и оно всегда в состоянии истощения, хотя и поддерживается некоторой нравственной властью.
Итак, не желая отрицать рыцарских черт, присущих характеру поляков, должно, однако же, признать, что их чрезмерная подвижность, соединенная с восторженностью благородной, по совершенно необдуманной или разнузданной, часто увлекала их на край той пропасти, в которую они, наконец, ринулись. Справедливо сказано, что в Польше имя короля соединяется с правлением республиканским; пышность трона — с невозможностью упрочить послушание; крайняя любовь к независимости — с рабскими привычками; закон — с безначалием; нищета — с безумной роскошью; плодоносная почва — без обработки, и любовь к искусствам — без способности отличаться в котором-либо из них. Эти аномалии крайне затрудняли управление подобным народом; было также весьма опасно предоставить его собственному самоуправлению.
Долго перенося невыгоды подобного порядка вещей, государи соседних земель решились войти в соглашение о мероприятиях к устранению тех неудобств, которые им причиняли каждые выборы. Один глубокомысленный писатель заметил, что Пруссия, несмотря на свои победы в продолжение Семилетней войны, оставалась слабой в сравнении с Австрией и Россией. Фридрих II и брат его Генрих, коего политическая прозорливость равнялась его воинским дарованиям, знали о желании Австрии воротить прежние свои владения, и что увеличение это могло быть допущено Россией с условием расширения ее собственных пределов несколько к югу. В этом критическом положении Фридрих и его брат, оставленные Францией на произвол судьбы, поняли, что единственное средство к сохранению за Пруссией места в ряду европейских держав, дарованного ей победами, в том, чтобы связать ее узами общих интересов с Австрией и Россией.
При этом положении дел Россия более теряла, нежели выигрывала, ибо почти вся Польша находилась в зависимости от нее, и потому эта мера со стороны Екатерины была не хищением, как клеймят ее, давая подобное прозвище, а жертвой, приносимой большими выгодами в пользу малых, но, быть может, более прочных. Со стороны Пруссии это было следствием дальновидной политики, потому что Австрия была в том в равной степени заинтересована. Увеличивая территориальный состав Пруссии, в то же время побуждались к ее сохранению те державы, которые иначе могли бы желать ее ослабления или уничтожения. Императрица Мария Терезия согласилась на эту меру, понимая ее мудрость и, видя вместе с тем, что она принята отнюдь не для удовлетворения честолюбия Екатерины II. После зрелых совещаний и глубоких размышлений трех мудрейших политиков и в то же время величайших государей этой эпохи, раздел Польши был решен, как единственное средство к прекращению печальных событий, коих она была позорищем.
Должно припомнить, что понятия как о правах отдельно взятых личностей, так и о нравах народов, значительно развились с того времени, и хотя возможность дать довольно строгие узаконения к укрощению столь строптивого народа может быть допущена и в наше время, — упомянутые три государя могли действовать лишь по понятиям своего времени. Если бы они имели отрадную возможность обладать поляками в наше время, они, вероятно, избегли бы подобных крайностей, ибо были слишком одарены прозорливостью, чтобы бороться с духом их века.
Можно сказать, что великие европейские державы, которые никогда не совестятся захватывать все, что им кажется выгодным обладанием, пришли бы в раздражение при мысли, что женщина во главе непросвещенной нации вздумала действовать несколько по их примеру с целью обеспечить спокойствие и славу своих подданных.
Впрочем, восходя к отдаленнейшим временам, видим, что поляки после смерти Батория в 1586 году разделились, по обыкновению, при избрании ему преемника. Одна из партий подала свой голос за Сигизмунда, наследника шведского престола; другая — за Максимилиана Австрийского; а третья — самая многочисленная — за Феодора, царя Русского 87. Это доказывает, что поляки не всегда были против русского владычества. Известно даже, что сами русские отказались тогда от сделанного им предложения вследствие некоторых условий относительно распределения титулов монарха, которым они не хотели подчиниться, и этим решено было избрание Сигизмунда.
Состояние безначалия и неопределенности, в котором находилась Польша, во все времена внушало ее просвещеннейшим государственным мужам, что ее раздел неизбежен. На сейме 1762 года примас говорил избирателям: “Рассмотрите состояние вашей отчизны, коей падение, неизбежное и недалекое, предвидится всеми иностранцами, которые удивляются, как еще она могла существовать так долго без всякого совета, без всякого правительства. Власть законодательная упразднена; неисполнение законов — обычное; правосудие уничтожено силой; свобода угнетена; торговля при последнем издыхании; города и посады обращаются в развалины; села в деревни подвергаются набегам — вот что мы видели в Польше в течение тридцати семи лет. В какой истории отыщется пример нации, преданной подобным неурядицам?” — Таково было предвидение польских государственных людей.
Чтобы извлечь страну из этого почти непрерывного безначалия, Екатерина проявила свою мудрость, избрав орудиями своих намерений людей просвещеннейших, усерднейших и ревностнейших из польских патриотов. Чарторыжские и их племянники Понятовские были того мнения, что страна слишком обширна, нравы слишком испорчены, соседи слишком могущественны, чтобы поляки могли оставаться под республиканским правлением и склонились на учреждение правильного монархического правления. Эти люди, уважаемые поляками, собрали многочисленную партию сочувствующих этой системе, — партии, признанной Императрицей за единственную, которая может быть допущена 88. По этих здравомыслящих патриотов надобно было поддерживать против самой разнузданной оппозиции, и с их согласия русская армия вступила в Литву. Самые ярые республиканцы кликнули клич к народу: “Жгите ваши дома; лучше скитаться по земле с оружием в руках, нежели подчиниться произволу!” Впрочем, что касается до владычества, то между русскими и поляками существует старинная взаимность с той еще разницей, что последние управляли русскими с большим высокомерием и жестокостью, нежели первые, при подобных же обстоятельствах. Русские никогда не приказывали, никогда не устраивали у себя тайных убийств, как то делали поляки во времена Сигизмунда, когда они внезапно напали на жителей Москвы на площадях, на улицах, в домах и даже в самых храмах 89. Рынок был покрыт трупами, ничему не было пощады, ни возрасту, ни полу, и убийства сопровождались грабежами, пожарами и всякого рода насилиями. Во времена Императрицы Екатерины русские, в свою очередь, владычествовали в Варшаве, но опять поляки задумали новую резню войск и исполнили свой замысел по образцу сицилийских вечерен. Русские никогда не бывали виновны в подобных ужасах; штурм и взятие предместья Праги, сопровождавшие их ужасы и убийства были следствиями войны, принявшей страшный характер, вызванный предшествовавшими злодействами. После московской бойни, о которой мы только что говорили, поляки расхитили все богатства, найденные ими во дворцах и в храмах; между прочим — дарохранительницы, сосуды, оклады и ризы с икон литого золота. Итак, очевидно, что они в долгу перед русскими не оставались и насыщали свою злобу каждый раз, когда только могли. И если бы кто захотел допустить, что одно поколение может быть причастно злодействам другого, то увидел бы, что неистовства поляков против русских оставляли далеко за собой все то, что было сделано русскими в отношении поляков.
Доказательство, до некоторой степени вытекающее из самых событий, тому, что эти постепенные разделы Польши были последствиями силы вещей, заключается, с одной стороны, в той легкости, с которой они могли совершаться; с другой — в непреодолимых затруднениях, встреченных после того могущественнейшими людьми, каковы Наполеон и Александр, при их попытках восстановить Польшу в ее независимости и национальности. Первый не мог этого сделать, не взирая на свою волю и великое могущество, так как наибольшие личные интересы тому противились; второй, несмотря на свои самые благие намерения относительно этой страны, не мог достаточно повлиять на поляков со стороны нравственной.
Во времена Императрицы Екатерины каждое приобретение увеличивало силы, тогда как ныне от него ослабевают; в поляках видят передовой отряд врагов, за которым всего прежде надобно наблюдать и сдерживать его, ибо вместо приобретения верных подданных в них находят народ беспокойный, всегда готовый взбунтоваться. Угнетение и непрерывные гонения, которым их подвергают, делают то, что они ожидают лишь благоприятной минуты, чтобы взяться за оружие и сражаться с их притеснителями. И если бы когда-нибудь Россия была принуждена перенести свое оружие из их страны, несомненно, что враждебные ей державы воспользовались бы ненавистью поляков к их властелинам.
Если Екатерина умела покорять своих врагов силой оружия, то хотела сохранять свои завоевания благотворениями. Поэтому то она в обхождении с поляками допускала всевозможные смягчения. Она привлекала их к своему двору и ко всем должностям Империи, не отделяя их от русских. Если иногда бывали случаи несправедливости к ним со стороны чиновников второстепенных, то не иначе, как без ее ведома. Но со времени кончины государыни положение дел весьма изменилось. Неясность политики подняла массу спорных вопросов. В 1814 году польскому народу была дарована либеральная конституция, применение которой к делу было более чем неумело и неискусно.
Говоря о Екатерине, мы далеки от мысли представить великую государыню как существо идеальное, одаренное всеми качествами, всеми совершенствами и изъятое от недостатков и слабостей, присущих природе человеческой, или приписывать ей свойства сверхъестественные. Она, без сомнения, не переходила за черту тех пределов, до которых дозволено достигнуть гению и уму человека. Мы только сделали обзор ее политики.
ГЛАВА V Сравнение Екатерины II с великими европейскими государями. — Екатерина Великая — как женщина.
Сравнение Екатерины II с великими европейскими государями. — Екатерина Великая — как женщина.
Признавая Императрицу Екатерину не чуждой слабостей человеческих, мы для более верного о ней суждения сравним ее высокие способности, возвышенный гений, обширные познания и широкие замыслы с теми же свойствами других великих государей и посмотрим, на чью сторону склонятся весы добра и зла, кто из них сделал лучшее и более похвальное применение своих средств к практике правительственной и в пользу успехов просвещения. Что же касается до ее деяний и до характера ее завоеваний, сравним их с деяниями и с завоеваниями государей, снискавших наиболее славы и заслуживших титул “Великих”. Возьмем за образцы Карла Великого, Филиппа Августа, Людовика IX, Филиппа Красивого, Генриха IV и, наконец, Людовика XIV, которые вознесли свое королевство на высокую степень силы и славы — и тогда увидим, что первый был единственным королем, желавшим возвысить народ в его достоинстве, дать ему права, допустить его к соучастию в государственных делах. Все прочие только поддерживали с большим или меньшим дарованием свои права государей самовластных. В данном случае Екатерина желала действовать по примеру Карла Великого в отношении своих народов, но она далеко от него отстала во всем том, что было сделано им к омрачению великого своего царствования и прекрасных своих деяний столькими ужасами и жестокостями, которые трудно примирить с его добрыми качествами. Он не уважал никаких прав: ни народных, ни политических, ни кровных уз, если они возбуждали его подозрительность. Троекратно похититель власти, отравитель, неверный супруг, двоеженец, — он развелся с женой; наконец, как человек, Карл Великий был подвержен всем порокам. Затем он приказал умерщвлять, грабить тысячи саксонцев из фанатизма и суеверия; обращал людей свободных в рабов; смотрел как на мятеж, на их похвальные и отважные усилия; насильно переселял и разбрасывал целые народы в земли им чуждые; установил гнусное тайное судилище (Wehmgericht), бывшее хуже всех возможных инквизиций, — а ему дают титулы: великого, благочестивого, почти святого. Также и Людовик XIV, несмотря на позорные деяния последних лет своего царствования и на разорение Пфальца, и на фанатическую отмену Нантского эдикта, остался великим человеком. Лучше ли все это раздела Польши, соглашенного по необходимости между тремя величайшими государями того времени? Нужды нет: строги только к Екатерине; только ее судят без всякого снисхождения и внимания ни ко времени, ни к обстоятельствам! К счастью, есть факты, если кому угодно отыскать их, говорящие громче и внятнее клевет, критик и пасквилей, которыми старались очернить ее царствование.
Почему в Екатерине осуждают именно то, чем так восхищаются в других великих государях? т. е. выгодные завоевания и увеличение царства?
Признательное потомство поставило Филиппа Августа наряду с величайшими королями Франции. Его права на имя Великого заключались в завоевании Пикардии и Артуа, в присоединении к Франции Нормандии, Мэна, Анжу, Турени, Пуату, Оверни и великого числа городов и замков. Почему подобные права, говорю я, послужившие дарованию бессмертия королю в глазах его народов и Европы, послужившие к тому же и многим другим государям, в устах иностранных писателей обращаются в хулу на Екатерину за то, что она завоевала Крым, Белоруссию и др.?
Разве эти области не были более подлежащими приобретению ею, нежели ее предшественниками?
Эта государыня соединяла с мужеством, которое доказала неоднократно, великую мудрость, с которой успела управлять своими владениями. Она уважала писателей и со знаменитейшими из них вела переписку. Красавица собой, изящная, великодушная, обожаемая, она любила осыпать благодеяниями людей, которые своими дарованиями и познаниями приносили честь их веку и их отечеству. Она желала жить в памяти своих подданных и потомства; в этом заключалось ее честолюбие.
Испанские — Изабелла и Фердинанд, присоединили к своей короне королевства: Галицию, Леон, Аррагон, затем Сардинию, Корсику и Сицилию и сочетали с их семнадцатью королевскими титулами титулы графов Барцелонны, Бискайи, Кролины, Руссильона, герцогов Афин и Неапатрии, и люди находили, что все это достойно удивления и вполне справедливо. Им предоставили спокойное пользование их приобретениями и еще расточали им за это похвалы, прощая самые гонения, поднятые на жидов и на мавров, прощая учрежденный ими суд Сург; они складывали святотатственные костры, являли примеры жестокости, свойственной лютейшим тиранам, но их чествуют как великих монархов в глазах Европы. Их величают освободителями отечества. А Екатерину, которая только благотворила, не делая зла, ее порицают и славу ее раздирают на клочья!
До сих пор мы старались доказать обширность ее гения, великие свойства и дух правительства Императрицы Екатерины; по подобные вещи не для всех занимательны. Люди любят входить в подробности частные, доступные понятиям всяких умов. Удовлетворяя сколь возможно и этому вкусу, чтобы ответить на последний упрек, беспрестанно обращаемый к Екатерине, оставим в стороне государыню и займемся личностью женщины. Но в то же время напомним слова Вольтера, сказанные о Петре I: “В этой истории заключается политическая жизнь царя, которая была полезна, но не частный его быт, о котором существует несколько анекдотов, впрочем, довольно известных. Тайны его кабинета, его постели и стола не могут и не должны быть разоблачаемы иностранцем”. Тем с большей сдержанностью и осмотрительностью, скажу даже с обдуманным и деликатным уважением, должно прикасаться к подробностям частной жизни женщины столь необыкновенной, высоких качеств которой, если бы они были справедливо оценены, было бы достаточно для искупления не только того, что людям угодно называть пороком, но что неразлучно с человеческой натурой и память о чем, несмотря на это стараются омрачить. Наконец, для удовлетворения вкуса к подробностям этого рода, скажем, во-первых, что рост Екатерины был средний, она была весьма хорошего телосложения и пользовалась превосходным здоровьем, поддерживаемым ее умеренностью. Образ ее жизни был прост и полезен здоровью. Она вставала обыкновенно в шесть или в семь часов; занималась учением до девяти; кушала кофе и в то время, когда была за туалетом, запросто разговаривала с приближенными или с теми, которых призывала к себе в эти часы. Беседовала иногда с приезжавшими из внутренних губерний, расспрашивала о их семействах, об управлении, о ценах на жизненные припасы, о судопроизводстве и обо всем, что могло быть полезно народу. Один из губернаторов, которого она заставила дожидаться и не могла принять, отвечал ей, когда она извинялась, отпуская его: “Ничего, Ваше Величество, ведь я приехал по вашим, а не по своим делам”. Она засмеялась и была довольна ответом.
Затем она работала с тремя или с четырьмя секретарями, составлявшими ее министерство, которым были препоручены главнейшие отрасли управления. Между ними один генерал-прокурор заменял пять или шесть нынешних министров при пятидесятой доле расходов и при той же деятельности. Она заставляла читать себе депеши посланников, а в военное время рапорты главных начальников сухопутных и морских сил; рассматривала донесения губернаторов; подписывала ответы, которые приказывала составить накануне; спорные вопросы, смотря по важности дел, отсылала в Государственный Совет. В праздничные дни и воскресные дин слушала обедню, и прием делала сейчас после вставания с постели. За стол садилась в час или в два; из столовой шествовала в свои апартаменты, где находила придворных дам, разговаривала с ними; посещала иногда свои эрмитажные спектакли и в малых своих покоях беседовала с особами, удостоенными быть принятыми в круг близкого ее общества. Поддерживала общий, но всегда умный и занимательный разговор. Ужинала, потом уходила почивать. День ее оканчивался в десять или около десяти часов.
Она, конечно, могла сказать подобно Генриху IV: “Когда меня не будет, тогда узнают мне цену; тогда придет минута, в которую обо мне пожалеют!” И какого гнусного истолкования этим словам ни придавала невежественная злоба!..
Черты лица Екатерины были правильны и чрезвычайно подвижны; то мягкие и приятные, то строгие и исполненные достоинства до такой степени, что фельдмаршал Румянцев, хотя и всегда допущенный в ее дружеский круг, говоря ей речь по случаю нового устройства Империи, был до того смущен величественным видом царицы, что без ее ободрения и знаков благосклонности едва не запнулся.
При восшествии на престол ей было тридцать лет, и ее упрекают за то, что в этом возрасте она была не чужда слабостей, в значительной доле способствовавших популярности Генриха IV во Франции. Но мы ведь к нашему полу так снисходительны! Нелепой мужской натуре свойственно выказывать строгость в отношении слабого, нежного пола и все прощать лишь своей собственной чувственности. Как будто женщины уже не достаточно наказаны теми скорбями и страданиями, с которыми природа сопрягла их страсти? Странный упрек, делаемый женщине молодой, независимой, госпоже своих поступков, имеющей миллионы людей для выбора.
Эти самые ярые обвинители обоих полов именно те, которые имеют наименее прав обвинять, не краснея за самих себя. У Екатерины был гений, чтобы царствовать, и слишком много воображения, чтобы быть нечувствительной к любви. “Недостатки Генриха IV были недостатками любезного человека, — сказал Вольтер, — а его добродетели — добродетелями человека великого”. Что же! Не забудем и мы слово принца де-Линя: “Екатерина-Великая (Catherine “le Grand”), и пусть же она пользуется правами великого человека.
Все, что можно требовать разумным образом от решителей наших судеб, то — чтобы они не приносили в жертву этой склонности интересов государства. Подобного упрека нельзя сделать Екатерине. Она умела подчинить выгодам государства именно то, что желали выдать за непреодолимые страсти. Никогда ни одного из своих фаворитов она не удерживала далее возможно кратчайшего срока, едва лишь замечала в нем неимение способности, необходимой для содействия ей в благородных и бесчисленных трудах. Мамонов, Васильчиков, Зорин, Корсаков, Ермолов — несмотря на их красивые лица, были скоро отпущены вследствие посредственности их дарований, тогда как Орлов и Потемкин сохранили за собой свободу доступа к ней, первый — в течение многих лет, второй — во все продолжение своей жизни. Самый упрек, обращенный к ее старости и обвинявший ее в продолжении фаворитизма в том возраста, в котором по законам самой природы страсти утрачивают свою силу, — самый этот упрек служит подтверждением моих слов и доказывает, что не ради чувственности, а скорее из потребности удостоить кого-либо своим доверием, она искала существо, которое по своим качествам было бы способно быть ее сотрудником при тяжких трудах государственного управления. Вероятно, с этой точки зрения один английский оратор (лорд Камельфорд) отнесся к ее поведению, говоря весьма забавно, что “Екатерина своими пороками делала честь трону, тогда как английский король (Георг III) бесчестил его своими добродетелями”. Известно, что этот король был добрым государем, добрым мужем, но склонности его были ниже его сана и приличествовали более фермеру, нежели королю. Такова, однако же, разница воззрений на поведение государей — людей государственных и простолюдинов.
Если бы мы захотели осуждать людей за их волокитства, скольких великих людей мы бы не досчитались!
Но Екатерина, говорят, разорила общественную казну в пользу своих фаворитов. Правда, что, начиная с Орловых, нельзя отрицать, чтобы они не были обогащены ею; но какая же цена покажется дорогой за тридцать четыре года благоденствия и славы, доставленные ими России возведением Императрицы на престол? Это заслуживает признательности. Впрочем, эти люди были наиболее популярны и наиболее уважаемы русскими, и, если бы Екатерина не вознаградила их, это сделала бы нация из опасения быть неблагодарной. Не говоря об опасностях, которым они подвергались, влагая в руки Екатерины скипетр, разве они после того не служили ей с усердием и верностью и как воины, как люди государственные? (Григорий) Орлов 90 между прочими оказанными им услугами не щадил своей жизни в Москве во время чумы, которую, наконец, победил; Алексей, брат его, начальствовал нашим флотом при Чесме и сжег турецкий флот, и не в мирное время, как это делается в наши дни, но во время войны, упорной и долгой; а тогдашние турки были гораздо более в состоянии вести ее, нежели нынешние.
Потемкин был тоже обогащен Екатериной и вознесен на высочайшие должности, но кто же из государственных людей более его способствовал расширению пределов и могущества империи? Он приобрел для России области в одном из благораствореннейших климатов Европы и умел извлечь из них великую пользу. Он создал на Черном море флот, который победоносно боролся с врагами и остался их грозой. По военной коллегии Потемкин произвел в армии полезнейшие и разумнейшие преобразования, в особенности по части экипировки удобной, экономической и приличной, данной войскам. Его гений парил над всею политикой Империи, наряду с гением его бессмертной государыни.
Екатерина была первой царицей, заявившей идеи, сообразные с познаниями века и благоприятные человечеству. Она видела, что следует пересоздать все, касающееся нравственной силы народа. В состоянии рабства просвещение и добродетели — плоды весьма редкие. Но это не заставило ее отступиться от своего намерения и, приняв участие во влиянии воспитания и привычек на развитие нравственных свойств, она первые свои усилия направила на высший класс народа, который был лучше подготовлен к восприятию ее похвальных стремлений и только что начал отлагаться от остального народа благодаря правам, дарованным ему Петром III актом, наименованным “Указ о вольности дворянской”.
Императрица Екатерина ненавидела деспотизм до такой степени, что одной из первых мер ее царствования было уничтожение древнего обычая подписывать общественные акты, челобитные, просьбы и т. п. неблагородным словом “раб”, заменив его словом “верноподданный”.
Она очень хорошо понимала, что в деспотизме — величайшее зло; когда страх властвует над умами, всеобщее отупение делается непреодолимым препятствием для всякого выгодного преобразования. Екатерина не могла найти элементов, необходимых для восприятия народом участия в делах политических. Деспотизм не есть причина, но следствие. Если бы не было рабов, не было бы и деспотов. Доказательством служит то, что Екатерина употребляла все усилия к ограничению своей власти, но была принуждена от того отказаться. Есть рабы по своему состоянию, и есть рабы по природе; первые — самые преступные, вторые — достойны жалости.
От личной свободы зависят: образование, умеренность, благочиние, мужество, уважение, могущество, общественное богатство, честь — одним словом все добродетели. Рабство извращает все чувства, притупляет всякие ощущения и умерщвляет их. Оно душит всякие дарования, смешивает все оттенки, портит все государственные порядки, уничтожает всякую возможность преуспеяния и благосостояния народного.
У всех свободных народов всегда были рабы, с которыми они обходились обыкновенно с величайшею суровостью. Начинал от илотов Греции — до негров Америки, эта система существовала с большей или меньшей жестокостью и варварством. Англичане были единственным народом, давшим первый пример человеческих добродетелей добровольным и общим освобождением своих рабов.
Но что же за причина тому, что свобода бывает всегда так связана с рабством? Причина в том, что в натуре человека свободного исполнять свою волю и заставлять других исполнять ее, т. е. тех, которые согласны ей подчиниться. А так как виды у людей свободных великие, то и воля их непреклонна; в их душе есть гордость, ум их смел, и они хотят, чтобы им повиновались без противоречия во всем, что ведет к исполнению их видов. Можно сказать, что у Императрицы Екатерины была душа свободного человека. Но когда рабство в какой-либо стране двояко, каково оно было в России со времени восшествия Петра I на престол, т. е. что простой народ в таком же рабстве, как и его господа, тогда случается, что одно зло умеряет другое. Владетель раба зверски обходится с ним, бьет его, не боясь никакой ответственности и не ведая по собственному опыту, что значит подвергаться побоям; но русский рабовладелец, находясь беспрестанно под ударами произвола, испытывает зло на себе самом и страшится ответственности.
Возможно ли, чтобы подобное положение вещей было терпимо в Европе? Хвались после этого своим просвещением, старая ханжа! 91
Императрица Екатерина смотрела на своеволие как на состояние переходное, как на действие необходимости, которую она надеялась скоро уничтожить. Для подготовки к тому средств она желала умерять самоуправство, придавая более силы дворянству, создавая могущественную и богатую аристократию, которая служила бы для поддержания равновесия власти. Она решилась щедро вознаграждать услуги, оказанные ее военачальниками, министрами и дипломатами, которые должны были составить высший класс общества. В это время Фридрих Великий, Мария Терезия, Густав III шведский, государи более или менее самодержавные сохранили старинный предрассудок (как ныне говорится) поддержания блеска трона. Отталкивая от себя деспотизм, Екатерина умела внушить уважение ко главе, увенчанной короной, и для этого желала, чтобы всякое ею издаваемое повеление было грандиозно, великодушно, царственно, либерально; если же она награждала не всегда соразмерно оказанным ей услугам, то, по крайней мере, соразмерно величию той, которая жаловала вознаграждения.
Самый свободный из всех народов — англичане окружают своего короля всеми почестями и знаками уважения, подобающими главе великого народа 92. Их собственное достоинство повелевает им оказание подобной почести, которая есть как бы отражение помянутого достоинства. В народе порабощенном, наоборот, блеск трона, просвещение и слава великой государыни должны были отражаться на ее подданных. Согласно этим правилам, когда кто из них бывал удостаиваем ее приязнью, она признавала приличным, чтобы он сохранял знаки блестящих отличий и в то же время был в состоянии поддерживать достоинство своего сана в дворянской иерархии и содействовал увеличению власти самодержавной. На это возразят, может быть, что средства к созданию этой иерархии не всегда были чисты, не особенно удачно приисканы; но пусть взглянут на происхождение дворянских фамилий; пусть потрудятся порыться в лесу родословных дерев герцогов и принцев в древнейших и в могущественнейших монархиях и тогда на это возражение получат удовлетворительный ответ. Впрочем, есть ли что безусловно чистое и совершенное в делах рук человеческих? Не отыщется ли в них всегда более или менее лигатурной примеси, особенно в делах политических?
“Из кого состояло французское дворянство? — говорит один правдивый и замечательный писатель, — из мещан, получивших дворянство, и из новых вельмож, коих фавора исходила из источника нечистого, часто преступного, почти всегда постыдного и совершенно недостойного народного уважения”.
Скажем, наконец, что расточение казны, в котором обвиняют Екатерину, имело хорошие последствия. В ее время государственный доход простирался до ста миллионов рублей; ее преемники возмечтали после того о доходе в четыреста миллионов рублей и вообразили себя богаче на самом же деле чудесным образом обеднели. Рубль во времена Екатерины стоил четыре франка, тогда как благодаря экономии, чистоте нравов и финансовому искусству стоимость его упала впоследствии на пятнадцать и даже на двадцать копеек. Офицер, получавший триста рублей жалованья, или генерал-майор, получавший тысячу, имели на самом деле в четыре с половиной раза более, нежели получают ныне, несмотря на весьма незначительные прибавки в несколько копеек, сделанные к их окладам в разное время. Государственный кредит был тогда если не в самом сколь возможном цветущем положении, то, по крайней мере, гораздо выше того, который был впоследствии, и стоял высоко, несмотря на фаворитизм и на войны, которые Екатерина была принуждена вести с соседями, и в которые ее вовлекли англичане и шведы, завидовавшие ее успехам, — зависть, весьма естественная, в первых по причине быстроты успехов ее на востоке и их постоянного опасения за Индию, — зависть, мотивированная у вторых утратой их областей и владычества на Балтийском море. Но эти войны клонились всегда в пользу ее подданных и к увеличению ее царства. Отложим слабости в сторону! Какие чувства признательности должно питать к государыне, которая во все продолжение своего царствования так неутомимо трудилась над пробуждением в своих подданных чувств чести и достоинства? Если бы здоровье великой царицы было худо и способности ее плохи, можно ли бы было ее за это порицать? Без сомнения — нет; а за то, что все это было исправно, ее порицают и возлагают на нее ответственность за последствия. Но какой иной можно сделать вывод из этих долгих рассуждений, кроме сказанного Вольтером, — “что предрассудки суть разум глупцов”. Великие свойства, которыми царица была одарена, должны тем более поражать наблюдательные умы, что она проявляла их среди событий и эпох самых странных, а иногда и возмутительных. Ей предшествовали люди преобразований столь же насильственных, сколько и плохо понимаемых, сопровождаемых завистливыми и мелочными страстями, несколькими проблесками света, угасавшими в постыдных распутствах, в умопомрачении, самых сумасбродных выходках и в чрезмерной слабости, которая вместо исправления зол снова погрузила нацию в мрак и в позорное уничижение.
Законодательница просвещенная, человеколюбивая и мудрая, истинная благодетельница народа, которого она сумела сделать настолько счастливым, насколько он был к тому восприимчив, — если неоднократно она бывала удерживаема в благородном своем стремлении к улучшениям, которые считала себя в состоянии сделать и на том поприще, на которое ее подвизал гений, это было потому, что она встречала в самой натуре людей, ею управляемых, препятствия непреодолимые к исполнению ее великих замыслов. Это было, без сомнения, заблуждением, но заблуждением похвальным и достойным великих причин. Она была слишком хорошего мнения о натуре людей, которых намеревалась всеми силами извлечь из унизительного положения, в которое они были так давно погружены.
ГЛАВА VI Характеристика моего отца. — Намерение Екатерины II отправить экспедицию к северному полюсу. — Сведения из Сибири, полученные при Императрице Елизавете. — Реляция губернатора Чичерина в 1764 г. — Указ Екатерины II 4 мая 1764 г. о формировании секретной экспедиции к северному полюсу без определения цели. — Участие Ломоносова и инструкции Адмиралтейств-коллегии. — Постройка судов Ямесом. — Указы Императрицы, подготовка экспедиции. — Граф И. Г. Чернышев. — Письма к нему Ломоносова. — Инструкция Ломоносова. — Состав экспедиции и действия ее. — Возвращение экспедиции в Архангельск. — Рапорт моего отца и заключения коллегии. — Письмо гр. Чернышева к моему отцу. — Неоцененный подвиг экспедиции. — Поездка В. Я. Чичагова в Петербург и оправдание.
Прежде, нежели начать рассказ о второй половине моего детства, я, по требованию порядка моих идей и расположения духа, присообщу к моей жизни — жизнь моего отца за все время, в течение которого я имел счастье видеть его в живых. Независимо от его памяти, столь для меня драгоценной, это придаст, надеюсь, интерес моему рассказу.
Жизнь отца моего была, так сказать, неразлучна с моею в течение сорока лет: я не только почти постоянно жил с ним, но имел счастье и служить под его начальством до 30 лет 93. Таким образом, я имел перед глазами прекраснейший образец добродетелей гражданских, чувств благороднейших, твердости и независимости характера, столь редких в некоторых странах, и могу сказать вместе с поэтом:
“Наставник с юных лет от зла меня хранил
И делать низости во веки не учил.” 94
Императрица Екатерина первая из русских государей возымела намерение отправить экспедицию к северному полюсу. Еще в царствование Императрицы Елизаветы получались сведения из Сибири об открытии купцами неизвестных земель, а в 1764 году сибирский губернатор Чичерин даже прислал в Петербург драгунского полка прапорщика фон-Фирстенберга с реляцией (от 11 февраля 1764 г.) о приобретении неведомых мест. В ней говорилось, что русское купечество, сочиня компанию, отправило поверенных и работников в Камчатку, где построили бот на свой счет (своим коштом) и назвали его “Св. Иулианом” в честь святого, празднование которого пришлось в день спуска бота на воду. При 42-х человеках этот бот отправился к востоку по направлению к Командорским островам, известным по описанию капитана Беринга 95, и находился в плавании до прошедшего 1763 года, до августа месяца, так что его уже считали пропавшим. По возвращении экспедиция объяснила, что после четырехлетнего плавания она открыла неизвестные острова, названные ею Уналашка и Умнак 96 (вольный перевод местных имен), и еще ближайшие к ним; на некоторых она была для забрания воды, а прочим составила реестр и сочинила карту, основываясь на показаниях жителей. Команда “Св. Иулиана” была вооружена пятью ружьями, с которыми она атаковала жителей острова, враждебно ее встретивших, при чем 28 человек взяли в плен и вытребовали дань (ясак). А чтобы и впредь приведенные в подданство островитяне не отложились, они взяли заложником (аманатом) сына одного из лучших жителей, которого и привезли с собой. Будучи на тех двух островах, они получили в добычу немалое число разных зверей, которым представили реестр. Десятая часть их была вычтена в казну по закону. Сверх того экспедиция добыла 1063 черных и черно-бурых лисиц, 10 лоскутов разных доброт, но, несмотря на приказание иркутского генерал-майора и кавалера Вульфа, торгующее купечество оценить не отважилось их приобретение, так как в том числе нашлись шкуры зверей, небывалых в Сибири.
Из тех компанейщиков купцы: тобольский — Илья Снигирев, вологодский — Иван Буренин, томский — Семен Шергин 97 отправлены в С.-Петербург. Из бывших в поисках 42-х человек не возвратились три, из которых один при атаке острова убит, другой умер, а третий утонул. Из чего примечено, что там место и воздух очень здоровые.
Сочиненная по примечаниям правителя ботом работника Петра Шишкина карта 98 всеподданнейше поднесена вместе с реляцией. “Благословением Божиим, — далее пишет Денис Чичерин, — сей доныне скрытый талант подданных Вашего Императорского Величества выходит на театр чрез самых простых и неученых людей”. Поэтому Чичерин доносит, что им велено в будущее лето к отправляющейся для промысла компании придать морских служителей, чтобы они были пассажирами, ни в чем промышленникам не препятствовали, вели верный и основательный журнал, и просит учредить особую комиссию для отправки этой экспедиции. Вся компания выражает просьбу пожаловать в комиссию шкипера Андреяна Юрлова 99, находящегося в Охотске. Губернатор Чичерин оканчивает донесение словами: “Я, последний раб Вашего Императорского Величества, приемлю дерзновение приобретением неизвестных мест и новым промыслом, упадая к стопам Вашего Императорского Величества, принести всеподданнейшее и рабское поздравление, и подвергнуть меня и подателя сей (реляции) прапорщика фон-Фирстенберга высокоматерному Вашего Императорского Величества милосердию” 100.
На основании этой реляции Императрица Екатерина послала 4 мая 1764 г. секретный указ Адмиралтейств-коллегии 101, которым повелевалось все исполнить по представлению губернатора Чичерина, немедленно отправить туда, сколько надобно, офицеров, штурманов, “поруча над оными команду старшему, которого звание в морской науке и прилежание к оной известно было”. Далее в указе говорилось: “Мы не токмо оного отправляющегося офицера, но и всю его команду Императорской нашей милостью обнадеживаем, повелевая вам их при отправлении к получению чина представить, каковой же они по счастливом возвращении в отечество паки получить имеют; с приобщением притом вечного пенсиона, против получаемого по чину в оном пути жалованья, не зависящего от впредь положенного по чину оклада. А как не могут они, в таком отдалении будучи, смотрение иметь за своею собственной экономией, то сверх того повелеваем им производить во все время пребывания в оной, считая со дня отправления по возвращение, двойное по окладу жалованье, которое, по рассуждению коллегии, и вперед года на два дать можно. Всю сию экспедицию Адмиралтейской коллегии в особливое попечение поручая, повелеваем с оным частую переписку иметь; и не только по временам наставлениями, но и снабжением всем для такого пути надобным, то есть инструментами и картами, удовольствовать. И производить оное предприятие секретным образом, не объявляя до времени сей наш указ и сенату, вверяя для производства токмо обер-секретарю и одному из людей, который бы переписывать мог” 102.
Чтобы скрыть истинную цель экспедиции, Императрица повелела в официальных бумагах именовать предпринимаемые поиски: “возобновлением на Шпицбергене прежде бывшего китоловного промысла” 103. Затем особым указом государыня ассигновала двадцать тысяч рублей на расходы и препоручила Ломоносову, славному ученому, в то же время единственному великому поэту, когда-либо в России бывшему, а также и лучшему физику, составить инструкцию для этой экспедиции 104. Императрице непременно хотелось, чтобы экспедиция началась тем же летом, и потому Адмиралтейств-коллегия горячо принялась за работу. В заседании 14-го мая 105 коллегия решила по возможности скорее завести на Шпицбергене избы для зимовья, выбрать удобные суда и, если нет там казенных, то купить их у промышленников и, наконец, единогласно выбрала флота капитан-лейтенанта Бабаева 106 для командования одним из ботов как способного моряка. Бабаева не было в то время в Петербурге и потому за ним послали нарочного курьера. Остальных командиров, и в том числе одного главного, коллегия решила избрать в следующем заседании. 17-го мая коллегия выработала подробнейшую инструкцию для командира Архангелогородского порта, по которой должны были приступить к исправлению имеющихся судов, постройке на Шпицбергене изб и перевозке провианта. Точность инструкции была доведена до смешного; коллегия даже рассчитала, сидя в теплой адмиралтейской зале, сколько пудов и четвертей понадобится — перцу, соли, меду, уксусу, светилен и лампад для отправляющейся команды на Шпицбергене 107.
Когда все распоряжения были сделаны, то коллегия начала бояться, чтобы экспедиция не запоздала, и не встретились бы затруднения, а вследствие того первый же поиск не окончился бы полной неудачей, которая казалась им совершенным позором.
Вице-президент, граф И. Г. Чернышев 108, с такой боязнью говорил об экспедиции, что Императрица стала также сомневаться в возможности удачных поисков этим летом и 28-го мая написала секретный указ коллегии: “Буде коллегия рассудит, что способнее и более успеху ожидать можно от начатия северной кампании предбудущего году, то на оное и Я согласна”.
В конце мая месяца коллегия опомнилась; имеющиеся суда в Архангельске были построены для перевоза припасов, и потому, сколько бы их ни исправляли, они не могли оказаться способными для экспедиции. Тогда было поручено мастеру Ямесу 109 составить чертежи; в заседании 2-го июня их одобрили, и коллегия решила отправить в Архангельск самого Ямеса для постройки этих судов 110. Чертежи послали вперед с курьером, повелев в кратчайший срок приготовить леса для закладки.
Не смотря на всеобщую суету и поспешность, графу Чернышеву не сиделось спокойно; он жаждал поскорее ознаменовать свое пребывание каким-либо открытием и, как ребенок, с нетерпением ожидал результата поисков; гонцы еженедельно скакали в Архангельск, и он выпрашивал у Императрицы указы 111, которые бы заставили архангельского губернатора спешить с исполнением требований коллегии. 23-го июня архангельский губернатор Головцын вручил инструкции командирам судов, которые отправились на Шпицберген с избами и провиантом. Главными из них были лейтенанты Немтинов и Еропкин 112.
27-го июня Адмиралтейств-коллегия сделала окончательные распоряжения: главным командиром экспедиции назначила капитана 1-го ранга Василия Чичагова, а на другие два судна — капитана 2-го ранга Никифора Панова 113 и капитан-лейтенанта Василия Бабаева. Всех их на основании высочайшего указа повысили одним чином, но с тем условием, чтобы уехали они еще в прежнем чине, а будущей весной, когда сядут в Коле на суда, Василий Чичагов себя и других объявил произведенными. Это распоряжение было сделано ввиду того, чтобы никто не знал о их производстве, и тайна экспедиции не нарушилась. В коллежском определении 27 июня 1764 г. говорилось:
“Ee Императорское Величество жалует для ободрения при самом отправлении повышением чина; потом, когда их тщанием достигнут благополучно до назначенного места, то могут сами себя объявить высочайшим именем — повышенными другим рангом, а после возвращения из оного похода по рассмотрению их усердия и третьим рангом награждены быть имеют. Во время сего пути всем офицерам, унтер-офицерам и рядовым ее Императорское Величество определяет по их чинам двойное жалованье, а наемным людям — двойную плату против обыкновенной, которое и года на два вперед выдать можно”.
Кроме этих трех командиров при экспедиции были офицеры: лейтенанты Петр Борноволоков, Федор Озеров и Петр Поярков 114. Последних при отправлении произвели в капитан-лейтенанты. Далее в определении значилось: “Однако к городу Архангельску послать их ныне теми чинами, которые из них Чичагову, как себе, так и прочим, объявить будущею весной, как сядут в Коле для походу на суда, о чем ему дать особый указ и на пакете написать, чтоб оный тогда и распечатать”.
Посмотрим теперь, как была подготовлена экспедиция моего отца. Лейтенант Немтинов на пинке 115 “Слон” с пятью наемными судами отправился 6-го июля на Шпицберген. 5-го августа он прибыл в Клокбайскую губу, пробираясь между льдов, при этом пинк проломило с левой стороны. Гавани были полны льда, и лишь в одну южную им удалось войти 7 августа, где и стали на якорь. 8-го числа начали выгружать избы и строить их; работа продолжалась день и ночь; жили они среди белых медведей. 21 августа Немтинов отправился в обратный путь, но бури и ветры отбили от него остальные суда, и он один вернулся домой. Как Немтинов, так и вся его команда, ослабли до такой степени, что их пришлось всех сменить для поправления здоровья. О четырех судах, сопровождавших Немтинова, не было и слуху; предполагали, что они погибли во льдах 116. Ломоносов заботился о морских инструментах, необходимых для столь трудной экспедиции, и составлял инструкцию, что видно из писем его к гр. Чернышеву 117. Так 22 октября 1764 г. он писал: “Известные вашему сиятельству штурманы, от команды вашей посланные в академию, не могут начать прямо своего учения, пока не будут иметь Гадлеевых квадрантов 118, которые мы от вашей команды ожидаем. И ради того всепокорно прошу достать их как можно скорее, и чтобы не утратить времени. Сего предприятия надобность требует всевозможного изыскания новейших известий, которые прежде отправления далее из Колы получить и в пользу употребить можно при последней в север посылаемой инструкции.
1) Возвратившиеся со Шпицбергена офицеры или другие смышленые люди могут здесь показать какие-нибудь тамошние новые обстоятельства к нашему лучшему наставлению.
2) Команда подполковника Плениснера 119 или купеческие промышленные люди, обращавшиеся около Чукотского носу, много объяснить в состоянии дело наше. В 1763 г. открыл он близ северных берегов Чукотского носу пять островов новых, Медвежьими названные, и сверх того матерую землю с лесом стоячим и послать хотел вторично изыскивать далее. Уповательно, что, конечно, есть много новостей, кои еще до весны получить, кажется, можно.
3) Купец Снегирев с товарищем хотя и сказывали, яко они о незахождении солнца на Умнаке не слыхали от своих промышленников, с чего и положения оного острова на карту внесено, однако оное может до четырех сотен верст к Чукотскому носу быть ближе, ежели незахождение солнца бывает действительно.
Итак, весьма бы полезно было достать из промышленников, бывших на Умнаке, хотя одного человека для лучшего сведения, как о сем, так и о прочем, кои, может быть, найдутся в Иркутске, в Якутске и Охотске. О двух последних статьях отдаю и препоручаю рассуждать вашему сиятельству, стоит ли труда посылать в Сибирь курьеров. А для первой надобности рассуждаю, чтобы послать для того указ к Архангельскому городу. Во всем сем полагаясь на ваше попечение, между тем доношу, что мне за болезнью не можно засвидетельствовать самоличного вам почитания, с которым непременно пребываю” и т. д.
26 октября 1764 г. — “Хотя и потеряется несколько времени на делание здесь Гадлеевых квадрантов, однако уповаю, что мои прибавления или направления много к лучшему служить будут. Между тем отысканный вашим сиятельством квадрант пожалуйте, ко мне пришлите, а я между тем имею честь прислать одну трубу, сделанную для экспедиции, коих следует еще две; да в деле еще три особливые, для сумрачного времени, кои через месяц поспеют. Что же до нашего выезду надлежит, то я еще весьма слаб и до прямого закрытия речной влажности на воздух выйти не смею”.
В кратких словах инструкция заключала в себе следующие указания 120: из Колы предписывалось отправиться в море, держа курс на Шпицберген, где остановиться на западном берегу в Клокбайской губе; затем, призовя в помощь Господа Бога, выйти в открытое море к западу, румб или два склоняясь к северу, и так плавать далее, пока достигнут Гренландского берега. Если же прежде земли покажутся льды, то идти от них в отдалении, держась назначенного пути. Ежедневно вести журналы и советоваться между собой, держаться вместе. Каждые два часа, и чем чаще, тем лучше, выходить на верх мачты с подзорной трубой и осматривать кругом. Ночью давать друг другу сигналы. Для признания близости земель взять с собой на каждое судно по несколько воронов и других птиц, ибо когда животное увидит землю, полетит в ту сторону, а не видя земли и уставши, — возвратятся на корабль. Другая примета — чайки; если они летят с рыбой во рту, значит, несут корм птенцам, живущим на земле. Далее Ломоносов перечисляет еще приметы, могущие служить признаком близости земли, как-то: быстрота течения, сходство приливов с лупой, разная солоность воды, приращение стужи или теплоты, мелкота моря, ветер, если он не производит волн, плавающие по воде леса. Достигнув северного берега Америки или Гренландии, предписывалось выехать на малых судах для осмотра гаваней и земли, брать высоту полюса и долготу по исчислению курса, оставлять знаки своего пребывания, т. е. столбы с надписями имен и времени, на всех островах в берегах, не выходить без оружия там, где есть люди; наконец, если встретятся великие льды, то не оставлять надежды и “дожидать пока льды отделятся или уничтожатся и дадут дорогу”. Когда приметят, что кряж Северной Америки простирается близко к полюсу, то далее 85 градуса не идти, в особенности осенью. Если берег станет заворачивать влево, удаляясь от полюса, то не идти к полудню далее 78 градуса, т. е. 12 градуса от полюса, пока не пройдут Баффинского моря 121, которое простирается по долготе к западу около 285 градуса, считая от острова Ферро 122. Минув означенную долготу, можно смело отдаляться от полюса. Если встретятся остров или земля, выйти на берег, отслужить молебен с водосвятием о здравии Императрицы и при пальбе и радостных восклицаниях объявить обещанную высочайшую милость и наименовать по приличности остров; затем сложить из камней высокий маяк, на нем утвердить деревянный крест, учинить обсервацию и снять виды и планы. На кресте вырезать надписи судов и командиров. В случае если положение берегов не допустит в полдень до 66 градуса, но будут они севернее, то простираться далее к западу до 230 градуса, и стараться идти к зюйду, к полярному кругу и далее искать отправленных им навстречу капитана 2-го ранга Креницына 123 или камчатских промышленников. Если льды не пропустят идти на зимовку, то суда должны заменить дома; если судно будет повреждено, то другим от него не отдаляться; людям стараться двигаться тесно, промышляя птиц и зверей; обороняясь от цынги — употреблять сосновые шишки, звериную и птичью кровь в виде питья. А главное — терпеть, не падать духом и утешать друг друга! В случае бунта солдат — судить их военным судом и казнить виновных; ропщущих держать в железах. Во время стоянок записывать состояние воздуха, время помрачения солнца и луны, глубину и течение моря, склонение и наклонение компаса, вид берегов и островов; с примечательных мест брать воду в бутылки; записывать, какие будут видны птицы, звери, рыбы, раковины, привезти их с собой; минералы и камни не забыть тоже; где найдутся жители, описывать вид, нравы, поступки, платье, жилище и пищу. Если будет много больных, так что тремя судами не управиться, то перейти на два или один, а лишнее сжечь или утопить.
Картина, нарисованная Ломоносовым в инструкции, могла ужаснуть всякого, менее сведущего его в то время, но это были намеки на слабые сведения, добытые им из фантастических рассказов жителей Архангельска. Он писал наставление и сам мечтал, рисуя в воображении и льды, и стужи, и камни, и земли, и многое еще, чего вовсе не существует, и не могло быть вблизи полюса. Научные сведения до того были отрывочны и неясны, что инструкция сделалась бесполезным документом в руках мореплавателя у берегов Гренландии. В самом деле, выяснила ли она сколько-нибудь, где можно добиться проходу в Северное море? Морские советы Ломоносова были неприменимы на практике, что более чем естественно; например, мог ли деревянный бот или пинк, застигнутый великой стужей, зимовать среди льдов, а команда жить в нем, как в доме? Раньше, чем терпеть, не падая духом, и утешать друг друга, людям пришлось бы погибнуть; Ледовитое море — не озеро, которое затягивает ледяной корой, не причиняющей большого вреда предметам, плавающим на поверхности. От всех наших экспедиционных судов остались бы щепки! Отбросив более двух третей из всего, что говорилось в инструкции Ломоносова, все-таки остается несколько полезных сведений, не касающихся общего плана, а это уже много и знаменательно для того времени.
5 марта 1765 года Адмиралтейств-коллегия послала моему отцу указ с особым конвертом, в котором лежали всевозможные инструкции. В указе от 4 марта предписывалось, как только суда будут готовы к походу, при первом способном времени выйти с ними из реки против острова Килдюина и, собрав всех командиров и офицеров, распечатать прилагаемый пакет, в котором найдут они три инструкции. Одну из них прочесть вслух и из сего не должно заключить, что, раздав две остальные Панову и Бабаеву, они не считали себя в точной команде капитана Чичагова, “ибо те инструкции порознь даются, для сего во-первых, в случае разлучения могли поступать и знать, что кому повелевается, во-вторых, если бы была только одна, надобно бы было с нее снять копии, но на то время много не будет”. Кроме инструкции Ломоносова и коллежских определений в конверте оказались еще записки: “Прибавление о северном мореплавании на восток по Сибирскому океану” 124 и “Наставление мореплавателям”. Последнее было даже комично; так, в нем говорилось: “прежде вступления в поход на море, плаватель должен размыслить, откуда он поплывет, куда, по какому морю плавание продолжать будет и на каком корабле и о прочем всем подобном; ежели велят ему то море описать или по последней мере поверить карту, которая на море прежними плавателями описана и сочинена, во всех ли оная обстоятельствах сочинена справедливо”. Далее говорилось о том, что должен думать плаватель в самом море и т. д. 125. Все эти инструкции могли только спутать лиц, едущих с экспедицией, и доказывали, что фантазия заседающих в коллегии чересчур обширна и далека от действительности. Науки и искусства были тогда еще настолько отсталыми против нынешних, что эскадру не могли снабдить ни хронометром, ни другими инструментами, вошедшими в употребление для подобных случаев впоследствии. Квадрант Гадлея и несколько карманных часов, из лучших, какие только могли найти, составляли собрание инструментов. Ни естествоиспытателя, ни художника не было прикомандировано к экспедиции, которой цель заключалась, впрочем, в возможном приближении к северному полюсу с направлением после того к востоку для открытия прохода в Камчатское море и с возвращением в Архангельск.
Все три корвета были построены с двойной обшивкой. Первый, названный “Чичагов”, имел длины 90 фут, а два другие — “Панов” и “Бабаев” — 72 фута. Провианту было взято на 6 месяцев. Экипажи состояли на первом из 74 человек, на остальных — по 48. Орудий имелось на “Чичагове” 16, а на “Панове” и”Бабаеве” — по 10-ти.
Столь небольшая эскадра по изготовлении отплыла из гавани Колы 9-го мая 1765 года. Капитан Чичагов твердо помнил слова высочайшего указа: “начать оный путь от города Архангельского до западных берегов острова Большого Шпицбергена, откуда идти в открытое море в вест, склоняясь к норду, до ближних берегов Гренландских, которых достигнув простираться подле оного на правую руку, к западно-северному мысу Северной Америки, пока удобность времени и обстоятельства допустят”.
Эти путешествия, как и все ему подобные, подвергали экипажи чрезмерным трудностям, лишениям и опасностям. Они первоначально направились к северу. По мере удаления холод становился резче, но, по счастью, в то же время ветры и бури сделались реже и слабее; воздух, сгущенный морозом, не так-то легко уступал колебаниям атмосферического равновесия. Взамен того туманы, изморозь, гололедица попеременно одолевали пловцов. Действия влажности, отвердевшей на парусах от мороза, бывали иногда таковы, что матросы, забирая рифы, или подбирая паруса, обламывали себе ногти и кровь текла у них из пальцев. Затем являлась опасность от столкновений с плавучими ледяными горами, часто их окружавшими и грозившими их раздавить.
Существует много предположений о формации и свойствах этих льдов, покрывающих (полярные) моря. Они попадаются двух родов. Один, как полагают, были оторваны от материка и унесены в океан подобно лавинам, падающим с Альпийских гор. Этот лед по своему составу похож на альпийские ледники. Так как их удельный вес на одну пятнадцатую ниже льда пресноводного, а последний лишь на одну десятую легче льда соленой воды, то из этого следует, что лишь десятая доля этих ледяных масс появляется над морской поверхностью. Другой род льда, равным образом встречаемый в полярных водах, заключает в себе некоторое количество соли и замерзание его происходит при пяти градусах Реомюра ниже нуля; толщиной своею редко превосходит пять или шесть футов. Иногда встречаются эти плавучие глыбы, нагроможденные одна на другую напором ветров; но, приближаясь к полюсу, достигают до необозримого поля этого льда, по-видимому твердого и образующего неодолимую преграду мореплавателям, пытающимся приблизиться к полюсу. Можно было, однако же, заметить, что этот лед по-видимому постоянный, из году в год переменяет положение и очертание и дозволяет более или менее приближаться к полюсу. Когда наши путешественники встречали эти горы изо льда первого рода, они пользовались промежутками, которые образовались между горами; но когда последние сближались друг с другом, их оттаскивали на буксире шлюпками, чтобы отдалить от кораблей и расчистить проход. Для этой работы спускали человека на край льдины, он вонзал багор, держа его за верхний конец, к которому привязывал завозной канат, а последний протягивали на шлюпку, которая силой весел отводила льдину с пути плавания корабля. Но эта работа в возвышенных широтах была почти непрерывная и жестоко утомляла экипажи. К довершению беспокойства, им угрожало приближение плавучих льдов всякого рода и всяких величин, гонимых ветром между льдами сплошными, так что сквозь эти льды нельзя было рассмотреть никакого выхода, чтобы избежать смерти.
В первый раз, когда наши были в таком затруднительном положении, несомненно, что без присутствия духа начальника экспедиции малая эскадра, притиснутая к сплошному льду, могла конечно быть разбита льдами плавучими. В этой крайности было лишь одно средство к спасению, по счастью, явившееся как нельзя более кстати. Лишь только опасность была замечена, как начальник приказал и в то же время подал пример приблизиться, сколь возможно, к неподвижному льду и употребить часть экипажа с каждого корабля со всеми орудиями, какие только было возможно собрать, на то, чтобы прорубить во льду род бассейнов, могущих вместить каждый из трех кораблей. Едва эта работа была окончена, как плавучие льды стремительно ринулись на сплошной лед, но корабли остались неприкосновенны, каждый в своей проруби, и тем избегли возможного крушения. Они оставались в этом положении до тех пор, покуда не переменился ветер, нагнавший плавучие льдины, и не увлек их обратно, чем дал возможность кораблям выйти из гаваней, ими устроенных (гаваней, можно сказать, превосходных), и продолжать свой путь. Затем, невзирая на все их усилия, чтобы расчистить себе дорогу к полюсу, они могли достигнуть лишь до 80 градусов 22 минут северной широты и, после тщетных попыток проникнуть по направлению к северо-востоку и к востоку, как то было предписано в данных им инструкциях, они были принуждены в конце августа отказаться от своего предприятия и возвратиться в Архангельск.
Начальник экспедиции подал рапорт в Адмиралтейств-коллегию о неудовлетворительном результате своих попыток 126. Отец мой навлек на себя упреки, по влиянию некоторых членов, недоброжелательных ему, в особенности вследствие уязвленного тщеславия вице-президента коллегии графа Чернышева, которому непомерно желательно было, чтобы его управление ознаменовалось каким-либо великим открытием.
Рассмотрев рапорт моего отца, Адмиралтейств-коллегия написала определение (1765 г. сентября 12-го дня), в котором говорилось, что ее Императорское Величество всемилостивейше апробирует 127 путешествие его и труды, приписывая неисполнение ее намерения великим трудностям, но Адмиралтейская коллегия, что до нее касается, войдя в подробнейшее рассмотрение всех обстоятельств и их последствий, находит: 1) что было сделано недостаточное количество попыток к достижению цели; 2) попытки были слишком кратковременны; 3) на основании их нельзя категорично и решительно заявлять, что цель недостижима; 4) что первым пунктом инструкции предписывалось: начав плавание от Клокбайской губы, простираться в открытое море к западу, румб или два склоняясь к северу, пока достигнут гренландских берегов, а подле их уже вправо плыть к северу; но что их плавание в малом отдалении от Шпицбергена предпринято было прямо к северу до 80 градуса; 5) что поэтому коллегия полагает, если идти прямо к западу (в случае льды мешают, склоняясь несколько к югу), то можно достигнуть Гренландии и тогда уже в виду берегов подниматься к северу “до самой невозможности”; 6) что подавшись к югу встретили бы как льдов, так и других препятствий меньше и, если нельзя было совершенно достигнуть желанного успеха, то, по крайней мере, не без вероятия открыли бы новые и неведомые берега Гренландии; 7) что к берегам Гренландии даже не старались приблизиться, и это нельзя не счесть за весьма важную вину. Предписание о посылке малых судов для осмотра берегов и торосовщиков по льдам осталось без действия; 8) что самое их плавание было весьма короткое, из чего заключают, что для столь важного намерения у него не было довольно терпения, ни нужной в таких чрезвычайных предприятиях бодрости духа; 9) что он мог бы остаться в море подольше; 10) опасного повреждения судов не видно; 11) иностранные промышленники там встречаются и даже остаются жить в тех местах; 12) изнеможения людей и больных не видно, да и быть не могло при кратком плавании; 13) что в прошлом году унтер-лейтенант Ярыгин 128держался на своем изкоре в 78 градусах до 14 сентября, причем в рапортах его не упоминается о великом количестве льда; 14) не принято было во внимание, что иногда несколько позже может быть меньше льдов, как это оказалось при путешествии Ярыгина; 15) судя по кратковременному плаванию, можно заключить, что чрезмерное опасение нечаянного бедствия побудило их к скорому возвращению между тем имелось вблизи убежище с одной стороны в Шпицбергене, с другой — в Норвегии, Лапландии и, наконец, если крайность пришла, и в Гренландии; 16) что тамошнее море не только в сентябре, но в октябре и вообще никогда совсем не замерзает, а потому, дождавшись и сентября месяца, времени было достаточно для возвращения. В заключение коллегия предписывала моему отцу немедленно приехать в Петербург, захватить с собой все журналы, карты и примечания, но оговорилась: “Буде же и способнее к лучшему успеху в продолжении сего намерения, от них самих признано будет и обстоятельства дозволят, чтоб зимовать на Шпицбергене, какового от них предприятия коллегия, по известному их усердию, и ожидает в таковом случае отдается на их благоизобретение. Тогда же Чичагову сюда не ехать”.
Таким образом, граф Чернышев с уязвленным самолюбием дошел до того, что требовал, чтобы мой отец снова покинул Архангельск и зимовал с эскадрой на Шпицбергене. При совершенном непонимании дела коллегия, желавшая управлять экспедицией и быть разумнее и опытнее даже при том условии, когда почти все члены ее далее Ревеля по морю не ездили, обвинила моего отца в трусости, боязливости, в нетерпении, а потому предлагала ему опровергнуть подозрения зимовкой на ледяных скалах вместе с белыми медведями. По мнению коллегии, не было препятствующих обстоятельств для зимовки экспедиции на Шпицбергене; вот до чего она дошла с своим необразованием и недоверчивостью!
Вице-президент Адмиралтейств-коллегии граф Чернышев тогда же написал моему отцу:
“Государь мой Василий Яковлевич! С какой прискорбностью читал я присланной от вас, мой государь, рапорт в коллегию о неожидаемом вашем возвращении к городу, того описать, конечно, не в состоянии. Что узнать вы однако ж можете, ежели вспомните участие, которое я имел в вашем отправлении, и сожаление мое о вашем отсутствии, чему вы сами, быв свидетели, засвидетельствовать можете. Оставалось одно мне то в утешение, что таковой жребий пал по собственному желанию на людей, которые не токмо благоразумием и знанием своим, но и беспредельной ревностью соответствуют важности поручаемой экспедиции, предпринятой к славе государствования нашей всемилостивейшей Императрицы и российского флота, сопряженной с славой и пользой отечества. И хотя, по любви моей к вам, обрадован я много был получением от вас известия, но, правду сказать, не из того места я его ожидал; а думал, что буде и действительно вам невозможно путь сей продолжить до желаемого места, то хотя, по последней мере, приобретет Россия сколько-нибудь чести и славы открытием по сие число неизвестных каких берегов или островов. Но все оное было как во сне; ибо не токмо и того мы не получили, но ниже было целью приуготовленной и великих денег стоящей экспедиции так далеко или по последней мере столь долгое время в Северном море, чтоб о непреодолимости сего прохода не токмо Европу, отворенными глазами смотрящую, но ниже самих себя уверить можно было.
Не причтите, мой государь, сию откровенность моего мнения к оказанию неудовольствия, но припишите к искренности моего к вам почтения и любви, которое нудит меня открыть свои мысли. Возможно ли удержаться и вам не сказать, что прискорбность моя много более умножилась, увидя вас самих уверенных о невозможности сего прохода, как то вы, кажется, в конце вашего рапорта знать дать хотите. Сего однако ж мы не токмо не ожидали, но из обстоятельств усмотреть не можем.
Сверх того вы знали, мой государь, какое распоряжение здесь сделано было еще в ваше пребывание для случая принужденного вашего возвращения в первую кампанию, чтобы то было не токмо не к городу, не ниже в Колу, а на Шпицберген, то есть в Клокбайскую пристань, где хотя и не очень хорошее, однако ж нарочитое зимовье построено и провиантом пренаполнено 129. Пускай половинное число оного от худой подкладки и пропало, но нынешним летом перевезенный такому повреждению не мог быть подвержен, о чем вы при отправлении отсюда уверены были. И буде бы оттуда сюда хотя не нынешней осенью, но будущею весной чрез нарочно присланное к нам судно дали знать о чаемой вами невозможности, тогда б мы, может быть, изыскали какой-нибудь способ прикрыть падающий на российских мореплавателей неизбежный стыд, о малотерпеливости их бытия в неизвестных водах, и приказали вам — или в здешние порты возвратиться, или какой-нибудь другой вояж сделать, дабы тем неудачливое предприятие прикрыть, и тем избавиться от насмешки, которая неминуемо последовать должна. В утверждение чего позвольте сказать, что редко случай найтись может, где бы известную всем пословицу употребить было можно, как ныне: синица море зажигала, море не зажгла, а славы много наделала.
Паки повторяю истинность уверения моего, что все сие к вам пишу не от уменьшения моей к вам любви и почтения, которое всегда к вам иметь буду. Заслуживаете вы то, конечно, от всех, кто вас знать удовольствие имеет, и не так бы чувствительна мне была вся оная первая неудача, буде бы не показалось мне, как то я выше сказал, что вы сами об успехе отчаиваться уже начинаете, какого заключения, кажется, из столь малого опыта сделать еще невозможно, а особливо вам, которого мне столь благородная твердость известна, и которое-то с таким непоколебимым и геройским духом предпринимали, и не имев еще время сделать то, что мы от терпеливости вашей ожидали и бессумнительно ожидаем; а такое заключение делать починаем уверены будучи, что вы хотя и возвратились, но от невозможности предпринятого окончить в нынешнюю кампанию, а что все исправя и приуготовясь в будущую, конечно, сделать не преминете, и как время еще тому довольное, того для таковая последовала коллежская и резолюция. Ваше же здесь бытие не токмо много к тому способствовать может, но и уверить вас о нелицемерном моем почтении и любви, с которой навсегда пребуду”, и т. д..
13 сентября 1765 года.”
Вот как оценили подвиг моего отца, всей экспедиции, и поистине можно сказать: сытый голодного и замерзшего не понял. Благоразумной распорядительностью он спас суда от явной гибели, примерной заботливостью сохранил жизни людей, при этом проник к северному полюсу по неведомому пути и не так, как сказочные казаки или заблудившиеся в фантазии промышленники, которые, останавливаясь на Шпицбергене или Медвежьих островах, доносили о небывалых открытиях и добычах, и что же было наградой ему за все страдания, лишения и жертвы? — заключение коллегии и оскорбительное, хотя подслащенное, письмо графа Чернышева, желавшего затронуть самолюбие человека, сотворившего геройский подвиг. Его упрекнули даже за то, что он осмелился явиться в Архангельск; не только подобный город, но и Кола признавалась слишком роскошным местопребыванием. Одна Клокбайская пристань и сгнившая губа среди снежной степи считалась достойной обогреть начальника экспедиции и застывших, окровавленных его сподвижников. У солдат из-под ногтей сочилась кровь. Этими славными мореплавателями стыдилась российская коллегия, боявшаяся Европы, которая, по их понятиям, смотрела на них “с отворенными глазами”. Это верно: Европа, узнавшая впоследствии об экспедиции моего отца и недовольстве коллегии, смотрела на последнюю большими глазами 130. Нелегко было перенести эти упреки моему отцу, и он обиделся не так за себя, как за своих товарищей и подчиненных. Получив приказание ехать в Петербург, он с свойственной ему благородной твердостью, непоколебимым и геройским духом (в чем согласен и граф Чернышев) полетел в столицу, чтобы защитить правоту свою и разбить нападки членов коллегии на поведение всей эскадры. Он отдал во всем подробный отчет и разубедил их в понятии о Северном море. Между прочим, присутствовавшие в заседании позволили себе делать ему замечания, заимствованные из показаний этого собрания. “Так как вы встретили, — говорили ему, — непреодолимые препятствия по направлению к северо-востоку, то должны были переменить путь и направиться к северо-западу, к Гренландии, где могли надеяться сделать открытия”. На это отец мой отвечал, что ему и в голову не могло прийти взять направление столь противоположное тому, которому следовать было приказано, так как в инструкциях ему было предписано простирать свои поиски к стороне полюса и на восток к Берингову проливу, а вовсе не к западу. Тогда коллегия поручила одному из своих членов, адмиралу Нагаеву 131, рассмотреть журнал экспедиции, и были принуждены, по рапорту этого адмирала, отдать справедливость начальнику, капитанам и признать дарования, мужество и усердие, с которыми они исполнили свои обязанности.
Однако же под предлогом, что одной подобного рода попытки недостаточно для удостоверения, что ни в какое другое время и ни в каком ином случае невозможно было бы получить больших результатов, на него возложили совершить в следующем 1766 году второе путешествие с той же целью и снабдив теми же инструкциями 132.
главаVII. Вторая экспедиция моего отца на северный полюс. — Профессор Эпинус и его инструкция. — Действия экспедиции и возвращение в Архангельск. — Донесение и письмо моего отца к гр. Чернышеву. — Ответ гр. Чернышева и вызов В. Я Чичагова в Петербург. — Оправдательная записка моего отца. — Расформирование экспедиционной эскадры. — Адмиралтейств-коллегия. — Заключительный указ императрицы.
Следствием предыдущего была вторая экспедиция к северному полюсу, результат которой был неудовлетворительнее первой. Еще в конце 1765 года приступили к поправке корветов и постройке новых ботов. 8-го ноября капитан Бабаев вошел с ними в Екатерин-гавань, но два бота с провиантом отбросило шквалом к острову Кюльдеину и один из них разбило. Провиант почти весь утонул, а оставшийся помок и сделался негодным.
По рассмотрении вице-адмиралом Нашевым рапортов, журналов и карт, представленных моим отцом, адмиралтейств-коллегия собралась на совещание (16 января 1766 года. – прим. Л. Ч.), в предположении, что ей придется обвинять начальника экспедиции в нерадении и нежелании подвергаться опасности, для прославления царствования императрицы. Результатом этого совещания было определение вторичной экспедиции, и в журнале заседания говорилось, что коллегия пришла к заключению: “хотя по известным господина Чичагова и других бывших с ним господ капитанов ревности и усердию к достижению желаемого намерения ничего не оставлено, поколику состояние времени и встретившиеся препятствия дозволили”, однако, коллегия не согласна с мнением начальника экспедиции о невозможности открытий у полюса новых земель, так как, во-первых, из похода Немтинова в 1764 г. на Шпицберген выяснилось, что в то лето не видно было столько льда и он свободно входил в Клокбай, вследствие ли других ветров, разности течений, а может быть, и менее сильной стужи. Следовательно, можно предположить, что не каждое лето бывает там одинаковое количество льда. Во-вторых, успех столь чрезвычайных предприятий большею частью зависит от удачи, что требует неоднократных опытов. Далее коллегия редактировала свой журнал, с намерением несколько загладить собственное несправедливое отношение к капитану Чичагову, и говорит: инструкция прошлого года остается в прежней силе “и как положенные в оной предписания учинены больше для сведения и примечания, нежели для определительного наставления, каковое во всех подобных сему делах инако как наугад дать нельзя, а, впрочем, дается там совершенная во всем свобода, то и ныне то же самое не токмо подтвердить, но власть сию распространить и более, полагаяся во всем на известные и уже опытами доказанные, — ревностное усердие, благоразумие, искусство и патриотический дух господина Чичагова, чтобы он в предприятии сем поступал и в желаемый путь располагал свое плавание, как время и обстоятельства потребуют и дозволять, а искусство и неустрашимость духа его наставят”. Затем еще раз в конце определения сказано, что все поручается благорассуждению капитана Чичагова и не только опыта, но одно намерение и плавание экспедиции близь полюса доставляет уже славу России и целой Европе и обессмертит его имя, так как до сих пор попытки всех иностранных мореплавателей были тщетны и неудачны. Второй экспедицией он, наконец, по меньшей мере, уверит свет, что достигнуть желаемой цели положительно и совершенно невозможно. По просьбе моего отца лейтенант Немтинов был определен в его команду.
Неизвестно, какое бы влияние имел на это решение коллегии Ломоносов, умерший вскоре по отправлению первой экспедиции, но надо предполагать, что присутствие его в совещании облегчило бы отцу моему получить полное оправдание. Ломоносов был единственным ученым человеком в то время. Его старался заменить в этом деле профессор Эпинус, который составил для эскадры довольно интересную и ученую записку 1). Он писал, что, по его мнению, только тремя путями можно проехать из Ледовитого океана в так называемое “тихое море”. Из этих трех, двумя проходами (между Сибирью и Новой землей и между Новой землей и Шпицбергеном) покушались неоднократно проехать, но без успеха; третий проход, между Шпицбергеном и Гренландией, никогда не был старательно осмотрен, кроме прошлого года экспедицией Чичагова. Но последний не имел успеха более первых, так как беспрерывный лед, который начинается немного выше 80°, близь Шпицбергенского северного мыса, и простирается линией NW до 76-го или 77-го градуса, лишает надежды сыскать путь иными местами. Эпинус был уверен в невозможности прохода этим путем на следующих основаниях: (Франц-Мария-Ульрих-Теодор Эпинус (Aepinus), знаменитый в свое время физик-математик, родился в Ростоке в 1724 г., умер в Дерпте в 1802 г. – прим. Л. Ч.) по здравому рассуждению нельзя надеяться, чтобы лед этот растаял летом, хотя бы жара долго длилась, так как Чичагов рапортует о присутствии там беспрерывных льдов, состоящих из громадных глыбь и гор, столь неизмеримых, что разве в течение нескольких веков они растаяли бы в умеренном климате, 2) беспрерывный лед доказывает неоспоримо, что гренландский восточный берег, который мы знаем только до 75 и 76 градуса северной широты, простирается линией NO за 80 градус, параллельно с новообретенным ледяным берегом, и следовательно при условии даже, что лед растает летом, экспедиция придет лишь к берегам Гренландии. Кроме того, присутствие кораблей ежегодно между Шпицбергеном и ледяным берегом, что подтверждается людьми, ездящими ловить китов, имеет основанием неизменность этого берега, на несколько градусов ближе к нам, тогда как в Ледовитом море каждое лето лед тает и его ломает еще выше 80°. Причина этому может быть одна: вблизи берега находится земля и весьма обширная. Тоже объясняется физическими причинами, т. е. поверхность земли скорее и больше расхолаживается, нежели поверхность моря, а тем более в гористой стране. Поэтому нечего удивляться, что обширные земли около полюса окружены вечными ледяными закраинами и что море, на некотором расстоянии от них, никогда не замерзает или каждое лето открывается. Все это еще можно доказать примерами и есть положительные данные к тому, что восточный берег Гренландии далеко распространяется в море. Та сторона, которую мы лучше знаем, на ближних к нам широтах, обведена везде с восточной стороны ледяною закраиною, подобно найденной у ледяного берега, от 62 или 63 до 75 или 76 градуса. Это убеждает в предположении, что найденный нашими кораблями берег есть не что иное, как продолжение гренландской закраины.
Затем Эпинус переходит к следующему заключению: хотя, говорит он, обсудив эти причины, надобно оставить надежду сыскать проход в западной стороне Шпицбергена, между 80 и 76 градусами, однако, нельзя приходить совсем в отчаяние, так как за подлинное известно, что в северной стороне Шпицбергена море, на довольно большое расстояние, либо никогда не замерзает или каждый год открывается и что там бывали люди на 2 градуса ближе к полюсу, чем прошлогодняя экспедиция. Например, с полтора века назад, промышленники, занимающиеся ловлей китов, посещали чаще, чем теперь, этот остров, около которого во множестве водились тогда “морские чудовища”. В нынешние времена киты боятся приближаться к тому месту, где за ними стремительно гоняются, и рыбные промышленники ловят их теперь далеко от берегов. Писания свидетельствуют, что рыболовы ездили около северных берегов Шпицбергена без всякого препятствия. Некто де-Лил описывает в мемориалах королевской академии наук в 1720 г. один остров, лежащий в северной стороне Шпицбергена, следующими словами: “обретение в северной стороне Шпицбергена состоит в Пуршаском мысе, лежащем под 82°, и в новом острове Феро — под 82° и 25 минутами за 150 миль до полюса”. Разумный ученый Зорг-драгер — “за подлинно обнадеживает”, что корабли, отправлявшиеся неоднократно на китовую ловлю, доходили несколько раз в северной стороне Шпицбергена до 82°. Из всего этого следует заключить, что гренландский берег меняет свое положение около 80 или 81° в северной стороне Шпицбергена и что этот берег идет от сего места прямее к северу; потому может статься — там найдется проход в Тихое море, который нельзя нигде более искать с лучшею правдоподобностью. Эти доказательства дают счастливую надежду на успех и в инструкции следует написать: “должно стараться идти в северную сторону Шпицбергена, следовать, сколько можно, подле гренландского ледяного берега, который будет по правой стороне; стараться усмотреть мыс Пуршаский, остров Феро и следовать оным путем так далеко, сколь обстоятельства к тому дозволят”. “Многие будут опасаться этой экспедиции”, — говорит далее Эпинус в своей записке, — “и я согласен, что человек, не имеющий астрономического и физического знания, касающегося до сего предмета, почти неминуемо погибнет”. Поэтому Эпинус предлагает выписать из Лондона часы для измерения долготы, работы Гаррисона (Гаррисон-Джон (род. в 1693, ум. в 1776) — изобретатель морских часов. – прим. Л. Ч.), вследствие которых мореплаватель избегает необходимости писать журнал, сбивающий с толка всех в пути.
Таким образом, наставленный чинами коллегии и различными учеными, но в тех же условиях и без астрономических инструментов, отправился мой отец во вторую экспедицию, в надежде попытать снова счастье.
19-го мая 1766 года три судна его эскадры вышли из Екатерин-гавани в море и 27-го числа прибыли к Берен-Эйланду, где увидели перед собою лед, и потому стали держаться на Шпицберген. Дойдя до ширины 77°23' и длины 26°31', к 30-му мая, после всевозможных попыток приблизиться к земле, начальник экспедиции приказал продолжать плавание, склоняясь более к западу и всегда на виду льдов, имея их в правой руке к северу.
11-го июня они встретили трехмачтовой галиот “Корнелиус”, и мой отец попросил к себе на судно его шкипера, голландца Шикианса, для допроса. Последний показал, что он 13 апреля вышел из Амстердама на этом галиоте, принадлежавшем купцу Корнелиусу Готтентоту, для китоловного промысла, и приходит в эти места уже в третий раз: Гренландии никогда не видал за льдами и выше 77° ширины не бывал. Далее он рассказал, что ему говорили, будто здесь каждый год бывает до 100 и более судов; лет 12 назад много пропало голландских судов на северном конце Шпицбергена, которые затерло льдом, и только два спаслись. Почти всякий год пропадает по одному и по два корабля; это всегда те удалые, идущие на север Шпицбергена.
Отправившись в дальнейший путь и когда по счислению было 21 миля пройденного расстояния на WN по правому компасу, они увидели лед, неизмеримой обширности, который, по громадной толщине, надо было признать за прилегающий к Гренландии. Будучи 16-го июня, по счислению, в ширине 78°18' и длине 17°53', начальник экспедиции собрал совет и предложил решить вопрос куда и как направиться им? Капитаны единогласно решили идти к Шпицбергену, дабы чрез то поверить в каком они расстоянии от берега, так как, с 30-го мая по 17 июня обращаясь постоянно во льдах, они могли ошибиться в счислениях.
На основании этого, двинувшись к О, они, 18 числа, увидели Форланд, где и штилевали по 20-е число. Здесь была взята обсервация и оказалось, что они находятся в ширине 78°03'. 20-го июня начался сильный северный ветер, воспользовавшись которым они направились в Клокбайский залив. После больших усилий они, окруженные льдом, остановились в пяти верстном расстоянии от изб, где помещалась команда.
На другой день начальник экспедиции сошел с корабля и направился по льду к строениям; лейтенант Рындин выбежал к нему на встречу со слезами на глазах и в потрясающих картинах описал свою жизнь в этой местности и страдания людей. Из всей команды остались в живых только Рындин, комиссар и 5 рядовых; прочие все померли.
Ежеминутно вспоминался моему отцу в этой обстановке вице-президент адмиралтейской коллегии, граф Чернышев, и все члены, рассуждавшие с таким возмутительным спокойствием о возможности или невозможности зимовать в Клокбае и делавшие свои предположения, основываясь на фантазии сытого желудка и мягкого кресла. Эта школа была пройдена капитаном Чичаговым с пользой и потому-то впоследствии, когда ему пришлось командовать, в шведскую кампанию, всем русским флотом, он ограничивался сообщением Чернышеву результатов своих распоряжений, никогда не испрашивал приказаний его и не признавал всей адмиралтейской коллегии.
Во время пребывания эскадры в Клокбае, где запаслись пресной водой и провиантом, прибыль корабль “Санта-Анна”, амстердамского купца Иоганнес фон-Виенбург. Капитан Чичагов опросил шкипера Якова Юнге, который показал, что он вышел из Амстердама 13 апреля для ловли китов, но ни одного еще не поймал. Гренландию он видел через лед в ширине 75°, десять лет тому назад, и они предполагают, что в 78° ширине должен быть проход в Стардавис, потому что там был убит один кит, в котором найден гарпунен (Гарпун — орудие, употребляемое для ловли китов и тюленей, род остроги с широким острием, сверху суживающимся; к острию приделан крюк и трубка с древком. – прим. Л. Ч.) под клеймом такого шкипера, который промышлял в здешних местах; думают, что киты проходят под лед. Юнге плавал в Северном море 22 года, а шкипером служил девятый год; отец его промышлял уже 30 лет и был не вдалеке от Клокбая на другом судне; Ему случалось быть в прежние времена на 81°, но не выше; слыхал, что судна находились когда-то на 83° и видели землю через лед. Далее он показал, что много судов гибнут здесь ежегодно, но людей успевают спасти другие корабли. Во все время 22-х летняго промысла он поймал 250 китов; склонение компаса употребляет западное на 2 румба, а когда капитан Чичагов ему сказал, что им сыскано здесь склонение 1,5 румба, то он на то согласился.
29-го июня 1766 г. эскадра вышла в море при крепком северном ветре, который продолжался по 6-е июля и сдрейфовал их к зюд-капу, а по перемене ветра они стали держать к западу. Пройдя открытым морем 36 миль, не видав ни в какой стороне льда и достигнув ширины 77°48' и длины 18°53', 8-го июля они встретили густой и громадной величины лед, который простирался от NO к ZW. Повернув так, чтобы продолжать движение в направлении параллельном этим льдам и иметь постоянно их в виду, эскадра пришла, 16-го июля, к северному концу Шпицбергена, в ширину 79°45' и длину 27°29', где увидели до 20-ти промышленных голландских судов, из которых некоторые были опрошены и объявили, что они идут в Амстердам.
17 и 18 числа капитан Чичагов лавировал выше северного конца Шпицбергена, между редким льдом, ходил до ширины 80°30' и всегда был на виду густого льда, который в конце концов сошелся с землею Шпицбергена.
19-го июля у северного конца, во время маловетрия, эскадра сошлась с голландскими флейтами. Капитан Чичагов послал на одну из них шлюпку для допроса; шкипер Ян-Фос объявил, что он здесь два месяца ходил около льдов в 80° ширине и был в трех губах на якоре; сделал в Северном море 23 кампании, из которых две — шкипером; идя из Амстердама, увидал лед на 72° ширине; Гренландии не видел, а родственники его говорили, будто видели в 74°. На его глаз льды здесь ежегодно умножаются и доказательством того служат рассказы, как 60 лет назад хаживали почти кругом Шпицбергена, а ныне ни от кого не слыхать, чтобы видали Норд-Остер-Ланд за льдами.
В прошлом году промышленники видели русскую экспедицию капитана Чичагова, у северного берега Шпицбергена, когда стояли на якоре, в числе 8 судов в губе. Они были уверены, что экспедиция погибнет, так как северный ветер относил ее ко льдам, и опасались русских, приняв их за разбойников, впервые появившихся в этих странах. В 1758 г. во льдах пропало 15 голландских судов у северного конца Шпицбергена, в нынешнем году раздавило одно английское судно; в 1746 году около 78° ширины пропало 20 судов разных наций, вследствие увлечения охотников за китами, которых неожиданно появилось большое количество. Хотя они видели, что кругом их много льда, однако, никто не хотел оставить своей добычи; между тем поднялся сильный северный ветер, надвинувший на них льды, и несчастных совершенно раздавило.
Другой шкипер Андреас Класбей показал, что отец его 30 лет промышляет, ходил на восточную сторону Шпицбергена до 77° ширины, причем составил описания на разных языках, которые тут же были даны капитану Чичагову, однако, кругом Шпицбергена обойти не мог за льдами. Третий шкипер Мооу рассказал, что он бывал для промысла в проливе между Норд-Остер-Ланд и Шпицбергеном много лет тому назад, приблизительно более 20-ти, а ныне к тем местам не мог дойти за льдами. О положении гренландского льда все показывали, что он простирается от NO к ZW и напоследок сходится с землею Шпицбергена.
Проверив еще раз свои собственные наблюдения и показания иностранных промышленников, начальник экспедиции собрал совет капитанов для решения вопроса, есть ли еще надежда к дальнейшему розыску северного прохода. Совет определил вернуться эскадре в Архангельск и прекратить бесплодное плавание. 30 июля они пришли к Клокбаю, где увидели пинк капитана-лейтенанта. Немтинова, и вместе с ним вошли в залив. Здесь стояли на якоре до тех пор, пока не погрузили годный провиант на суда. 7-го августа, захватив с собою лейтенанта Рындина и оставшихся в живых людей команды, эскадра вышла в море и 10-го сентября благополучно прибыла в Архангельск.
Первой заботой моего отца было составить донесение в адмиралтейств-коллегию, и 15-го числа он таковое отправил с приложением следующего письма к графу Чернышеву:
“Сим моим покорнейшим письмом имею честь вашему сиятельству донести об обстоятельствах моего плавания, а из приложенных при сем примерных карт усмотреть соизволите, каким опасностям мы были подвержены, особенно при туманах, будучи всегда во льдах. Однако, благодаря Божеской милости, мы пользовались по большей части тихими и благополучными ветрами, и не только прошли на виду льда, до самой невозможности, но не оставляя ни одной бухты или залива, которые бы не были нами осмотрены. Напоследок убедились, что положение льда простирается с севера на восток, и обойдя северо-западный конец Шпицбергена, соединяется с землею. Во все время нашего плавания как Гренландии, так и Пуршаского мыса видеть не могли, хотя и ясные погоды случались; сверх же оного и по известиям от голландских шкиперов, как мне случилось некоторых опрашивать, с вероятностью заключить можно, что северный проход невозможен, ибо они сказывают о положении льда во всем сходственно с нашим осмотром; его начинают видеть еще от 72° ширины. Некоторые видели Гренландию, но лишь в малых широтах; о том же, что люди бывали в 82° и выше, они знают понаслышке. Мне же случалось таких шкиперов спрашивать, которые по 20 и более кампаний сделали. Китовые промыслы, против прежних времен, ныне очень малы, а льды, по их примечаниям, каждый год умножаются. Сколько судов каждое лето для промыслу бывает, кроме английских, при сем предлагаю вашему сиятельству печатный реестр, который я выпросил у шкипера; он прошлогодний. А что мы их мало видели, а особливо прошедшую кампанию, это от того, что они промышляют более между Шпицбергеном и лежащим к Гренландии льдом на открытом море, а наше плавание было в самых льдах, так что мы видели тех, которые к нам приближались. Теперь по краткости времени не могу вашему сиятельству более изъяснить о всех подробностях”.
Граф Иван Григорьевич Чернышев ответил моему отцу 30 сентября 1766 г.
“Ваше, государь мой, письмо от 15 сего месяца я получил, за которое приношу мою благодарность, а притом поздравляю вас с благополучным приездом, — желая оное вам персонально сделать. Из указа, посланного при сем к вам из коллегии, вы увидеть можете высочайшую ее импер. величества милость и удовольствие, которое при чтении вашего рапорта оказывать всемилостивейше изволила, и хотя в том указе к приезду вам сюда время и не назначено, но как оный ваш сюда приезд весьма нужен, для чего пожалуйста постарайтесь как можно оное сделать поскорее, а притом дайте знать: нет ли из бывших у вас в команде офицеров таких, которые намерены проситься в отпуск, и ежели есть, то, отобрав от них челобитные, сюда пришлите, по которым в коллегии и резолюция учинена быть имеет. При сем послать честь имею копию с указа о всемилостивейшем вам и всем бывшим нынешнее лето в команде вашей пожалований годового жалованья, с получением которой высочайшей милости от всего моего сердца приношу мое поздравление, так как и господам Панову и Бабаеву, коим прошу объявить мое к ним почтение” (Указа этого не оказалось в бумагах В. Я. Чичагова и мы его нашли в Московск. архиве: “Всемилостивейше повелеваем бывших нынешнего года в кампании и на острове на зимовке, под командой флота капитана бригадирского ранга Чичагова, для оказания пашей императорской милости и удовольствия, за понесенные ими особливые труды и приложенного усердного старания, к достижению до поваленного ему предмета, выдать ему, капитану Чичагову, и бывшим в оной флотилии штаб, обер и унтер-офицерам и рядовым годовое их окладное жалованье, не исключая из того и вдов умерших служителей и сирот (приписано собственноручно Екатериной II), во время оного плавания, которым также по окладам их мужей выдать адмиралтейской коллегии повелеваем. Екатерина”. – прим. Л. Ч.).
Мой отец слишком хорошо знал графа Чернышева, чтобы поверить, в данном случае, любезностям его письма, и призыв свой в Петербург на допрос счел за немилость. Иначе для чего мог понадобиться столь торопливый его приезд в Петербург?
Императрица, согласно своему величию, наградила экспедицию за понесенные труды и испытания, но, слишком уверенная графом Чернышевым в возможном прославлении ее царствования новыми открытиями, была неприятно поражена безрезультатностью плавания эскадры. Самолюбие вице-президента коллегии было оскорблено, и он, во чтобы то ни стало, хотел доискаться причины столь неудачных, по его понятиям, поисков капитана Чичагова. Так понял мой отец указ императрицы и письмо Чернышева. Сдав командование капитану Бабаеву и приказав ему идти с судами в Колу, он отправился в столицу.
Здесь, с первого же свидания с начальствующими лицами, он убедился в справедливости своих предположений: коллегия и даже императрица остались весьма недовольны им. Прошлогодние неприятности вновь возобновились и в свое оправдание он принужден был составить следующую записку; огорченный и убитый исходом столь трудной и опасной экспедиции, он писал:
“Сверх журнальной записки, что примечено и какие употребляемы были предосторожности в рассуждении предприятия, которое, по намерению, клонилось к общей пользе отечества и к немалой опасности мореплавателей, бывших в оной экспедиции, я осмелюсь отдаться на рассуждение всех морских офицеров, которым больше мореплавание известно, что плыть по неописанному морю и совсем в отменном и необитаемом климате, имев краткое и необстоятельное известие, и только наводящее ужас и угрожаемое бедствие, то должно признаться, что какого бы кто духу ни был, не может иметь такой непоколебимой твердости, чтобы не беспокоился мыслями, хотя и надобно дать честь такому человеку, который для пользы отечества презирает собственную жизнь; да к тому когда он воображает все могущие случиться опасные приключения, которые в таком предприятии предвидеть всегда можно, и что он жертвует своею жизнью, не знав достоверно, получит ли хотя честь своему имени, или (что чаще случиться может) заслужит вечное нарекание, и припишется вся неудача его безрассудству и неосторожности, хотя он, в самом деле, в том бы виноват и не был. Справедливость последнего я опытом дознал, когда мы прошлого 765 (1765) года, будучи по счислению против Клокбайского залива, на виду обширных льдов, и не знав, что оные, со временем, дадут свободный путь к заливу, где было зимовье, а будучи побуждены желанием видеть землю, отважась, пошли редким льдом (с тем намерением, что ежели не допустит к заливу, то тем же путем возвратиться), а через короткое время дошли к густому и непроходимому льду. Поворотя назад и после 19-ти часов ходу разными курсами, пробираясь между льдин (и то с благополучным ветром), так были окружены льдами, что вышли в море с великою опасностью и ежели бы на один час противный ветер, а особливо штурм, то бы все неминуемо погибли. Когда же, после долгого плавания, удалось войти в Клокбай открытым морем, ибо лед на то время отнесло, и я простоял 8 суток на якоре, вдруг оказался идущий с моря лед и покрыл весь залив; лед был так густ, что люди на берег по оному ходили, и всегда мы ожидали, что суда от тесноты льда раздавятся. Что касается до людей, то, без сомнения, оставалась надежда всем сойти по льду на берег. И когда бы такое несчастие постигло, а чрез то и порученная мне комиссия в самом бы своем начале пресеклась, в таком случае (хотя употреблены были все предосторожности, в сходствие с морским искусством), однако, нельзя ласкать себя, чтобы по такой неудаче заслужить мог хорошее мнение, а особливо от тех, которые мне эту экспедицию представляли в другом виде, как господин Ломоносов (меня обнадеживал). Мысли, такими рассуждениями обремененные, служат причиной всегдашнего беспокойства; однако, ревность и усердие к службе, некоторым образом, представляют надежду к преодолению трудностей!
Итак, главное мое попечение состояло в том, чтобы сыскать способы быть всем трем судам неразлучно, дабы во всякое время не лишиться взаимного вспомоществования; а для того назначены были сигналы, чрез которые я с другими командирами (кажется мне) говорить мог. А что они расположены были с надлежащей осторожностью, и какую мы от того имели пользу, опыты доказывают, что в двухлетнее плавание, по большей части в туманах, снегах и мрачности, никогда не разлучались; а это делало не малое ободрение для всех, и особливо в такое время, когда, казалось, опасность близка, как-то нередко случалось, будучи во льдах; в таком случае один другому подавал надежду в помощи, а будучи тем подкрепляемы, с лучшим успехом продолжали плавание к надлежащему предмету. В сходстве с нашим учреждением и промышленные в тамошних местах суда поступают также и никогда почти не видно было, чтоб который шкипер один плавал, а всегда не в дальнем расстоянии имеет товарища; и хотя суда их для опасности от льдов имеют излишние укрепления, а особливо в передней части (все обшито досками в четверо), со всем тем не редко пропадают, и почти всякий год. Они еще и в том имеют пред нами преимущество, что суда их без всякого груза, а только один провиант и несколько бочек с пресной водою; следственно, в случившемся несчастии не так скоро потонуть могут. И есть способ к спасению людей на шлюпках или ялах, коих на каждом судне по 6 и по 8, на которых как людей, так и довольно провианта уместить можно. Что же касается до наших кораблей, которые построены по способности к плаванию на открытых морях и для удобного помещения, нагружены были железом и песчаным балластом, а всего грузу на каждом было около 7,000 пудов, кроме мачт и такелажа, и когда такая тягость, будучи в скором движении, ударится о какую твердость, например, о льдину, то может ли (столь сильный удар) выдержать слабая обшивка, которая состоит из двух нетолстых досок? Конечно, всю ту часть, которою прикоснется, выломит и тотчас, вследствие груза, потонет; а в такой крайности не остается способу к избавлению (хотя бы к тому и время было) за неимением при корабле малых судов, ибо на каждом у нас было по одной шестивесельной шлюпке и небольшому боту, на которых надобно было уместить команду, в 70 человек состоявшую, и несколько провианта. Может быть кто-нибудь скажет, что тот самый лед, который был причиной несчастья, послужит к спасению, однако, это безнадежно, да и в самую тихую погоду редко удастся выбраться на лед, потому что всякая льдина водою кругом подмыта и имеет не малую покатость в глубину, так что нельзя пристать с шлюпкой к той части, которая над поверхностью воды, а приходится сперва удержаться на той отлогости, которая скатом пошла вниз на несколько сажен. Вот препятствие, которое лишает надежды иметь спасение посредством льда. А в рассуждении вышеописанных обстоятельств, принужден был, с крайним и неусыпным прилежанием, иметь всегдашнюю осторожность, и старались заранее узнать приближение наше ко льдам, и особливо в пасмурную погоду. Случающиеся почасту туманы подвергали крайней опасности, и бывали так густы, что в самые полдни, на 20 сажен от судна, видеть было нельзя; для того нередко лежали в дрейфе, слушали и примечали по шуму, который делается от воды по льду, а особливо когда уже в ближнем расстоянии, и чем более лед обширностью, тем далее слышно. Когда случалось лавировать при таком ветре, который дует через лед, а потому вода у оного стоит тихо и шуму не слышно, то уже нельзя было руководиться ничем подобным. Для такого случая мы нашли способ к осторожности, по собственному примечанию, который и употребляли с пользой; а именно, он состоял в весьма небольшой догадке — стрелять из пушки. Если корабль находится на обширной воде, то от оного выстрела никакого звуку не слышно будет; когда в близости берег, или лед, и при тихом ветре, то по выстреле воздух потрясается и ударится о находящуюся вблизи твердость, от чего произойдет звук, по которому можно узнать в которой стороне и на какой обширности есть лед или берег. Судя по этому, мы брали предосторожность. Однако, оные примечания не всегда надежны, а особливо когда дует крепкий ветер с превеликим визгом; трепещут паруса, скрепления в корпусе и мачтах, а паче шум от ударов кипящих волн, в которых корабль ныряет. В таком случае, не токмо в отдалении, но и на собственном корабле, даваемое по команде громогласное повеление слышать почти невозможно; тогда остается только подкреплять себя надеждой на Бога, иметь неустрашимость, веселый и отважный вид, дабы подчиненные не пришли в отчаяние. Одновременно надобно быть в исправной готовности к удержанию или прибавлению хода корабля, к повороту на ту или другую сторону, и сделанию учрежденного на всякое приключение сигнала, в осторожность другим судам. А все оное зависит от попечений командира, к чему требуется неусыпное прилежание, искусство с осторожностью, дабы в таком внезапном случае не сделать какой ошибки и не придти в конфузию, отчего неминуемо бедствие постигнет. Точно такое приключение с нами последовало в нынешнюю кампанию: июля 18-го, будучи в ширине 80°, выше северного конца Шпицбергена, при крепком ветре и тумане, так приблизились ко льду, что уже попали между льдин и только успели отворотиться и сделать сигнал другим судам, а сами еле обошли по ветру превеликую льдину и с опасностью вышли на свободную воду. Все бедствия, которые угрожают плавателям в рассуждении тамошних обстоятельств, не столь ужасны для промышленных судов, хотя они ходят в тех же местах, да по неоднократным их плаваниям, довольно им известным, и всегда наблюдая удобное время к их промыслу, не имея за предмет какого-нибудь назначенного места. Они промышляют там, где это им удается, не находят себя принужденными подвергаться опасностям, а особливо в туман или случившийся штурм; а всего чаще уходят в заливы на якорь, или держатся на обширной воде. Мы, напротив того, старались, согласно данным нам повелениям, плыть по назначенному пути и преодолевать встречающиеся препятствия, дабы получить успех в намеренном предприятии. Нами почиталось за нужное не отдаляться от настоящего пункта, где мы находились, а в противном случае упущено бы было время, которое надлежало употребить в пользу. Для того часто мы излишне отваживались в приближении ко льдам, заходили в бухты, лежали в дрейфе, между редко носящимися льдинами, и по большей части в туман. Все это преодолено с великим трудом, терпением и беспокойством! Напоследок, хотя за непреодолимыми препятствиями не могли достигнуть до желаемого, по намерению места, однако, после многократного осмотра, кажется, открылась невозможность, в чем не остается сомнения. Известия, полученные от шкиперов, которые плавание имели в тех местах лет по 20-ти и более, подкрепляют в вероятности и что лед от гренландского берега имеет положение во всем сходное с найденным нами в двухлетнее плавание. А что видали прежде (как сказывают) землю к северу и к западу (однако, никто на них не бывал), чему без сомнения поверить нельзя, ибо в оном легко сделаться может ошибка плавателя, который ищет не землю, а китов, и принимает облака за видимую землю, которые точно оною покажутся, ежели не сделать притом довольных примечаний. А в этом часто мореплаватели обманываются, так как и мне в нынешнюю кампанию случилось, будучи в ширине 78°15' и длине 18°09', 16 июня, когда примеченные мною к западу облака показались землею, и до тех пор находился в сомнении, пока оные стали расходиться и отделились от горизонта.
Невероятнее кажется и то, что бывали люди выше 81° к северу. Но то разве не в нынешнем веке; а нынче, как шкипера сказывали, что льды против времен умножились, и никто уже на восточную сторону Шпицбергена не ходит, а прежде, лет 60 назад, имели там промыслы. Однако, один шкипер сказывал, что он в нынешнее лето был в 81°, в то самое время, когда и мы по близости его находились, да еще севернее, а потому и видна его погрешность, которая произошла от нерачительного наблюдения, или за неимением удобных к обсервации инструментов, в чем мы имели пред ним преимущество.
Последний пункт нашего места к северу, июля 18-го, по исправной обсервации был в 80°30', а потому и заключить можно, что не все известия вероятны.
Что же касается до рассуждения о находящихся там льдах, то надобно, как кажется, ежегодно оным иметь приращение, а не уменьшаться; причина тому та, что каждую зиму, во всех губах и проливах Шпицбергена, вода замерзает, и как оный лед не весьма толст, то при наступлении летней теплоты, от сырых и влажных погод, а больше от дождей, слабеет и волнением ломается, а течением оный выносит в море. Его бывает великое множество, а особливо в мае и июне месяцах, по всему проливу, между Шпицбергеном и лежащим у гренландского берега льдом; чем позже, тем менее его становится, а в исходе июля, в тех местах, где прежде плавали во льдах, совсем не было видно; может быть, что от крепких ветров и волнения оный истребляется. За то плавают льдины, которые отламываются от ледяных гор (а их великое множество)! Мне случалось видеть в Клокбае, от двух ледяных гор почасту отваливались превеликие глыбы, которые на 8 и 9 сажен глубины стояли на земле. И можно ли думать, чтобы такие толстые льдины, от небольшой летней теплоты, не только в одно лето, но и во многие годы уничтожились? Следовательно, оных каждый год знатное количество прибывает. Прибывающий этот лед относит течением к лежащему от Гренландии льду и там удерживается, а потому к стоячему льду прийти невозможно, а всегда оный окружен наносными и громадными льдинами. Чрез то весь залив делается теснее и, может быть, со временем голландцы лишатся своего промысла. Сверх оного примечено, что тамошний воздух для необыкновенных людей вреден, а особливо в туман; а которые люди к оному привыкли, так как голландцы о себе сказывали, что они никаким припадкам от воздуха не подвержены. Это мы и на себе испытали; в первую кампанию многие чувствовали боль в голове, в груди тесноту и всякое колотье, a ныне не столь много больных было, и может быть, что несколько к тому привыкли. Особливо мы старались быть в непрестанном движении, для чего, в то время, когда не было корабельных работ, то выдумывали такие игры, которые делают большое движение, и матросы, узнав в оном пользу всегда резвились до поту. Почасту накуривали в палубах и в каютах порохом и можжевельником, так что больные хотя и бывали, но понемногу и то временно. Холодность воздуха в тамошних местах, в отдалении от берегов и льдов, умеренна, а во льдах холоднее, так что среди лета веревки обмерзали. Надобно помянуть и о выгодах в тамошних местах, которые плавателям приносят облегчение: во-первых, что день плавания продолжается 4 месяца и никогда солнце не заходит, хотя оно очень редко видимо. Однако, во время тумана, все-таки остается надежда, что по прочистке оного всегда осмотреться можно и когда туман пронесет на короткое время, то является для всех не малая отрада, чего невозможно в ночное время. Холодность воздуха, в особенности во льдах, хотя для людей несколько и в тягость, но на корабле никакая провизия, тако ж и пресная вода не портится. Нами испытано, что свежее мясо более месяца употребляется в пищу, ничем невредимо. Ежели же крайняя нужда будет в воде, то из льда можно наварить, а, в недостатке дров, и льдом утолить жажду”.
Эта записка нисколько не оправдала моего отца в глазах графа Чернышева. Последующие экспедиции, о которых много говорилось и писалось, вполне доказали в настоящее время, что мой отец был во всем прав.
Затем эскадра моего отца была расформирована указом императрицы, в котором не упоминалось о цели бывшей экспедиции; результаты его плавания и наблюдения остались скрытыми, так как коллегия стыдилась своей неудачи и считала срамом признаться в сделанной попытке. Вся переписка считалась затерянной (Расформирование эскадры В. Я. Чичагова не обошлось без приключений. Так, из рапорта капитана Бабаева, от 22 ноября 1766 г., в коллегию (Московск. Архив), мы видим, что, приняв командование от В. Я. Чичагова, он, 5-го октября, отправился с судами из Архангельска в Колу. 2-го ноября бот мичмана Василия Пылаева, при входе в Кильдюин, вдруг бросило противным шквалом со снегом на О, оборвав паруса, и разбило в дребезги. Провиант погиб, а тяжести некоторые спасли. Другой бот “Лебедь” тоже отбросило к острову Торас, и сухопутный провиант свезли с него на лодках. – прим. Л. Ч.).
Вообще должны были бы, по-видимому, отчаиваться в успехе, в виду столь великого множества бесплодных попыток, предпринятых славнейшими мореплавателями разных стран, в водах столь неприступных и открытиями скудных.
Достаточно было времени, чтобы убедиться, что там льды непрерывные; и если бы даже один раз подвинулись далее, нежели в другой, или проплыли чрез желаемый проход, все же неуверенность и опасность этого плавания никогда не могли бы сделать его столь правильным, чтобы оно принесло пользу торговле. Впрочем, разве нельзя делать на земном шаре открытий гораздо более выгодных, любопытных, обещающих более вероятную удачу, могущих удовлетворить любопытство, дать оборот капиталам и возможность применения к делу дарований предприимчивых умов.
Чтобы дать еще понятие об обширности познаний адмиралтейств-коллегии, скажу, что когда знаменитый математик Эйлер издал бессмертный свой труд о построении кораблей и управления ими, императрица приказала этой коллегии рассмотреть его, желая знать ее мнение. Это сочинение, хотя и элементарное, оказалось, однако же, настолько выше понятий судей, которые должны были его рассмотреть, что они, не будучи в состоянии его понять, нашли более удобным объявить его бесполезным для флота. Этого мнения придерживались в России до той минуты, покуда иностранные ученые не заставили свои правительства оценить по достоинству сочинения Эйлера. Французский король первый послал награду автору. Императрица Екатерина II, узнав об этом, также вознаградила его со своей стороны, и, хотя драгоценный труд, послуживший впоследствии основанием для всех писателей, занимавшихся этим предметом, не мог просветить петербургских судей Эйлера, за то показал императрице в настоящем свете познания и компетентность этих судей.
Если мой отец не успел разубедить графа Чернышева в его понятиях о Северном море, то, помимо вице-президента коллегии, ему удалось несколько смягчить гнев и недовольство императрицы. Она выслушала доводы бригадира Чичагова и приказала составить следующий заключительный указ адмиралтейств-коллегии:
“Желая оказать нашу милость и удовольствие за приложенное старание, к достижению до повеленного предмета, бывших в некоторой экспедиции наших флотских офицеров, а именно: капитана бригадирского ранга Чичагова, капитана первого ранга Панова, капитана второго ранга Бабаева, капитан-лейтенантов Борноволокова, Пояркова, лейтенанта Рындина, всемилостивейше повелеваем нашей адмиралтейской коллегии производить им вечный пенсион, половину оклада того чина, в котором они во время сей экспедиции находились, не заменяя то в получаемое ими ныне или впредь окладное по чинам их жалованье, ниже воспрепятствовать им то должно к получению обыкновенного, по силе адмиралтейского регламента, пенсиона, которым по числу сделанных кампаний, при увольнении от службы, пожалованы бывают; оставляя на попечение адмиралтейской коллегии награждение сделать и прочим бывшим с ними нижним служителям, которые то заслужили, дабы все, видя столь отличные наши милости, усердным и тщательным исполнением в таковых им порученных делах, такового же жребия достойными оказать себя старались. Екатерина”.
21 декабря 1766 г.
П. В. Чичагов.
Сообщ. Л. М. Чичагов
главаVIII. Назначение моего отца начальником Архангельского порта и его борьба с хищением казны и взяточничеством. — Лишение его благосклонности императрицы. — Турецкая война 1769 г. и определение отца в Черноморский флот. — Жизнь в Крыму. — Адмирал Сенявин и создание им флота. — Резолюция императрицы на рапорте Сенявина. — Война 1770 г.; болезнь отца и возвращение в Россию. — Рескрипт императрицы 12 апреля 1772 года на имя В. Я. Чичагова. — Отправление эскадры отца в Средиземное море и переписка с гр. Чернышевыми — Возвращение В. Я. Чичагова в Кронштадт. — Иностранные адмиралы на русской службе. — Награждение отца георгиевским крестом за 20 кампаний. — Война 1774 г. в Крыму и действия моего отца. — Вызов его в Москву и производство в вице-адмиралы
После второй экспедиции отец мой возвратился в Петербург и через несколько времени (1768) был назначен начальником Архангельского порта (Экспедиция В. Я. Чичагова к северному полюсу временно повлияла на его карьеру. Императрица Екатерина II очень скоро о нем забыла. Это видно из следующего обстоятельства: судно, названное в честь Чичагова и входившее в состав эскадры, было переведено в Балтийское море; в указе адмиралтейств-коллегии от 24-го августа 1769 года императрица говорит:
“По требованию нашего контр-адмирала Элфинстона повелеваем нашей адмиралтейской коллегии находящееся в военной гаване судно, имянуемое “Чичагов”, приведя в надлежащее состояние, вооружить и отпустить оное в эскадру помянутого нашего контр-адмирала без потерянии ни малейшего времени”. Вскоре оно погибло в шхерах у шведских берегов. Об этом мы находим указание в архиве Государственного совета (т. I, ч. I, стр. 362), где сказано: “9 ноября 1769 г. Читаны были два доклада адмиралтейств-коллегии, которыми она доносить, что корабль “Тверь”, потеряв мачты, пришел в Ревель, а судно, называемое “Чичагов”, совсем у шведских берегов разбилось. На которые доклады объявлено ее им величества повеление о произведении над командующими оных судов, над первым — следствия, над вторым же — военного суда”. Это высочайшее повеление выпросил Павел Петрович, и императрица писала тогда гр. И. Панину (Сбор. Русск. Истор. Общ, т. X, стр. 394): “Требуемый вами указ во адмиралтейскую коллегию при сем посылаю; но признаюсь, что я сомневаюсь, чтобы у нас судно было именованное Чичагов; нечто сие необычайное звание. Разве не дала ли я сего имени в честь капитана Чичагова после Спицбергенской его экспедиции?” Судном “Чичагов” командовал лейтенант Пылаев и он был в 1770 г. прощен и помилован. В всеподданнейшем докладе адмиралтейств-коллегии от 7 октября 1770 (Морск. Архив) говорится: “устным указом всемилостивейше повелеть соизволили написанному коллегию из лейтенантов в матросы, по следственному, в потерянии в 769-м году судна, именуемого Чичагов, делу, Ивану Пылаеву вину отпустить и прежний чин возвратить”. На докладе помечено рукой Екатерины II: “быть по сему”. – прим. Л. Ч.). Тогда ему пришлось бороться с врагами более страшными, нежели льды, и тем сильнее против него ожесточенными, что он решился пресечь хищение казны и взяточничество. Противодействовать злоупотреблениям столь заматерелым и, так сказать, почти неизбежным, значило вступить в борьбу со всеми властями, начиная с губернатора, которому, его жалобами и происками, удалось добиться отозвания начальника порта и лишить его на короткое время благосклонности императрицы.
Так как тогда была война с турками, она вскоре послала моего отца служить на юг: ему дано было начальствование над небольшою флотилией в Черном море (1769 г.). Крым, только что завоеванный, был тогда совершенно оставлен жителями, ибо почти все татары покинули его, лишь только русские им завладели. Недостаток во всякого рода средствах был так велик, что первые русские, туда прибывшие, были принуждены поместиться в землянках, вырытых под землею, и, так сказать, вперемежку с пресмыкающимися, наводнявшими эту страну. Часто случалось, что во время еды, состоявшей большей частью из молока, змеи (ужи) смело приползали к блюдам, за своей долей, и их можно было отогнать только ударами ложек по голове.
Императрица хотела создать сильный флот на Азовском и Черном морях и поручила это адмиралу Сенявину (Алексей Наумович, адмирал и Андреевский кавалер, скончался в 1797 году. – прим. Л. Ч.). К 1770 году он состоял из порядочного числа судов, которым Сенявин дал имена Гектор, Парис, Лебедь, Елена, Троил и т. д. По докладе рапорта Сенявина императрице, она написала: “Троянской истории имена, кои дал Сенявин кораблям, им построенным, показывают, что у него в голове твердо есть повидаться с теми местами, где оная производилась”. Но все эти суда были плоскодонные и могли только действовать в Азовском море. Черноморский флот образовался позднее, так что мой отец, приняв в 1770 году начальствование над малой флотилией и назначенный тогда к охранению границ Империи от турок, нашел, что она состояла из нескольких корветов, шебек и других небольших судов, довольно плохо вооруженных и в достаточно дурном состоянии (В средних числах марта месяца В. Я. Чичагов был произведен в контр-адмиралы.
“Указ нашей адмиралтейств-коллегии.
Всемилостивейше пожаловали мы флота капитанов бригадирского ранга Василья Чичагова, Николая Сенявина и Самуила Грейга, нашими контр адмиралами с положенным жалованьем по чину, Екатерина”. Марта 17, 1770 года. – прим. Л. Ч.), Однако же, при открытии кампании, турецкий флот, состоявший из многих линейных кораблей и фрегатов, явился в виду Крыма. Русская флотилия, хотя и без всякой вероятной возможности противиться силам, столь превосходным, заняла самую выгодную позицию, какую только могла, и, стоя твердой ногой, ожидала неприятеля. Но он был таков, что когда отец мой думал, что все потеряно, — все было спасено. Паша, высокомерно относясь к подобному противнику, счел ниже своего достоинства сражаться с ним всеми своими силами, и отделил от своего авангарда число кораблей, равное тому, из которого состояла наша флотилия, то есть из семи, или восьми судов, которых, во всяких других, но не в турецких руках было бы более, нежели достаточно, чтобы истребить нас. Но, по счастью, адмиральскому кораблю, назначенному для этой атаки, по его отделении от флота и шедшему на нашу флотилию на всех парусах, пришлось поворотить оберштаг. В эту минуту ветер посвежел: передовой корабль лишился марселя, что произвело такое смятение во всей эскадре, что все турецкие суда, одно за другим, поворотили оберштаг и поплыли на присоединение к их флоту. При наступлении ночи они удалились совершенно, не отваживаясь ни на какую дальнейшую попытку. По своей слабости, русский флот, который императрица Екатерина еще не успела увеличить, был не в состоянии что-либо предпринять со своей стороны, против турецкого, сравнительно-громадного; но благодаря невежеству и бездействию его начальников, во время этой кампании, не произошло ни одного замечательного события. Однако же, главные силы русского флота покинули Балтийское море, чтобы плыть в Средиземное, и временно были отданы под начальство графа Орлова, в действительности же ими командовал адмирал Спиридов: на них были даже посажены войска под командой графа Федора Орлова, брата главнокомандующего.
Быстрые переходы из климата, который моему отцу пришлось перенести, проходя 80-й градус северной широты, в климат Крыма, — страны тогда весьма нездоровой, расстроили его здоровье до такой степени, что он был принужден просить дозволение о возвращении своем на родину и, по получении такового, оставил флот, возвратясь в Россию сухим путем. Одного этого путешествия было достаточно для восстановления его здоровья, и по возвращении своем в Петербург он был назначен временным членом адмиралтейств-коллегии. Летом 1770 года он командовал практической эскадрой на Балтийском море. В числе адмиралов были представлены к выбору: Семен Мордвинов, Алексей Нагаев, Петр Андерсон, Василий Чичагов и Николай Сенявин. Против моего отца — императрица написала: “сему” (а) Мордвинов — Семен Иванович (род. 26 янв. 1701, ум. 1777). Гардемарином служил на корабле, на котором Петр 1, под вице-адмиральским флагом, начальствовал у Борнгольма. Обучался затем морскому искусству во Франции. Был при осаде Кольберга и за неудачу пострадал. В 1769 г. снаряжал флот в Кронштадте, для отправки в Средиземное море, награжден андреевской лентой. В 1777 г. уволен от службы по прошению, причем получил поместья в Полоцкой губернии. Имел сына, знаменитого адмирала Николая Сем. б) Сенявин — Николай Иванович, будучи вице-адмиралом и главным командиром кронштадтского порта, оставил службу в 1775 году. – прим. Л. Ч.)
По истреблении турецкого флота в 1770 году, в Чесменской бухте, императрица Екатерина, для продолжения войны с той же энергией, решилась подкрепить свой флот, находившийся тогда в Архипелаге. Между тем адмирал Сенявин имел уже сильную флотилию и на Азовском море. Вот что писала императрица гр. Чернышеву (Еще 23 мая 1771 г., живя в Петергофе, императрица писала гр. Н. Г. Чернышеву (Морск. Архив): “Нужда, может быть, востребует отправить при начале будущей весны три линейные корабля в Средиземное море, чего ради примите по адмиралтейской коллегии такие меры, чтобы оные во всякой готовности были, и имейте их для того в Ревеле”. Но почему-то это письмо не было отправлено гр. Чернышеву, вероятно вследствие переменившихся обстоятельств, и оно лежало у императрицы почти целый год. Рукою гр. Чернышева помечено на письме: “получено марта 27-го 1772 г.”. Из найденного нами в Морском архиве доклада адмиралтейств-коллегии от 9 июня 1771 года видно, что В. Я. Чичагов, в конце 1770 г., был назначен главным командиром Ревельского порта и затем летом 1771 г. опять начальствовал над практической эскадрой Балтийского моря, по личному выбору императрицы из числа семи представленных адмиралов. В Чесменской битве участвовал неизвестный нам лейтенант Дмитрий Чичагов, который ранее того за проступок был разжалован в матросы. О нем упоминается в письме императрицы от 8 октября 1770 г. к гр. Чернышеву: “для полученной флотом нашим над неприятелем в Архипелаге преславной победы для нас, я разжалованным в матросы лейтенанту Дмитрию Чичагову и мичману Архипу Зиновьеву прежние их грехи прощаю, чего ради объявите, чтобы им их чины возвращены были”. – прим. Л. Ч.) (1 июня 1771 г.): “с большим удовольствием усмотрела я, что 17 числа мая российский флаг веял на Азовском море после 70-ти летней перемешки; дай Бог вице-адмиралу Сенявину счастливый путь и добрый успех”.
Так как мой отец, адмирал Чичагов, снова заслужил доверие императрицы, то она обратила свой взор на него (В архиве государственного совета (ч. I, стр. 368) говорится: а) “1771 г. 3 марта. Совет собран был для постановления с генералом Орловым мер о будущей морской кампании в Архипелаге. Между тем же рассуждено было, чтобы для заведения и постройки предлагаемой на водах завоеванных княжеств флотилии, отправлен был туда контр-адмирал Чичагов”; б) стр. 376: “1771 года 13 октября. Вице-президент гр. Чернышев представлял совету, чтобы решено было о посылке к генералу гр. Орлову в Архипелаг, вместо обветшалых, по последним его реляциям, других кораблей. И по всему тому совет положил приготовить теперь три корабля и отправить в Архипелаг. При сем же рассуждено было о поручении сих кораблей, в случае их отправления, контр-адмиралу Чичагову, который, по приводе их туда, немедленно возвращен быть должен”. – прим. Л. Ч.).
12-го апреля 1772 года он получил рескрипт, который в настоящее время весьма драгоценный документ, так как он обнимает всю политику императрицы и рисует до мельчайших подробностей ее отношения ко всей Европе. Привожу его в подлиннике:
“Рассудили мы, приумножа несколькими кораблями флот наш, находящийся в Средиземном море под главной командой от нас тамо уполномоченного генерала графа Алексея Орлова, привести его еще больше в состояние к продолжению тех счастливых успехов, которыми Всевышнему угодно было нас наградить в прошедшие две кампании, и чрез то понудить вероломного нашего неприятеля к скорому заключению с нами надежного и постоянного мира.
Повелели мы еще в прошлую осень адмиралтейству нашему иметь в ревельском порте, ко вскрытию тамошнего рейда, готовыми четыре линейные корабля, снабденные, по примеру прежних, в Средиземное море отправленных, которые действительно тамо и готовы, из коих ныне три в оное отправление и назначаем, а именно: “Чесма”, “Победа” и “Граф Орлов”, первый о семидесяти четырех, а другие два шестидесяти шести пушках. Командиром над сей эскадрой, до благополучного ее соединения с флотом, находящимся в Архипелаге, вас, яко искусного мореплавателя, избираем, уверены будучи, что найдем мы, конечно, в вас то ж ревностное усердие в исполнении вам порученного, которое мы приобыкли видеть во всех наших верноподданных.
Вы имеете, по получении сей инструкции, отправиться в вышеупомянутый ревельский порт и, приняв оную эскадру в свою команду, немедленно и с самым первым способным ветром оттуда в путь для соединения с упомянутым флотом идти, стараясь сколько возможно оное скорее сделать и тем способствовать к достижению до вышеупомянутого предмета, для которого сия эскадра посылается, и от чего мы столь великого плода ожидаем.
Нет, кажется, вам нужды заходить или останавливаться в каком-нибудь порте до самого Гибралтара, или лучше сказать до Магона, когда всем надобным, а особливо водою в Копенгагене или Гельсинере запасетесь, чем не токмо успешно гораздо будет плавание ваше, но и менее издержки. В сих же двух местах, а особливо в последнем, то есть в Магоне, получите вы уже, конечно, повеление от упомянутого нашего генерала гр. А. Орлова, или адмирала Спиридова, которым предписано вам будет о дальнейшем вашем плавании и о месте, где ваша эскадра с флотом соединиться должна. В проходе чрез Зунд найдете в самом Копенгагене или в Гельсинере выписанных адмиралтейской нашей коллегией английских пилотов, которые вас своим каналом проведут. А получите о них известие от пребывающего двора нашего при его величестве короле датском поверенного в делах Местмахера.
Сие сделано не токмо в том разуме, чтоб доставить вам способ успешнее произвести плавание ваше: но чтоб и лишить могущей встретиться нужды, заходить для того в английские порты и иметь о том заботу. А как с ними вам обходиться и какую и как им за то сделать плату, сведаете вы от упомянутого Местмахера, к которому пребывающий наш в Лондоне полномочный министр Мусин-Пушкин о том отписать не преминет вследствие писанного к нему от вице-президента адмиралтейской коллегии графа Ивана Чернышева письма, с коего здесь приложена копия.
Однако ж, на случай, буде бы еще они туда не приехали, чего, кажется, быть не может, то не должны вы их дожидаться, но сыскать тут или на английских берегах способных, с которыми-то плавание и предприять.
За излишнее находим входить нам и предписывать каким образом учреждать вам плавание ваше, ибо в том совершенно полагаемся на искусство ваше и в точную вашу волю оставляем; но находим за нужное объяснить о политических наших сопряжениях с теми державами, подле которых областей плавание ваше быть должно, дабы вы, то знав, могли взять свои меры, как в случае, буде бы крайняя и необходимая нужда понудила вас зайти в их порты, так и равномерно, ежели бы встретились с их военными или купеческими кораблями; имея о последних в незабвенной памяти, ибо то точная наша воля, чтоб их, которой бы христианской державе они ни принадлежали, не только не осматривать и не останавливать ни под каким видом, но напротив того, всякую возможную помочь подавать, а особливо датским, прусским и английским; ибо повторяем вам, что нет нашего намерения препятствовать ни чьей из христианских держав коммерции, каким бы то образом ни было.
Сии суть те уверения, которые мы чрез наших министров при всех дворах сделать рассудили при посылке флота нашего в Средиземное море, как вы то из приложенного экстракта увидите, по которым в точности исполняя, не сделаете, конечно, никакого неудовольствия, и не встретите препятствия в продолжение пути вашего.
На походе представится первой Дания. Относительно к сей короне, можете вы на нее совершенно надежны быть, и свободно входить в ее гавани, ибо вследствие тесной у нас дружбы с его датским величеством уверены мы, что там эскадре вашей всякая помощь с охотою и поспешностью дана, конечно, будет.
За Данией, рядом почти, следует республика голландская, Англия и Франция. С первою находимся мы в добром согласии и дружбе, следовательно же и надобно вам будет почитать встречающиеся ее эскадры — дружественными и обходиться с ними по общим морским обрядам, ибо и голландцы со своей стороны в рассуждении салютации и других морских почестей не прихотливы. Гавани же их, конечно, для вас отверсты будут, если бы необходимость к ним повлекла.
Об Англии справедливо можем мы сказать, что она нам прямо доброжелательна, и одна из дружественных наших держав, потому что политические наши виды и интересы весьма тесно между собою связаны, и одним путем к одинаковой цели идут. Кроме того, имеем мы с великобританскою короною трактат дружбы и коммерции, которым взаимная наша навигация в землях и владениях обеих сторон поставлена в совершенной свободе. Довольно, кажется, было бы сих двух оснований к удостоверению нашему, что порты его британского величества будут отверсты эскадре нашей; но и затем еще, начиная экспедиции наши в Средиземное море, изъяснилися мы откровенно через посла нашего с королем великобританским и получили уверение, что военные корабли наши приняты будут в пристанях его владения за дружественные, и как таковые снабжаемы всякою, по востребованию обстоятельств нужною, помощью. Сие и самым делом исполнено в рассуждении нашего адмирала Спиридова и других наших в Средиземное море отправленных эскадр, и, конечно, в рассуждении вас самих своего действия не иметь не может. При сем случае вам знать надобно, что в самое то время соглашенося между нами было дружеским и скромным образом, чтоб с обеих сторон заблаговременно приняты были надлежащие меры к упреждению всяких о салютации требований и споров между взаимными эскадрами и кораблями. Вследствие того долг звания вашего будет, в проходе чрез канал, не подавать со своей стороны поводу к таковому требованию, обращаясь в сторону или инако, удаляясь от встречи с английскими военными судами, подобно как и они с другой чаятельно оной миновать стараться будут. Может быть, неизлишне еще и то, чтобы вы прежде вступления в канал сняли совсем прочь заранее вымпел и флаг адмиральский и проходили тут без оных, дабы с тем большею удобностью избежать требования о спущении оных. Мы надежно ожидаем от благоразумия и осмотрительности вашей, что вы в сем случае будете уметь согласоваться пристойным образом взаимному нашему и его британского величества желанию.
Положение наше с Францией может столько же присвоено быть и Гишпании и королевству обеих Сицилий. Во Франции имеем мы поверенного в делах советника посольства Хотинского. В Мадриде поверенного же в делах переводчика Рикмана, а в Неаполе никого. Со всеми сими Бурбонскими дворами имеем мы только наружное согласие и можем, конечно, без ошибки полагать, что они нам и оружию нашему добра не желают: но с другой стороны нельзя же ожидать, чтобы они шествию вашему явно и вооруженной рукою сопротивляться стали, не имея к тому не только законной причины, ниже казистого предлога, который бы предосудительное покушение сколько ни есть покрыть мог. Сие описание образа мыслей Бурбонских дворов долженствует решить ваше к ним поведение и показать, что вам со встречающимися их кораблями хотя дружелюбно, но осторожно, однако ж, обходиться, а гавани их, кроме самой крайней нужды, обегать надобно, разве когда к спасению другого пути оставаться не будет. Таковые диспозиции Бурбонских дворов в рассуждении нас по причине настоящей войны нашей открываются от дня в день более, и нам, по известиям, от всех сторон получаемым, надлежит ожидать, что не возмогши ни по какому резону явно нас атаковать, постараются они коварством и хитростью искать самого малейшего к привязке предлога для нанесения нам вреда и воспрепятствования на востоке нашим операциям. Вследствие чего должны вы завсегда остерегаться от их хитростей. А как натуральнейший способ для произведения оных в действо может найден быть по поводу коммерции их в Средиземном море, то и должны вы наистрожайше наблюдать предписанные вам ниже сего правила относительно коммерции вообще всех нейтральных наций.
Португальский двор совсем вне всяких с нами сопряжений: но как при всем том существо естественного положения и интересов его требуют от него непременно быть в противных Гишпанскому политических правилах, то и не оказал он ни малейшего затруднения в принятии наших кораблей, что он и с вами учинит, ежели вы принуждены будете приставать к его гаваням, в таком случае можете вы адресоваться к Борхерсу, учрежденному ныне от нас консулу в Лиссабоне.
Что здесь о Португалии говорено, может справедливо относиться к владениям короля Сардинского, ибо он по настоящей заботливой его позиции между венским и версальским ворами, которых соперничество дому его толь надобно, а прежде и толь полезно было, со многой вероятностью не рад будет видеть флаг наш в Средиземном море, яко нового Бурбонскому Пакту соперника, тем более, что он по коммерции не имеет нужды менажировать турков.
Порт, могущий вам быть полезным в Средиземном море, есть остров Мальта. Не смотря на политические коннекции ордена с державами Бурбонского двора, коих подданные составляют знатную часть языков, права гостеприимства и государей, удостоверяют уже вас о пристанище в Мальте, если б завела вас туда необходимость, и тогда имеете вы адресоваться к маркизу Кавалкабо, который, не имея хотя характера, пребывает там от нас яко уполномоченный, и доставить вам за деньги всю помочь, которая будет в его силе и которую натурально вы требовать можете.
Кроме вышеоглавленных итальянских владений, представляются еще там великое герцогство Тосканское, с вольным портом Ливорною, республики: Генуэская, Венецианская и Рагузская, которая состоит под протекцией турков и им дань платит.
Ливорно, будучи вольным для всех портом, не может натурально и для всех затворено быть, поколику военные эскадры могут участвовать в неограниченной свободе и преимуществах вольного порта. Уже некоторые корабли нашей первой эскадры туда приставали, и примеров тому множество в последних войнах между Англией и Францией. Они могут и вам служить за правило. С республикой Генуэзской не имеем мы беспосредственного сношения; но хотя она в политике своей и привязана к Бурбонским домам, а особливо к Франции, которой недавно и подвластный ей остров Корсику совсем уступила; но тем не меньше, однако же, можно надеяться, что она по образу вольного своего правления не откажет эскадре нашей в нужном пристанище, ибо такой отказ был бы противен самой конституции ее, и в самом деле не сделала она никакого затруднения принять приставили туда один из наших военных кораблей.
В рассуждении республики Венецианской настоят другие уважения. Она издавна желает ближайшего с нами соединения. Но по робости, от соседства с турками происходящей, не смеет еще податься на явные к тому способы. Без сомнения, венецианцы желают нам внутренно добра, разве дезерция их подданных нашей православной веры, кои вышли из земель их владения для принятия участия в морейских происшествиях, сделает замешательство в образе их рассуждения о настоящей войне нашей. Во всяком случае вероятнее то, что если успехи наши будут важны и поспешны, то единственная их неразрешимость приведена будет к единому существительному и неподвижному пункту их политики желать упадка Оттоманской Порты. Вам надобно будет на сем основании распоряжать поступки ваши в рассуждение республики, сносясь и требуя совета, когда время допустит от нашего в Венеции пребывающего поверенного в делах действительного статского советника маркиза Маруция, которой, между тем, не оставит со своей стороны подавать вам все нужные сведения.
О республике Рагузской, которая сама по себе гораздо не важна, примечено выше, что она состоит под протекцией турков и платит им дань. Правда, отрекается она от качества подданной, и стороной забегала уже ко двору нашему с просьбой, чтоб ее навигация от неприятельской отличена была, вы имеете потому, если б паче чаяния нужда заставила вас искать прибежища в портах сей республики, с началу отозваться и обходиться с нею дружелюбно, полагая, что она, со своей стороны, не отречется от допущения кораблей наших, и от учинения им за деньги всякой потребной помочи; в противном же случае можете бы оное себе по необходимости и силою доставить, трактуя тогда Рагузские земли и кораблеплавание неприятельскими; но обыкновенным, однако ж, порядком между просвещенными нациями, токмо чтоб сие сделано было с согласия графа Орлова.
Что ж касается до африканских в Средиземном море корсаров, выходящих из Туниса, Алжира и других мест, то хотя и считаются они в турецком подданстве, однако же, тем не меньше оставляйте их на пути в покое, и если только они сами вам пакостей делать не станут, и если опять не случится вам застать их в нападении на какое-либо христианское судно, ибо тут, не разбирая нации, которой бы оно ни было, имеете вы их бить и христиан от плена освобождать, дозволяя и в прочем всем христианским судам протекцию нашу, поколику они ей от вас на проходе пользоваться могут.
По благополучном прибытии эскадры вашей в Магон, найдете вы уже тут, конечно, у консула двора нашего Алексиано повеление от уполномоченного нашего генерала и кавалера графа Алексея Орлова, или, в небытность его, от адмирала и кавалера Спиридова, по которым вы в точности и исполнять имеете. Но ежели бы, паче чаяния, за каким-нибудь непредвидимым случаем оных еще не было, то наведавшись от оного Алексиано о месте пребывания флота, туда и отправиться должны, и по приходе явясь со всей своей эскадрой к ним в команду, по их повелениям и поступать.
Нужда, может быть, потребует иметь вам секретную переписку как во время плавания вашего с некоторыми из наших министров, находящихся при чужестранных дворах, так и с самим графом Орловым или адмиралом Спиридовым до соединения вашего со флотом, для чего и прилагаем здесь шифры, которыми вы к ним писать и должны, имея их всегда за своею печатью, и не инако оными заставлять писать, как в своем присутствии. А для таковой вашей корреспонденции определяется к вам канцелярский служитель, который все то исправлять может.
Во все время пребывания его при вас имеете ему производить в жалованье и на пищу по ста рублев на месяц из данных вам сорока пяти тысяч ефимков на чрезвычайные расходы от нашего генерал-прокурора князя Вяземского, считая каждый по рублю тридцати шести копеек, и того шестьдесят одна тысяча двести рублей, из коих мы и вам на стол тысячу двести рублей всемилостивейше взять повелеваем, уверены будучи, что вы остальные сии деньги с узаконенным порядком, по надобности и по вашему усмотрению, в расход употреблять будете, о которых, по соединении вашем с флотом, как счеты, так и остальные главнокомандующему отдать не преминете, не менее как и журнал плавания нашего.
Наконец, призывая Бога в помощь предприемлемому вами мореплаванию для блага нашего отечества, пребываем вам императорскою нашею милостью благосклонны. Дана в Санкт-Петербурге, 12-го апреля 1772 года. Екатерина” (21-го апреля 1772 г. императрица подписала следующий указ адмиралтейств-коллегии (“Морск. Apx.”): — “Назначили мы контр-адмирала Чичагова командиром над приуготовленною в ревельском порте эскадрою для отправления в Средиземное море, состоящею из трех кораблей: Чесма, Победа и граф Орлов, которому и инструкцию за нашим подписанием отдать повелели. Адмиралтейская коллегия, поручив их ему, не преминет, конечно, с перво-благополучным ветром его, с помощью Божьей, в путь отправить”. – прим. Л. Ч.).
Гр. Чернышев, по обыкновению, стал рассылать чуть не ежедневно курьеров в Ревель осведомляться спешит ли мой отец с отправкой эскадры. Прибыв в порт около 20-го апреля, отец принялся энергично за работу и, наконец, в последних числах донес гр. Чернышеву, что по его расчету эскадра будет готова к отплытию к 5-му мая. Гр. Чернышев поспешил это доложить императрице и успокоился. Но вот приходит 6-ое мая, — и он не получает донесения об отправлении В. Я. Чичагова из Ревеля; делая различные предположения, граф переживает 7 и 8 числа; наконец, 9-го, когда уже моего отца, действительно, не было в Ревеле, он ему пишет письмо, на подобие тех мягких и любезных, которые его подчиненными читались всегда между строк. “Последним вашим рапортом ко мне, писал гр. Чернышев, сообщали вы, что несомненно надеетесь 5-го числа сего месяца отправиться в назначенный вам путь, в чем я и уверен, что вы, конечно, того сделать не упустите без самых сильных в том вам противоборствующих препятствий, и меня с нарочным о том уведомить не преминули бы, при самом вашем отъезде; но как курьеру неотменно должно было сюда приехать в прошедший понедельник, то есть в тот день, в который я был в Царском селе, если бы он из Ревеля поехал 5-го числа, а он еще не токмо вчера, но и ныне сюда не бывал; то посему оставаясь в недоумении, не приключилось ли вам каких препятствий, прошу с сим же курьером, ни мало не мешкав, обстоятельно меня уведомить, для чего вы по сих пор еще не отправились, описав подробно удержавшие вас от того причины и если возможно означив день, в который вы наверно выступить надеетесь.
Между тем, 8-го мая, мой отец, пред отправлением, послал ему письмо с нарочным курьером. Оно было следующего содержания: “Пред сим имел я честь донести вашему сиятельству, что вверенная в команду мою эскадра к 5 числу сего месяца имеет отправиться в море, и действительно к тому числу она обстояла во всякой готовности, но за случившимися жестокими ветрами, с пасмурностью и снегом, принужден был остаться на якоре до 8-го числа. Почитал еще за Божью милость, что последний штурм застал нас не в море, где бы необходимо нам надлежало разлучиться; впрочем, не оставлю приложения крайнего старания о лучшем успехе нашего плавания”.
18-го мая эскадра прибыла в Копенгаген, и 25-го мой отец написал гр. Чернышеву: “плавание наше продолжалось с тихими и переменными ветрами, а как прошли Готланд, то настали туманы, что и попрепятствовало в нашем пути.... Английские пилоты в Гельсенере, за которыми я чрез г. Местмахера посылал, чтобы они прибыли, однако, не поехали на корабли, почему я принужден был остаться там еще день, по снятии с якоря... На все расходы издержано около 100 червонных”.
16-го июня эскадра прибыла в порт Магон. В тот же день он донес гр. Чернышеву: “плавание наше в Атлантическом море было с успехом, ибо я против Гибралтара 5-го июня по утру был и чрез сутки оставил гибралтарскую крепость позади, более чем на 300 верст, почему надеялся чрез два дня быть и в Магоне, но как настали противные ветры, то тем и удержан был по 16-ое число. При вступлении в Магон, получил от графа Алексея Григорьевича (Орлова) повеление, чтобы следовать в Ливорно, но недостаток пресной воды, некоторые поправления, а особливо большое число больных (367 чел.) принудили меня остаться на некоторое время в Магоне”.
20 августа эскадра пришла в Ливорно; долгая непогода, противные ветры, совершенно измучили людей. Мой отец имел с собою письмо императрицы к гр. А. Орлову, которое он тотчас же ему и передал (Письмо это было от 22 апреля 1772 года (см. Сбор. Русск. Истор. Общ. т. I, стр. 80). Императрица писала: “Вручителю сего, контр-адмиралу Чичагову, от меня сказано, что более не может мне сделать угодность и службе нашей оказать услугу, доведя, как возможно, без остановок, ему порученную эскадру, в самом коротком времени, до вас; когда и во сколько времени он сие исполнит, о том вы имеете ко мне рапортовать”. В рескрипте императрицы, данном на имя гр. А. Орлова от 26 мая 1772 г. (Сборн. Рус. Истор. Общ, т. I, стр. 82)., сказано: “Известно уже было вам намерение наше подкрепить ополчающиеся в Архипелаге, под предводительством вашим, морские наши силы, новою эскадрою линейных кораблей. Теперь оные, с 8 числа сего мая месяца, действительно уже пустились в предназначенное ей плавание, под командой контр-адмирала Чичагова состоя из трех кораблей, а именно: “Чесмы” о семидесяти четырех, да “Победы” и “Графа Орлова” о шестидесяти шести пушках”... “Поручая вам, по недостатку здесь при адмиралтействе в флагманах, возвратить сюда без потеряния времени и кратчайшим путем контр-адмирала Чичагова, ежели только, по соединении его с флотом, вы сами не будете иметь нужды в персоне его”. – прим. Л. Ч.). Здесь начальство над эскадрой В. Чичагов передал капитану Коняеву, а сам отправился в Петербург, где ожидала его усиленная деятельность по приведению флота в боевой вид, и по приезде он был назначен главным командиром Кронштадтского порта, который есть, так сказать, ключ столицы.
Когда пришло лето 1773 года и понадобилось вооружить значительную эскадру для обучения большого числа рекрут, императрица, не смотря на назначение моего отца, избрала его командиром. Гр. Чернышев находил необходимым подготовить подкрепление для флота, находящегося в Средиземном и Азовском морях. В числе представленных к командованию флагманов были иностранцы, как: Чарлс Кновльс и граф Мазини; их набирали наши послы при иностранных дворах во время войн в Турции, по поручению императрицы, которая желала иметь силы непреодолимые и искуснейших руководителей. Впоследствии я на примерах докажу, что Екатерина II ошиблась в своем расчете, не хуже Петра Великого, и иностранцы принесли нам только вред. Можно купить за деньги вернопреданного, который соразмеряет личный интерес с трудолюбием, энергией и чувством самосохранения, но купить верноподданного патриота, одушевленного идеей и воодушевляющего своих соотечественников, жертвующего собою из любви к родине, — невозможно; первых найдешь у соседа сколько угодно, а вторых только у себя дома. Наконец, француз может быть англичанином, американцем, а англичанин — итальянцем, испанцем, даже русский способен превратиться в человека любой национальности, но русским никогда не сделается ни француз, ни англичанин, ни немец.
С возобновлением военных действий на Черном море, Сенявин оказался далеко не в полной готовности: многие суда попортились, болезни уносили массу людей и тогда императрица решила дать ему хорошего, способного помощника, который бы соответствовал столь важному назначению. Сколько она ни думала и ни выбирала, но, однако, предпочла всем моего отца. Перед отправлением на юг (Указ адмиралтейств-коллегии (Морск. архив): “Всемилостивейше повелеваем отправить контр-адмирала Чичагова в донскую флотилию, которому и приказать явиться и быть в команде нашего вице-адмирала Сенявина. Екатерина. 4-го ноября 1773 года”. – прим. Л. Ч.), В. Я. Чичагов получил, по статуту, георгиевский крест и в присланном рескрипте, за подписью императрицы, было сказано: “Ревность и усердие ваше, к службе оказанное, когда вы, будучи офицером, сделали на море 20 кампаний, учиняет вас достойным к получению отличной чести и нашей монаршей милости, по узаконенному от нас статуту военного ордена св. Великомученика и Победоносца Георгия; а потому мы вас в четвертый класс сего ордена всемилостивейше пожаловали. Сия ваша заслуга уверяет нас, что вы сим монаршим поощрением наипаче почтитесь и впредь, равным образом, усугублять ваши военные достоинства. 26-го ноября 1773 г.” (Указ ее императорского величества из адмиралтейской коллегии г-ну контр-адмиралу и кавалеру орденов св. Анны и св. Георгия, Чичагову. (Из бумаг В. Я. Чичагова).
“Как высочайше угодно было ее имп. величеству за оказанную вами ревность и усердие к службе, когда вы, будучи офицером, сделали на море 20 кампаний, всемилостивейше пожаловать вас кавалером военного ордена св. Великомученика л Победоносца Георгия в 4-й класс, то коллегия, по предписанию 20-й статьи учреждения сего военного ордена, и прилагает вам при сем к сведению о данных кавалером преимуществах, печатный экземпляр статутов оного, твердо надеясь, что вы, приемля с наичувствительнейшей благодарностью толикий опыт монаршей щедроты и великодушия, конечно, потщитеся все свои силы и старания употребить к оказанию и впредь усердия своего и ревности к службе. Декабря 10-го дня 1773 года. Иван Г. Кутузов”. – прим. Л. Ч.).
В конце января 1774 года мой отец явился адмиралу Сенявину, который отправил его в Крым, для принятия находящейся там морской команды и приготовления судов к открытию кампании. 18-го апреля он с двумя фрегатами “Первый” и “Четвертый” и кораблем “Азов” пошел к оконечности пролива в Черное море, чтобы соединиться с кораблями “Журжа” и “Корон” и малым бомбардирским судном, которые занимались крейсерством. Ему было предписано крейсировать пред проливом между мысом Таклы и Казылташской пристанью, держась всегда на таковой дистанции, чтобы пролив и крымские берега никогда из виду и обеспечения его удалены не были и чрез то он мог отражать покушения неприятеля. До 8-го июня включительно нигде не было видно неприятельских судов. 9-го числа в половине второго часа дня вдали заметили турок, идущих к проливу, в числе 21 судов. Чтобы обстоятельнее осмотреть их, адмирал спустился и шел к востоку. В четыре часа наши настолько приблизились к неприятелю, что можно было его ясно рассмотреть; он шел в числе 5 больших кораблей, 9 фрегатов, 26 галер и шебек и несколько малых судов и при том на двух кораблях развевались адмиральский и вице-адмиральский флаги. Одно судно приняли за наш бот. Отец мой с эскадрою, состоящей из трех фрегатов и двух кораблей, старался, сколько возможно, забраться к ветру, придерживаясь ближе крымского полуострова, потом неприятель, поровнясь против пролива, стал сжидаться, а когда прочие с ним соединились, выделил вперед 7 фрегатов, 6 шебек и 11 галер. В 7 часов наши поворотили на правый галс и легли в линию, кроме корабля “Корона”, который не мог войти в свое место. Стали сближаться, но неприятель, прошед несколько наших линий, поворотил на другую сторону в параллель нашей эскадре. В 8 часов с неприятельского адмиральского корабля раздался пушечный выстрел, почему тотчас же началась пальба по “Четвертому” нашему фрегату, который был тогда впереди. Отец мой был на фрегате “Первый” и по данному сигналу начал обстреливать турок. В то время стали замечать, что неприятельский адмирал, с бывшими при нем кораблями, поворотил и пошел по направлению к проливу, с намерением, чтобы отрезать нашу эскадру или иметь ее между двух огней. Ночная темнота и наносимый ветром дым со стороны неприятеля препятствовали видеть движение противника. Тогда адмирал Чичагов поворотил и стал держать к проливу, но вскоре сами турки отдалились друг от друга, и куда они шли, нельзя было рассмотреть за темнотою. Не смотря на сильный огонь неприятеля, наши понесли малые потери и лишь на фрегате “Четвертом” пробило несколько парусов и порвало веревок. Тяжело раненым оказался один солдат. Наши стали на якорь в проливе у мыса Таклы и в двенадцатом часу ночи увидели неприятельский флот, идущий в пролив в числе 5-ти кораблей и 9-ти фрегатов, под командой адмирала. Положение адмирала Чичагова усложнялось; фрегат “Четвертый” был неспособен к военному действию, так как не мог в поворотах против ветра и в линии держаться с настоящими фрегатами, то он принужден был войти далее в пролив и стать на якорь против керченских садов. Расположась для охранения прохода, мой отец взял из Еникаля корабль “Журжа” и малое бомбардирское, которыми, так сказать, увеличил свою флотилию. Неприятельский флот остановился на якоре у мыса Таклы и стал собираться. К утру насчитывалось уже 24 корабля и фрегатов и 14 галер с шебеками.
11-го числа неприятель вошел в пролив и лег на якорь. 12-го числа некоторые его корабли переменялись местами, а шебеки и другие гребные суда ходили в Тамань и Казылташ и возвращались обратно. 13-го числа неприятель, весь снявшись с якорей, последовал к нашей эскадре и с фрегатов и всех галер стрелял, но снаряды большею частью не долетали до наших кораблей. До 28-го июня турки продолжали действовать столь же нерешительно и после сильной перестрелки, наконец, отошли назад.
Вся эта кампания на Черном море не имела никакого результата, и мы играли пассивную роль, за неимением судов.
10-го июля 1774 г. был заключен мир с Портой, по которому крепости Еникале, Керчь и Кинбурн остались за Россией. Суда наши все вернулись в керченскую бухту.
В ноябре месяце императрица вызвала в Москву адмирала Сенявина и моего отца для участвования в совещании о положении основания полезного плавания на Азовском и Черном морях. 5-го декабря отец выехал в Петербург. В день заключения мира императрица пожаловала контр-адмирала Чичагова в вице-адмиралы (Указ цесаревича Павла Петровича в адмиралтейскую коллегию от 10-го июля 1775 г. (Морск. архив). – прим. Л. Ч.).
До дальнейшего рассказа, мне следует вернуться к прерванной собственной моей истории и продолжению моего воспитания (Согласно найденным нами документам в Морском архиве В. Я. Чичагов, в марте 1776 года, уехал в годовой отпуск. Летом 1777 года В. Я. Чичагов командовал практической эскадрой на Балтийском море. – прим. Л. Ч.).
П. В. Чичагов.
Сообщ. Л. М. Чичагов.
главаIX. Мое определение в Кронштадтский корпус. — Учитель Антуан Омон и его происхождение. — Переезд семьи в Петербург и поступление мое в Петершуле. — Выход из училища и самовоспитание. — Выбор карьеры. — Императорская гвардия и зачисление меня в полк. — Екатерина II и ее флот. — Отправка эскадры отца в Средиземное море. — Меня берут с собою. — Морская болезнь. — Впечатления путешествия. — Лиссабог. — Печальная катастрофа. — Цинтра и красавица-графиня. — Ливорно. — Всемирный базар. — Осмотр эскадры вел. герцогом Леопольдом и эрцгерцогом Францем. — Анекдоты про Иосифа, Густава III и Фердинанда II. — Моя страсть к пуделям. — Итальянская опера и первая любовь. — Перерождение итальянцев, характер их и торговля. — Возвращение на родину. — Служба в русском флоте. — Продолжение моего образования. — Профессор Гурьев.
Избавясь чудом от оспы, я продолжал жить под родительским кровом до семилетнего возраста. Воспитание мое, которое я назову женским, потому что я был на руках нянек и гувернанток, пришло к своему концу и тогда родители мои задумали дать мне учителя, или определить меня в училище. Случай к тому скоро представился, ибо в Кронштадте был кадетский корпус для флота. Решили, что лучшего нельзя и придумать, как отдать меня туда, на попечение одного из частных учителей. Отец не хотел меня отдать совсем в корпус, не имея настолько доверия к этому заведению, чтобы засадить меня в него до полного окончания воспитания. При выборе учителя, отдали преимущество французскому, имевшему учеников-пансионеров. Звали его Антуан-Омон (Antoine-Aumon) и он снискал себе репутацию хорошего наставника крайнею строгостью, заменявшею преподавание и достоинства преподавателя, как это часто случается, и эта репутация не была лишена основания, так как при строгом учителе более стараются и выучиваются сами собою, нежели учитель в состоянии объяснить, а это есть лучшее средство к приобретению хороших познаний. Это замечание, как ни справедливо иногда, не могло быть, однако же, применено ко мне, так как чрезмерная строгость г. Омона сперва послужила мне только к тому, чтобы возбудить отвращение и к нему, и к ученью.
Вот как он приступил к делу в первый же день моего приезда: усадил меня за отдельный стол, с открытой азбукой передо мною и с пучком розог над азбукой. Такое начало не могло меня пленить и не показалось мне лучшим средством заставить полюбить ученье; а на деле вышло, однако, что я отлично выучил мой урок и учитель был доволен. После обеда нам дали час на рекреацию, во время которой Омон спал, по привычке, заимствованной им в России. Во время этой рекреации, играя с другими учениками, я опрокинул большую скамью, которая, упав с грохотом, внезапно разбудила учителя, и он в бешенстве выбежал к нам, спрашивая, что это за шум.
Как только он узнал причину, ибо я был приучен говорить правду, то дал мне пощечину. Я был оскорблен до такой степени, что в первый же мой выход из пансиона, то есть в первую же субботу, когда за мной прислали, я решился более не возвращаться к Омону. Однако же, когда настал понедельник, и мне следовало покинуть родительский дом, я ограничился тем, что стал убедительно просить у матушки позволения провести утро с нею, обещая уйти вечером, что было мне дозволено. Но прошел и вечер, а я ни мало не был расположен возвратиться к учителю и добился того, что мне позволили остаться ночевать дома, с условием, чтобы завтра ранним утром я отправился в школу. Во вторник те же мольбы с моей стороны, на которые уже последовал отказ. Тогда пущены были в ход угрозы, строгость, и, наконец, телесные наказания. Кажется, матушка раза три или четыре в течении дня постегала меня розгою, и, не смотря на это, я все-таки упорствовал; царапал лицо слугам, которые пытались увести меня силою; таким образом весь вторник прошел в битвах. Наконец, желая меня еще более припугать, в среду послали за г. Омоном, который принялся меня уговаривать так кротко, таким слащавым и убедительным тоном, что я решился за ним последовать. Так как я открыл моим родным причину моего отвращения к этой школе, то узнал, впоследствии, что они запретили учителю бить меня. Но не ведая об этом благодетельном запрещении, я всегда чувствовал к нему великий страх; это было даже скорее отвращение. Такое чувство особенно поддерживалось во мне телесными наказаниями, которым он подвергал других учеников, обламывая иногда о их плечи несколько пучков розог. Грубость и невежество этого человека не покажутся удивительными, если я скажу о его происхождении. Вот каким образом мы это узнали.
Граф Семен (Романович) Воронцов (Сын Романа Иларионовича (род. 1707, ум. 1783), полномочный посол при Великобританском дворе (род. 1744, ум. 1832). – прим. Л. Ч.) приехал однажды посмотреть Кронштадтский порт, признаваемый за предместье или цитадель столицы, со стороны моря. Между прочими предметами, возбудившими его любопытство, каковы: арсенал, бассейны и т. д., он посетил морской кадетский корпус и, проходя по разным классам, вошел в класс французского языка и, увидев нашего учителя, воскликнул:
— Как! это ты, Антуан? Что ты здесь делаешь?
— Граф, — отвечал почтительно учитель, — я преподаю французский язык господам кадетам.
Граф его поздравил, но, по выходе из класса, рассказал, что этот Антуан был у него в услужении лакеем и привезен им из Франции на козлах; что он ловкач, прошедший огонь и воду, как говорит пословица, а потому граф нисколько не удивляется, если он оказался достаточно ученым, чтобы сделаться первым учителем в заведении!
Впрочем, Антуан был добрый малый и в конце концов меня настолько полюбил, что сохранил приязнь ко мне во всю свою жизнь.
Итак, я продолжал у него учиться все время, покуда отец мой начальствовал в Кронштадте. Я должен сказать, кроме того, что в России подобного рода учителя не редкость. Обыкновенно это бродяги, проходимцы, приезжающие составить себе состояние и обогатиться на счет нашего невежества. Результатами этого первого моего воспитания было то, что я плохо выучился французскому языку, немножко математики, истории, географии и всему, чему так недостаточно учили в этой школе, из которой я вышел, когда отец мой, будучи назначен членом адмиралтейств коллегии, был принужден жить в Петербурге (В бумагах В. Я. Чичагова сохранилось письмо сына Павла, когда ему было семь лет, и по нем нельзя судить, чтобы учили его так худо, хотя бы оно и писалось под диктовку г. Омон. Вот это письмо: “Милостивой государь мой, батюшка Василей Яковлевич, я прошу вашего родительского благословения и при том доношу, что мы все слава богу здоровы и при том доношу вам милостивой государь батюшко, что я говору по-французски и учусь танцевать. Прошу милостивый государь засвидетельствовать мое почтение и благодарность за писание государу моему и любезному другу Александр Андреичу. Покорный сын ваш Павел Чичагов. (Помета рукою В. Я. Чичагова: “получено 21 августа 1774 года”). – прим. Л. Ч.).
Мне было девять лет, когда мы переехали в Петербург (1776), и здесь я переходил от одного, подобного вышеупомянутому учителю, к другому, то французу, то немцу, из которых ни один не был способен к последовательному, правильному и полному преподаванию, получаемому с такой легкостью в других странах, и которое тщетно старались мне доставить. Не припомню, чтобы кто-нибудь из них учил меня чему либо на основании правил. Передо мною клали попеременно грамматику, историю, географию, не останавливаясь методически ни на одном из этих предметов, и не направляя меня таким образом к истинному успеху. Этот сумбур мешал мне разобраться с моими собственными склонностями. Наконец, я почувствовал некоторое влечение к точным наукам, которыми, впрочем, мог прилежно заняться лишь тогда, когда мои родители, заметив бесполезность преподавания моих учителей, решились отдать нас, моих братьев и меня, в училище. Нас было тогда пятеро мальчиков (У адмирала В. Я. Чичагова было много детей, но в живых осталось по его смерти только три сына. По старшинству они следовали: Дочь Вера, родилась 1765 года апреля 3 дня, в самую Пасху. Сыновья: двойни — Дмитрий и Николай, род. 1766 г. мая 6 дня; Павел род. 1767 г. июня 27 дня; Иван роод. 1768 г. сентября 10 дня; Александр род. 1769 г. июля 27 дня; Петр род. 1770 г. октября 20 дня; Григорий род. 1771 г. декабря 28 дня; Василий род. 1772 г. декабря 23 дня; Алексий род. 1773 г. декабря 17 дня; Алексий II род. 1776 г. сентября 24 дня. – прим. Л. Ч.)
1). Четверо моих братьев, будучи несколькими годами моложе меня, были отданы в приготовительное училище, признанное для начала достаточным и в то же время менее расходным. Этим училищем управлял немец. Что касается до меня, я был отдан в школу Св. Петра (Peterschule), слывшую тогда за самую лучшую в столице. Эта школа была разделена на четыре класса, в которых учеников принимали по степеням их познаний. Меня приняли во второй класс, что не особенно служит в похвалу школе. Однако же, профессора, заведовавшие преподаванием наук ученикам, все-таки не особенно придерживались методы, как мне казалось, ибо не припомню, было ли нам вменено в обязанность готовить заданные уроки или отдавать отчет в том, чему нас учили. Все ограничивалось тем, что профессор иногда вызывал во время класса и спрашивал учеников и именно тех, в которых он был уверен, что не затруднятся ответами.
Мне, впрочем, там нравилось, потому что в школе хорошо кормили и помещение было хорошее, рекреационных часов было много, не считая великого множества русских праздников, столь поощрительных для лености. В это время начал во мне развиваться вкус к математическим наукам; ими я занимался прилежно, научился немножко поболее того, сколько знал, французскому и немецкому языкам, в особенности немецкому, бывшему преобладающим в этой школе.
На следующий год, по моим успехам, меня перевели в первый класс, в котором, как я увидел к концу года, не слишком-то далеко ушел в науках. Тогда мне удалось убедить моих родителей, что если им угодно взять меня из пансиона и дозволить мне брать приватные уроки и, между прочими, из высшей математики, которой я давал первое место, то я ничего не потеряю в отношении образования, а для них в этом будет, конечно, экономия.
Вследствие этих доводов меня взяли из школы (1778) и я начал брать уроки высшей математики у того же самого профессора, который преподавал элементарный курс в школе. Имея некоторую свободу в выборе моих занятий, я старался употреблять мое время с наибольшею, как мне казалось, пользой: таким образом, я сам себя воспитал.
Однако же, приближалась пора избрания себе карьеры. Склонность к точным наукам, с применением их к механике, частые случаи слышать рассказы отца о морском деле, желание следовать по тому же самому поприщу, как и он, и надежда не разлучаться с ним — решили мой выбор. Отец одобрил мое намерение, и с тех пор наука мореплавания сделалась главным предметом моего изучения. Мне дали учителя мореплавания; но, сохраняя постоянно склонность к высшей математике, я имел честолюбие знать ее поболее, нежели русские моряки вообще, и в особенности более того, насколько ее преподавали тогда в кадетском корпусе; я не хотел ставить себя в смешное положение, объявляя бесполезным, вследствие его непонимания, сочинения Эйлера. Поэтому я избрал курс математики Беду и с его помощью достиг моей цели. При содействии этой книги и других сочинений этого рода, я приобрел положительные и обширные познания о силе и об управлении кораблей, точно также как и обо всем, что относится к морскому делу и к мореплаванию. Странное дело! Именно эти наставления внушили мне впоследствии времени явное отвращение к морской службе.
В то время, когда я учился таким образом, поступление мое на службу было еще в далеком будущем; между тем, представился случай к принятию нас, меня и моего младшего брата в императорскую гвардию, что давало средства к более легкому и выгодному переходу в другие ведомства, и вот каким родом.
Императорская гвардия состояла тогда из четырех полков, коих императрица была полковником. Шефом каждого из этих полков был подполковник; таким чином были почтены фельдмаршалы Суворов, Потемкин и другие знатные вельможи; остальные генералы, которых императрица желала отличить, считались майорами гвардии. Чин гвардейского капитана соответствовал, по регламенту Петра I, чину полковника армии, или капитана корабля и так далее, нисходя до сержантов и до унтер-офицеров, имевших чины поручиков и подпоручиков. По достижении возраста для поступления в строевую службу и будучи унтер-офицером или сержантом, можно было получить патент на чин прапорщика, при переходе из гвардии в армию. Один из друзей моего отца, произведенный в майоры гвардии, предложил ему принять нас в свой полк унтер-офицерами. Так как это нисколько не препятствовало никаким дальнейшим планам, а, напротив, могло облегчить поступление в другой род войска, отец принял это предложение и нас вскоре зачислили унтер-офицерами в гвардию. В этом положении я оставался до той поры, когда отец решил, что по моим теоретическим познаниям я могу занимать первые должности во флоте; только тогда он приказал мне выйти из гвардии и зачислил меня в качестве адъютанта в свой штат. Мне было 14 лет (1781).
Екатерина Великая была единственным из русских государей, умевших применить свой флот к делу с пользой и честью; это свидетельствуют победы, одержанные ею над турками и шведами, равно как и все бесполезные попытки, произведенные после того войсками этого рода. В мирное время в особенности она не упускала из виду всего, что могло служить к просвещению, облагорожению ее народа и к умножению, вместе с тем, блеска ее царствования. Вследствие этого она признала уместным посылать ежегодно в Средиземное море эскадру, состоявшую из пяти кораблей и нескольких фрегатов, что служило одновременно к упражнению моряков и к их ознакомлению с чужими краями. Это приучало также другие державы к плаванию ее флотов по океану и Средиземному морю, при чем, так сказать, Балтийский флот подавал руку флоту Черноморскому. Она имела виды даже на некоторые места, которые надеялась приобрести от короля неаполитанского, или, если бы он на то не согласился, предполагала купить один из островов, Линозу или Лампедузу, о чем, как говорили тогда, она вела переговоры. Цель ее заключалась в том, чтобы иметь промежуточный пункт между Балтийским и Черным морями, куда могли бы приставать для отдыха русские корабли.
Вследствие этой системы ежегодной отправки эскадр в Средиземное море пришла очередь моего отца, бывшего тогда вице-адмиралом, и в 1782 году его определили командиром пяти линейных кораблей и двух фрегатов, назначенных в замену эскадры, которая под начальством вице-адмирала Сухотина зимовала в Ливорно и должна была возвратиться в Кронштадт. Я сопутствовал моему отцу; это было мое первое плавание, в котором я мог, наконец, применить теорию к практике. Первый опыт был не особенно заманчив, ибо, по выходе из Кронштадтского порта, мы вытерпели жестокую бурю, ознакомившую меня с морской болезнью. Помню, что мне было очень худо и доктор эскадры, итальянец, заставил меня выпить чашку шоколаду, для успокоения, как он говорил, раздражения желудка; но вместо успокоения, раздражение усилилось и я отдал назад мой шоколад. Помню также, что в течение года, после того, я не мог его пить, так велико было отвращение к напитку, употребленному столь не кстати. Предлагали мне и были мною приняты еще многие другие лекарства, как противоядие от морской болезни, не доставившие никакого облегчения. Думаю, что привычка есть единственное радикальное лекарство от этой болезни, более или менее продолжительной, смотря по комплекции. Отец говорил мне, что он лишь после 25-ти лет привык к морю. Адмирал Нельсон (Нельсон (Nelson) Горацио, виконт (р. 1758, ум. 1805 г.), знаменитый английский адмирал, увенчавший славу свою победой при Трафальгаре 21 окт. 1805 г., где был смертельно ранен. – прим. Л. Ч.) всю свою жизнь страдал от морской болезни и тоже самое было с множеством других моряков. Даже когда привыкают переносить качку на известного класса кораблях, то иногда чувствуют возобновление морской болезни при переходе на другие суда, больших или меньших размеров. Говорят, что один из славнейших мореплавателей, адмирал Ансон (Анеон-Джордж (Anson), знаменитый английский адмирал пер и первый лорд адмиралтейства (р. 1697, ум. 1762 г.), заложил в южной Каролине город, который вместе со своим округом носит его имя. – прим. Л. Ч.), по совершении им кругосветного плавания и по возвращении в Англию, страдал морской болезнью на пакетботе, перевозившем его в Ирландию, единственно по причине разности в размерах корабля. Я мог заметить на себе самом, что, вследствие привычки служить на линейных кораблях, я не страдал от качки ни на корабле, ни на шлюпке, к движению которых приноровился, но подвергался более или менее сильным припадкам морской болезни каждый раз, когда мне доводилось плавать на судах средней величины.
При нашем плавании из Кронштадта в Ливорно мы останавливались сперва в Дании, в Копенгагенском рейде, потом в Диле, в Англии; затем в Лиссабоне. Вид чужих стран поразил меня и доставлял невыразимое удовольствие; он же пробудил во мне такое желание путешествовать, что я не пропускал к тому ни единого случая. Это желание еще утвердилось во мне после смерти императрицы Екатерины, после катастрофы, которая в несколько часов отбросила Россию за много веков назад. Почти мгновенно угасли светочи знания, страна как бы подверглась нашествию варваров, двор — один из самых блестящих — превратился в кордегардию, так как в дворцовых покоях кишмя закишели солдаты; личная безопасность исчезла, общественная свобода была скована и нация опять погрузилась в уныние и бесстрастие рабства.
Во время этого путешествия, Англия произвела на меня особенно сильное впечатление, хотя, вследствие остановки эскадры лишь в дюнах, я мог видеть только гавань Диль ее и окрестности. Однако же, любовь к опрятности и к порядку, царящая там, сравнительно с городами других стран, навсегда сохранилась в моей памяти, вместе с желанием туда возвратиться. Через восемь дней по нашем отплытии из дюн, мы потерпели от противных ветров и бурь; эскадра была рассеяна, а корабли, бывшие и без того в плохом состоянии, оказались до такой степени поврежденными, что, поравнявшись с Лиссабоном, адмирал с тремя кораблями и двумя фрегатами, оставшимися при нем, был принужден остановиться в тамошней гавани, в то время, как два другие корабля нашли себе убежище в Еадиксе.
Наше пребывание на берегах Таго было ознаменовано весьма печальной катастрофой. Так как одною из задач этой экспедиции было — образование моряков, то на кораблях ехало большое число гардемаринов; их было от пятнадцати до двадцати человек на каждом. Однажды, в какой-то высокоторжественный день в Лиссабоне, отправили с адмиральского корабля десять или двенадцать этих учеников с их наставником, чтобы они могли присутствовать на празднике. Ветер был довольно свежий и при их переезде от эскадры до гавани, они повстречались с португальской лодкой, плывшей на них на всех парусах; посторониться от нее они не могли и их лодка получила такой сильный толчок, что тотчас же затонула. Все ученики, без исключения, погибли, равно как и большая часть экипажа. Лютость португальских матросов, при этом случае, дошла до того, что когда русские матросы, умевшие плавать, делали усилия, чтобы взобраться на их лодку, эти дикари отталкивали их ударами ножей. Адмирал принес жалобу на это зверское обхождение и русский министр, находившийся тогда в Лиссабоне, требовал наказания виновных; но все его старания ни к чему не повели, ибо утверждали, что будто бы никогда не могли доискаться, что это была за лодка, причинившая такое бедствие. Несколько дней занимались вылавливанием трупов этих бедных молодых людей, которых переносили на корабль, при чем вид их, каждый раз, возобновлял в нас чувства живейшей скорби. Впрочем, мы могли только похвалиться любезным и обязательным приемом, оказанным нам властями, в особенности интендантом португальского флота, к которому мы должны были обращаться за всем необходимым для эскадры.
Не довольствуясь удовлетворением всех требований адмирала и радушным приемом в своем городском доме, он предложил нас свезти в Цинтру, прелестнейшую из окрестностей Лиссабона, место, в котором самый чистый и здоровый воздух во всей стране, этим весьма отличающийся от воздуха столицы, бывшей тогда грязнейшим и зловоннейшим городом в свете.
Адмирал, некоторые из капитанов и я отправились в назначенный день к интенданту в его великолепное жилище в Цинтре. Он удержал нас здесь на целую неделю. Ежедневно, после роскошного завтрака, мы прогуливались, кто верхом на коне, кто — на осле, другие в карете, по живописным и благоухающим местностям этого восхитительного уголка. Он познакомил нас со многими лицами, и эти знакомства сопровождались визитами, пышными обедами, концертами, балами, занимавшими каждую нашу минуту. Здесь-то я впервые увидел чудо красоты, которая составляла странную противоположность блондинкам, более или менее бесцветным, встречаемым в северных странах. Это была молодая, прелестная графиня, с талией нимфы, правильнейшими чертами, самой соблазнительной физиономией, черными весьма живыми глазами, с волосами, которые могли бы на два или на три фута волочиться по земле, если бы не были удерживаемы узлом, и, не смотря на это, по моде того времени, все-таки ниспадали до ее пят. С того времени я составил себе высокое понятие о красоте португальских женщин.
Покинув усладительную Цинтру, мы вскоре стали готовиться к отплытию, и в начале августа 1782 года прибыли в Ливорно. Два корабля эскадры были посланы на остров Эльбу, в Порто-Ферайо, как потерпевшие повреждения и нуждавшиеся в килевании. Другому кораблю было приказано отправиться в Неаполь, согласно инструкциям императрицы, цель которых не была мне известна. В Ливорно мы нашли инженера кораблестроителя Киезу, взявшего на себя все починки и снабжение эскадры всем, в чем она могла нуждаться. Он и все его семейство были нам великим подспорьем. Одною из первых его любезностей, много содействовавшей приятности нашего пребывания, было предоставление в распоряжение наше большой ложи авансцены ливорнского театра. Здесь мы проводили все наши вечера. Дом русского консула, Каламайи, был также очень приятный, и хотя Ливорно не что иное, как морской порт, мало замечательный, движение, производимое в нем тогда свободой торговли, прелесть климата и новизна всего представлявшегося глазам нашим, делали его раем в сравнении с неблагодарным климатом северных городов. Сюда притекали в изобилии произведения всех стран, и мы могли удовлетворить все наши вкусы. Я, с отцом, жил в доме богатейшего городского негоцианта, по имени Микеле Чеорти. Нижний этаж этого дома, разделенный на многие помещения, был, так сказать, всемирным базаром, так как здесь можно было найти: алмазы, ювелирные изделия, часы, бронзы, мраморы, мебель, ветчину, вина, — наконец, все, что только пожелать возможно. Это была, одним словом, самая интересная и методическая сумятица и доказательство, что можно извлечь прибыль из всего.
Многие капитаны и другие офицеры эскадры получили дозволение посетить Италию, а так как отец мой не мог отлучаться на долгое время и не желал, чтобы я отдалялся от него, то, на этот раз, я мог видеть лишь малую часть страны. Все наши разъезды ограничились посещениями некоторых городов, не далеких от Ливорно, каковы: Флоренция, Пиза, Масса-Карарра и Специя. В Массе мы видели две большие горы, составлявшие в старину лишь одну, но разделившиеся вследствие ломок мрамора. В одном месте залива Специи находится источник пресной воды среди воды соленой; адмирал Вильсон (Генрих — известный английский мореплаватель (ум. 1810); путешествия его переведены на русский язык (М. 1794, 2 ч.). – прим. Л. Ч.) нашел другой такой же близь Тулона, бывший весьма полезным во время крейсирования пред портом. Что касается до редкостей Флоренции, они слишком известные, чтобы о них здесь рассказывать. Содействуя этим дозволением осмотреть Италию — видам императрицы, клонившимся к просвещению офицеров, с другой стороны, не пренебрегли и упражнениями экипажей, насколько это могло быть допущено нашим положением; таким образом, инструкции, данные государыней, при отплытии эскадры, были выполнены.
В бытность нашу в Ливорно царствовал в Тоскане великий герцог Леопольд, тот самый, который впоследствии сделался императором. Он хотел показать военные корабли своим детям, эрцгерцогам, для того приехавшим в Ливорно и принятым на эскадре со всеми, им подобающими, почестями. Помню, в особенности, что я был представлен эрцгерцогу Францу, который впоследствии наследовал после отца императорский престол; ему было тогда лет пятнадцать или шестнадцать. Император Иосиф II и король шведский Густав III также приезжали в этот год в Ливорно. Человеческий ум, столь склонный схватывать смешную сторону в самых серьезных вещах, вместо того, чтобы оценить добрые качества государей, хотел объяснить безумием те улучшения, которые были предприняты Иосифом, может быть и несвоевременно. Тогда раз сказывали, что при посещении им дома умалишенных над дверьми надписали следующие слова: “Secundus ubi-quaque, hic primus”, т. е. повсюду — второй, здесь — первый.
Что касается до шведского короля, известного также некоторыми рыцарскими и тщеславными причудами, то о нем говорили, будто в бытность свою в Неаполе, когда он явился на придворный бал в алмазных драгоценных эполетах, король неаполитанский Фердинанд II — более охотник и рыболов, нежели придворный человек, сказал ему, ударив его по плечу: “вы должны были продать много железа, чтобы иметь эти эполеты”.
В том возрасте, в котором я был тогда, не очень много смыслил в изящных искусствах; даже никогда не оказывал в них больших успехов; более имел склонности к естественной истории и сделался в особенности великим любителем и поклонником понятливости пуделей, которых тогда было очень много в Ливорно. Конечно, я желал приобрести одного, самой лучшей породы; многие услужливые особы взялись за эти поиски; мне приводили пуделей со всех сторон, и я накупил их изрядное количество, но ни один не соответствовал моим желаниям. Наконец, мне показали такого необыкновенного, что я должен его причислить к редкостям, особенно меня поразившим, и даже к редчайшим феноменам природы. Ростом он был пятью или шестью футами выше всех собак этой породы, шерсть его была каштановая и падала кудряшками до земли, так что когда он ходил, то лап не было видно; это, так сказать, был движущийся клубок шерсти. Его уши были более фута длиною: на одну треть покрытые кожей и на две трети кудряшками; глаза скрывались шерстью и он мог глядеть не иначе, как потряхивая головою. К моему несчастью, этот пудель был уже не молод, а хозяин его слишком дорожил им, чтобы с ним расстаться. Итак, мне пришлось ограничиться лишь его созерцанием. Мне удалось, однако же, достать молодого пуделя его породы, но походившего на него лишь цветом шерсти, что приводило меня в отчаяние. Но когда я посетил Флоренцию, то обратили мое внимание во дворце Питти на чучело собаки, сохраняемое там под стеклянным колпаком. Красота ее была самая обыкновенная; но отличием своим обязана тому, что она принадлежала великому герцогу. Это навело меня на мысли, что с собаками бывает тоже, что и с людьми. Природа, сочетая и изменяя, в течении тысяч веков, известные частицы материи, производит время от времени какие-нибудь предметы, достойные нашего удивления, которое, однако, появляется лишь при стечении благоприятных обстоятельств, выставляющих их в выгодном свете. Без французской революции, — Бонапарт, ее единственный сын, который и не был бы порожден никакою иною революцией, в какой бы то ни было части света, и никаким иным народом, кроме французов, вместо того, чтобы быть бессмертным и великим Наполеоном, чем бы он был, если бы его приняли в русскую службу, как он того просил? Даже в иных положениях, в которых он находился, немногого недоставало бы, чтоб он не попал на гильотину, — как мятежник, не был изгнан — как обманщик, или расстрелян — как беглец. Точно также, если бы Питт, Фокс, Нельсон родились в какой-нибудь другой стране, они не нашли бы ни применения, ни ценителей, достойных их, и остались бы неизвестными, подобно собаке Джиордано; даже более того, так как имя этого пуделя, по моей милости, перейдет к потомству.
Каждый вечер мы бывали на спектакле, который составлял для нас наслаждение. Состав труппы был очень хорош; в ней участвовали певцы и певицы — первоклассные. Замечательнейшим в их числе был славный тенор Анцани, современник и соперник Давида-отца. С тех пор я не слыхал ничего подходящего к тембру этого голоса — чистого, обширного и мелодического. Были также очень хорошие и прелестные актрисы, и я должен сознаться, что одна из них, хотя вдвое меня старше, заставила меня испытать мучения первой любви. Говорю о ней потому, что моя неопытность и робость, остановившие мои успехи в самом начале, ограждают меня от всякой нескромности. Моя страсть только повергла меня в самое плачевное положение в течении многих недель: я не мог более ни пить, ни есть, ни спать. Не понимаю, как я не умер и как от моей страсти исцелился. Это было нечто вроде морской болезни, которая прошла без найденного против нее лекарства. Балеты также мне очень нравились, так как шутовские пляски (гротески) итальянцев были в то время совершенно своеобразные, особенные, и мужчины проявляли в них удивительную ловкость, силу и гибкость. В это время был одним из знаменитейших гротесков некий Константини, делавший такие необыкновенные прыжки, что дамы в испуге отворачивались. Так как я очень любил упражняться в гимнастике, я взял несколько уроков танцев и фехтования, в надежде, что они могут ее заменить. С той поры итальянцы оставили эту национальную пляску, чтобы усвоить танцы французские, которые им не задаются. Вообще, кажется, что итальянцы переродились в их первобытных склонностях к изящным художествам, в особенности к музыке. У них есть только один великий композитор, заменяющий Паэзиелло, Чимороза, Сарти и многих других, которыми Италия могла бы гордиться столь справедливо. Россини — единственный гениальный человек, который ей приносит честь. Это перерождение обнаруживается еще начинающим входить в моду вкусом к музыке французской, которая главенствует в романсах и водевильных песенках, но вообще не имеет ни развития, ни гениальности.
Не смотря на это, все та же Италия снабжает все европейские столицы отличнейшими певцами, не считая того, что там театры и оперы почти во всех городах. Сначала кажется непостижимым, как эти театры могут существовать при таких малых средствах, так как вход в зало и ложи стоит вчетверо дешевле, нежели в Париже или в Лондоне. Однако же, антрепренеры не только сводят концы с концами, но иногда бывают еще и в барышах, тогда как в других странах этим удовольствием пользуются с большими издержками. Подобную задачу может разрешить лишь природная склонность итальянцев к музыке. В этой земле поют почти все, и как только отыщутся первые актеры, так дело никогда не станет за второстепенными, ни за хорами. Лавочники, работники и работницы, при небольшой практике, способны занимать эти амплуа. Окончив свой рабочий день, они ангажируются за половину — паоло (Паоло — серебряная монета в Италии, ценою 54-60 сантимов. Есть монет в 2, 3, 6 и 10 паоло. – прим. Л. Ч.), то есть за плату около восьми копеек, петь в театре весь вечер, и поют верно, и это для них забава Тоже самое во всех искусствах и промыслах; вся суть в умении извлекать пользу из естественных способностей человека и из продуктов, свойственных каждой стране; между тем хотят, чтобы промышленность процветала, когда нацепляют тормоза на международные обмены товаров, чем только достигается вялость в торговле, порождаются всевозможные плутни для обхода воспретительных мер и взаимно наносится великий вред, вместо того, чтобы променять что умеют делать сами на то, что умеют делать другие. Каждая страна хочет довольствоваться собственными средствами, и, в конце концов в результате оказывается накопление продуктов излишних, тщетно ожидающих потребителей. Это положение напоминает времена варварства, когда каждый добывал себе сам все необходимое.
Возвращаясь к натуре и к характеру итальянцев, можно сказать, что преобладающая склонность этой нации — есть чувство прекрасного. Все, что к этой склонности относится, то есть что очаровывает чувства, у них в великом уважении; но все, что от того не зависит и лишь полезно или приятно иным образом, у них в небрежении. Следствием этого было долговременное превосходство итальянцев над другими народами в изящных искусствах, и их отсталость в мастерствах более полезных и необходимых в жизни. Они построят прекраснейшие дворцы, великолепнейшие триумфальные колесницы, выточат прелестнейшие столы из твердого камня, и не сумеют ни выстроить дома удобного и хорошо расположенного, ни сделать кареты, прочно навешанной на рессоры, ни телеги, ни таратайки удобно приспособленной, ни прочного стола или кресла. Они до того увлекаются чувствами прекрасного, величественного, великолепного, что у них на каждом шагу встречаются работы, предпринятые выше их потребностей и средств, единственно ради увлечения их природного склонностью. Таким образом, большая часть работ остается навсегда неоконченного. В городах, особенно замечательных по красоте их зданий которыми они обязаны гению Палладия, Микель-Анджело и других зодчих или ваятелей, все эти создания еще дожидаются окончательного рукоприкладства, которого никогда не дождутся. К этому числу во Флоренции принадлежат главнейшие памятники, каковы: собор, дворец Питти и другие. Одному из них дано имя по тому состоянию, в котором он находится, его зовут “Неоконченный дворец” (il palazzo non finito).
Между итальянцами не только не родится более великих людей, подобных тем, которые появлялись в старину, но даже и существовавшие, за немногими исключениями, преданы полнейшему забвению. Во время одного из моих посещений Флоренции, я с великим трудом мог отыскать место обсерватории Галилея, у городских ворот, близь Поджио-Империале, равно как и дом Макиавеля, находящийся неподалеку. Одно переименовано в Торре-дель-Галло, вместо Галилео, а другое известно лишь весьма немногим.
С великими идеями об изящных искусствах, итальянцы ко всему прочему обнаруживают некоторое скудоумие и сделались вообще отсталыми или недвижными. Этому состоянию, по моему мнению, способствует то, что у них женщины мало образованы. В Болонии, однако же, они просвещеннее и даже получают классическое образование; учатся латинскому языку, за неимением чего лучшего, “от скуки”, как они говорят. Вообще итальянки, руководимые чувством, свойственным их расе, бывают привязаны к мужчинам, покуда последние нравятся их глазам. Так как воспитание девиц заключается преимущественно в затворничестве в их семьях или монастырях, до поры их замужества, они не бывают причастны выбору их мужей. Брачные договоры заключают за них родители, сообразно приличиям состояния и происхождения. Таким образом, узы несокрушимые суть следствия расчета и завязываются путем переговоров, без всякого внимания к склонностям будущих супругов. Было много примеров женщин, которые всю их жизнь оставались верными и привязанными своим прислужникам. В других странах употребляют иные средства против тех же самых неудобств, но более откровенных, успешных и достигающих цели — я не знаю. Мужья, с своей стороны, имеют также свои связи, и все улаживается полюбовно. Что же касается до вопроса, столь щекотливого, как право на детей, в Италии знают, по крайней мере, как в данном случае себя держать и чьими эти дети могут быть; в других странах это не всегда так ясно. Монтескье говорит, что во Франции мужья никогда не говорят о своих женах в гостиных, из боязни, чтобы не нашелся кто-нибудь более близко им знакомый, нежели они сами. Кроме того, на чигисбея (прислужника) смотрят как на необходимую принадлежность супружества; часто он только закадычный друг дома; если чета вполне согласная, тогда его должность ограничивается мелочными заботами и угодливостью хозяйке дома и он занимаете лишь почетное место, не нарушая прав мужа; этому есть много примеров.
Торговля в Италии менее деятельна, чем могла бы быть, вследствие узкости взглядов, беспечности, лености негоциантов и, без сомнения, также вследствие ограниченности их капиталов. Они довольствуются небольшими барышами. Во Флоренции большая часть купцов запираете свои лавки в час, уходите обедать и возвращается лишь в три, то есть их обед продолжается два часа, без замещения их кем-либо. Они не прикапливают товаров более того, сколько надеются продать, и покуда запас не истощен, они не выписывают других; в моде ли товар, нет ли, но старый запас должен выйти. Однако же, судя об итальянцах по их общим привычкам, по живости их ума и движений, нельзя не подивиться, что они выказывают так мало энергии в делах, тем более, что они одарены некоторым тактом, называемым по-итальянски аккорто (догадливость?), свидетельствующим о проницательности, дальновидности и быстроте соображения; но эти способности применяются не к торговле. Я часто сравнивал живость итальянского характера с бесстрастием и меткостью многих других наций, в особенности русских. Я заметил, что один из самых смышленых и бывших у меня русских слуг все-таки не имел способности понять знаков головы или руки, тогда как итальянцы иначе, так сказать, не говорят, как жестами. Как я ни старался его вразумить, он ничего не понимал; аккорто было ему необходимо и всегда приходилось говорить да или нет.
В начале весны (1783) пришлось покинуть Ливорно, которое я почитал раем земным, до такой степени я был соблазнен климатом, обычаями и удовольствиями. При этом я утешался лишь радостью свидеться с матушкою; уезжая, мы ее оставили больной, и она все еще продолжала хворать. Письма, нами от нее получаемые, были нимало не утешительны, не смотря на все ее усилия скрыть от нас свое положение. Я нежно ее любил и желал свидеться с нею; отец мой также с нетерпением ждал этого.
Мы уехали с множеством покупок, сделанных каждым, сообразно его вкусу и средствам. Для одних они заключались в произведениях художественных: картинах, статуях, древностях; для других во всякого рода редкостях. Отец мой, бывший любителем оружия, набрал его большую коллекцию, почти арсенал. Я составил себе коллекцию минералов и редкостей. Адских запрещений и таможенных строгостей не существовало, особенно для военных кораблей, во времена нашей свободолюбивой императрицы, и мы могли вполне и спокойно пользоваться нашими приобретениями.
Наше плавание, за исключением шквала и удара молнии, сломившего грот-мачту на адмиральском корабле и убившего несколько человек, было довольно счастливо. Могу сказать, что только в это путешествие я познал службу русского флота, доведенную до той степени, на которой она должна стоять, чтобы быть полезной. Каждый был на своем месте и хорошо исполнял свою обязанность. Адмирал отдавал свои приказания офицеру, не вмешиваясь в исполнение, офицер передавал их лейтенанту, справлявшемуся со своим делом вполне хорошо. Впоследствии, вместо этого, во всех совершенных мною плаваниях, капитаном и адмиралом, приходилось лично присутствовать при всех маневрированиях, управлять ими, или наблюдать, чтобы они исполнялись мало-мальски сносно.
Одна из причин этого упадка заключается в недостатке практики. В царствование императрицы Екатерины часть флота была употреблена, насколько это было возможно, для упражнений в морях Балтийском, Северном, Черном, Средиземном и в Архипелаге. Офицеры любили свою должность, потому что правительство умело придать ей всю привлекательность, к которой она только способна. Их положение не было обременено бесчисленным множеством докук, которыми впоследствии его пропитали. Жалованье русских моряков было плачевно-скудное и их состояние, как мы уже говорили, всего чаще ничтожно; поэтому являлась необходимость сделать их существование возможным в материальном отношении, и правительство давало им пособия и предоставляло выгоды, если не деньгами, которые так редки в России, то, по крайней мере, натурой, предметами первой необходимости, водящимися в изобилии. Так поступала императрица Екатерина. Офицерское жалованье своей стоимостью вдесятеро превосходило нынешнее, вследствие понижения курса на бумажные деньги и повышения цен. Затем, эти пособия заключались в том, что адмиралы и офицеры большую часть времени пользовались квартирами в казенных домах. Им давали, смотря по чину каждого, от одного и до десяти или двенадцати слуг из рекрутов. Эти слуги (деньщики) получали одежду и паек из разного рода провизии, а так как обыкновенно не брали всего числа слуг, допускаемого законом, в то время, как выдача пайков производилась полностью, излишек их составлял основу домашнего обихода господ. Часто последние пользовались отоплением и освещением соответственно занимаемым должностям. У каждого из адмиралов и капитанов были в распоряжении шлюпки с экипажем, которые употреблялись ими для поездок и для домашних работ; кроме того, при них состоял почетный караул. На случаи болезни, к морскому ведомству приписаны были особые аптеки, снабжавшие служащих всеми необходимыми лекарствами, с удержанием незаметной частицы из жалованья каждого. Все эти выгоды в их общей сложности дозволяли офицерам, по крайней мере, тем, которые были хорошо обставлены, жить порядочно и даже с некоторым подобием довольства, соответствовавшего их чину, без всяких исканий прибылей незаконных. В других странах, более богатых нарицательной стоимостью денег и где люди пользуются уважением, или, скорее, сами себя уважают по достоинству, подобный порядок был бы очень разорителен и даже невозможен, вследствие большой затраты людьми, которые могли бы быть более производительными. Но в России, где люди ценятся настолько дешево, что находят дешевле употреблять двенадцать человек вместо одной лошади и где, всего чаще, правительство назначает их в работы тяжкие для них и непроизводительные для него, дело улаживается отлично. Однако же, тотчас по восшествии своем на престол, император Павел уничтожил все эти выгоды и пособия, не столько из уважения к людям, потому что он только унижал их, но по двоякой причине: во-первых, потому что этот обычай существовал со времени его матери, и во-вторых, что его не существовало в Пруссии, ибо император был одержим пруссоманией. Одна эта реформа лишила русский флот большей части его офицеров, честных людей, вследствие необходимости, в которую они были поставлены жить без злоупотреблений по службе. Прибавим к этому, что, отняв у них средства к существованию, преемники Павла ухудшили их положение, сделав из них людей двух разрядов, то есть матросов и солдат; мысль одинаково странная и несовместная с самым свойством службы, так как качества, требуемые от матроса, заключаются в проворстве, гибкости и большой эластичности тела, между тем, как упражнения русского солдата дают ему движения, так сказать, автоматические (Как известно, в то время обучали солдат маршировке по темпам и покрой мундира стеснял движение их. Морские батальоны зимою несут службу наравне с пехотой. – прим. Л. Ч.). Оттого-то матросы и неловки; они наталкиваются между деками на скамьи, на поперечины и на все, что встречает угловатость их телодвижений, и даже падают с рей во время маневров. Эскадра практического плавания, вышедшая из Кронштадта, была принуждена возвратиться в порт, едва начав свой поход, по той причине, как объяснил начальствовавший ею адмирал, что если бы он пробыл в море до поздней осени, то бури лишили бы его большей части экипажей, падавших с рей.
После возвращения нашего в кронштадтскую гавань и первых восторгов, при свидании с матушкой, я возвратился на корабль, где мы получили приказ войти в порт и расснаститься. После того я вместе с отцом приехал в Петербург, не имея иного желания, кроме того, чтобы спокойно жить среди нашей семьи; но так как, во время этого первого моего плавания, я пристрастился к морской службе и прилежно занимался усовершенствованием моих познаний, то я продолжал учиться и учение было тем приятнее, что науки математические имели для меня необыкновенную привлекательность, а при морской службе — и практическое применение. Тут счастливый случай послужил мне лучше, чем я имел право надеяться. Я чувствовал, что все познания, которые мог до того времени приобрести, как в кадетском корпусе, так и у частных учителей, были недостаточны. По счастью, в Петербурге я встретил молодого артиллерийского офицера Гурьева, который, будучи наделен необыкновенными способностями к точным наукам, занимал должность профессора математики в артиллерийском кадетском корпусе. Он по дружбе ко мне взял на себя труд давать мне уроки высшей математики. Обучил меня дифференциальному и интегральному исчислению, механике, гидростатике и дал возможность понимать творения Эйлера, Буге, Шаймана, Ромма, Дон-Жуана и др., относящихся до морского дела.
П. В. Чичагов.
Сообщ. Л. М. Чичагов.
главаX. Приготовление к шведской какпании 1788 г. — Турецкая война и причины разрыва со Швецией.— Русский флот.— Адмирал Грейг и иностранцы. — Назначение главнокомандующего. — Партии иностранная и русская. — Шведский флот. — Действия фон-Дезина.
Я продолжал эту жизнь, посвященную наукам, до 1788 г., когда России пришлось выдержать войну (шведскую), которую она так мало предвидела. Война эта была последствием борьбы с Турцией, так как последняя, не ожидая конца начатых нереговоров, бросила России перчатку и велела запереть русского посланника Булгакова (Булгаков, Яков Иванович (р. 1743, ум. 1809), известный дипломат, учился в московском университете вместе с князем Потемкиным, где и началась их дружба, продолжавшаяся всю жизнь. По возвращении из Турции был посланником в Варшаве, а при Павле I— губернатором Виленской и Гродненской губерний. Умер холостым) в семибашенный замок, а король шведский Густав III (Густав III, шведский король (родился 24 января 1746, и 1792) сын Адольфа-Фридриха герцога Голштейн-Готорпского и сестры прусского короля Фридриха II, Ульрики-Луизы. В маскараде был ранен в бок выстрелом из пистолета, отчего и умер 29 марта 1792 года — Л. Ч.), ненавидевший Екатерину II за ее насмешки над ним, считал своим долгом воспользоваться войною России с Турцией.
Но скажем сперва несколько слов о войне с Турцией. Чтобы ответить на дерзкий этот вызов, императрица Екатерина II с свойственною ей энергией назначила фельдмаршалов Румянцева и Потемкина командующими двумя армиями, предназначенными для одновременных действий на северной границе Турции; но повелев в то-же время напасть на турок с суши на севере, она желала нанести им с моря на юге такие же удары, как в 1770 году, когда она в Чесме раззорила их флот. Поэтому турки не могли бы решиться одни предпринять войну, которая столько раз оказывалась для них гибельною, и действительно, императрица дозналась, что Турцию подстрекали Англия и Швеция. Англия собиралась помогать Швеции, чтобы дать возможность последней отвлечь русских и этим способом помешать им перенести свои силы в Средиземное море. Дабы быть готовой ко всяким событиям, императрица Екатерина II приказала вооружить в Балтийских портах все могущие держаться в море корабли, фрегаты и суда-количество, достаточное для достижения двойной цели: нападения на Турцию с моря и противодействия шведскому королю, который, побуждаемый тщеславием, рыцарскими идеями и легкомыслием, думал, что нашел случай к приобретению некоторой славы для своего царствования, и питал сумасшедшую надежду отобрать провинции, завоеванные Россиею у его предков. Эти проекты должны были привестись в исполнение вскоре после вызова, который Турция так неожиданно дослала России. Вооружения, производимые Швецией в ее портах, служили достаточным предостережением, чтобы императрица Екатерина II была настороже. Не довольствуясь союзом с императором Иосифом и королем польским, она снеслась с датским двором, который обещал в случае объявления Швецией войны действовать с Россией за одно. Впоследствии Дания начала даже враждебные действия; державы, не исполнявшие собственных обязательств, принудили и ее порвать свои (В то время императрица писала Потемкину «Русская Старина» 1876 г., т. XVI, стр. 454) 24 марта 1788 года:
«Слух носится в Швеции, будто бы король шведский в намерении имеет нас задирать; граф Розумовский (посол), о сем слухе говоря с старым графом Ферзеном, сей ему сказал, что без сумасшествия сему верить нельзя, но от помешанного всего можно ожидать». — Л. Ч.).
С самого начала своего царствования Екатерина II почувствовала те затруднения, которые она должна была встретить, желая создать флот и поддерживать его, при неимении торгового флота, для его снабжения, и при столь неблагоприятном климате, а также вследствие присущего русским нерасположения к этого рода деятельности. Чтобы несколько уменьшить эти затруднения, она прибегла к крайним средствам. Тотчас по восшествии на престол императрица вызвала в Россию английских строителей, которые ввели некоторые улучшения, благодаря своим дарованиям и надлежащему присмотру над посредственным исполнением работ. Одновременно она послала несколько молодых людей в Англию; одни предназначались для занятий на корабельных верфях, другие — для службы в английском флоте; таким образом, она надеялась приобрести искусных строителей и знающих офицеров (Об этих молодых людях писал граф С. Р. Воронцов своему брату (Арх. кн. Вор., кн. 9, стр. 116):
«Я должен сказать, что те 8 или 9 молодых человека, которых я застал здесь, посланных для изучения теории и практики кораблестроения, все более или менее удались, в особенности двое, Сарычев и Степанов, которых признали здесь весьма способными». — Л. Ч.). Она поручила также своему посланнику в Лондоне предложить английским офицерам поступить на русскую службу. Одним из первых явился адмирал Нольс, пользовавшийся в своем отечестве репутацией опытного моряка, но в России, куда он прибыл гораздо ранее шведской войны, познания его могли быть применены лишь в администрации. Он ввел некоторые улучшения в портовых работах, на верфях и в арсеналах, выстроил несколько гребных фрегатов, которые, впрочем, не оправдали ожиданий. Английские моряки, хотя и прекрасные практики, не обладают вообще теоретическими познаниями и, лишь благодаря опыту, вырабатывают основные правила для форм (судов) и оснащивания, которые выгоднее дать судам, смотря по их назначению. Адмиралу Нольс не удались его постройки и он сделал их непропорциональными, которыми управлять было неудобно, что, как известно, случалось впоследствии неоднократно в Англии, когда постройки там производились по планам ее моряков и механиков. Не найдя в России случая применить к делу свои способности и деятельный ум, он возвратился на родину служить на том широком поприще, которое открыто английским морякам.
Впрочем, русский посланник в Лондоне успел завербовать несколько субалтерн-офицеров английского флота. Некоторые из молодых офицеров, посланных для приобретения познаний в Англию, вернулись и действовали во флоте. В большом числе являлись тоже англичане, не пользовавшиеся никакою известностью; многие из них принадлежали к торговому флоту и не всегда выбор их был удачен (Незадолго до объявления Турцией война императрица писала графу С. Р. Воронцову (Архив князя Воронцова, кн. 28, стр. 74): «По умножении флота российского на Балтийском, Белом и Черном морях, искусные иностранные морские офицеры не могут быть излишни. Я для того дозволяю вам желающим из английской морской службы таким, кои по их искусству известны и одобрены будут от адмирала, в депеше вашей в графу Безбородко упоминаемых, дать обнадежение, что мичманы проняты будут лейтенантами, а лейтенанты их капитан-лейтенантами; искуснейшие же и старейшие — и капитанами второго ранга во флот наш... Число таковых офицеров до будущего моего повеления ограничиваю от 20-30»). Между избранными и рекомендованными посланником были: Грейг (Грейг, Самуил Карлович, р. 1736, ум. 1788 г. — Л. Ч.), Ельфинстон, Травенен, Тат, Краун и др. Достойными офицерами снабдили нас также флоты датский и французский; многие французские эмигранты были приняты на службу и призваны к делу.
Адмирал Грейг (Самуил Карлович), явившийся в Россию одним из первых, стоял во главе иностранных офицеров, о которых мы говорили; он отличился уже в Чесменском сражении против туров. Совершенно справедливо была императрица высокого мнения о его способностях и вполне верила в его преданность в ней. По возвращении своем из Архипелага, он и на административном поприще съумел быть полезным. Назначенный командиром Кронштадтского порта, Грейг произвел полезнейшие работы и в особенности Россия обязана ему неоценимым усовершенствованием морских случае морские силы, оставшиеся у нее в Балтийском море, окажутся совершенно достаточными, чтобы противустать всякому нападению со стороны этого монарха. Вследствие такого убеждения императрица настояла на отплытии одной части флота в Архипелаг, придерживаясь сделанного ею раньше разделения (Недовольный подобным неосторожным действием, граф С. Р. Воронцов писал брату (Архив князя Воронцова, кн. 9, стр. 125): «Я только что угнал, что Швеция вооружила 12 кораблей и 5 фрегатов. Сообщите мне, пожалуйста, правда ли это, и какие меры принимают у нас против этого. У нас остаются еще корабли в Кронштадте, но гнилые и без матросов. Не лучше ли было бы, если бы эскадра адмирала Грейга осталась для противодействия шведскому королю; вместо того, чтобы подвергать свои берега раззорению и посылать столь далеко и с такими издержками — делать то-же самое с турецкими берегами». — Л. Ч.).
Полуумный Густав III вообразил себе, что наступил момент заявить России свое неудовольствие, между тем как более сообразительный король понял бы, конечно, что теперь надо дать эскадре свободно пройти, а затем напасть на Петербург, оставшийся почти беззащитным. Но у него в голове скрывалась другая цель: успеть исполнить требование Англии и не дать возможности русской эскадре проникнуть в Архипелаг. Густав III, благодаря своей мечтательности, вполне поддался хитрой английской политике. Со времени воцарения Екатерины II и первой турецкой войны европейские державы стали со страхом посматривать на деятельную жизнь России. Раздел Польши, а затем вооруженный нейтралитет заставили Англию и Францию прибегнуть к политике, противодействующей столь быстрому увеличению пределов России. Постоянные войны с Турцией могли, разумеется, расшатать ее финансы, и враждебные державы, чтобы достигнуть этого, всеми силами старались возбудить против императрицы Порту, уверяя последнюю в возможности обратно отнять Крым; последствием этого было объявление султаном в 1787 г. войны России. Но так как подобная комбинация не представляла в то время особенных опасностей для России, то заклятые враги ее, страшившиеся созданного императрицею на Черном море флота и обыкновения ее посылать из Петербурга эскадру в Средиземное море, не могли бы успокоиться, если бы не усложнили восточного вопроса. Они, было, попытались поднять Польшу, но здесь потерпели полную неудачу; Екатерина съумела во-время предупредить эти происки врагов и таким образом отклонить столкновение с Польшей, хотя сознавала, что впоследствии поляки ей изменят. Измена спустя некоторое время не могла быть опасной и служила бы лишь доказательством, что все старания врагов нанести вред способствуют только успеху России, рост которой увеличивался все более и более. Заботы Густава III об умножении своих военных сил, внутренние реформы, клонившиеся к обузданию власти сената, известны были всей Европе. Момент объявления Турцией войны был для него как бы сигналом. Он сам напросился на поддержку со стороны Англии и Франции, и державы эти с восторгом приняли его в свои объятия. Для них Густав III был случайным союзником и весьма удобным орудием. Он до такой степени сам рвался в драку, что не требовал других средств к поддержке, кроме бесконечных обещаний на словах и выдачи известной суммы. Что касается слов, то недостатка в них не могло быть: говорила Пруссия, кричала Франция, шипела Англия и просила Турция. Итак, король Густав III, узнав о снаряжении эскадры адмирала Грейга, решил, что это удобный предлог обвинить императрицу в намерении напасть на Швецию, и выслал эскадру для наблюдения за нашими действиями под начальством своего двоюродного брата, герцога Зюдерманландского (Немаловажны указания графа С. Р. Воронцова в письме к брату от 1-го августа 1788 г. (Архив князя Воронцова, кн. 9, стр. 129): «Швеция, которую мы, начиная с 1721 года, оставляли в покое, которой мы в 1743 году так великодушно отдали завоеванную нами Финляндию и которая после всего этого столь несправедливо объявила нам войну, должна быть непременно наказана за свое возмутительное нападение и поставлена в невозможность когда либо нарушать наш покой. Недостаточное значение придают тому, что границы ее находятся, так сказать, у самых ворот Петербурга. Мне не верится, чтобы турецкий двор желал помочь Швеции, так как это значило бы играть в руку Франции, которая заинтересована в поддержке и даже увеличении могущества Швеции. Это она возбудила шведское правительство; на французские деньги Швеция построила 12 линейных кораблей, при том же интересы Франции совпадают с тем, чтобы Швеция не пришла в упадок... Откуда взяли, что формируют вторую эскадру под начальством адмирала Чичагова, который будет, таким образом, независим от адмирала Грейга? До тех пор, пока шведы не разделят свой флот, мы должны держаться в сборе, чтобы быть в состоянии их уничтожить». — Л. Ч.).
Но вернемся к собственным делам. Императрица, как мы уже знаем, не верила в возможность войны со Швецией, где народ был против этого, а король, по конституции 1772 г., не имел права объявить войну без согласия сената, и решила отправить Грейга (В это время императрица писала Гримму (Сб. И. О., XXIII, стр. 449): «Мой многоуважаемый братец и сосед, тупая голова, вооружается против меня на суше и на море. Он произнес в сенате речь, в которой говорил, что я его вызываю на войну, что все донесения его посланника о том свидетельствуют. Но выходя, сенаторы все говорили, что его величество насильно извлек этот смысл из реляции своего посла, который говорил совершенно противное тому... Если он нападет на меня, надеюсь, что буду защищаться, а защищаясь, я все таки буду говорить, что его надо бы засадить в дом сумасшедших. Если же нападение не последует, я скажу, что он еще более спятил с ума, всячески стараясь оскорблять меня». — Л. Ч.) в Архипелаг, а адмирала Чичагова оставить в Балтийском море.
30-го мая 1788 года императрица подписала следующий рескрипт на имя моего отца.
«В одно время, когда решилися мы, для диверсия неприятелю нашему, послать часть флота нашего в Средиземное море, назначили мы, особливо для охранения Балтийского моря и для приучения рекрут, в матросы вступивших, десять кораблей и четыре фрегата, сверх того, для крейсирования в близости берегов наших до пятнадцати легких судов. В число сея части полагаются и те пять кораблей с двумя фрегатами, кои от города Архангельска в течении нынешнего лета прийти долженствуют.
«Между тем дошедшие к нам известия о вооружениях королем шведским в портах его, Карлскроне и Свеаборге производимых, и в первом до двенадцати, а по другим уведомлениям и до шестнадцати линейных кораблей простирающихся, побудили нас принять осторожность противу всяких вредных умыслов; вследствии чего указали мы умножить прежние вооружения еще двумя фрегатами, да изготовить двенадцать галер, а к сему и еще два корабля в порт Кронштадтский прибавлены быть должны, как скоро вооружения поспеть могут.
«К предводительству сей части флота нашего избрали мы вас, по известному нам вашем усердии к службе и долговременному ко благоугодности нашей оной исправлению; и для того за благо признали дать вам следующие предписания: 1) из числа назначенной в команду вашу части флота нашего, пять кораблей и два фрегата, в порте Кронштадтском вооружаемые, вывести сколь можно скорее на рейд и снабдить всем потребным. С оными имеете вы тотчас отправить к стороне Ревеля, учредя до будущего повеления нашего кроссирование сей эскадры между нашими и шведскими берегами в наших водах, так чтобы можно было иметь ближайшее примечание за всеми движениями шведского флота и намерениями высадить войска на наших берегах; а для удобнейшего сего исполнения ваять как теперь же два или три легкие суда, из назначенных под начальство ваше, кои могли бы вы везде употреблять в посылки, где скорее разведание или сообщение нужно. 2) Не подав ни малейшей причины короне шведской к разрыву с нами, не могли бы мы ожидать, чтобы флот ее обратился на какие либо неприязненные действия, почему и повелеваем вам, по встрече с оным или частию его, удержаться от повода к каковым либо неприязненностям, напротив того, обойтися с ними дружественно; но если бы паче чаяния усмотрели вы с их стороны враждебные противу вас покушения, то мы уверены, что вы не оставите оборонять честь флота и оружия нашего, и потому восприять такие меры, кои вы, по искусству в деле вашем, за выгоднейшие, с силами вашими соразмерные и сходные с достоинством нашим, найдете. 3) Буде бы шведы покусилися сделать поиск на Ревель или же учинить десант в другом месте на берегах наших, вы долженствуете стараться всемерно их в тому не допускать, и всякое подобное предприятие обращать во вред и пагубу шведам, предостерегая завремянно как скоро поведать можете военное и земское начальство, дабы и с их стороны надлежащие осторожности употреблены были. 4) Хотя бы и можно было полагать, что при встрече взаимных эскадр или судов не окажется спора в рассуждении салютации, ибо были примеры как встречи подобной, так и действий соединенных нашего флота с шведским, по которым вы и тут поступать имеете, избегая всякого повода к ссоре из сего пункта, но если бы со стороны шведской на оную решено с какими либо непристойными поступками, в таком случае мы вам подтверждаем охранять честь флота нашего и отнюдь не допускать, чтобы оному малейшее оскорбление причинено было, упреждая, впрочем, со стороны вашей и подчиненных ваших благоразумными распоряжениями подобные неприятные происшествия. 5) Сверх означенных в первом пункте сего указа нашего легких судов, еще не оставьте из определенных в команду вашу таковых же судов, употребить сколько потребно по финскому берегу нашему для разъездов и разведаний о всех движениях шведских, тако-ж где прилично и нужно для осторожности учредить брантвахты и другие стражи, дабы от оплошности не могло произойти какое либо предосудительное следствие. 6) В случае знатного превосходства сил шведских ограничивать все наши старания в охранении, как выше сказано, побережных мест, а при том поспешать донесением нам, дабы мы могли вас или подкрепить или иные дать повеления, пользе службы нашей сообразные, да и вообще как возможно чаще доносить нам о всем, что вами разведано или примечено будет. 7) В море вы должны будете держаться, покуда время дозволит, между тем два корабля, в прибавку здесь вооружаемые, а потом и эскадра, от города Архангельска ожидаемая, с вамн соединятся и мы вас дальнейшими наставлениями сообразно обстоятельствам снабдить не преминем. 8) На нужные для вас приготовления всемилостивейше жалуем вам три тысячи рублей, да покуда вы в порт Кронштадтский возвратитеся — на стол по пятисот рублей в месяц».
Эта инструкция была столь же требовательна, сколь силы недостаточны.
Как ни казалось императрице невероятным, что шведский король собирается напасть на нее, но донесения нашего посла в Стокгольме, Розумовского (Разумовский, граф Андрей Кирилович, был с 1784-1786 год полномочным министром в Копенгагене, с 1786-1788 год — в Стокгольме; в 1790 году определен в Вену в помощь послу князю Д. М. Голицыну, а с 1793 года был сам послом; в 1815 году за венский конгресс был возведен в княжеское достоинство с титулом светлости; умер в Вене в 1836 году.), и другие, приходившие ежедневно из разных пунктов Балтийского прибрежья, сведения тревожили ее. Граф Безбородко (Безбородко, Александр Андреевич, (р. 8-го марта 1747 г., ум. 6-го апреля 1799 г.), сын Андрея Яковлевича, генерального судьи малороссийского войска, и Евдокия Михайловны Забелло, впоследствии статс-дамы (ум. 1802 г.).) в конце мая настоял на том, чтобы были посланы в море для разведки легкие суда, и рескриптом 27-го мая императрица предписала адмиралу Грейгу скорее отправить для наблюдения 3 судна. По ее назначению, одно должно было идти к Свеаборгу, другое — к Карлскроне, а третье — крейсировать в Ботническом заливе (См. Дневник Храповицкого, изд. Барсукова, стр. 86.).
Рассказывали, что при чтении одного донесения о вооружении шведских войск императрица воскликнула:
— «Кажется, король хочет избавиться от Финляндии!» (se defaire de la Finlande) (Храповицкий говорит в дневнике (28-го мая, стр. 86), что на слова Екатерины: «Я шведа не атакую, он же выйдет смешон», Спренгпортен ответил: «Полагаю, что он хочет избавиться от Финляндии». — Л. Ч.).
Но одновременно с секретным указом адмиралу Грейгу было послано повеление о скорейшей отправке за Зунд трех 100 пушечных кораблей архипелагской эскадры (которые должны были идти вперед), что доказывает насколько императрица настоятельно желала добиться вторичного появления русского флота в Средиземном море (Три эти корабля носили следующие названия: «Саратов», «Трех-Иерархов» и «Чесма»; последний именовался еще «Иоанн-Креститель». На них посажено было 500 человек сухопутного войска (Морск. Архив).
С. Р. Воронцов писал брату (Архив князя Воронцова, кн. 9, стр. 130):
«Воистину сердце обливается кровью, когда я думаю об упрямстве, с которым настаивают на отправку эскадры в Архипелаг, тогда как видимо новый враг на глазах всего света подымается на нас у самых дверей Петербурга. Этот неприятель, соединяя наглость с неосторожностью, не скрывал своих видов... Как только узнали, что Швеция получила от Порты от 3-4 миллионов пиастров, надо было сейчас же стать на стороже; так как ей только не доставало денег; как она их заполучила, то могла раньше и лучше нас вооружиться, имея множество прекрасных матросов».
Гарновский говорит в своих записках («Русская Старина», 1876 г., т. XVI, стр. 15): «Некоторые советуют флот, назначенный в Средиземное море, здесь оставить, но государыня и слышать о сем не хочет. По мнению ее величества, шведы войны вести не будут и только для того к оной приуготовляются, чтобы поквитаться с турками в пяти миллионах, первым от последних присланных».
Императрица писала Потемкину («Русская Старина», 1876 г., т. XVI, стр. 467): «Пока села турецкая на вас обращена, король шведский, получа от турок деньги, вооружил военных кораблей до 12-ти и перевозит войска в Финляндию; все сии демонстрации идут, я думаю, на тот конец, чтобы флот, снаряжаемый в Средиземное море, тем остановить, по сей, несмотря на то, пойдет в свой путь и буде ему сделают на дороге препятствие, то будет искать истребления препятствия. У нас же мысли разделены: вице-канцлер говорит: «не выходя отселе, бить шведский флот, хотя и задерет»; другие говорят: «как наш флот уйдет, тогда шведы задерут». Если бы следовать моей склонности, я бы флоту Грейга да эскадре Чичагова приказала разбить в прах демонстрацию... Смотря на сие, руки чешутся». — Л. Ч.). 2-го июня получилось донесение, что шведский флот вышел из Карлскроны 25-го мая. Это испугало императрицу, и она приказала моему отцу спешить с балтийскою эскадрою в Ревель. Но так как все усилия были направлены к снаряжению судов, лишь предназначенных к отплытию в Архипелаг, то о балтийской эскадре никто и не думал. В Кронштадте началась невообразимая суматоха. 2-го же июня граф Безбородко писал по этому поводу адмиралу Чичагову:
«Здесь получено известие, что 26-го минувшего мая виден был против Суронского маяка в дальности у самых шведских берегов флот в двадцати осьми судах, и 21-го того же месяца против Кокшхерского маяка показалось восемь судов военных, производивших пальбу. Ее императорскому величеству угодно, чтобы ваше превосходительство поспешили, сколько возможно, приуготовлением эскадры вашей и самым выступлением в море по высочайшему данному вам повелению и чтобы с вручителем сего уведомили, когда точно вы сие исполнить надеетесь».
Вслед затем моим отцом был получен «ордер» от генерал-адмирала цесаревича Павла Петровича. В нем говорилось:
«В рассуждение того, что вы отправляетесь в море по имянному ее императорского величества повелению с назначенною в вашу команду частию флота, то потому вы можете без всякого сумнения поднять свой флаг по числу вашему, не взирая на число военных судов, ныне с вами в море идущих, поелику и от города Архангельска идущая эскадра числится под вашим же предводительством. Царское-Село, 4-го июня 1788 года».
Вице-президент коллегии граф Чернышев потерял голову, главный командир Кронштадтского порта П. И. Пущин приходил в совершенное отчаяние и после гигантских усилий и трудов удалось снабдить эскадру адмирала необходимым имуществом и малым числом настоящих матросов. Между последними были мастеровые, писаря, но больше всего рекрутов и арестантов, взятых из петербургских и кронштадтской тюрем. Когда же балтийская эскадра будет в состоянии выйти в море, этого никто не знал и тем менее мой отец. В сущности, при таком составе она из Кронштадта и двинуться вовсе не могла. Весьма естественно, что три передовые фрегата архипелагской эскадры были ранее всего готовы и 5-го июня они вышли в море, под командою вице-адмирала фон-Дезина (Фон-Дезин, Вилим Петрович, вице-адмирал, впоследствии адмирал, член государственного совета, сенатор, скончался в 1826 г. Произведен в мичмана 24-го апреля 1758 года. Участвовал в Морейской экспедиции, а потом на корабле «Трех-Иерархов» в Чесменском сражении. В 1799 году был назначен главным командиром черноморского флота. — Л. Ч.).
Из инструкции, данной моему отцу, мы видим, насколько императрица была осторожна в своих действиях и старалась не делать первого шага к окончательному разрыву со шведским королем. Поступи она иначе и Густав III имел бы основание заявить сенату, что честь нации оскорблена, а, согласно конституции, народ не мог бы идти против войны и воспрепятствовать свободным действиям короля (См. Дневник Храповицкого, стр. 88, 4-го июня: «По разборе внутренней почты сказано, что к шведскому министру Нолькену приезжал курьер от короля; он сидел три часа запершись и обратно курьера отправил. Сие вышло после донесения Рылеева, которому велено примечать за шведами. Croyez vous que се fou m’attaquera? (Думаете-ли вы, что этот сумасшедший на меня нападет?) Отвечал: qu’il ne faut pas etre l’agresseur pour n’etre раз abandonne de ses allies (не надо быть начинающим, чтобы не оставили союзники). Мы, конечно, не начнем. По почте выходит продолжение неприязни к нам от Англии и замечается ее согласие с Пруссией».). Имея уже положительные сведения о вооружениях шведов, императрица заявила чрез посла Разумовского, что протест ее будет лишь в том случае сделан, если флот выступит из портов в море. Но король более не скрывал своих намерений и открыто заявил, что он имеет в виду парализовать действия русского флота (Храповицкий говорит (стр. 90), что 12-го июня императрица заметила:
«1) король всем сообщил о своем вооружении, кроме нас, 2) когда и в лагерь выходил (прежде), то посылал сказать». 15-го июня (стр. 91): «по депешам из Парижа и из Стокгольма открываются виды короля шведского, чтобы иметь с нами войну. Приметна досада. Приказано подать ведомость о числе войск, внутри империя находящихся». 18-го июня (стр. 92): «Во всю ночь не выходило из головы (императрицы), что шведский король может вздумать атаковать Кронштадт»). Тогда же Разумовский подал управлявшему политикою стокгольмского двора графу Оксенштиерну (Оксенштиерна, Аксель, шведский министр, был государственным канцлером и при Густаве-Адольфе. — Л. Ч.) записку, в которой говорилось, что императрица крайне удивлена тем, что король, вследствие непонятной какой-то причины, ищет ссоры, тогда как она в течении 20 лет доказывает ему свою приязнь. Объявив, что флот вооружается для отправления в Архипелаг, и задав вопрос, почему король никогда прежде не принимал за угрозу ежегодные вооружения балтийской эскадры для маневров, посол оканчивает заверением, что все приписываемые императрице намерения лишены всякого вероятия. В ответ Густав III приказал графу Розумовскому выехать в течении семи дней из пределов Швеции (Не зная, как придраться к этой записке, шведский король заявил, что она полна оскорблений, он видит в ней угрозу и желание ниспровергнуть в Швеции существующий образ правления; будто бы в записке упоминается отдельно о короле и отдельно о шведской нации, тогда как они составляют нераздельное целое, и что он крайне удивлен, что граф Разумовский умышленно старается отделить короля от нации. — Л. Ч.).
Эскадра фон-Дезина состояла из трех палубных судов и так как они слишком глубоко сидели в воде, а вследствие этого не могли пройти Зунда, то пришлось, сняв часть артиллерии и провизии, решиться пустить их вперед. Артиллерия и провиант должны были следовать за ними. Не успела эскадра эта удалиться от русских портов, как встретилась со шведским флотом, состоявшим из двадцати кораблей и других судов, под командою герцога Зюдерманландского, брата короля. Герцог приказал, вопреки всем трактатам, передать русскому начальнику, что он требует салюта. Надо заметить, что, по прежним условиям, салюты между русскими и шведскими судами были уничтожены. Главная причина этого заключалась в том, что в русском флоте салют производится всегда нечетным числом выстрелов, тогда как в шведском употребляют четные, почему никогда нельзя было отдать друг другу равный салют и на той или другой стороне оставалось всегда одним выстрелом больше или меньше. Чтобы предупредить всякие недоразумения и покончить с щекотливым вопросом, условились по Абовскому трактату уничтожить салют между двумя нациями. Справедливость наших слов подтвердится прилагаемой инструкцией, данной адмиралу Чичагову 13-го июня.
Императрица писала: «При наступлении времени к отправлению, назначенного от нас, в Средиземное море флота, под предводительством нашего адмирала Грейга, признали мы за нужное доставить для сведения вашего выписанный из наставления, от нас сему адмиралу данного, пункт, касающийся до Швеции, с тем, дабы вы предписанное в оном и к вам относящееся в точности исполняли: в чем мы на усердие ваше полагаемся».
Выписка из рескрипта адмиралу Грейгу, данного в 1788-м году.
«Первая держава, берега которой в близости от вас будут, есть — Швеция, с которою мы имеем Абовский мирный договор. Казалось-бы, что благоразумие, собственный интерес, да и целость сея державы убеждают ее сохранять с вами покой и доброе согласие; но трудно или, лучше сказать, невозможно в том наверное полагаться, когда известны легкомыслие и беспокойства, сродные королю, ныне царствующему. Он начал недавно необыкновенные вооружения, кои в порте его Карлскроне до двенадцати; а по уведомлениям другим и до шестнадцати линейных кораблей простираются, снарядил галеры и иные суда и перевозит войска в Финляндию; флот его уже по сие время, конечно, в море. В сенате шведском предъявил он, что к мерам столь сильным прибегает он из опасения будто бы вредных противу него наших замыслов, употребя к уловлению шведов всякие с истинною несходные способы, хотя о нашем намерении послать флот в Средиземное море был он извещен заранее и хотя никаких точных объяснений между нашими и его министрами отнюдь не было. Не подав ни малейшей причины сему государю к начатию неприязненных противу нас действий, не можем мы приписать всех помянутых вооружений чему либо иному, как только, что неприятелями или завистниками нашими подвигнут он и вероятно посредством денежных пособий, без коих он не был-бы в состоянии столько усилить свои вооружения, нанести всякое препятствие отправлению флота нашего в Средиземное море: а потому усугубив осторожность вашу противу нечаянных его покушений, даем вам знать о всем сем завременно, дабы вы в пути вашем по морю Балтийскому, будучи в готовности к отпору, хотя и не подавали повода шведам в ссоре и начатию драки, но в случае покушения со стороны их воспрепятствовать походу вашему или же оскорбить честь флота нашего, относительно салютации, в которой держаться примеров как всегда поступаемо было при встрече с ними и при соединении взаимных наших флотов, дале того отнюдь не требуя, повелеваем вам силу силою отражать и всемерно стараться прежде выхода вашего из Балтийского моря разбить и истребить флот их, преследуя до Карлскроны: а по удобности произвесть поиск и на сей порт, дабы в нем строения, работы и мореходство шведское с запасами раззорить и тем сего беспокойного соседа привесть надолго в несостояние предприять что-либо важное; в чем мы па ваше усердие, мужество и искусство надежду возлагаем. В сем случае вы предуведомите адмирала Чичагова с эскадрою, Ревель и другие наши побережные места охраняющего, какое по мнению вашему для него способнее будет взять положение, дабы при наблюдении первого пункта его обязанности ограждать безопасность берегов наших, мог он споспешествовать вашим действиям и, смотря по удобности, сделать поиск на суда шведские, по финскому берегу плавающие или при оном стоящие, и потом проводить флот, вами предводимый, о чем и дан ему будет наш указ. Отворя себе путь таким образом, с Божьей помощью отправиться к Зунду и далее, донося нам о всем, что произойдет и вами исполнено будет».
Между тем вице-адмирал фон-Дезин, теснимый со стороны герцога Зюдерманландского решительным требованием отдать салют, видел в этом исключительно только предлог к ссоре. Три русские корабля, хотя и трехпалубные, но только частью вооруженные, были, откровенно говоря, вероятно, плохо приспособлены и не в состоянии выдержать боя; они могли себя скомпрометировать. Смущенный всем этим, фон-Дезин не нашел лучшего выхода, как ответить герцогу Зюдерманландскому, что, уважая его высокое положение как принца крови, брата короля и родственника императрицы, он поспешит воздать ему должное почтение. Салют был дан и возвращен, по желанию герцога, который, не найдя в данную минуту другого коварного предлога и думая приобресть выгоду в уменьшении русского флота, вследствие разъединения с этими тремя кораблями, не захотел напасть без благовидного повода и пропустил эскадру без притеснений. Вскоре она достигла своей цели — Копенгагенской гавани, где уже находилась под покровительством своего союзника, тогда как шведский флот продолжал крейсировать в Балтийском море.
Перечитывая впоследствии письма Густава ІІІ-го в Армфельду (Армфельд, барон, Густав-Маврикий (родился 1757, ум. 1814), друг Густава III. В 1790 г. заключил мир с Россией в Вереле и получил Андреевскую ленту. Во время регентства Карла Зюдерманландского бежал в Италию и, с воцарением его, переселился в Россию, где в 1811 году принял русское подданство. Определясь на службу генералом-от-инфантерии, был в 1812 году возведен в графское достоинство Александром І-м. — Л. Ч.), я нашел в них главную причину, повлиявшую на свободный пропуск эскадры.
«Датчане, говорит он, останутся покойными, если будут иметь возможность сказать, что русские начали атаку».
Не позволяя им действовать по правилам договора, он, вероятно, в этом смысле составлял инструкции, посылаемые своему брату, и это-то и спасло эскадру вице-адмирала фон-Дезина.
20-го июня императрица получила донесение от фон-Дезина, относительно встречи его с герцогом Зюдерманландским, а на следующий день и депеши из Стокгольма от графа Разумовского, уехавшего уже в Финляндию; она тотчас же приказала объявить шведскому посланнику барону Нолькену, что пребывание его здесь излишне и для выезда его из пределов России тоже назначила семидневный срок (21-го июня императрица писала Гримму (Сб. И. О., стр. 451, 452):
«Его (короля) несправедливость ко мне нечто неслыханное; я перед ним ни в чем не провинилась, я осыпала его любезностями; я кормила его финляндцев несколько лет, когда в Финляндии был голод…. Его величество доказывает, что, незаконно присвоив себе неограниченную власть, он пользуется ею на горе своим подданным для того, чтобы навязать им ссору с соседями. Всякий король, всякий государь — первое лицо среди своего народа; но один государь не составляет еще всего народа. Разве упомянуть о шведском народе значит обидеть короля?» — Л. Ч.).
В день полтавской битвы, 27-го июня, императрица подписала указы о начатии враждебных действий против шведов.
Пока шли эти приготовления со стороны моря, пришло известие, что шведская армия собралась на северной границе русской Финляндии и приняла угрожающее положение. В то-же время король послал императрице ноту, в которой излагал все мнимые обиды, принудившие его в этому неожиданному вооружению, и оканчивал заявлением, что он согласится разружиться лишь в том случае, если ему возвратят провинции, завоеванные некогда русскими у шведов; в случае отказа он грозил идти на ее столицу, причем требовал категорического ответа: да или нет. Кроме того, король желал, чтобы наказали примерным образом Розумовского за поданную им записку, чтобы его, короля шведского, избрали посредником при заключении мира между Россией и Портой, причем бы Крым был возвращен туркам, и, наконец, чтобы Россия немедленно разоружила свой флот, дозволив Швеции остаться в полном вооружении до заключения мира с Турцией.
Не смотря на все предостережения, императрица не была еще готова к отражению этого несвоевременного нападения. Но тем не менее она велела ответить Нолькену на надменную до невероятности и требующую категорического ответа ноту: «нет, нет, нет». Густав III одно время вообразил себе, что, подготовив неожиданное нападение, он одним ударом овладеет Петербургом (По словам Храповицкого (стр. 98, 28-го июня): граф Стакельберг доставил копию с письма короля шведского, в коем, открывая свои намерения на Россию, старается представить нас, яко подавших в тому причину, и что он должен защищать государство свое и славу нации, думая с храбростью, союзниками и хорошим количеством денег многое пополнить. Против сих слов отмечено (императрицею): «Можно биться об заклад, что он ничего того не имеет». — Л. Ч.). Действительно, между, приближенными императрицы нашлись такие лица, которые, испугавшись положения дел, советовали ей оставить столицу. Она отвергла это предложение, выказала большую твердость и осталась на своем посту (Храповицкий пишет (стр. 97, 26 июня): «Поедут в город для ободрения жителей и, при надобности, выйдут с гвардией в лагерь при Осиновой роще». Гарновский говорит («Русская Старина», 1876 г., том XVІ, стр. 20): «Государыня... изволит расположиться лагерем в Осиновой роще с резервным корпусом». И далее (стр. 22): «Некоторые твердят государыне, что столица ее в опасности». Однажды в слезах сказано было (Екатериною): «Если разобьют стоящие в Финляндии войска, то, составя из резервного корпуса каре, сама пойду!»). Однако, в этот момент нельзя было не почувствовать всего неудобства иметь столицу на одной из окраин империи, чем мы обязаны Петру І-му. После категорического ответа, данного шведскому королю, императрица приказала спешить сбором находящихся под рукою войск, не исключая и своей гвардии, и двинула их для отражения неприятельского нашествия. Этих малых сил хватило, чтобы остановить и вытеснить смелого зачинщика, а вскоре была сформирована армия, под начальством графа Мусин-Пушкина (Мусин-Пушкин, граф, Валентин Платонович (р. 1735, ум. 1804), генерал-аншеф, генерал-адъютант, правил должность вице-президента военной коллегии. Искусный царедворец и нерешительного нрава), более нежели достаточная, чтобы успокоиться с этой стороны.
Наследник престола великий князь Павел (Петрович), впоследствии император, проводивший до сих пор все свое время в парадах и маневрах нескольких баталионов собственного, оригинального создания, думал, что представляется хороший случай выказать свои военные способности и просил дозволения императрицы отправиться в армию. Императрица согласилась (См. переписку императрицы («Русская Старина», 1874 г., т. ІХ). Храповицкий говорит в дневнике (стр. 99, 30 июня): «Обедали, прощались с цесаревичем, плакали». — Л. Ч.). Но, прибыв туда, великий князь наделал столько безрассудных выходов, что главнокомандующий был вынужден просить его отозвания. Между прочим рассказывали, что во время стычек и сражений он прыгал, намереваясь поймать пули, летавшие над его головой.
Заботясь об обеспечении своих северных границ с суши, императрица сознавала опасность, угрожавшую ей с моря. Времени терять было нельзя. Неприятельский флот покрывал Балтийское море и готовился войти в залив. Поневоле пришлось отказаться от посылки эскадры в Архипелаг, так как было бы неосторожно уменьшать флот, тем более, что шведы оказались сильнее, чем доносилось сперва. Неприятельский флот состоял из 30 кораблей, не считая других судов, и, находясь в море, направлялся к Финскому заливу. Момент был критический и следовало во что-бы то ни стало остановить неприятеля. Доверие, которое имела императрица к Грейгу, побудило ее вверить ему весь флот, назначив адмирала Чичагова командиром Кронштадта.
Мой отец, будучи на счету одним из лучших офицеров русского флота, отличаемый императрицею во всех случаях, как это мы видели раньше, был глубоко оскорблен предпочтением, оказанным иностранцу, моложе его чином, и в такую минуту, когда столица империи находилась, так сказать, в опасности. Он тем сильней почувствовал эту несправедливость, что императрица достигла уже того, что возбудила и развила в сильнейшей степени, особенно между военными, чувства чести и щекотливости, делающие службу столь лестною и уважаемою, хотя весьма важные причины должны были бы уничтожить эту чрезвычайную чувствительность его самолюбия.
Он лучше других знал положение, в котором находился тогда русский флот. Более 15-ти лет не было войны. Не смотря на все усилия, направленные императрицею в течении всего этого времени на приобретение иностранных офицеров в русскую службу, на посылку в Англию молодых людей для изучения морской науки, на упражнения эскадры в Балтийском и Средиземном морях, — все эти средства не были достаточны ни для того, чтобы внести во флот общие улучшения и необходимую для войны опытность, ни чтобы поставить его на один уровень с флотами других государств, тем более, что матерьяльная часть его далеко еще не достигла того состояния, в котором находился не только английский, но и соседний шведский. Неведение войны со стороны капитанов и офицеров доходило до такой степени, что когда пришлось приготовить в первый раз корабли к бою, то многие офицеры и даже капитаны не имели об этом никакого понятия.
Прежнее распределение судов по эскадрам заключалось в следующем: 15 кораблей, 6 фрегатов и 2 бомбардирских судна предназначались для действий в Архипелаге, под начальством адмирала Грейга. С виду они, пожалуй, были снабжены всем необходимым, даже слишком нагружены военными припасами и казались вполне годными. Эскадра моего отца должна была состоять из 5 кораблей и 2 фрегатов (74-х пушечные); кроме того, столько же судов ожидалось из Архангельска, где они были построены и вооружены. Сверх того, в Балтийских портах стояло такое же количество кораблей и фрегатов, но все они, вследствие своей ветхости, никуда не годились. При вооружении флота, оказался страшный недостаток в матросах. Их требовалось на все суда более 20-ти тысяч, а имелось в то время менее 10-ти, из которых большая часть состояла из рекрут, писарей, добровольцев и всякого сброда. Относительно остального снаряжения можно сказать, что всего имелось в большом количестве, но предметы, собранные или заготовленные наскоро, отличались недоброкачественностью. Суда вооружались, а также и строились весьма поспешно, неумело и без толку, всегда почти из сырого леса, часто сколачивались гвоздями; новых же, приспособленных заблаговременно, было ничтожное число. Орудия в большинстве остались старые; их имелось слишком много на судах и, как отлитые из скверного металла, они то и дело разрывались и лопались. Калибры их были весьма разнообразны, так что на каждом судне находилось от 6 до 10 родов пушек, отличавшихся друг от друга и формами, и величиною. Это очень затрудняло солдат разобраться с их ядрами и картечью, которые часто перемешивались, и потому стрельба была неправильна, медленна, а пушки быстро портились (Граф С. Р. Воронцов писал брату (Арх. кн. Вор. кн., 9, стр. 131). «Вы мне все говорите о превосходстве нашего флота, что доказывает насколько плохо у вас сведущи о вооружениях шведов; мы же здесь знаем, что эскадра герцога Зюдерманландского, которая состояла из 12 линейных кораблей, 6 фрегатов и 4 кутеров, была увеличена другой эскадрой контр-адмирала Иегебранда из 4 линейных кораблей и 4 фрегатов». — Л. Ч.).
Все вышесказанное доказывает, что выбор начальника был очень важен. Если-бы он не имел обширных познаний, не знал хорошенько наших порядков и своеобразных приемов во всем, что касалось военного хозяйства, и не имел бы истинных сведений о состоянии флота, не привык к характеру русских моряков и к обращению с ними, не обладал опытностью в плавании по Балтийскому морю и в шхерах, а, наоборот, отличался бы легкомыслием, безрассудною смелостью и отвагою, в пылу увлечения забывал бы, что управление таким несовершенным флотом требует большой осторожности и сдержанности, то честь русского оружия могла быть быстро доведена до полнейшего унижения. Кроме того, русский народ отличается одною особенностью, делающею ему большую честь: он в состоянии показать всему свету чудеса храбрости, выносливости и геройства, но все это возможно лишь тогда, когда начальник пользуется полным его доверием. Русская история доказывала это постоянно и в особенности подтвердила в царствование Екатерины II. Народ проклинал шведского короля, хищнически напавшего на его родину, занятую войною с Турцией; он готов был жертвовать и собою, и своим достоянием, чтобы только постоять за честь свою, но совершенно естественно требовал, чтобы во главе стоял свой человек, а не иностранец, говорящий на непонятном для него языке и не соблюдающий обрядов православной веры.
Балтийский флот совершенно не знал адмирала Грейга, который никогда не командовал здесь эскадрой и приводил лишь в порядок хозяйственную часть и Кронштадтский порт.
Кроме того, масса иностранцев, наводнивших наш флот, вооружила русских офицеров против себя. В критический момент наемный человек не может вселять доверия народу, столь сильному духом и разумом, как русский. Во времена затишья русские принимают иностранцев радушно, даже любят их, потому что гостеприимны по характеру и охотно проводят время в обществе остроумных и образованных европейцев; но в серьезные минуты, когда им не до шуток и веселья, они слишком сознают свое превосходство в отношении нравственной силы, чтобы подчиниться воле и уму какого нибудь проходимца или космополита. Само собою разумеется, что все сказанное нами имеет смысл общий и не касается личностей, а в особенности адмирала Грейга, с которым мой отец был так дружен. Адмирал Чичагов из принципа не хотел никому уступить своего места и старшинства, но вовсе не шел против адмирала Грейга, искренно им любимого, и сам с удовольствием отдал ему первенство. Отец мой боролся не против личности, а против партии.
Критический момент настал для России, при неожиданном вторжении в ее пределы шведского флота и войска. Никто не был старше, опытнее, заслуженнее моего отца. Семья русских моряков любила его, уважала и ценила. Ему были известны характер и достоинства каждого офицера, которые сжились с ним, так как не было года, чтобы адмирал Чичагов не командовал практической эскадрой на Балтийском море. Чтобы управлять флотом, при плавании в столь узком, трудно поддающемся изучению, море, переполненном подводными камнями, островами и шхерами, нужна была большая опытность. Этим качеством обладал в то время лишь один флагман-адмирал Чичагов. Уже и без того наши моряки считали себя оскорбленными принятием на русскую службу большего числа иностранных офицеров, которым давали первые должности и лучшие содержания. Мысль, что иностранец может быть назначен главнокомандующим и станет отличать своих соотечественников, а они должны действовать, при непонимании его языка, команд и приемов, приводила их в отчаяние. Отец мой, как истинно русский человек, не мог отнестись хладнокровно к решению императрицы обойти его; в нем было то-же чувство, которое одушевляло окружавших его, а именно: желание стать на защиту родины, жертвовать собою, чтобы явиться достойным ее сыном и верным подданным императрицы. Адмирал опасался, что иностранцы, мечтая об отличиях и вообразив себя на совершеннейшем флоте, своими смелыми действиями погубят последний и вместе с тем опозорят достоинство России. Их целью было добыть кресты и деньги, задача-же русских состояла в том, чтобы и с малыми силами спасти свое отечество, а если-бы оказалось возможным, то, действуя благоразумно и осторожно, заставить шведов самих погибнуть от заносчивых и смелых действий их короля и предводителей.
Представителем русской партии был мой отец, но в то-же время существовала другая партия, гораздо более сильная — иностранная, во главе которой находились люди весьма уважаемые, но увлекшиеся черезчур своими симпатиями к англичанам: графы Воронцовы (Два брата, Александр Романович (р. 1741 г., ум. 1805 г.), государственный канцлер в царствование Александра I, и Семен Романович (род. 1744 г., ум. 1832 г.), посол при великобританском дворе. — Л. Ч.), граф Безбородко и многие другие. Адмирал Чичагов, будучи бедным офицером, должен был сам себе пробивать дорогу и, как человек, выдающийся по нравственным качествам, выбрал более трудное средство: он никого за себя не просил и никому не кланялся; свято исполняя свой долг по службе, он не заботился о связях и протекциях. Держа себя с достоинством, он жил в тесном кругу друзей и подчиненных и, имея большую семью, существуя лишь своим жалованьем, не мог делать приемов и сам никуда не ездил. При дворе он появлялся только тогда, когда получал особое приглашение, дабы не возбуждать ни в ком зависти и не быть предметом интриг. Он вовсе не интересовался мелочами придворной жизни и, не смотря на свое высокое положение, умел себя поставить вне этой опасной сферы. Замечательный этот такт обратил на себя внимание императрицы Екатерины; но некоторые из придворных объясняли отсутствие адмирала на свой лад. Непреклонный его характер они сочли за необразованность, а презрительное отношение его ко всему придворному — за грубость. Таким образом, императрица могла подчас усомниться в его способностях, но всякий раз, как ей случалось призывать его к делу, она оставалась чрезвычайно довольна и возвращала ему свое полное доверие. Представители иностранной партии совсем почти не знали моего отца; один только граф Безбородко, соприкасаясь с ним в делах, мог заметить его достоинства, и мы не ошибемся, если скажем, что он всегда выказывал ему полнейшую дружбу и глубочайшее уважение. Это подтвердится в приведенных ниже письмах. Но граф Безбородко, очень тонкий дипломат, человек не особенно твердого характера, часто поддавался наговорам других, которые его сбивали; в особенности это удавалось нашему послу в Лондоне, графу С. Р. Воронцову. Последний безусловно любил свою родину, способствовал видам императрицы, вербуя в русскую службу иногда хороших английских моряков, но, досадуя на малую образованность своих соотечественников, доводил это чувство иногда до презрения. Всех без исключения русских моряков он считал невеждами. Говорили даже, будто он предлагал одно время графу Безбородко весь флот составить только из иностранных офицеров и тех русских, которые посылались для обучения в Англию. Переманивая англичан в нашу службу, граф становился защитником, покровителем и ходатаем за них пред императрицею. Беда, если кто нибудь не ладил с его англичанами, граф Воронцов обижался и принимал это за личное оскорбление. Стоило им отличиться, хотя бы и наравне с русскими — и граф требовал для них значительных наград, повышения в чинах, грозил, что иначе они уйдут, покинут русский флот. Многое исполнялось, и граф Безбородко из кожи лез, чтобы удовлетворить желаниям Воронцова. Так Травенена, лейтенанта английской службы, хотя и прекрасного моряка, повышали столь быстро в чинах и наградах, как это делалось только в царствование Павла I, и если бы он не был вскоре убит, то граф, пожалуй, достиг бы своей цели и возвел Травенена вместо моего отца в звание главного командира. Впоследствии я много говорил об этом с графом Воронцовым; он мне показывал свою переписку с графом Безбородко, и когда мне удалось выказать весь вред, причиненный такими его действиями, он сам сознал свою горячность.
Когда приходилось действовать моему отцу, то его честность и самолюбие истинно русского человека запрещали ему молчать. Он противился незаслуженному награждению иностранцев и, не стесняясь, удалял непригодных; последние жаловались графу Воронцову, и таким образом, ежедневно возрастало число врагов, громко осуждавших моего отца. В виде главного обвинения, они говорили, что адмирал «выкуривает иностранцев». Боясь неблагоприятного исхода кампании, столь чувствительной для самой столицы, весь двор горел нетерпением окончить войну, а потому, не имея ни малейшего понятия о морском деле, считал действия адмирала Чичагова медленными и неудачными. Отцу моему еще тем труднее было бороться, что он, так сказать, находился между двух огней, но тем больше еще увеличилась его слава со дня великих побед под Ревелем и Выборгом (Переписка графа Воронцова с графом Безбородко, напечатанная в 9 и 16 томах «Архива князя Воронцова», вполне подтверждает слова П. В. Чичагова).
Мы знаем уже, что императрица доверяла и адмиралу Грейгу, и моему отцу, но в данном случае решилась избрать главнокомандующим — первого. Надо заметить, что в то время адмирала Грейга вообще недостаточно знали и ценили в России. Может быть императрица лучше других поняла этого необыкновенного человека, что было так свойственно ее гению. Вся слава Чесменского боя приписывалась кн. Алексею Орлову, которого Екатерина щедро наградила, но вместе с тем только она и могла знать подноготную и кому именно Россия обязана была уничтожением турецкого флота. Безусловно честь Чесменской победы принадлежала адмиралу С. К. Грейгу. На основании этого, не трудно понять, что после столь великой удачи, рассчитывая на способности Грейга, императрица надеялась, что он доставит ей возможность вторично восторжествовать над врагом, который на этот раз нанес ей личное оскорбление. Она жаждала мести и с нетерпением, которое походило на малодушие, ей неизвестно было все несовершенство ее флота (Это вполне подтверждается словами Екатерины в дневнике Храповицкого (23-го июня, стр. 95): «Привыкла к делам, имела дела большие, умею крепиться, но нельзя до сентября быть спокойною. По любви к отечеству и по природной чувствительности, нельзя теперь не беспокоиться. Надобно употребить в пользу превосходство вашего флота против неприятельского и, разбив его на море, идти к Стокгольму». Гарновский говорит в записках («Русская Старина», 1876 г., т. XVI, стр. 20): «Флот наш в таком состоянии, какого лучше желать нельзя». — Л. Ч.), а потому она требовала скорого исполнения таких планов, которые соответствовали мечтам, но не действительности. Когда же адмирал Грейг самостоятельно выказал в 1788 году свои способности, свидетелями которых были его подчиненные, и опасения моего отца, как мы увидим ниже, оправдались лишь отчасти, то первый, кто отдал ему полную справедливость, был адмирал Чичагов.
Действительно, адмирал Грейг составлял исключение среди лиц, поступивших на русскую службу. Это был прежде всего человек чести, полюбивший Россию, как свое отечество. Он выучился говорить и писать по русски; применил на практике свои обширные познания и внес громадную долю пользы как в технику морского искусства, так и в артиллерийское дело. Но, не смотря на все его выдающиеся качества и познания, он не мог поладить с русскими моряками и оправдал выше приведенное наше убеждение, что не следует иметь главнокомандующим иностранца. Об этом скажем своевременно и перейдем теперь к описанию его действий на море.
Получив предписание идти со всевозможною поспешностью на встречу неприятелю, он употребил все зависевшие от него меры, чтобы обучить экипажи и офицеров и довести их до состояния, способного к борьбе. Полагаю, что без учреждения артиллеристов и канониров, приспособленных исключительно в морской службе, русский флот не мог бы сопротивляться с такою силою, как это он делал; но, благодаря такому установлению, каждая пушка имела своего канонира, который вскоре выучивал прислуживать матросов, и таким образом можно было поддерживать непрерывный огонь. Надо заметить, что в английском флоте, к великому сожалению всех его моряков, до сих пор нет этого установления.
Преимущество Швеции над Россией заключалось в обладании матросами, образовавшимися в торговом флоте и в плаваниях обитателей колоний, а также большего числа ученых офицеров и искуснейшего строителя в Европе, знаменитого Чапмана. Но флот шведский состоял большей частью из старых судов древней конструкции и без громадных усилий не мог быть улучшен настолько, чтобы приобрести способность держаться в море. В доказательство ветхости их можно привести тот факт, что взятое при открытии кампании в плен судно шведского вице-адмирала, считавшееся одним из лучших, будучи послано на следующий год в Северное море, погибло, благодаря скверному своему состоянию. Едва успели спасти экипаж на другом судне, которое, к счастью, находилось по близости, и, заметив сигналы, быстро явилось па помощь. Кроме того, шведский король не дал себе времени укомплектовать экипажи столь большего количества судов, вооруженных наскоро: он приказал набирать насильно крестьян и всякого рода людей, которых непривычка к морю подвергла разным болезням, а недостаток в практике ослаблял общее действие флота.
Знаменитый строитель Чапман, независимо от сделанных им весьма важных преобразований в шведском флоте, создал новый гребной флот, состоявший из корветов, пловучих батарей, шебек, канонирских шлюпок и яликов, словом разных судов, прекрасно приспособленных для береговой службы. Но правительство лишь слабо поддерживало его старания; он не мог снабдить парусный флот более, нежели пятью или шестью кораблями и несколькими фрегатами, построенными по его планам и на основании новейших правил, и которые, по мнению знатоков, были наиболее совершенными из всех, виденных до того времени.
П. В. Чичагов.
Сообщ. Л. М. Чичагов
главаXI. Шведская кампания 1788 г. — Гогландское сражение 6-го июля 1788 г. — Переписка адмирала Грейга с герцогом Зюдерманландским. — Дальнейшие планы Грейга. — Эскадра фон-Дезина в Копенгагене. — Смерть адмирала Грейга и его похороны
Императрица, получив 20-го июня сведение, что шведский король приказал нашему послу графу Разумовскому выехать из Стокгольма, тотчас написала адмиралу Грейгу следующее письмо:
“Сейчас получила я известие, что король шведский высылает моего министра графа Разумовского из Стокгольма и, по прибытии в Финляндию, намерен прислать прямо ко мне ответ на сделанное министерству его внушение; в уважении, что разрыв близок, нужно, чтобы вы поспешили отправлением вашим к Ревелю. Эскадра адмирала Чичагова должна туда же следовать и с вами соединиться, и за болезней адмирала будет при ней контр-адмирал. Приложите старание к поспешнейшему отплытию и флота, и помянутой эскадры, а я не укосню дать вам дальнейшие повеления”.
Как только адмирал Грейг мог собрать весь свой флот, он покинул Кронштадтский рейд и пошел на встречу неприятелю, который занял позицию на уровне острова Гогланда, в самом широком месте Финского залива (Когда король уезжал из Стокгольма, он обещал дамам дать завтрак в Петербурге. (См. Дневник Храповицкого, стр. 101, 2-го июля). Далее на стр. 108 говорится: “Король хотел сделать десант на Красной Горке, выжечь Кронштадт, идти в Петербург и опрокинуть статую Петра I”. – прим. Л. Ч.).
Когда адмирал Грейг его увидел (6-го июля 1788 г.), он подал сигнал к атаке на английский манер, показывая одновременно пример стремительного движения на всех парусах. Первые корабли авангарда, приблизившись, тотчас вступили в бой. Англичанин, капитан Эльфинстон, командовавший 64-х пушечным кораблем, настолько пострадал от преобладающего огня неприятеля, сражаясь против шведского вице-адмиральского корабля, что в продолжение часа был почти выведен из строя, хотя и не желал покинуть битву. Капитаны Макаров (Макаров, Михаил Кондратьевич (ум. 19 сентября 1813 г.), участвовал в поражении турецкого флота у острова Хиоса и при Чесме. В 1783 г. переведен в Черноморский флот. В шведские войны 1788 и 1789 годов командовал кораблем “Всеслав”, участвовал в сражениях при Гогланде и Эланде, награжден Георгием 4-й степени. Командовал эскадрами, посланными в Англию для совместного действия против голландцев в 1797 и 1799 годах. В 1801 году пожалован в адмиралы, в следующем году году назначен членом адмиралтейств-коллегии и комитета для образования флота, а в 1810 г. присутствующим в военном департаменте государственного совета. – прим. Л. Ч.), Карцов (Карцов, Петр Кондратьевич (род. 1750 г., ум. 1839 г.), русского флота адмирал, сенатор, член государственного совета, с 1802 г. был директором морского кадетского корпуса в течении 22 лет. Участвовал в истреблении турецкого флота при Чесме. – прим. Л. Ч.), Борисов, Тат храбро атаковали и прекрасно дрались. Когда пришлось убрать из боевой линии разбитый корабль Эльфинстона, то Карцов занял его место, но вскоре и его постигла та же участь. Наконец, явился (на место Карпова) на своем трехпалубном корабле адмирал Грейг, пошел в атаку на вице-адмирала и принудил его сдаться. Этот шведский адмирал, сражавшийся так храбро, был Вахтмейстер; он имел свой флаг на “Принце Густаве”, 74-х пушечном корабле.
Вскоре адмирал Грейг заметил, что данный им сигнал к атаке на английский манер был приведен в исполнение по-русски, т. е. не одновременно. Большинство кораблей атаковали весьма слабо, а три или четыре держались так далеко от неприятеля, что совсем не принимали участия в битве. К довершению огорчения, когда неприятель стал вечером удаляться, Грейг заметил, что взамен “Принца Густава” он уводил наш 74-х пушечный корабль, которым командовал капитан Берг; будучи разбит, он попал в неприятельскую линию и его взяли в плен. До этой минуты адмирал считал себя победителем: неприятель уступил ему поле сражения и, кроме того, вице-адмиральский корабль; от этого несчастного случая он пришел в отчаяние. Но неприятель слишком далеко ушел, и время было чересчур позднее, чтобы можно было попытаться отнять у него добычу. В своем донесении императрице Грейг не скрыл ничего; он сделал верное описание битвы, упомянул об обмене двух кораблей, жаловался на трусость трех капитанов, о которых мы говорили выше, и сейчас же приказал их разжаловать и предать военному суду.
Мы считаем необходимым привести этот рапорт в подлиннике, так как он представляет собою интересный в высшей степени исторический документ и дает более подробное понятие о Гогландском сражении.
“При сем всеподданнейше полагаю, писал адмирал Грейг, пред стопами вашего императорского величества выписку из моего журнала от начала приближения флота вашего императорского величества к неприятельскому до окончания сражения и до времени, закрывшего от нас неприятельского флота при своих берегах. Хотя сие сражение довольно было пылко и большая часть офицеров оказала всякое мужество и храбрость, но по сей выписке ваше императорское величество усмотреть изволите, некоторые командиры слабо исполняли свою должность и неоднократно сигналом подтверждено им было до начала сражения. Командующему кораблем “Дерис”, капитану Коковцову, я уже отказал от должности и команду оного корабля отдал капитан-лейтенанту Ломену, не только для того, что, не дошед на пушечный выстрел до неприятеля, самовольно поворотил прочь от оного и никогда не вступал в бой, утратя порох и ядра напрасно, а паче при окончании сражения подошед так близко корабль “Владислав”, который много уже поврежден был, и чрез рупор требовал от него помощи, но с его стороны никакой помощи, ни защиты не сделано, которую он совершенно в состоянии был сделать, не получивши еще ни малейшего вреда от неприятеля. Командующие же кораблями: “Виктор” Обольянинов и “Иоанн Богослов” Вальронд, равным образом самовольно поворотили на другой галс (Галс — снасть, устанавливающая нижние и косые паруса по ветру. От него происходить направление пути судна, относительно ветра (правый и левый галс). – прим. Л. Ч.), и оставя свои места в линии де-баталии, пошли прочь от неприятеля; я намерен их сменить обоих.
“При сем я должен отдать справедливость командующему авангардней контр-адмиралу Козлянинову (Козлянинов, Тимофей Гаврилович, в 1756 году поступал кадетом в Морской корпус; 22 мая 1760 года произведен в мичмана, чрез два года послан в Англию для изучения морской практики; в 1763 — 64 гг. плавал из Англии в Восточную Индию и в Америку; в 1765 г. возвратился в Россию; на корабле “Святослав” участвовал в сражениях Наполи-ди-Романи и при Чесме; в 1784 г. произведен в контр-адмиралы; в 1788 г. в Гогландском сражении командовал авангардом, награжден св. Георгием 3-го класса; в 1798 г. скончался главным командиром Архангельского порта. – прим. Л. Ч.) за храбрый его поступок в сем сражении и всем командующим кораблями в его эскадре капитанам: Макарову, Эльфинстону, Денисову и Борисову, кроме командующего кораблем “Иоанн Богослов”. Контр-адмирала Спиридова де-баталии все капитаны оказали всякую храбрость и именно: Одинцов, Берг, Муловский, Денисов, Тревенен, Карцов и Брейер, сражались от начала до окончания боя, но по причине маловетрия не всякому удалось иметь ровное участие в сражении. В ариергардии же под командой контр-адмирала фон-Дезина сражение начато прежде, нежели сия дивизия могла довольно близко подойти к неприятелю; при том два задние корабля в скорости поворотили прочь от неприятеля.
“Я еще всенижайше вашему императорскому величеству должен объявить мое удовольствие об отменной храбрости, проворстве и неустрашимости офицеров, а особливо нижних чинов служителей, между которыми хотя большая половина рекрут, но отправляли свою должность у пушек сверх всех моих чаяний, и чем долее сражение продолжалось, тем проворнее заряжали и палили из пушек, так что при окончании сражения пальба производилась скорее и лучше, нежели при самом начале. И я должен отдать справедливость цейхмейстеру Леману, который беспрестанно старался их в такое краткое время обучать и привести рекрут в сей порядок. Он же на моем корабле во все время действия находился по всем декам, а особливо в нижнем, и оказал такую храбрость и порядок, какого только и желать надобно”.
Выписка из журнала. 5-го июля в 8.30 ч. пополудни. Проходя по южную сторону Гогланда с флотом, сигнал сделан был фрегатам: “Надежде Благополучия”, “Бречеславу” и “Мстиславу” идти к весту вперед флота. 6-го июля 2. ч. пополудни. Сигнал сделан с фрегата “Бречеслав”, что желает говорить с адмиралом, и тогда же привел к адмиральскому кораблю судно “Слон”, груженное пушками и идущее из Кронштадта в Ревель. Командующий лейтенант Сологуб объявил, что слышал чрез прусское купеческое судно, что шведский флот находится в близости в весту, состоящий из 26 судов. В 6 часов — идущий пред флотом фрегат “Надежда Благополучия” сигналом дал знать, что видать между N и W — 13 иностранных судов. В скорости опять оповестил, что видения суда — неприятельские. В 7.30 часов сделан от адмирала сигнал, чтобы весь флот готовился к бою. В 8 часов сделан от адмирала сигнал построиться всему флоту в линию де-баталии и идти фронтом, арьергард на левую сторону, а авангард на правую. В 10 часов — по маловетрию линию де-баталии фронтом весьма медлительно было исполнять. Сделан сигнал построить линию на правый галс. Ветер несколько прибавился. Когда флот пошел в линию от адмирала ведено всем спуститься. В 11.30 часов дан сигнал служителям обедать, но с поспешностью. В исходе 12 часа увидел адмирал шведский флот, 24 судна, сделан сигнал всему флоту прибавить парусов для догнания неприятеля. В 1-м часу — ветер легкий, небо ясно, но по горизонту небольшая мрачность. Флот расположен в линию де-баталии, фронт в 17-ти линейных кораблях, а фрегаты и мелкие суда за линию к осту. Флот шведский построен в линию де баталии левым галсом, идущим к зюд-весту. В 1 час дня — дан сигнал всему флоту сомкнуть линию. В исходе 2-го часа — дан сигнал, что корабли “Виктор” и “Ярослав” слабо исполняют приказание. В начале 3-го часа — дважды даны сигналы прибавить парусов. В 2.30 часа — шведский флот вдруг весь поворотил на правый галс к норд-осту. В 3 часа дан сигнал фрегату “Надежда Благополучия”, который шел впереди флота, чтобы шел позади линии. В начале 4-го часа — дан сигнал ариергардии прибавить парусов, который вскоре и исполнен. В 3.30 часа адмирал приказал всем спуститься на неприятельскую линию, каждому на противный себе корабль, а сам спускался на шведский корабль генерал-адмиральский. В 4 часа — шведский флот поворотил вдруг на левый галс и по сему случаю сделан сигнал по первому пушечному выстрелу приготовиться всему флоту вдруг поворотить обер-штаг (Штаг — самые толстые веревки стоячего такелажа, держащие мачты спереди. Штаги получают название от мачт и стенег, которые они держат так, напр., грот-штаг и т. д. – прим. Л. Ч.), а по второму поворотить на левый галс. В 4.30 часа — один сигнал аван-гардии, а потом всему флоту спуститься на неприятельскую линию. В 4.30 часа — сигнал ариергардии, что слабо исполняют некоторые корабли и им подтверждается. Тогда же весь флот спустился на неприятельскую линию, но несколько кораблей аван-гардии оказались в ариергардии. Будучи в такой близости от неприятеля не позволило время подтвердить им сигналом, потому что уже привязан бил сигнал — вступить в бой. В 5 часов авангард подошел близко к неприятелю и последний начал пальбу; с нашей стороны начали также вдруг стрелять, не ожидая от адмирала сигнала для начатия боя, и сражение сделалось генеральное. Наша кордебаталия (Кордебаталия — флот, построенный в одну линию; разделяют на три части: авангард, арьергард и среднюю из них называют кордебаталией (ныне центр). Когда флот строится в три колонны, то кордебаталия помещается в середине (средняя колонна). – прим. Л. Ч.), а особливо ариергардия не дошла на довольно близкое расстояние, сколько адмирал намерен был подойти и чрез то наша линия пришла бы в расстройство. Корабль “Иоанн Богослов” чрез полчаса, поворачивая на правый галс, упал между обеих линий и, пересекая линию нашу, шел на ветер к осту. В 6.30 часов — шведский генерал-адмирал и их линия стали от нас спускаться, а тогда и мы за ними спустились, но они, сомкнувши линию, закрывали генерал-адмиральский корабль и исправили опять линию. Мы уже привели наши корабли к ветру и продолжали сражение. Около 7.30 часов — шведский флот опять спустился от нас под ветер, а мы за ним последовали. В начале 9-го часа — шведский вице-адмиральский корабль приблизился к кораблю “Ростиславу”; началось между ними сражение. Продолжалось оно около часа; потом шведский вице-адмирал спустил свой кормовой флаг и с корабля “Ростислав” больше по нем пальбы не производили, а обратили пальбу на другой корабль шведский. Тогда послан с корабля “Ростислав” офицер завладеть вице-адмиральским кораблем, а после сего сражение продолжалось еще до одиннадцатого часа. В 10-м часу — сигнал сделан прекратить пальбу по причине ночной темноты, густоты дыма и отдаленности неприятельских кораблей. Тогда пальба прекратилась с обеих сторон. В 9.30 часов привезешь на адмиральский корабль граф Вахтмейстер и представил свой флаг и шпагу. Шпага была ему возвращена адмиралом, по причине, что храбро защищался с своим кораблем. Он о себе объявил, что генерал эд-де-кань шведского короля и командует авангардией в шведском флоте под вице-адмиральским флагом и что стенговый (Стенги — суть деревья, служащие продолжением мачт к верху. На кораблях бывают три стеньги: передняя — фор-стенга на фок-мачте, средняя или грот-стенга на грот-мачте и задняя или крюйс-стенга на бизань-мачте. – прим. Л. Ч.) свой флаг не спустил, пока наша шлюпка к кораблю его не пришла, потому что гвоздями прибит был. Вначале 12-го часа пришла шлюпка от корабля “Владислав” и на оной унтер-офицер объявил, что корабль в великой опасности и что командующий корабля “Владислав” приказал доложить адмиралу, что перебито много людей и весь такелаж и паруса, так что не мог держаться против жестокой пальбы неприятеля в линии и более потому, что руля корабль не слушал и не может отойти от неприятеля. Тогда адмиральский корабль немедленно спустился для спасения своего корабля и сделал сигнал, чтобы весь флот гнался за неприятельскими кораблями, но за ночной темнотой сигнала не было видно и для того послана шлюпка по разным кораблям, в близости находившимся. С некоторых кораблей отозвались, что мачты, реи (Реи — деревья, к которым привязывают паруса. – прим. Л. Ч.) и оснастка перебиты и не в состоянии гнаться, пока такелаж не поправлен. Корабли ариергардии, которые меньше повреждены в сражении, были в такой отдаленности, что нельзя было шлюпку к ним послать. Итак, адмирал нашел невозможным спасти сей корабль из неприятельских рук, которые уже оный имели в своем завладении. Во всю ночь служители заняты были исправлением перебитого такелажа и привязыванием новых парусов. 7-го числа в 6-м часу по утру: ветер свежее и неприятель, поставя все паруса, сколько мог, спустился между Финляндским островом по северную сторону мели, называемой Калбо-де-Грунд, и держал свой курс к Свеаборгу. Около полудня закрылся от нашего флота”.
Это донесение адмирал Грейг послал в Петербург со своим адъютантом Кутузовым (Вероятно, Логин Иванович, сын известного Ивана Логиновича Геленищева-Кутузова, адмирала и президента адмиралтейств-коллегии (род. 1729 г., ум. 1802). Логин Иванович был впоследствии председателем Морского ученого комитета. – прим. Л. Ч.), которого и пожаловали за хорошие известия чином полковника. 9-го числа вечером он прибыл по назначению. Императрица была немного нездорова и в высшей степени обрадовалась победе. Она сама говорила, что теперь с ее души свалился камень и можно свободно вздохнуть (Почти тоже самое упоминается у Храповицкого (стр. 105,11-го июля): “Проснувшись, сказывали, qu'on n'a plus de barre sur la poitrine”. – прим. Л. Ч.). 11-го июля в Зимнем дворце служили благодарственный молебен. На вопрос, не желает ли она принять пленного вице-адмирала Вахтмейстера, Екатерина приказала совсем не ввозить его в Петербург, а чрез Царское Село отправить в Москву (Граф Вахтмейстер писал к королю и приложил аттестат, данный ему Грейгом в том, что не мог его корабль долее защищаться (См. Дневник Храповицкого, стр. 109). Императрица писала Потемкину (“Русск. Старина” 1876 г., т. XVI, стр. 576): “Петербург в эту минуту имеет вид укрепленного города и я сама как бы в главной квартире; в день баталии морской 6-го июля дух пороха здесь в городе слышен был; таким образом, мой друг, я нюхала порох”. – прим. Л. Ч.).
Императрица, довольная успокоительным результатом этого сражения, выразила адмиралу Грейгу свою благодарность посылкой ордена св. Андрея Первозванного, важнейшего в России, но Грейг был настолько огорчен неудачным исходом битвы, что великодушие императрицы показалось ему обидным, хотя он чувствовал всю ее доброту, и потому не хотел надеть орден, пока, по его мнению, не заслужил его более (Гарновский в записках говорит (“Р. Стар.”, т. XVI, стр. 29): “Грейг не возложил на себя андреевской ленты и писал, что до тех пор не возложит, пока не сделается победителем шведов”. – прим. Л. Ч.). Результаты боя в то время могли быть оценены им и всеми не иначе, как по числу трофей. Шведам удалось за это время словить несколько русских транспортных и торговых судов, так что число их призов превышало наше, затем самый бой в одинаковой степени разрушил флоты, наконец, обмен 74-х пушечными кораблями завершил сражение. Влияние гогландского сражения на кампанию 1788 года не могло проявиться тотчас и, следовательно, не трудно понять, в каком состоянии должен был находиться адмирал Грейг, ожидавший лучших результатов и возмущенный действиями плохих капитанов (Храповицкий говорит в дневнике (стр. 109), что Грейг опасался, чтобы шведы не сделали десанта при Ревеле. – прим. Л. Ч.). Когда первое впечатление победы прошло, в Петербурге стали говорить, что в сущности шведы правы, выдавая это сражение за свою победу, и что обе стороны имеют одинаковое право на нее. Адмиралтейств-коллегия вторила этому мнению (Сама императрица писала кн. Потемкину (Р. Стар.”, 1876 г., т. XVI, стр. 574): “Сие дело, хотя по себе нерешительное, последствия для шведов может иметь худые, буде Бог нам поможет”. Тоже мнение встречается в записках Гарновского (“Р. Стар.”, 1876 г., т. XVI, стр. 25): “не входя в разбирательство флагов, взяв корабль и потеряв таковой же, помянутое сражение можно почитать за равное с обеих сторон, если бы пред сим шведы не отняли у нас двух крейсировавших фрегатов и несколько галиотов, плывших из Риги в Выборга с казенным хлебом”. – прим. Л. Ч.). Я не впаду в ошибку, если скажу, что только один мой отец остался при своем непреклонном мнении и от первой до последней минуты восторгался действиями Грейга. Целый месяц он был болен сильной простудой, но когда получил известие об одержанной Грейгом победе, то забыл о своем нездоровье и стал проситься в действующий флот, выражая готовность подчиниться, вопреки старшинству, столь достойно украшенному лаврами адмиралу. Он доказывал всем, что эта победа будет иметь такие последствия и выгоды, которых теперь никто и не предвидит и не ценит потому, что их не понимает. Иногда только он сожалел, что Грейг не заставил шведов начать атаку; по его мнению, результаты тогда были бы гораздо существеннее, так как наши капитаны не умеют атаковывать на английский манер, неопытны в бою и недостаточно напрактиковались, а шведские командиры страдают теми же недостатками. Таким образом, последние имели выгоду, находясь в оборонительном положении, что следовало бы скорее приобрести в нашу пользу. Императрице донесли о восторге моего отца и желании его быть в рядах славного Грейга, но она, зная о неудовлетворительном состоянии здоровья адмирала Чичагова, требовала, чтобы он себя поберег. Таким образом, в ответ на просьбу его граф Безбородко писал 20 июля:
“На письмо ваше относительно поездки в Ревель ее ими. вел — во отозваться изволила, чтоб ваше пр — во до совершенного выздоровления вашего и до будущего соизволения ее в — ва поддержалися, и в свое время получите высочайшие наставления”.
Мы видели, что в первом же донесении адмирал Грейг указывал на отличившихся офицеров. Согласуясь с этим, императрица пожаловала: Козлянинову — Георгиевский крест 3-й степени, пятерым командирам — Георгиевские кресты 4-й стенени, цейхмейстеру Леману и командиру “Ростислав” — Одинцову — золотые шпаги. Но при этом было обойдено несколько еще достойных подчиненных Грейга, и потому он писал графу Безбородко:
“Я имел счастье получить указ ее имп. вел — ва, где она всемилостивейше жалует награды тем, которые отличились в гогландском сражении, и я с восторгом объявил им удовольствие монархини и ее благоволение к ним. Если смею еще упомянуть о двух капитанах, которые, действительно, заслуживают какого-нибудь особенного выражения благосклонности ее имп. вел — ва, то это капитаны Муловский и Денисов, которые положительно выказали храбрость во время всего дела, от начала до конца. Когда я дал после битвы последний сигнал гнать неприятеля, Муловский был единственный, который последовал за мною со своим кораблем, не смотря на то, что был в растерзанном виде. Было слишком темно, чтобы видеть сигналы, и когда прочие капитаны ответили посланному мною с приказанием офицеру, что их корабли не в состоянии продолжать погоню, Муловский велел мне сказать, что пока его корабль держится на воде, он не отстанет от своего адмирала” (Вследствие этого письма капитанам Муловскому и Денисову пожалованы были ордена св. Георгия 4-го класса (см. Дневник Храповицкого, стр. 116). – прим. Л. Ч.).
Отрешение от должности офицеров, выказавших столько трусости, признанное военным судом, было конфирмовано императрицею; они были приговорены к лишению чинов и разжалованы в матросы на всю жизнь.
Интересна переписка адмирала Грейга с герцогом зюдерманландским, по поводу претензии последнего, что русские в гогландском сражении стреляли брандскугелями, которые считались снарядами бесчеловечными и запрещенными международным правом; 27 июля адмирал Грейг писал герцогу на английском языке:
“Ваше высочество! Полковник Христиернин уведомил меня, что ваше выс — во сделали мне честь написать ко мне письмо (которое я еще не получил) о том, что некоторые из наших кораблей употребляли в последнее сражение брандскугели. Я пользуюсь сим случаем, чтобы уверить ваше корол. выс — во, что я имею наистрожайшее повеление, чтобы никакая зажигательная материя не была употреблена ни на каком корабле, находящемся под моим начальством против шведского флота.
“Я не сомневаюсь, что такое же повеление дано от вашего корол. выс — ва офицерам флота, под вашею командою, и для того принимаю смелость уведомить вас, что верхний парус бизань-мачты (На трехмачтовом корабле третья задняя мачта называется бизань-мачтою. – прим. Л. Ч.) на собственном моем корабле загорался три раза во время сражения и горящая материя, по счастью, была затушена. Зажженный брандскугель был также брошен на корабль контр-адмирала фон-Дезина, который прицепился к снастям железным крючком. Г. полковник Христиернин посылает его для показания вашему корол. выс — ву. Адмирал фон-Дезин признается, что по утушении сего брандскугеля он приказал несколько брандскугелей же пустить во флот, под командою вашего выс — ва находящейся, всего числом 15, которые я весьма рад, узнав, что не имели своего действия и я имею справедливые причины думать, что сии только 15 брандскугелей были с нашего флота брошены, потому что я не дозволил стрелять оными с моего собственного корабля, не смотря на то, что наши паруса загорались три раза.
“Вашему корол. выс — ву известно, что флот, под моим начальством находящейся, был снабжен и вооружен против турок и как против оных нужна отчаянная служба, то можно извинить, что отчаянные орудия могли бы быть и употреблены, которые употреблять против какой-либо просвещенной нации никогда намерения не было. И для того, если ваше корол. выс — во изволите дать мне уверение, что вперед со шведского флота не будет употреблено никаких подобных сему истребительных орудий, то и я при сем ручаюсь моим честным словом, что ни одного такого не будет употреблено и с российского флота под моим начальством, ибо мое искреннее желание умягчить свирепость войны, насколько того род службы позволяет”.
На другой день герцог зюдерманландский ответил адмиралу Грейгу также английским письмом:
“Я получил письмо ваше от 27 июля и удивляюсь содержанию его; будто бы горючие материи были кидаемы с какого-нибудь корабля, находящегося под моим начальством. Уверяю вас этим и по чести моей, что таких брандскугелей, какой вы мне прислали, не найдутся ни на одном из кораблей, имеющих шведский флаг, как вы то и могли приметить на “Принце Густаве”, взятом вами в последнем сражении. Напротив того, я нашел их на русском военном корабле, взятом в последнем сражении, равно как и на двух фрегатах, взятых две недели тому назад; почему я уверен, вы усмотрите, что горючие снаряды, найденные на корабле вашем и на корабле контр-адмирала фон-Дезина, пущены вами же по ошибке, приключившейся по причине дыма. Некоторые из моих кораблей были зажжены горючими ядрами, которые, по счастью, потухли; при сем я посылаю вам одно. Принимаю ваше честное слово, что впредь такие средства употреблены не будут против нации, издревле известной великодушною в способах войны, и такое же уверение мое принять можете, что никогда не вознамеревался против вас действовать средствами, запрещенными не только человеколюбием и присутствием моим, но также еще не могущими находиться в Швеции и ее запасах за последнее время” (Перевод этих двух писем с английского сделан в 1788 году. – прим. Л. Ч.).
Рассерженный тоном письма и его несправедливым содержанием, адмирал Грейг ответил герцогу 31 июля, но уже на французском языке:
“Я позволил себе обратиться к вашему кор. выс — ву на английском языке в моем последнем письме, вследствие уверений полковника Христиерна, что этот язык вам хорошо известен; однако же, я желал бы некоторые выражения в ответе, который вы мне соизволили прислать, приписать непривычке его употребления. Позвольте, ваше выс — во, вас уверить, что я никогда бы не посмел утверждать того, в чем могло быть малейшее сомнение в правде. На корабле “Принц-Густав” мы нашли патроны, наполненные горючими веществами в веленевых гильзах, о чем граф Вахтмейстер может засвидетельствовать вашему кор. выс — ву. Нет никакого сомнения в том, что паруса моего корабля были зажжены этого рода веществом, выброшенным одним из шведских судов.
В моем письме я обратил внимание вашего кор. выс — ва, что флот, которым я имею честь командовать, был назначен для действия против турок, где натура людей может служить оправданием употребления подобного оружия и где решительные люди, в виду бесчеловечного неприятеля, предпочитают лучше погибнуть, чем сдаться. Флот, состоящий под начальством вашего к. в — ва, будучи вооружен исключительно для войны с русскими, не имел подобных причин, и я надеюсь, что все шведские офицеры, которые, благодаря превратности судьбы на войне, попали ко мне в плен, никогда не будут иметь малейшего повода к жалобе на мое обращение с ними. Впрочем, согласно уверениям, которые ваше кор. в — во пожелали мне выразить, я надеюсь, что ни с той, ни с другой стороны не будут употреблены подобного рода пагубные средства, которых можно было бы опасаться”.
После Гогландского сражения адмирал Грейг был принужден отправить несколько поврежденных судов в Кронштадтский порт, что не помешало ему пуститься в погоню за неприятелем с теми, которые у него оставались; но шведы успели уже войти в Свеаборгский порт, неприступный по своему положению и укреплениям. Тогда адмирал должен был ограничиться крейсерством перед этим портом, с целью следить за движением неприятеля и чтобы атаковать, если бы он вздумал выйти (Xраповицкий пишет в дневнике (стр. 123): “Грейг крейсирует в виду Ревем и ждет неприятеля; ему при Свеабурге герцог Сюдерманландский предлагал свежую провизию, он отказал. Хорошо сделал. Они в состоянии окормить”. – прим. Л. Ч.). С остатком флота он отправился в Ревельский порт, ближайший к Свеаборгу, откуда он мог сообщаться сигналами со своими крейсерами и, в случае движения шведов, броситься за ними. Но последние, чтобы выйти и достичь Карлскронского порта, решили дождаться позднего времени года, когда русские крейсеры не могли более держаться в этом суженном и усыпанном камнями море (Так как никаким способом нельзя было шведский флот выманить из Свеаборгского порта, то С. Р. Воронцев предлагал брату своему следующее. 5-го сентября 1788 г. он писал (Арх. кн. В., кн. 9, стр. 140): “Кажется, шведский флот не выйдет более. Следовало бы адмиралу Грейгу распространить по всей Финляндии публикации, в которых он предлагал бы 10,000 рублей вознаграждения тому, кто ему укажет дыру, где прячется бедный шведский флот, который не смеет более появиться перед русским. Шведский король, из стыда или на зло, может быть прикажет выйти своему флоту”. – прим. Л. Ч.).
Вскоре по приходе в Ревель, адмирал Грейг писал графу Безбородко:
“Я еще не знаю желаний ее имп. в — ва относительно нашей экспедиции в Архипелаг; должна ли она еще состояться после того, как время для благоприятных действий прошло в Балтийском море; или найдут неосторожным отправить такую большую часть морских сил империи в отдаленное море, пока шведский флот несколько не уменьшится. Двенадцать линейных кораблей, в том числе три стопушечных, находящиеся уже в Копенгагене, пять кораблей, идущих из Архангельска, и еще четырех, обшитых медью, из тех, которые я имею здесь, будет достаточно для Архипелага. И ранее будущей весны можно иметь флот в Кронштадте, состоящий из четырех стопушечных кораблей (один я строю теперь и три, которые готовы к спуску в море) и 12-ти или 14-ти других судов 74-х и 66-ти-пушечных, которых будет достаточно, чтобы держать в страхе шведский флот. В случае экспедиция в Архипелаг будет отменена, необходимо позаботиться о транспортных судах до конца осени; они должны быть препровождены сюда до начала зимы и не обременять нас более того срока, какой мы обязаны будем их держать, согласно контракту, т. е. верных шести месяцев. Мы можем, между прочим, употребить их в дело, пока они находятся на нашем жаловании. Восемь или десять из них могли бы отправиться в Копенгаген, чтобы перевезти провиант, сложенный там для Архипелагской экспедиции, если последняя не состоится. Самые большие суда можно употребить с громадной пользой против шведов на это время навигации, сажая на них солдата с плоскодонными лодками для производства десантов на финляндских берегах, в тылу шведской армии, для захвата складов и провиантских обозов. Я упоминаю об этом, как о своих идеях, направленных к приобретению выгоды для нас против нового неприятеля, которого надо стараться извести по возможности до конца навигации. Если Господь будет покровительствовать флоту ее в — ва, вверенному моей команде, и нам удастся уничтожить немного их силы на море, тогда их предприятия на суше не будут важны”.
Вообще адмирал Грейг советовал пользоваться моментом, пока шведский флот бездействует и чинится в Свеаборге, а среди народа идет ропота на короля, и наступать решительнее с суши. Для облегчения этого он предлагал дать ему десант, с которым бы он мог овладеть Свеаборгом и т. д. Все эти энергичные планы, которые казались разумными, были в то время неисполнимы и Грейгу не дали войск. Густав III отличался не меньшей энергией и, потеряв надежду разбить русский линейный флота, он быстро собрал до 40 тысяч войска на нашей сухопутной границе в Финляндии и двинул вперед свою громадную шхерную флотилию. В армии графа Мусина-Пушкина далеко не было того количества войска, а шхерной флотилии у нас не существовало, потому что нельзя было считать нескольких лодок капитана Слизова, о котором мы еще скажем впоследствии, за флотилию. Ничтожность сил Слизова была такова, что при виде многочисленного неприятеля ему пришлось быстро удалиться. Между тем, Густав III окружил наши пограничные крепости, высадил десант в тылу Фридрихсгама и готовился овладеть крепостью. В это время Грейг просил себе тоже присылки войска для овладения Свеаборгом. Ничего нет удивительного, что ему отказали, объявив, что этот план возможно будет выполнить не ранее зимы, когда сухопутные силы наши увеличатся.
Действительно, положение короля в то время было затруднительное; внутренние неурядицы заставили его прекратить осаду наших крепостей, но если бы мы двинулись вперед, чего он от Души желал, то картина изменилась бы совершенно. Императрица хорошо понимала, что дела Густава III примут благоприятный для него оборота с той минуты, как только шведы убедятся, что русские намерены завладеть Финляндией, а если она ограничится оборонительными действиями, то народ весь свой гнев обратит на короля. Это ослабляло его предприятия и могло даже кончиться революцией и сменой короля. Вот почему императрица не настаивала на решительных действиях наших войск в Финляндии и желала лишь одерживать победы на море, которые бы привели к уничтожению шведского флота. Столь разумная политика не была понята в то время и общий голос был за осуждение действий начальников, которым давали прозвища медлителей и неспособных. Энергичный Грейг мечтал даже о завладении Карлскроной зимою, что было, конечно, столь же неисполнимо, как и летом. Однажды он убеждал своих командиров в возможности вести атаку у Поркалауда парусными кораблями, но это было принято за фантазию и желание одержать еще победу, чтобы несколько загладить впечатление неудачных действий в последнем сражении, что, видимо, его мучило и повергало в отчаяние. В самом деле, какие были данные для такого предприятия? Эти узкие проходы в шхерах представляли для нас прекрасные ловушки, где наверное все бы погибли. Ни карт, ни промеров, ни сведений о них не имелось; на островах шведы построили укрепления и поставили пушки. Командиры судов еле умели справляться в открытом море и вне выстрелов неприятеля (Энергичные действия и смелые планы Грейга приходились по вкусу петербургским сановникам, которые не на шутку боялись появления шведов на улицах столицы. Эти проекты придавали им смелости; но отдавая Грейгу полную справедливость и хвалу, нельзя не назвать некоторые его планы фантастическими. Все, что он ни говорил, считалось почему-то не подлежащим апелляциям. Такое убеждение видно и из письма гр. Безбородко к С. Р. Воронцову (Арх. кн. Вор., кн. 13, стр. 154): “Адмирал Грейг думает справедливо, что, во что ни станет, надобно стараться истребить мореходство и порты шведские, не считая без того надолго прочным никакое иное распоряжение. Он прямо большой военачальник и ежели бы мы здесь имели такого на сухом пути, и думать было бы не о чем. Тревенен, которого вы нам достали, человек отличный и который из себя обещает знаменитого адмирала. Мы с Грейгом условились при первом случае стараться повесть его чином далее...”. – прим. Л. Ч.).
Но вернемся к действительности. Балтийское море было свободно от неприятеля и адмирал Грейг поэтому послал четыре линейных корабля для усиления Копенгагенской эскадры; три другие корабля, построенные в Архангельске, также к ней присоединились; таким образом она оказалась состоящей из десяти линейных кораблей, четырех фрегатов и других судов. Начальник ее: контр-адмирал фон-Дезин, не только бездействовал, но принес и много вреда самому себе. Так, ему было приказано стараться при помощи датчан разорить важный шведский порт — Готеборг (Готеборг находится на Каттегате. – прим. Л. Ч.) и нанести вообще вред шведской торговле. У шведов было для защиты Готеборга всего три фрегата. Но контр-адмирал фон-Дезин медлил и только требовал помощи от Дании; когда же он совсем рассорился с ней, то решил отправить 140 человек десанта для разорения местечка Ро, близь Ланскроны, которое солдаты сожгли и разграбили. Жители, устрашенные таким набегом, стали защищаться и многие пали жертвами глупости русского начальника. Это еще более возбудило датчан против фон-Дезина и они потребовали его смены. Но до тех пор, пока жалобы на него дошли в Петербург, он успел еще прославить себя неудачными поступками. В конце июля, двинувшись со всей эскадрой для поиска за шведскими фрегатами, защищавшими Готеборг, он вздумал за одно взять с собой транспортные суда “Кильдюин” и “Соломбалу”, направлявшиеся в Архангельск, и таким образом прикрыть их. У Скагена фон-Дезин остановился и осведомившись, что, по слухам, неприятельские фрегаты находятся в другой стороне, отпустил их далее одних. Через несколько дней транспорты эти наткнулись на шведские фрегаты. “Кильдюин” попал в плен, а “Соломбала” успел уйти и присоединился к своей эскадре. Добыча для шведов была значительная: 100 пушек и множество снарядов. Затем фон-Дезин был вытребован в Копенгаген, куда в конце августа месяца прибыла архангельская эскадра контр-адмирала Повалишина (Повалишин, Иларион Афанасьевич (род. 1739, ум. 1799), участвовал в боях под Кольбергом (1760 г.), близь Красной горки (1790 г.), в Выборгском заливе (1790 г.), был награжден Георгием 2-й степени, шпагой с алмазами, 600-ми душ крестьян и Анной 1-й степени. – прим. Л. Ч.). Сколько фон-Дезину ни предписывали употребить все зависящие меры к тому, чтобы не пропустить шведский флот в Карлскрону, он предпочел вернуться из крейсерства в Копенгаген и сидеть там, сложа руки. Пока шли переговоры с датскими властями, где ему зимовать, погода ухудшилась, лед тронулся и затем фон-Дезин, вопреки инструкции, остался в Копенгагене. При постановке кораблей в порт, трое из них сели на мель, а один фрегат замерз во льду в море. С другими было также не мало приключений; разыгравшаяся буря таскала их вместе со льдом от датского к шведскому берегу и обратно, причем несколько из них были посажены на камни. Разбросанная эта эскадра, наконец, вся очутилась вне порта и замерзшей где попала. Шведы воспользовались этим обстоятельством, чтобы попытаться сжечь корабли; к счастью, им не удалось, так как проект был открыт и удар отстранен. Контр-адмирал фон-Дезин был отозван и заменен вице-адмиралом Козляниновым.
В конце кампании адмирал Грейг заболел желчною горячкою и находился в отчаянном положении (Выйдя в море, он занемог 23 сентября и с 28 впал в беспамятство. Императрица приказала доктору Рожерсону ехать лечить Грейга и корабль “Ростислав” ввести в Ревельский порт, для спокойствия больного (см. Дневник Храповицкого, стр. 166 — 167). 15-го октября императрица получила известие, что положение Грейга безнадежно и Храповицкий говорит: “не могли удержать слез, прочитав, что Грейг опасен, назначала похоронить в Ревеле с подобающей честью” (стр. 173). – прим. Л. Ч.). Его нельзя было свезти на землю и он умер на своем корабле. Говорили, что во время болезни он часто жаловался на капитанов, так плохо помогавших ему в сражении, и очень возможно, что это огорчение настолько ухудшило его болезнь, что сделало ее смертельной.
17-го октября 1788 г. граф Чернышев получил о смерти Грейга уведомление от командира Ревельского порта, генерала Воронова. Последний писал:
“Сего октября 15-го дня, пополудни в 8 часов, его высокопревосходительство господин адмирал и всех российских орденов кавалер Самуил Карлович Грейг, к великому нашему сожалению, волей Божией представился на корабле “Ростислав”, стоящем в Ревельской гавани. Прошу ваше Превосходительство прикажите прислать скорое ваше повеление, что с ним делать; мы здесь все не можем решиться”.
Это известие как громом поразило всех и императрица казалась очень огорченной (Это большая потеря; это государственная потеря!” — сказала императрица (см. Дневник Храповицкого, стр. 175). Далее говорится (стр. 185): “приказано, чтобы Гваренги сделал рисунок для мавзолеи адмиралу Грейгу”. – прим. Л. Ч.). Приказано было хоронить его в Ревеле и со всевозможной пышностью, не жалея расходов. Вследствие этого, отвели в Ревеле казенный дом, который и устроили для приехавшей туда семьи адмирала Грейга и покойного. Десять дней тело находилось на корабле, а затем 25-го октября положили его в гроб и перевезли в дом. 31-го числа происходили торжественные похороны. Мой отец ездил нарочно в Ревель проститься с ним и рассказывал, что зала, где лежал знаменитый адмирал, была вся обита черным сукном, серебряными галунами и белым флером. Гроб стоял на высоком катафалке, под черным балдахином, и в ногах помещалась серебряная большая чаша, в роде куба, покрытая черным, обвитая лавровым венком и с надписью серебряными буквами: “родился 30-го ноября 1735 году, преставился 15-го октября 1788 года”. В головах стоял герб. Одетый в парадный адмиральский мундир, он имел на голове лавровый венок. Гроб был черный бархатный с серебряными галунами; к крышке прибили шпагу, шарф и шляпу. По обеим сторонам балдахина стояли табуреты с белыми атласными подушками, обшитыми золотой бахромой и кистями. На них лежали: адмиральская булава и пять орденов. Георгиевский Крест был значительно погнут и тот самый, в который попала пуля в одной из битв в Архипелаге. Три его флага стояли у стены, прислоненные в головах. В траурном зале дежурили штаб- и обер-офицеры и часовые, которые также от ворот до входа в дом располагались по парно. В день погребения, когда в зале собрались все знатные особы, барон фон-дер-Пален вышел вперед и сказал речь, посвященную заслугам и добродетелям покойного адмирала. Во время шествия из дома в церковь ежеминутно раздавались выстрелы из крепости и с кораблей эскадры. По обеим сторонам дороги стояли войска, которыми командовал генерал-лейтенант фон-Кохнус, ревельский обер-комендант. Начинали шествие рыцари “Черноголовые” со штандартом и музыкою, под предводительством ротмистра Иллиха, за ними следовала рота со знаменем лейб-гренадерского полка, городская школа с их учителями, наконец, православное и лютеранское духовенство в черных плащах. Затем следовал герольд, известный сподвижник Грейга, цейхмейстер генерал-майор Леман с жезлом, имея по бокам двух маршалов. Шесть подушек с булавою и орденами несли 18 штаб-офицеров и три флага — трое морских офицеров. За флагами несли серебряную чашу, и вслед за ней ехала печальная колесница, запряженная шестью лошадьми. Подле лошадей, которых вели бомбардиры, шел лакей покойного адмирала в черном платье и 12 флотских капитанов. За колесницей шел губернатор, генерал-майор Врангель, мой отец и весь генералитет, городские власти, дворянство, мещане, два маршала с жезлами и рота павловского батальона. Все офицеры, участвовавшие в процессии, получили на память золотые кольца с именем покойного и годом смерти. При колокольном звоне и пальбе погребли адмирала Грейга в ревельской лютеранской церкви, после трогательной проповеди обер-пастора Люкера.
Смерть адмирала Грейга произвела тяжелое впечатление в Петербурге и боялись, что шведы, узнав о кончине главнокомандующего, предпримут снова наступление, потому малейший звук, похожий на стрельбу, причинял беспокойства (В подтверждение этого можем привести письмо генерала Воронова к гр. Чернышеву от 8-го ноября (Морсв. Арх.): “на повеление вашего сиятельства от 3-го ноября, в котором изволили предписать, чтобы выправиться какая была стрельба 26-го октября слышна в петербургской брантвахте и на маяках, сколько я ни старался, однако, узнать обстоятельно не мог, но только получил сведения от прибывшего из крейсерства на фрегате “Слава” командира оного капитан-лейтенанта Шешукова, что оный стоял между Наргина и Вольфа (островами), однако, он пальбы никакой не слыхал, а после того ходил осматривать стоящий шведский флот в Гельсингфорсе и видел оный в таком же положении, как и прежде был”. Граф Безбородко был заражен также манией на иностранцев, и братья Воронцовы имели на него влияние. Достигнув сами высших должностей, они смотрели на своих соотечественников взглядом, не приносящим им чести, так, напр., это видно из письма гр. Безбородко к С. Р. Воронцову (Арх. кн. Вор., кн. 13, стр. 156): “Без сомнения к вам скоро дошла ведомость о смерти адмирала Грейга. Сей почтенный муж сделался жертвой своего усердия к государыне и империи. Нельзя не чувствовать потери, толь важной для государства. Память свою он оставил для нас в планах, им деланных на будущую кампанию; но надобно, чтобы он сам был в исполнение их, ибо, куда ни глянешь, кроме вертопрашества, невежества, лени и оплошности, не увидишь, и Бог знает, чем наши огромные вооружения кончатся. Тревенен пожалован полковничья чина капитаном, и вы о нем справедливо предвещены, но надобно время”.
При изучении писем гр. Безбородко и его придворной деятельности, приходим к убеждению, что он по временам подделывался под тон Воронцовых, а во дни размолвок с ними говорил обратно. – прим. Л. Ч.)
5-го ноября 1788 г. ревельская гавань покрылась льдом и тогда шведский флот перешел из Свеаборга в Карлскрону (9-го ноября).
П. В. Чичагов
главаXII. Приготовления к шведской кампании 1789 г. — Политика Англии, Пруссии и Швеции. — Состояние русского флота. — Современная стратегия. — Английские адмиралы и принц Нассау-Зиген. — Вице-адмирал Круз — Выбор главно-командующего. — Граф И. Г. Чернышев. — Ревель и состояние порта. — Контр-адмирал Козлянинов. — Свидание императрицы с В. Я. Чичаговым. — Инструкции и рескрипты. — Военный совет. — Дневные записки адмирала Чичагова.
1788 год окончился для России более удачно, чем могли предполагать. Не смотря на старания европейских держав усложнить восточный вопрос и парализовать действия русского флота, собиравшегося появиться снова в Архипелаге, кн. Потемкин одержал блистательные победы над турками, а адмирал Грейг разбил шведский флот и тем разрушил все планы короля Густава III. События, охватившие Францию, помешали ей участвовать в делах Востока; Австрия намеревалась с весны более энергично помогать России в войне с Нортой, следовательно, оставались только две державы — Пруссия и Англия, которые могли приложить старания, чтобы вредить интересам России. К услугам этих двух государств были, по-прежнему, Польша и Швеция. Чтобы избежать войны с Польшею или, лучше сказать, отсрочить ее, императрица согласилась временно уступить настояниям польского правительства по некоторым придирчивым требованиям и обещала вознаградить ее насчет Турции; этим она вполне привлекла поляков на свою сторону. Так как Пруссии не удавалось поссорить Польшу с Россией, то она напрягла все усилия, чтобы уговорить Турцию и Швецию продолжать борьбу до последней крайности (“Это был хорошо наполненный год, писала императрица Гримму (Сб. И. О. XXIII, 473): турецкая война, шведская война, сумасшествие короля английского, взятие Очакова, смерть короля испанского, парламентские прения в Англии, польский сейм, шведский сейм, события в Голландии, поведение прусского короля в Польше и в Дании, морские сражения в Лимане и в Балтийском море и т. д”. – прим. Л. Ч.).
В течение зимы 1789 года наше политическое положение несколько изменилось. Дерзкие заявления прусского короля вселили уверенность, что не обойдется без войны с ним; Англия распустила слух, что намерена послать свой флот в Балтийское море, а может быть Голландия присоединится к ней, вследствие чего Дания, которой угрожала также Пруссия отнятием Голштинии, склонялась отрешиться от союза с Россией. Шведский король, ободряемый Пруссией и Англией, действовал решительнее: ему удалось побороть революцию и привлечь на свою сторону все сословия, за исключением дворян, главных представителей которых он арестовал, дабы, при закрытии сейма, провозгласить себя самодержавным (По этому поводу императрица писала Гримму (Сб. И. Общ., XXIII, 68,471): “в эту минуту собирается в Швеции сейм и король велел арестовать в Финляндии 94 человека генералов и офицеров, из которых многие, узнав это, бежали к нам. Число их ежедневно увеличивается и может сделаться весьма значительным. Кажется, этот человек из числа тех, которые злейшего врага имеют в самом себе”. – прим. Л. Ч.). Эти обстоятельства сильно влияли на общественное настроение в Петербурге и большинство настаивало на заключении мира со шведами. Замечалась какая-то боязнь к продолжению войны (Вот что писал об этом гр. Безбородко гр. С Р.Воронцову (Арх. кн. Вор., кн. 13, стр. 158): “Со шведами мы намерены непременно помириться, хотя in statu quo, с соблюдением токмо decorum, и для того мы с гр. Александром Романовичем весьма не хотели вносить пункта о несвободе королю начинать войну без сейма. Сей пункт самый пустой и ненадежный...” - прим. Л. Ч.). Но переговоры ни к чему не привели, так как Густав III боролся с внутренней неурядицей не для того, чтобы затем спокойно жить в Стокгольме. Тогда императрица решилась воспользоваться зимним и весенним временем для усиленной подготовки к следующей кампании. Масса народа была призвана к работе в Петербурге и в Кронштадте, но ими руководили лица, не имевшие достаточно хороших познаний в технике кораблестроения. Кроме кораблей, присланных в Кронштадт для исправления после гогландского сражения и вновь построенных, заготовлялось до 14-ти старых линейных, совершенно ветхих и негодных. Все это количество приходилось чинить в доках, которых недоставало для них, а потому исправления делались кое-как, с помощью замазывания щелей и заколачивания дыр досками. Вооружить совершенно заново, снабдить всем необходимым, набрать для них матросов и офицеров, при полнейшем недостатке в пушках, снарядах и людях, несколько приученных к морю, было мыслимо только в воображении адмиралтейств-коллегии и на бумаге. До 27-ми судов почти того же достоинства находилось у нас в портах ревельском и копенгагенском; если бы позаботились о снабжении их всем недостающим, то и тогда хватило бы работы до вскрытия вод. Не смотря на прошлогоднюю кампанию, которая, впрочем, ограничилась лишь одним сражением, выказавшем насколько неопытны были командиры кораблей и их команды, пришлось иметь на судах почти столь же несведущий контингента, как и до начатия кампании. Если принять в расчет число заболевших, умерших, убитых и раненых, наконец, вновь поступивших рекрутов, то на этих 27-ми судах оставался такой состав, с которым еле-еле можно было действовать в море. Но столь посредственный контингента, в виду желания иметь громадный флот, должен был еще ухудшиться. На строящиеся корабли и на готовящиеся к предстоящей кампании необходимо было отделить опытных матросов и офицеров из ревельской эскадры; таким образом, уравновесив силы, привели весь русский флот в вполне неудовлетворительное состояние как в отношении вооружения и снаряжения, так и в смысле снабжения людьми.
Императрица также значительно увеличила свой гребной флот, приказав построить большое число судов, подобных тем, какие были у неприятеля. Но она не имела Чапмана в своем распоряжении. Поэтому все было исполнено с поспешностью и, следовательно, гораздо хуже, чем у противников. Это были большие крестьянские телеги, в сравнении с хорошими и красиво навешанными каретами, но на них было возможно иметь артиллерию, а также и драться. Впрочем, слепая храбрость русских, столь же твердая, как и неистощимая, часто заменяет все недостатки в искусстве.
С такими-то силами предположено было начать наступательную войну против шведов. В то время стратегия военачальника допускала лишь один способ получения преимущества пред неприятелем, а именно стремительную атаку. Так сложились понятия у современников моего отца и за это действие в особенности восхваляли адмирала Грейга. Мы приводили выше мысли и доводы адмирала Чичагова, почему он считал для нашего флота более выгодным держаться противоположной стратегии, которую некоторые находили тогда преступною. В настоящее время, после разительных примеров в истории Европы, когда испробованы все теории и применены на практике все блестящие идеи великих полководцев, стратегия дает свободу действий главнокомандующим и оправдывает все употребляемые ими средства к достижению превосходства над неприятелем. Было бы совершенно неподходящим утверждать теперь, что оборонительную воину имеет право вести только тот, кто заботится о спасении и о возможности отступить за укрепления. Весьма часто слабому приходилось бросаться в удобный момент на сильнейшего и тем выиграть битву, также как обороняющемуся — заставить малочисленного, но отважного противника разбиться о себя, как о стену. Несомненно, плохо обученное войско еще более теряет силу, когда атакует неприятеля. Одинаково сильные удары может наносить противнику и обороняющийся, и наступающий, лишь бы удалось вовремя остановиться, собраться, построить прикрытия или зайти в тыл неприятелю и выбрать слабый пункт позиции для атаки. В прежнее же время отважным и способным считали только атакующего, хотя обороняющейся должен иметь больше храбрости и выдержки. Не решись адмирал Грейг напасть 6-го июля на шведский флот и предупреди его герцог Зюдерманландский, слава его была бы далеко не так велика. Но никто не мог поручиться, что этой атакой, которая принесла выгоду больше с нравственной стороны, он не затормозил кампанию. Шведский флот заперся в Свеаборге, испуганный действиями Грейга, и вышел оттуда не ранее того, как русский флот примерз к ревельскому и кронштадтскому портам. Существование флота обеспечилось до следующей кампании и так как не было никаких средств вызвать его в море, Грейг провел все лето в Ревеле, изобретая всевозможные планы. Предположим теперь, что атака была ведена со стороны шведов и они потерпели вдвое, так как наши капитаны сумели бы драться лучше, нежели управлять судном, нравственная сторона победы 6-го июля нисколько не уменьшилась бы, а известно, что первая неудачная атака влечет всегда за собою вторую, в надежде, что она будет счастливее; при таком предположении, есть данные, что шведы не стали бы скрываться, и Грейг мог получить случай окончательно разбить неприятеля, хотя бы на этот раз и атакой. Следовательно, нельзя брать на себя решение, что так-то было бы лучше, а так-то хуже; каждый действует как находит нужным, и все правы, если результаты приобретены в их пользу. Адмирал Грейг был замечательный флагман и начальник не потому, что он бросался в атаку, а вследствие его познаний, энергии, ума и душевных качеств. Россия многим ему обязана, что особенно выяснилось в первом же бою у Гогланда и за что он приобрел сразу любовь русского флота. О тактике и стратегии адмирала Чичагова скажем в свое время.
Итак, мы выяснили приблизительно, как подготовлялся флот к предстоящей кампании. Число офицеров было крайне недостаточно и со смертью адмирала Грейга партия, приверженная к иностранцам, требовала, чтобы скорее выписали флагмана из-за границы (Императрица писала князю Потемкину (“Русск. Стар.” 1876 г., т. ХVI стр. 588): “Я смертью адмирала (Грейга) столь чувствительно тронута, что сказать не могу, и сия потеря для империи на сей случай есть несчастье, ибо не имеем во флоте кто мог бы с таковым же искусством и репутацией его место заменить”. Гарновский в своих записках говорит (“Русск. Стар.”, т. XVI, стр. 233): “хотят выписать господина Сюфрена”. – прим. Л. Ч.).
Нашего посла в Лондоне настоятельно просили о присылке английских моряков, и ожидалось их оттуда большое количество. Между прочими надеялись иметь английских контр-адмиралов Раулей, Рос, братьев Хоод (Hood), из которых один был лордом, Элиот, Хотам Пентон, Аллен, Саиер, Кинг, Фаулкнер, Говер, Иервис, Дункан, Дуглас; все они, вероятно, согласились бы явиться в Россию, при условии быть повышенными в чин генерал-адмирала (Имена этих адмиралов встречаются в письме императрицы к гр. С. Р.Воронцову от 3-го марта 1789 г. (Арх. кн. Вор., кн. 28, стр. 89): “Я вас прошу постараться пригласить на мою службу некоторых из тех, которые означены в прилагаемой ведомости, и, если возможно, в наискорейшем времени; потрудитесь их отправить сюда с той же быстротой, потому что, действительно, мы очень нуждаемся в нескольких хороших и сведущих моряках”. В ведомости помещена характеристика приглашаемых императрицею лиц и, кроме упоминаемых в записках П. В. Чичагова, там означены старшие капитаны кораблей: Стюарт, Пакер, Корнвалис, Макбрид, Фаншау, Амонд и Юнг. О стараниях гр. И. Г. Чернышева можно заключить из письма гр. С. Р. Воронцова к гр. Безбородко (Арх. кн. Вор., кн. 9, стр. 480): “Я получил письмо от гр. Чернышева, коим он просит меня, дабы я еще как можно более вызывал английских офицеров в нашу службу... Я должен еще вашему сият. сказать, что со времени, как Поль-Жонес взят на нашу службу, здешние морские офицеры потеряли охоту входить в оную, говоря, что он токмо что храбрый капер, но не служил нигде, ибо Франция ему дала патент офицерский для единого виду и для его спасения, когда кавалер Йорк требовал его выдачи от голландцев; что ни в какой службе ему не дали ранга капитана, а еще менее контр-адмиральский, и что служить под командой человека, который показывал храбрость всегда токмо что для корысти призов и раз токмо, чтобы не быть взятым и повешанным, они никак не могут”. Отчаянный Поль-Жонес, которому императрица почему-то протежировала, служил у Потемкина. О нем упоминается в письмах императрицы и Потемкина (см. “Русск. Стар.” 1876 г., т. XVI – прим. Л. Ч.). Хороши бы мы были, если бы вся эта компания явилась управлять русским флотом. Отдавая иного рода предпочтете рыцарским качествам принца Нассау-Зигена (Нассау-Зиген, Карл, Генрих, Николай, Оттон, принц, прославившийся жизнью, исполненной приключений (род. 1743, ум. 1805), происходил от католической линии Зигенского дома. Биография его войдет в последующие записки адмирала Чичагова. – прим. Л. Ч.), который уже отличился в прошлую турецкую кампанию на Черном море, где он командовал гребным флотом, императрица, находя, что там она может обойтись без него, призвала служить в Балтийское море и вверила ему начальство над всей вновь построенной гребной флотилией. Деятельность в портах доходила тогда до крайности. Наконец, пришло время императрице назначить главного начальника над флотом. Более решительным, храбрым и способным бросаться в атаку многие при дворе считали адмирала Круза, так как он служил в английском флоте (Круз, Александр Иванович (р. 1727, ум. 1799), происходил от древней датской фамилии. Был принят на русскую службу в 1753 г. в унтер-лейтенанты из английского флота. Похоронен в Кронштадте. На памятнике надпись: Громами отражая гром, Он спас Петров град и дом. – прим. Л. Ч.). Дабы склонить императрицу к назначению его, докладчики ее уверяли, что весь флот этого желает, но императрица никогда бы не могла согласиться в столь важный момент на назначение Круза, человека нестерпимого характера, горячего, увлекающегося, легкомысленного, постоянно ссорящегося со всеми; обстоятельства были слишком серьезны и требовали распорядителя, по меньшей мере, хладнокровного, опытного и любимого всеми моряками. Придворные вельможи знали Круза понаслышке и говорили со слов других; вице-президент гр. Чернышев, который сам не любил Круза и знал, что почти не было человека во флоте, который бы не поссорился с ним, представлял кандидатом того же Круза, чтобы угодить сановникам и соблюсти политику. Более прозорлива была в данном случае, как и всегда, императрица: она наотрез отказала всем, просившим за Круза.
Так как вице-адмирал Круз был одним из деятельных участников кампании 1789 г., то не мешает с ним поближе познакомиться. При всех упомянутых мною выше недостатках его, это был человек благороднейшей и добрейшей души, приятнейший собеседник, но, действительно, нестерпимый начальник и подчиненный. Он не признавал тех, кто не был с ним одного мнения, и потому ссорился из-за пустяков. В семилетнюю войну он ходил с моим отцом в эскадре под Кольберг. Там он, будучи еще лейтенантом, выказал свою неустрашимость, и его ранили. В 1769 г. ему поручили корабль “Память Евстафия”, с которым он и отправился в Архипелаг. В Чесменском бою он довел свою храбрость до невероятия. Находясь все время впереди и на картечный выстрел от неприятеля, он заставил играть музыкантов, пока всех их не перебили, атаковал корабль турецкого главнокомандующего, который зажег, и чрез это же сам взлетел на воздух со своим кораблем. Сброшенный в воду, Круз спасся, ухватившись за какой-то обломок. Так как его неустрашимость доходила до безрассудства и почти весь его экипаж погиб, то им остались недовольны. Вследствие этого он поссорился с начальством. Вслед за тем его постигло второе несчастие: когда ему дали в команду корабль, взятый в плен у турок, он его навел на подводный камень и затопил. Команду еле-еле успели спасти и по необходимости высадили на неприятельской земле. При жизни Грейга ему не давали никакого командования и, в 1788 году, он начальствовал над двумя старыми запасными кораблями, простоявшими всю кампанию у Красной Горки. Из этого маленького очерка уже видно, что желание моряков не могло быть — подчиниться Крузу, как это докладывали императрице и что она хорошо поняла. В заключение я позволю себе сказать, что, вероятно, все в жизни своей встречали подобных людей, как вице-адмирал Круз: при всех задатках к тому, чтобы принести пользу службе, приходится отказываться от их услуг, благодаря неуживчивости, строптивости и горячности их характера (Храповицкий говорит в дневнике (стр. 223), что он, 30-го декабря 1788 г., сказал к слову: “весь флот, жалея о Грейге, ожидал в начальники Круза, выхваляя его храбрость”. В ответ императрица произнесла: “Он потерял “Евстафия” и “Родос”. Надежда на Козлянинова и других, что были на моей шлюпке”. Далее (стр. 282): “Вице-адмирал Круз прислал письмо, что считает себя обиженным против Мордвинова, не быв наряжен в поход”. Сказано в ответ: “Он несчастлив на море”. – прим. Л. Ч.).
Затем, выслушав все предложения своих докладчиков, императрица назначила временно начальником ревельской эскадры адмирала Чичагова, которому и послала, 27-го ноября 1788 г., следующий рескрипт:
“Главную команду над портом Ревельским и над всеми имеющимися в оном кораблями, фрегатами и другими судами, с людьми, к тому принадлежащими, указали мы поручить вам до будущего нашего соизволения. Подробные наставления получите вы от адмиралтейской коллегии, мы же вкратце вам волю нашу объявляем, чтоб вся часть флота нашего, в помянутом порте на зиму оставшаяся, как наискорей и конечно к открытию вод в исправность и полную готовность к плаванию и действиям приведена была непременно: чего ради ежели вам потребно будет какое-либо в том пособие, вы сверх рапортов ваших по команде и прямо нам представляйте, а, смотря по надобности, можете и для удобнейшего на словах о всем изъяснения сами сюда приехать; на проезд ваш пожалованные от нас три тысячи получите из суммы на чрезвычайные по флоту расходы, в ведомство покойного адмирала Грейга отпущенной”.
Граф Чернышев который во время начальствования адмирала Грейга сказывался более больным и бездействовал, теперь пожелал снова стать во главе управления и первым делом начал торопить адмирала Чичагова. В ответ на его письмо отец мой написал 30-го ноября: “Недавно мне именным ее и. в-ва указом содержание сего изображено, но приступить не прежде я могу, как по приезде моем в Ревель, куда и отправиться имею в первых числах наступающего месяца немедля”. Разумеется, смешно было требовать от него распоряжений, когда он находился в Петербурге.
Читатели помнят, что адмирал Чичагов, еще отправляясь с экспедицией к северному полюсу, близко познакомился с деятельностью вице-президента адмиралтейств-коллегии, графа И. Г. Чернышева. Разочаровавшись в нем и в пользе, которую приносила коллегия, он решил теперь действовать самостоятельно, помимо графа и членов пресловутого комитета, которые ровно ничего не смыслили. Действительно, граф Чернышев был всем, чем угодно, но только не моряком. Отец его при Петре Великом состоял комиссаром во флоте и, вероятно, знал более сына по части морского искусства, так как иначе Великий Преобразователь его бы не держал, но Иван Григорьевич был на просто камер-юнкером при дворе императрицы Елисаветы, а затем дипломат средней руки, что вполне соответствовало и натуре, и воспитанию его. Этот род занятий развил в нем большую ловкость и уменье говорить так, как говорят при дворе, и думать рассудком сановников. Таким образом, он угождал всем и выказывался гораздо умнее и лучше, чем был в действительности. В последние годы жизни Елисаветы он старался сблизиться с наследником Петром Феодоровичем, где его приняли радушно, и он понял, что выгоднее сделаться сторонником вел. княгини. Чернышев так хорошо замаскировал свои малые познания и даже необразованность, что, с восшествием на престол, Екатерина приблизила его к себе, в уверенности, что он будет хорошим помощником по организации флота. Таким образом, он попал в морскую службу за два года (1763 г.) до снаряжения полярной экспедиции, когда моему отцу пришлось с ним сговариваться и переписываться. Императрица его назначила прямо членом адмиралтейств-коллегии, сделала докладчиком по делам коллегии, командиром галерного флота и петербургского порта. Поэтому можно судить, сколько было хитрости в Чернышеве, что он сумел сделаться моряком в глазах монархини. В 1769 году его пожаловали в вице-президенты адмиралтейств-коллегии. Имея право, на основании высочайшего указа, относиться прямо к императрице по всем делам, адмирал Чичагов решил им безусловно пользоваться и, для интересов службы, обходить гр. Чернышева, отвечая ему лишь в свободное время на запросы любезными письмами.
15-го декабря 1788 года отец мой прибыл в Ревель (Дабы успокоить графа Чернышева, комендант Ревеля Воронов поспешил на другой же день донести: “Вчерашнего числа ввечеру господин адмирал и кавалер В. Я. Чичагов в Ревель прибыл, но команды как флотской, так и порт по сей день еще не принял. 16-е декабря”. (Морск. Арх.). Довольно трудно было принять все в одни сутки. – прим. Л. Ч.). Порт мог вместить в себе не более десяти кораблей, несколько фрегатов и легких судов. В отношении содержания и защиты он был в самом ужасном состоянии. Адмирал занялся приготовлением всего, что только могла дать отдыхающая природа этой страны, дабы флот имел возможность выступить в море, тотчас по открытии навигации. На его представления, императрица ему поручила исправить порто-выя стены, которые были в полном разрушении, и привести их в оборонительное состояние. Она дала ему одновременно и средства к этому. Адмирал также вошел в переписку с вице-президентом адмиралтейств-коллегии, графом Чернышевым, дабы позаботились о вооружении эскадры, зимовавшей в Кронштадте, и чтобы она могла быть готова одновременно с эскадрой ревельской. Императрица, с своей стороны, поощряла в работах и придавала им возможную энергию. Между другими неудобствами Ревельского порта в том виде, в каком он находился, главнейшее состояло в затруднении добыть пресную воду для кораблей, но, благодаря розыскам, было открыто средство провести воду из озера, лежащего на одной из окрестных высот, и это облегчило деятельность флота.
Скажем несколько слов о состоянии самого флота и о командирах судов. 74-х пушечным кораблем “Всеслав” командовал Михаил Макаров, который после гогландского сражения был отправлен в Кронштадт для исправления судна. “Мстиславом” командовал Григорий Муловский, и отец мой не застал его в Ревеле, по случаю отпуска. Командир “Св. Петра” Денисов был также в отпуске. “Ярослав” не имел командира, так как Джон-Бикс умер от болезни, а капитан Эльфинстон, назначенный на его место, находился в отпуске в Петербурге. Георгий Тат, командир “Кир-Иоанна”, был на лицо, также как и Карл фон-Брейер и Петр Карцов, командовавшие “Св. Еленой” и “Изяславом”. “Вышеслав” чинился в Кронштадте, а “Болеелав” не имел начальника. Тревенен, командир “Родислава”, жил в Петербург. “Возмислав” был разбита. Николай Пиенгуков со “Славой” зимовал в Ревеле. “Бречеслав” чинился в Кронштадте. Фон-Гревенс, командир “Подрожеслава”, был в отпуску. фон-Сиверс зимовал в Ревеле с “Перемыславом”. “Надеждой Благополучия” командовал сперва Игнатий Лотырев , а затем князь Дмитрий Трубецкой, но последний был сменен за слабое исполнение адмиральских сигналов и определен на корабль “Св. Петр”; после него назначались командиры: Сиверс, раненый и больной, а потом Николай Бодиско. Капитан-лейтенанты Сакен и Качалов, командиры бомбардирских судов “Победитель” и “Страшный”, находились в отпуску. “Иоанн Богослов” чинился в Кронштадте, а “Ростислав” и “Память Евстафия” с командирами Одинцовым и Хомутовым остались в Ревеле (Вот что писал В. Я. Чичагов в апреле гр. Чернышеву по этому поводу (Морск. Арх.): “Нет капитана на стопушечном корабле на место Одинцова... За нужное почитаю уведомить, что и капитан Карцов не надежен; он очень нездоров, хотя еще и не отказывается от кампании. Капитан, который пожалован из моих генерал-адъютантов, еще едучи из Петербурга, на дороге заболел и оставлен был на почтовом дворе. Время же к выходу нашему за гавань очень близко, ибо лед слаб, хотя еще не тронулся”. – прим. Л. Ч.).
Из этого перечня уже видно, что мой отец, явившись в Ревель с повелениями немедленно заняться заготовлением всего необходимого для флота, нашел мало помощников (Кстати будет привести письмо В. Я Чичагова к гр. Чернышеву, касающееся Денисова и Одинцова (Мор. Арх. 22-го января 1789 г.): “Взятия по указу от командиров “Ростислава” и “Болеслава”, кои в ночное время, будучи под парусами, сошлись и несколько повредились, объяснения представлены от меня...; но я, читав их, нахожу противоречущими. Но, приняв в уважение: ночную темноту, узкость места и множество судов, трудно предостеречься от подобных случаев. Известно вашему сият., что капитан Денисов во всю прошедшую кампанию поступал похвально, то прошу в сем случае оказать ему милость и избавить его от нарекания”. – прим. Л. Ч.). Для того, чтобы лучше судить, до какой степени велика была нужда во флоте в самых необходимых вещах, приведем краткие выписки из писем адмирала Чичагова к гр. Чернышеву: 5-го января 1789 г. “Теперь у нас крупы на сухопутную дачу нет и купить менее 10 рублей и то небольшое количество не можно... На помещаемых во флоте армейских солдатах мундиров нет и прочей амуниции... Один русский купец объявил желание принять на себя достройку ревельской гавани, и по сие время никто другой не отыскался; к закупке же собою на то всех материалов надежды не предвидится” (Из дальнейших писем (Морск. Арх.) видно, что купец этот был Елизар Попов; план постройки сделан инженером бароном Паленом. Из обязательства Попова явствует, что строили восточную сторону гавани на 63 сажени длиной в море и за 18,500 рублей. В. Я. Чичагов требовал, чтобы постройка была окончена к маю месяцу и работа началась в январе месяце В апреле (24-го) адмирал писал гр. Чернышеву: “при наступлении теплого времени, когда обмерзший по наружности гавани лед отделился, то и усмотрено, что гавань не только сгнила, но и отверстия имеет такие, что при волнении легко размыть ее может”. – прим. Л. Ч.). 22-го января. “Масло здесь дорого и трудно отыскать большое количество... Клюквы для наливки очень мало, не знаю, однако, ее пользы. В капусте кислой также недостаток. Лучше бы заготовить сушеной. Я таковой некогда имел бочонок, присланный ко мне от И. И. Черкасова; употреблял ее на море со вкусом, остаток же привез на берег и забыта была больше года, а вспомня, варил и нашел тот же вкус. Желающих быть толмачами шведского и чухонского языка отыскивать было приказано, и приходили ко мне три человека негодные и пьяницы. По дороговизне хлеба нельзя надеяться, чтобы сварили хорошее пиво, а худое и скоро окисаемое вредно”. 29-го января: “Интендантская экспедиция требует от нас чугунного балласта 0,25 часть для отсылки в Кронштадт. Недостаток же наш полагает наполнить каменным или песчаным балластом: но из рапортов капитанских усматривается, что корабли, кои назначены были в Средиземное море, за помещением на оных разного груза, не имели полного балласта, а по снятии тех вещей, теперь все облегчены и нужно еще догружать, не убавляя настоящего. Каменного балласта но близости нет, а песок очень мелок, да что будет стоить одна перевозка в таком месте, где и лошадей отыскать не можно, а более всего самое нужное время к вооружению употребится на погрузку балласта”. 7-го февраля: “Мы нуждаемся в квартирах для рекрут и особливо для больных... Прошу приказать, чтобы меньше присылали хворых и изнуренных рекрут, да чтобы обуты и одеты были...” 21-го февраля: “Купленные покойным адмиралом Грейгом 19 лодок совсем к десанту неудобны, потому что они беспалубные и разве употребятся для перевозки людей на самом ближнем расстоянии и где не может быть волнения” и т. д.
К довершению всего, цейхмейстера Лемана определили в Кронштадт и мой отец остался без главного помощника и руководителя артиллерийским делом. На его место назначили Ламздорфа. Таким образом январь и февраль месяцы прошли в хлопотах по устройству и заготовлению всего необходимого для флота.
Тем временем императрица решилась дать Копенгагенской эскадре другого начальника и выбрала лично ей известного контр-адмирала Козлянинова. О нем упоминалось уже в предыдущей главе, но, не смотря на похвалы, которых он удостоился от адмирала Грейга после Гогландского сражения, в дальнейшей своей деятельности он выказал весьма малые способности. В средних числа февраля месяца императрица вызвала его из Ревеля в Петербург, чтобы объявить ему повеление принять Копенгагенскую эскадру (Вызов Козлянинова в Петербург был сделан запискою императрицы к В. Я. Чичагову (Семейный Архив): “Прикажите контр-адмиралу Козлянинову сюда на короткое время приехать. Вам доброжелательная Екатерина”. – прим. Л. Ч.). Когда Козлянинов вернулся в Ревель, то вручил моему отцу следующее письмо от императрицы:
“Василий Яковлевич! Отпуская с сим контр-адмирала Козлянинова, желаю, чтобы вы на время поспешили сюда приехать, препоруча до возвращения вашего команду в Ревеле над флотом помянутому контр-адмиралу. Вам благосклонная Екатерина. 6 марта 1789 года”.
До сих пор императрица не высказывала окончательно решения, кого она назначает главным начальником флота; моему отцу было только приказано принять командование над Ревельской эскадрой и стараться с возможной поспешностью приготовить ее к выступлению. Этот призыв адмирала в столицу должен был иметь какое либо особенное значение и действительно, при первом же свидании, императрица ему объявила, что на него возлагается обязанность начальствовать над всем флотом. 3-го апреля адмирал пошел прощаться с государыней, так как все дела и разговоры были окончены и более важнейшие ожидали его в Ревеле. Когда он вошел и императрица допустила его к целованию руки, то заметил, что на столе лежал образ св. Николая Чудотворца, в золотом окладе и усыпанный бриллиантами.
— “Это вам мое благословение”, — сказала она, указывая на образ.
— “Благослови, матушка!” — воскликнул адмирал, падая на колени, растроганный сердечным вниманием императрицы.
Она взяла образ в руки и трижды перекрестила им седую голову моего отца. Затем, крепко поцеловав адмирала в лоб, она вручила ему икону.
— “Да хранит вас Чудотворец, ваш покровитель”, (т. е. моряков), — сказала императрица.
— “Это наш Нептун, матушка!” — отвечал, улыбаясь, адмирал.
— “Почему же”, — спросила императрица?
— “Он покровительствует морякам, а без ветра, тем паче попутного, флоту счастья не добыть, матушка”.
Императрица смеялась от души, а адмирал остался доволен, что сумел шуточкой ободрить государыню, которая в душе боялась за решение продолжать кампанию и сомневалась, существует ли у моряков надежда победить неприятеля (Храповицкий пишет в дневнике (стр.271): “изволила сказывать о даче образа Чичагову и что он назвал Чудотворца нашим Нептуном. Причина сему Спиридов. С ним говорено было, что ветры е. в — ву всегда попутны и что изволить ему отдать свое счастье. При прощании, вздумал он просить узелков; вдруг непонятны были его речи, но решились в тот же день послать к нему образ Иоанна Войственника, с коим он отправился, и во время сражения при Чесме надел на шею на голубой ленте”. – прим. Л. Ч.).
31-го марта 1788 г. императрица подписала рескрипты на имя адмирала Чичагова и вице-адмирала Козлянинова, вмещающие в себе инструкции для предстоящих действий (Храповицкий свидетельствует, что императрица подписала указ перекрестясь (стр. 270). – прим. Л. Ч.).
“Вверив вам предводительство морских сил наших в Балтийском море”, говорилось в рескрипте моего отца: “против неприятеля нашего короля шведского назначенных, мы тем оказали вам знак особливого нашего благоволения и надежды на ваше усердие к службе, радение и искусство.
Флот наш, на действия в помянутом море определяемый, будет составлен: во-первых, из 10 кораблей, 4 фрегатов и 2 бомбардирских, ныне в Ревеле имеющихся, и из такового же числа кораблей и фрегатов, от Кронштадта отправляемых; из эскадры, ныне в Копенгагене находящейся, и из 3 кораблей с несколькими фрегатами или другого рода судами, назначаемых для охранения Финского залива во время отдаления вашего и в запас для подкрепления флота, чего ради сии три корабля в вашем личном распоряжении состоять будут. Гребной же флот, независимо от сего вооружаемый, будет под начальством предводителя сухопутной пашей армии.
Вследствие сего, первое и главное попечение ваше и прочих вам подчиненных долженствует к тому обращено быть, дабы все назначенные в следующую кампанию для действий корабли и суда как наискорей в полную готовность приведены были, так, чтобы, по вскрытии вод, Ревельская часть на рейд выведена была и, по открытии удобности к плаванию, и Кронштадтская в соединении с первою поспешить могла, дабы тем упредить прибытие неприятельского флота в Финский залив и от него могущее быть затруднение в соединении двух наших эскадр, а напротив того скорее поставить вас в превосходство против оного. Впрочем, мы не ожидаем, чтобы неприятель ускорил ваш выход на рейд, полагая, что вы все силы и способы вопреки тому употребить не упустите. По выходе вашем на рейд и по приготовлении всего потребного, первое внимание и наблюдение ваше должно быть на пост при Гангуте. Занятие сего важного поста для нас тем выгоднее и нужнее, что оно послужить к пресечению сообщения между Финскими береговыми и прочими шведскими местами, да и прибытие Галерной флотилии неприятельской от Стокгольма затруднено тем будет. Мы уверены, что вы заблаговременно о состоянии нынешнем того поста осведомиться не оставите, ибо имеем известие, что со стороны неприятеля нашего положено укрепить оный и потому лучшие меры ваши восприймите, с тем, однако же, дабы в дальнейшем плавании, вам предлежащем, остановка произойти не могла. Если бы неприятельский флот в превосходных силах приближался к вам и вы предвидели бы, что он может воспрепятствовать соединению обеих эскадр наших, наипаче же заградить путь к выходу Кронштадской — в сем случае не оставьте взять такое положение, которое по благоусмотрению вашему признано будет выгоднейшим и надежнейшим к недопущению неприятеля исполнить его намерение и к обеспечению для эскадры Кронштадтской как выхода свободного из тесных мест, так и соединения с Ревельской, в чем мы на ваше искусство и осторожность полагаемся.
Как скоро обе помянутые эскадры наши соединятся, то, вверив охранение поста Гангутского упомянутой выше небольшой эскадре в 3-х кораблях, которая, имея при себе и несколько легких судов, будет достаточна для удержания оного и потребных наблюдений, вы должны будете отправиться с помощью Божьей, имея в виду выручить эскадру нашу, в Копенгагене находящуюся, дабы она к флоту нашему присовокуплена быть могла, и искать неприятеля.
Желательно было бы, чтобы означенная наша эскадра могла с вами соединиться прежде дела с неприятелем или же, шествуя по следам его, поставить его между двух огней. На сей конец какие даны от нас наставления вице-адмиралу Козлянинову, для командования оного посланному, усмотрите из приложения. Вы оными соображаться не оставьте, наипаче же приложите старания к открытию и обеспечению сношения с означенным вице-адмиралом, уведомляя его о времени выхода вашего на рейд, соединения с кронштадской эскадрой и отправления в дальнее плавание и в битву. Если вы ускорите выход шведского флота из Карлскроны, то и должны употребить все способы для поспешного сближения с эскадрой копенгагенской, направляя шествие ваше с надлежащим наблюдением на берега шведские и стараясь препятствовать выходу неприятеля до тех пор, покуда упомянутая наша эскадра с вами сойтися может. По соединении всех частей флота нашего, буде неприятель еще не успеет выйти из порта, нет нужды его блокировать, но, дав свободно выйти, принудить его к бою и стараться учинить оный решительным в пользу нашу с всемерным истреблением шведского флота.
Хотя уверены мы, что вы все знание флагмана, в столь преимущественной степени и толикою доверенностью снабденного, свойственную имеете, а потому полагаем, что, в случае сближения вашего с неприятелем и боя с ним, не упустите сделать все распоряжения, которые успех в сторону нашу обнадежить могут, но дабы не оставить ни едине мысли, которая к руководству и наставлению вашему служить может, мы признали за благо подтвердить тут. Во-первых: переменять в боевом порядке линии, дабы продолжать бой новыми судами, второе: стараться выигрывать ветер у неприятеля и, насколько возможно, с помощью его устремляться на один из флангов неприятельских и поражая оный с переменой кораблей, как выше сказано. Третье: спуститься на ближнюю дистанцию и всеми образами истреблять корабли неприятельские. Четвертое: 4 корабля и 2 фрегата из самых лучших в ходу вооружить охотниками отменной храбрости, при начальниках надежных и предприимчивых, кои и должны употребить все способы к нападению на корабль главного адмирала неприятельского и взять оный на абордаж. Пятое: иметь сигналы ясные, дабы отвратить всякое недоразумение и от того вред для службы и успеха в деле. Шестое: самые легкие из фрегатов употребить для помощи поврежденным кораблям.
Покуда Бог благословит оружие наше успехами на море, не можем полагать, чтобы действия сухопутных наших войск могли быть далеко простираемы, ибо того и самая необходимая осторожность требует; но, по одержании победы над неприятельским флотом и при утверждении решительного владычества нашего на Балтийском море, откроется уже полная удобность усилить действия наши как со стороны армии нашей, так и гребной флотилии.
Сверх поражения неприятельских главных морских сил, не меньше нужно, чтобы вы прилагали попечение пресекать по всей возможности его сообщение, транспорты и подвоз всяких надобностей для войск и флотов шведских, к чему вы не токмо легкие суда, при флоте имеющиеся, обращать можете, но дозволяем вам употреблять и арматеров, снабдя желающих вооружиться патентами, флагами и прилагаемыми при сем инструментами, и хотя надлежит держаться во всей точности правил нейтральных, от нас изданных и от многих держав принятых, но где есть видимая опасность и для нейтральных судов войти в порт неприятельский, там сии правила действия не имеют.
Сие наипаче предпишите наблюдать в рассуждении поста Гангутского и Свеаборга, ибо когда первый нами занят, а пред последним шебеки и другие легкие суда крейсировать станут в самой близости, так что вход в порт тамошний затруднен будет, тогда уже не может настоять ни малейшего сомнения, что порт Гельзинфорский или Свеаборгский неинако как запертым почесться должен.
Что до внутреннего управления вверенных вам морских сил наших касается, главное дело состоит в том, дабы каждый служение на него возложенное приходил с усердием и радением, ожидая за ревностную службу, храбрость отличную и прилежание монаршего нашего благоволения и награды, так как за леность, робость и тому подобное неизбежного по закону взыскания, и чтоб вообще воинская дисциплина во всей точности и строгости наблюдаема была, в чем мы на ваше бдение и попечение полагаемся.
Потребными для флота нашего провизиями вы будете снабдены от адмиралтейского нашего департамента; но не меньше к попечению вашему относиться будет, каким образом подвоз удобнее оной в продолжение кампании, смотря по вашим движениям, обеспечить; и хотя заготовление всего для вас нужного происходит в границах наших, в запас, однако ж, на непредвидимые случаи, а при том и для издержек, в штат не входящих, определена будет от нас сумма в распоряжение ваше, о которой краткие ведомости имеете доставлять нам ежемесячно. Из сей суммы определяем вам на стол, со дня назначения вас к предводительству флотом нашим и покуда оное продолжится, по 1,000 рублей на месяц; пожалованные же вам на подъем 10,000 рублей получите из кабинета нашего.
Трофеи, амуниции и провиант, в добычу у неприятеля полученные, имеют всегда казне нашей присвоены быть, прочие же вещи, в добычу получаемые, да будут разделены служащим нам, на основании законов.
Буде кто из флагманов и прочих чинов генеральского штаб и обер-офицерского чина в деле против неприятеля окажет себя отличною храбростью и искусством и, по установлениям нашим об орденах военных св. великомученика и победоносца Георгия и св. равноапостольного князя Владимира, достойным сея почести, о таковых представлять нам, описывая их подвиги, на основании статутов.
На убылые места по флоту, вами предводимому, от последнего обер-офицерского класса, включая по морской части и капитанов-лейтенантов и того ранга, а по солдатской команде и премьер-майоров по старшинству и достоинству за отличные же против неприятеля подвиги и без старшинства производить вам позволяем, повелевая о таковых рапорты ваши и списки с показанием о произведенных за отличные подвиги, за какие именно, присылать в адмиралтейскую нашу коллегию, дабы от нее надлежащие патенты изготовлены были.
Буде, паче всякого чаяния, из флагманов и иных особ генеральского и бригадирского чинов окажутся кто нерачительным в своей должности пли что повеленное упустит или иного неисправным явится, таковых вы, по усмотрению вашему, имеете отправить сюда прямо, донеся нам и адмиралтейской нашей коллегии в подробности о причинах, вас к тому побудивших. Штаб-офицеров, когда они равномерно в каких-либо упущениях должностей или в преступлениях окажутся, приказывать судить военным судом, и если по роду преступлений подлежать будут смертной казни или лишению чинов или чести, о таковых, заключа приговор в суде, с мнением вашим представлять в нашу адмиралтейскую коллегию, самим же, их отреша от начальства, арестовать, кои же подвергнут себя аресту, или денежному вычету, или другому исправлению, вам самим конфирмовать, а об обер-офицерах заключенные сентенции, если бы они их лишению чинов с написанием в рядовые осуждены были, самим же конфирмовать; но буде они, по важности преступлений, подлежать будут смертной казни или лишению дворянской чести, и в том никакого облегчения не заслуживают, о таких представлять равным же образом в адмиралтейскую коллегию, как выше о штаб-офицерах сказано.
В наказание низших чинов, в разных преступлениях оказывающихся, поступать по точности воинских морских и сухопутных установлений, но что касается до смертной казни, сим секретно и для единственного вашего сведения предписываем: чтобы все в преступлениях смертной казни подлежащие, не натуральною смертью, но политической казней наказываемы были. Подтверждаем притом точное исполнение указа нашего, в первый день января 1782 года данного, о неупотреблении пыток и пристрастных расспросов, повелевая наблюдать и за подчиненными вашими, дабы они сему же следовали.
Реляции ваши имеете присылать к нам столь часто, сколь удобность то дозволит, доставляя при оных краткие дневные записки ваших движений и действий, да и с командующим сухопутною армией нашей в Финляндии генералом графом Мусиным-Пушкиным иметь переписку и сношение, для дел же, сохранения тайны и особливой осторожности требующих, прилагаются при сем цифирные на российском и французском языках ключи с наставлением, как их употреблять. Сии ключи иметь будут вице-адмирал Козлянинов, до соединения его эскадры с флотом, и полномочный наш министр в Копенгагене барон Криднер”.
Мы привели здесь полностью рескрипт несколько длинный, имея к тому основания и цель. Хотя в конце была подпись императрицы, но, конечно, она лично не принимала участия в составлении этого плана кампании, поручив его всецело военному совету. Сама императрица не приписывала значения этому ареопагу в подобных случаях; он был полезен для рассмотрения дел текущих, обсуждения вопросов хозяйственных, но, конечно, не мог выработать плана кампании. Привычка комитетов касаться мелочей, упуская из виду главное, не раз выводила из терпения императрицу, которая гениальным умом своим решала вопросы вдвое скорее и лучше. Эти подробные и длинные инструкции, полные содержания наружного, но не внутреннего, могли поставить человека, неопытного в обращении с ними, в положение безвыходное. Вред их был велик уже потому, что, в случае неудачи, исполнителя судили в том же совете и обвинение всегда строилось на соблюдении или несоблюдении пунктов инструкции, бессмысленной в основе и придирчивой в мелочах. К числу подобных планов и наставлений следует отнести вышеприведенный рескрипт на имя адмирала Чичагова. Из него можно было заключить, что главная задача — соединиться ревельской эскадре с кронштадтской и затем с копенгагенской. Совет рассуждал в надежде, что шведский флот будет бездействовать, пока мы не достигнем цели. Он мыслил, что неприятель не успеет покинуть Карлскроны ранее того, как ревельская эскадра подойдет туда же и последняя поставит его между двух огней, в виду появления одновременно вице-адмирала Козлянинова. Сведения членов совета не простирались до того познания, что Ревельский порт освобождается от льда позже Карлскронского, и, наконец, им не пришло в голову, что должен делать адмирал Чичагов со своими 8-ю кораблями, если весь шведский флот кинется на него, чтобы воспрепятствовать соединению эскадр и с намерением каждую из них разбить по одиночке. Мой отец был приглашен в совет и, как опытный человек в сношениях с подобными комитетами, предоставил им писать, что вздумается, лишь бы они его освободили от присутствования в заседаниях и от потери времени. Поэтому члены совета, а может быть и сам гр. Чернышев, заблагорассудили дать адмиралу Чичагову даже тактические наставления, в роде — стараться переменять корабли во время боя, нападать на фланги неприятеля со всей эскадрой и т. п. Недавние примеры в гогландском сражении были ими непоняты и за наилучшее было сочтено предложить повторение атак Баранова, Коковцева, Вальронда и других.
В виду важного значения, какое должна иметь в предстоящей кампании копенгагенская эскадра, мы принуждены привести здесь выписки из рескрипта, данного вице-адмиралу Козлянинову. В нем значилось:
“Рескриптом, от нас к полномочному министру нашему в копенгагенском дворе барону Криднеру отправленным, предписали мы ему объясниться и постановить с министерством короля датского, нашего союзника, о действиях, предлежащих со стороны его величества на море и сухом пути в пособие нам против неприятеля, вследствие союзных обязательств между нами и Данией имеющихся. Но как с одной стороны нельзя полагать, чтоб сей двор решился соединить свои морские силы с нашими для общего наступления на вероломного врага, поправшего мирные договоры, а потому дальнее пребывание эскадры нашей в тамошних водах было бы совершенно бесплодно, лишая нас способов действовать; с другой же — соединение этой эскадры с главной частью флота нашего не может быть обеспечено и благонадежно до тех пор, покуда последняя не приблизится к Карлскроне, ибо эскадра, вам вверенная, должна будет проходить мимо того порта и превосходного пред ваян в числе шведского флота, то и положили мы, чтоб эскадра сия осталась в тамошних водах, покуда флот наш, составленный из частей ревельской и кронштадтской, успеет сблизиться с неприятельским и тем самым подаст вам удобность с ним соединиться, поставляя таким образом флот неприятельский между двух огней, или же, если последний успеет гораздо ранее выйти и к Финскому заливу сблизиться, в таком вы можете беспрепятственно и сами пуститься в плавание и, продолжая оное по следам неприятеля, идти к большому нашему флоту (?); но как быть может, что неприятель, считая на превосходные в количестве своп морские силы, похочет открыть действия свои попыткою на эскадру вашу, в таком случае мы от доброй веры союзника нашего, короля датского, ожидаем, что со стороны его приняты будут все меры к отражению врага. Когда же наверное обнадежится, что флот наш весь вышел на встречу шведскому, делом попечения вашего будет поспешать к соединению с флотом нашим и, сходно вышесказанному, теснить неприятеля, поставляя его между двух огней”.
Читая подобное наставление, можно предположить, что Козлянинов будет обладать большими силами для достижения предписанного, но вслед за этим в инструкции говорится:
“Видев из донесения контр-адмирала Повалишина, что корабли: один, оставшийся в Норвегии, да два корабля и один фрегат, льдами поврежденные, востребуют немалого истребления, считаем (?), что до тою времени, покуда настанет удобность к отплытию вашему для соединения с флотом, починка их кончена будет; но ежели бы нельзя было успеть, а время и способы к отплытию вашему наступят, в таком случае нет нужды, чтобы вы их ожидали, но можете оставить их для составления особой небольшой эскадры”.
Одновременно с вышеприведенным рескриптом адмирал Чичагов получил еще второй, более важный и существенный в данную минуту, а именно:
“Гошпиталь для пользования больных от флота нашего позволяем поместить в Екатерининском нашем дворце, при Ревеле состоящем, который и для других надобностей по обращению там флота служить может”.
По этому распоряжению императрицы вполне можно судить до какой степени нуждался флот даже в помещениях и каких жертв потребовала шведская война. Не смотря на то, что дворец этот был недавно отстроен и роскошно отделан, государыня, вследствие рассказа моего отца о бедственном положении солдат, отдала его в их распоряжение.
Адмирал В. Я. Чичагов вел особую дневную записку для императрицы, которую, после кампании, представил ее величеству. В нее вошли все его распоряжения, с описанием действий в Балтийском море, и мы позволим себе, по временам, представлять читателям выписки из этой записки, которые придадут рассказу нашему большую ясность и познакомят с мыслями главнокомандующего.
“С 1-го числа марта по 30-е апреля, писал мой отец в начале своего дневника, с помощью подчиненных мне от вашего и. в — ва, занимался я распределением по кораблям высших и нижних чинов, дополняя и уравнивая недостаток последних рекрутами, получаемыми от адмиралтейской коллегии и заменяя одного корабля избытком старослужащих недостаток оных на другом, а прочее число поровну наполняя рекрутами, дабы всякий корабль мог быть равно другому способен к действию и готов на поражение неприятеля. Корабли и прочие суда освидетельствовал в их крепости, исправил, где надобно было, повреждения оных в корпусе и оснастке, переменил поврежденные мачты, снабдил необходимым запасом снастей и такелажа, артиллерией и снарядами, приготовил надобные гребные суда и брандеры, снабдил на пятимесячное время всеми морскими провизиями по регламенту и налил все полное число положенных на корабли бочек пресной водою (В семейном архиве хранится письмо императрицы, сопровождавшее этот указ: “Василий Яковлевич. Препровождаю вам пункты, служащие в наставление каким образом содержать больных в госпиталях. Соизволяю, чтоб оные в точности наблюдаемы были по команде вашей”. –прим. Л. Ч.). При сем последнем запасе, увидя величайшее затруднение, сопряженное с излишним убытком казне вашего и. в — ва и потерянием немалого времени, и знав притом с каким затруднением, издержками денег на перевозку и потерей времени, так как и разбитием немалого числа гребных судов и бочек, особливо в осеннее время, получал прошедшего года флот пресную воду: старался я изыскать способ к отвращению таковых затруднительных и убыточных неудобств в получении оной, что и удалось мне с помощью находящегося при ревельском порте архитектора подпоруческого чина Керпа и одного морских батальонов сержанта Финка, обучавшегося гидравлическому искусству; ибо, решившись провести текущую из Еркальского озера к Катеринтальскому дворцу весьма здоровую воду, сделал я водовод. А как помянутые Керн и Финк охотно взялись за сделание сего водовода и, быв определены от меня к сему делу, оказали столько усердия, неутомимости в трудах и знания, что в один месяц и 21 день совершенно окончили сию немалую работу, и корабли уже могли получать из оного воду, то, признавая сей их ревностный труд за весьма полезный для службы вашего и. в — ва, в воздаяние за оный, по данной мне от вашего и. в — ва власти, произвел я первого в поручики, а другого в подпоручики морских батальонов. Излишним почитаю распространяться о пользе и выгодности сего водовода, но смею об этом сказать только одно, что нельзя иметь при Ревеле лучшей удобности к скорому и притом столь здоровой воды налитию толь многочисленного флота, какой в нынешнее лето находится в Балтийском море, как о сем в своем месте после сказано будет.
Приняв в свое ведение от ревельского губернского правления Екатеринтальский вашего величества дворец, употреблено мною старание о приведении построенных при оном разных жилищ, уже опустевших и большей частью от ветхости развалившихся, в выгодное и покойное для больных флотских служителей состояние, отделкою оных приличным образом; а покои самого дворца назначил я для больных офицеров и помещения медицинских чинов и аптеки, сделав сим предписание об усердном попечении и смотрении за болящими, пользуя их и содержа по правилам, какие при всемилостивейшем вашего величества указе, данном мне в 6-й день апреля, присланы (19-го апреля адмирал доносил императрице (Морск Арх): “К исходу апреля флот в Ревеле будет готов, но еще ревельский рейд весь льдом покрыть, также и Финский залив. А к стороне Балтийского порта и далее, сколько видеть можно, везде море открыто”. – прим. Л. Ч.).
Также обращено внимание и на исправление упадшей от ветхости передней части ревельской гавани, дабы иметь защиту от бурных ветров стоящим кораблям и оборону в случае неприятельского покушения к нанесению вреда судам вашего величества: в чем и успели и часть сия пространством на 63 сажени отстроена вновь и пушками во всей исправности снабжена. Но как и затем еще осталось исправить весьма обветшалую часть этой же гавани на 230 сажен, то дабы и оную в лето сего года приняты были попечения исправить, не оставил я 26-го апреля с приложением плана и профили в адмиралтейскую коллегию представить.
Наблюдая всемерно, дабы неприятель нечаянно не приблизился в Финский залив, который даже до сего времени (т. е. до 20-го апреля) был весь покрыть льдом, и не имея возможности потому выслать никакие суда для наблюдения, отправил я для того в Балтийский порт надежного и знающего штурмана с предписанием весьма рачительно обозревать с возвышенности маяка, когда, по вскрытии тамошних вод, пойдут суда, их путь и движения, и буде увидит какие, тотчас с нарочным давать о том мне знать, описывая обстоятельно величину оных, флаги и число”.
К этому времени относится любезное письмо императрицы к адмиралу В. Я. Чичагову. 25-го апреля она писала:
“Уведомление ваше об успехах в приуготовлении части флота, предводительству вашему вверенного, в Ревеле находящегося, служит к особливому моему удовольствию. На попечете ваше возлагаю, чтобы как скоро откроется удобность к выходу на рейду, корабли и прочие суда выведены были и, при наступлении удобности к плаванию, в оное отправиться могли, а дабы и те корабли и суда, кои из Кронштадта под командою контр-адмирала Спиридова назначены к составлению помянутого флота приуготовлением, выведены на рейду и самым отправлением для соединения с ревельскими поспешали, сделано от меня новое подтверждение адмиралтейской коллегии”.
П. В. Чичагов.
Сообщ. Л. М. Чичагов.
главаXIII. Шведская кампания 1789 года. — Выход ревельской эскадры на рейд. — Осмотр Гангута. — Письма Императрицы Екатерины II. — Вице-адмирал П. И. Пущин. — Запросы гр. Чернышева. — Шифрованное письмо Козлянинова. — Соединение с кронштадтской эскадрой и состояние всего флота. — Положение адмирала В. Я. Чичагова. — Письмо его к гр. Безбородко
В начале мая 1789 г. все работы по вооружению и снаряжению эскадры были окончены и, выведя ее на рейд, освободившийся от льда в этом году весьма поздно, адмирал Чичагов писал графу Безбородко: «теперь ожидаю назначенных ко мне людей для письменных дел, также и на чрезвычайные расходы денег. Еще нужно мне иметь переводчика, знающего английский и другие языки, для опрашивания иностранных судов, чрез что иногда получить можно сведения о неприятеле» (В ответ В. Я. Чичагов получил указ и два письма императрицы (Семейн. Арх.): 1) 3 мая. Для надобности по флоту нашему, в предводительство ваше вверенному, назначили мы сумму, полагая с первого апреля, на 6 месяцев, по 5 тысяч рублей на каждый, всего 30 тыс. рублей, да на внешние по тому флоту издержки 10 тысяч червонных и 5 тысяч ефимков, и повелели вашему действительному тайному советнику и генералу-прокурору князю Вяземскому доставить оную сумму в распоряжение ваше». 2) 4 мая. «Для исправления при вас письменных дел и для шифров назначены адмиралтейской коллегии секретарь Антоновский, да от коллегии иностранных дел надворный советник Картвелин и еще один переводчик, которым производят жалованье по чинам нх, как первый по адмиралтейской, а прочие по иностранных дел коллегиям получают; и сверх того, с первого сего мая двум первым на содержание их по 50 рублей, а переводчику по 30 рублей на месяц, покуда они при вас останутся, из суммы, на чрезвычайные расходы вам назначенной. 3) «По представлением вашим указали мы для исправления казенных и других дел, от вас поручаемых, отправить к вам адмираитейской комисариатской экспедиции советника Стурма, да для канцелярии адмиралтейской коллегии секретаря Михайла Антоновского. Флота капитана 2 ранга Симанского позволяем вам принять в флотскую службу нашу, с старшинством по сему чину со дни пожалования его в оный, и употребить по его способности». — Л. Ч.).
2-го мая прибыло в Ревель английское судно, шкипер которого был тотчас допрошен и объявил, что он вышел из Зунда 25-го апреля и, проходя Боригольм, видел против Карлскроны столько льда, что принужден был уклониться к стороне Померанских берегов, шведских же судов в море никаких не видал. Идя мимо Категата, усмотрел вышедшие из Копенгагена три русских военных корабля, которые расположились по близости места, именуемого Трекронен. Эти показания были весьма важны; из них следовало, что мы, благодаря лютой зиме и необыкновенному количеству льда, неожиданно поставлены в равные условия с неприятелем, которому нельзя выйти в море раньше нас. Соединение кронштадтской эскадры с ревельской делалось как бы обеспеченным, без всяких затруднений со стороны шведов.
4-го мая ревельская эскадра, выведенная на рейд, состояла: из 10 кораблей — «Ростислав» (100 пушечный), «Св. Елена» (74 пуш.), «Кир-Иоанн» (74 пуш.), «Св. Петр» (74 пуш.), «Мстислав» (74 пуш.), «Ярослав» (74 пуш.), «Родислав» (66 пуш.), «Изъяслав» (66 пуш.), «Болеслав» (66 пуш.), «Память-Евстафия» (66 пуш.); из 4 фрегатов — Слава, Премислав, Надежда-Благополучия, Подражислав; из 2 бомбардирских судов — Победитель и Страшный; из 5 катеров — Нептун, Нева, Счастливый, Летучий, Поспешный; из одного госпитального — Холмогоры и одного транспортного — Хват. Всего сухопутных и морских чипов всякого звания на них находилось 9,333 человека.
Кронштадтская эскадра, находясь в порте, долее запертом льдом, могла, вследствие этого, выйти позже, также как и галерный флот, стоявший в Петербурге. Первая состояла: из 10 кораблей — Князь Владимир (100 пуш.), Двенадцать Апостолов (100 пушечн.), Всеслав (74 пуш.), Иезекиль (74 пушечн.), Победослав (74 пуш.), Принц-Густав (74 пуш.), Святослав (66 пуш.), Дерись (66 пуш.), Вышеслав (66 пуш.), Виктор (66 пуш.); из 2 фрегатов — Брячеслав и Мстиславец; из 2 брандеров — Касатка и Лебедка; из одного госпитального судна — Турухман. На них было людей 7,295.
В ожидании, пока все его суда, охваченные льдом, освободятся, адмирал Чичагов расположил вдоль шведских берегов крейсеры, чтобы воспрепятствовать сообщениям, и для наблюдения за движениями неприятеля по всему русскому берегу он установил сигналы для предупреждения о появлении неприятельских кораблей, но эти средства были совершенно недостаточны. О телеграфе тогда не имели понятия, и должны были ограничиваться зажиганием костров на различных пунктах; подобная передача известий могла быть лишь сомнительна и неопределенна.
Читатели встретят в последующем рассказе, конечно, более подробностей о состоянии флота и его действиях, чем многие из них желали бы, но так как наше намерение состоит явственно показать, что ни от какого государства, а тем более от желания одного человека, не зависит создание флота в стране, где природные склонности не соединены в достаточной степени, дабы способствовать этому и добывать средства к его поддержанию, мы нашли полезным представить последовательно факты, чтобы привести к этому убеждению тех, которые заблуждаются, благодаря софизмам продажной прессы, эксплуатирующей умы партий и их национальное самолюбие. Я укажу эти затруднения и невозможность их преодолеть иногда. Если Франция, не смотря на протяжение ее морских берегов и счастливое положение, не могла никогда иметь громадный флот, который лишь создавала иногда, благодаря чрезвычайным усилиям, то это потому, что она встречала непреоборимые препятствия в наклонностях народа и также в духе правительства. Испания и Португалия более или менее в том же положении. Не все эти препятствия не непобедимы и допускают до известной степени существование флота; но существование не будет продолжительно. Англия и Америка — единственные страны, где стечение всех обстоятельств благоприятствует этому, начиная с гениальности этих двух наций, одного происхождения; за то они и обладают первейшими флотами в мире. Россия находится в положении совершенно противоположном, в особенности на севере. Факты, которые мы представим, послужат, я надеюсь, к убеждению в этой истине самых недоверчивых лиц.
Уверясь по донесениям иностранных судов, прибывавших в Ревель, что шведский флот не в состоянии будет в скором времени появиться в Финском заливе, а потому воспрепятствовать соединению с кронштадтской эскадрой, адмирал Чичагов решил немедленно занять гангутский пост, как самый важный, и 4-го же мая назначил отряд, состоявший из 1 корабля, 1 фрегата и 2 катеров под начальством капитана Тревенена, занимавшего в прошлую осень тот самый пост. Адмирал предписал ему осведомиться о состоянии Гангута и не построено ли там укреплений; если встретятся на пути неприятельские суда, соразмерные его силам, то стараться овладеть ими или отрезать их от убежища, дав немедленно знать о том в Ревель с легким судном; по обозрении гангутского поста, возвратиться к Ревелю, для доклада о всем найденном и решения вопроса о мерах, необходимых для занятия поста.
Далее, адмирал писал в своем дневнике: «5-го числа северо-западный тихий ветр, при облачном сиянии, переменился в северо-восточный. В сей день писал я письмо к назначенному начальствовать отряжаемою из Кронштадта эскадрою контр-адмиралу Спиридову о способах, ежели и приблизился бы в Финский залив неприятельский флот и вздумал бы воспрепятствовать соединению обеих эскадр, как безопаснее и вернее соединиться, назначив ему всевозможные предосторожности.
«6-го числа. В сей день получен рапорт от штурмана, находящегося в Балтийском порте для наблюдения, что он 5-го числа после полудня видел до пятнадцати больших судов, лавирующих к северо-западу, которые сего числа при рассвете и от нас были также видны, почему тогда же послан от меня для осмотра оных один фрегат и при оном легкий катер с предписанием, дабы тот час, как скоро приметит, что оные суда военные, неприятельские, дал знать поднятием сигнала, нарочно для того назначенного, а сам между тем поспешал бы к соединению с эскадрою. Буде же увидит, что оные суда купеческие, то дать знать другим назначенным также сигналом. По отправлении сего фрегата, на всех кораблях и фрегатах Ревельской эскадры чищены были стрельбою холостых зарядов пушки.
«7-го числа возвратился на рейд посланный, для осмотра помянутых виденных судов, фрегат и командир оного рапортовал, что, по точному осмотру его, видимые суда суть купеческие и идут в Санкт-Петербург. Сего же дня получен от штурмана в Балтийском порте рапорт, что он узнал от пришедшего в тот порт датского судна шкипера о виденном подле Борнгольма крейсирующем российском катере. С отошедшим в сей день с ревельского рейда в Лондон английского судна шкипером Робертсоном писал я к находившемуся в Копенгагене с эскадрою вице-адмиралу Козлянинову о выходе моем с эскадрою на ревельскую рейду и что ожидаю скорого соединения с кронштадтскою эскадрою, требуя при том и от него уведомления о предпринимаемых им мерах к соединению со мною, и не имеет ли каких в том непреодолимых препон, дабы по тому можно было мне располагаться».
8-го мая прибыл в Ревель курьер от императрицы и передал адмиралу ее собственноручное письмо. Она писала (5-го мая):
«Василий Яковлевич! Вслед за известием третьего дня, присланным от генерала Каменского из Молдавии о весьма удачном поиске 16 апреля, произведенном генералом-поручиком Дерфельденом над неприятелем при Максименах на реке Серете, где турки потеряли более четырех сот убитых, мы же получили в плен дву-бунчужного Якуб-пашу, двух Бинбашей и более ста других, да в добычу пушку и четыре знамя; получила я вчера новое уведомление, что 20-го того же месяца помянутый генерал-поручик Дерфельден на Дунае при Галаце одержал знатную победу, атаковав неприятеля, в двух укреплениях державшегося, и выбив его из оных по жестокой, более 3 часов продолжавшейся, обороне. Неприятель потерял тут убитыми до тысячи пяти сот человек. Главнокомандующий сим корпусом Ибрагим-паша со множеством чиновных и более тысячи других турок взяты в плен. Весь лагерь, обоз, артиллерия и знамена нам в добычу досталися. Потеря с нашей стороны состоит до шестидесяти убитых и до ста раненых. В следующее воскресение принесено будет здесь, при пушечной пальбе, благодарение Богу, поборнику по справедливости дела нашего. Я желаю, чтобы вы то-же и у себя сделали, а при том, чтоб и ревельскому губернатору об оном знать дали. Вам доброжелательная Екатерина».
Сообщив об этом ревельскому губернатору и отдав немедленно приказ по флоту, было отслужено торжественное молебствие на адмиральском корабле, с пушечной стрельбой с судов и ревельской крепости. Картина была весьма эффектна, но стрельба эта могла наделать переполох в окрестных местностях и сбить с толку наблюдательные пункты, которые, не видя дыму, думали, что происходит сражение или приближается неприятельский флот.
На следующий день повеял тихий восточный ветер, способный для выхода отряда, назначенного для осмотра Гангута, и капитан Тревенен ушел в море (Его отряд состоял из: корабля «Родислав», фрегата «Премыслав», катера «Летучий» и пакетбота — «Поспешный» (Морск. архив). — Л. Ч.). До 15-го числа производились моим отцом депутатские смотры, и никаких известий не приходило о появлении где-либо шведского флота.
«15-го числа», говорит мой отец в своем дневнике, «получен от штурмана, в Балтийском порте находящегося, рапорт, что он видел с возвышенности маяка, с 3-го по 11-е число сего мая, лавирующих к стороне Гангута 16 судов, которые как днем, так и ночью делали иногда пушечные выстрелы. Почему тогда же отправил я отряд, состоящий из 1 корабля, 1 фрегата и 1 катера, под начальством флота капитана 2-го ранга Шешукова, как для обозрения, не приблизились ли какие военные, неприятельские суда, так и для захвату могущих быть транспортов в Свеаборг и для уведомления контр-адмирала Спиридова, когда выйдет с эскадрою в море, где я нахожусь».
Снабжение флота всем необходимым взяло столько времени, что к 15 мая далеко еще не была эскадра готова в полном смысле этого слова. Так этого же числа адмирал писал графу Чернышеву: «из назначенных коллегиею судов, для превращения в брандеры, по множеству других нужных работ, а особливо в отделке и приготовлении новых шлюпок и барказов, также и в починке старых, в коих настояла крайняя необходимость, никак не могли успеть приготовить не токмо трех, но и одного брандера; однакож, один из меньших велел я приготовлять хотя бы по времени иметь на случай один готовый». Карты Балтийского моря и Финского залива были присланы в Ревель лишь 15-го мая, так что суда и двинуться не могли без них, а ушедшие плавали на память.
«16-го числа, пишет мой отец, было совершенное безветрие. Пришедшего накануне сего дня датского купеческого судна шкипер, по опросу, объявил, что он, проходя Одесгольм, видел два военные корабля, а штурман из Балтийского Порта рапортом меня уведомил, что он слышал к северо-западу пушечную, продолжавшуюся несколько времени, стрельбу. Виденные шкипером два военные корабля были корабль и фрегат, посланные для осмотра Гангута, и слышанная пальба произведена от оных для обучения служителей.
«17-го числа пришедший на ревельский рейд датского судна шкипер объявил, что он, проходя Боригольм, видел крейсирующий российский катер, также, что слышал он о выходе из Копенгагена русской и датской эскадр.
«18-го числа присланы ко мне два катера, один от посланного в Гангут капитана Тревенена, а другой от отправленного крейсировать капитана Шешукова с рапортами, из которых первый уведомил меня, что он. отправясь с порученными ему судами для осмотра Гангута, на пути к оному приближался к шведским шхерам, где никаких судов не видел. Между тем, когда крепкий ветр, а после туманное время не позволили ему войти в Гангутский залив, занимался он осмотром мимо шедших купеческих английских, голландских и других судов, из которых одного английского шкипер объявил, что видел у Дагерорта 3 военные крейсирующие судна, которые казались ему фрегатами, но какой оные нации, за неподнятием флагов, узнать не мог. Прочих же проходивших купеческих судов шкиперы объявили, что они не токмо сих 3 фрегатов, но и никаких военных судов в море не видали, кроме на Копенгагенском рейде: 10 русских кораблей, да 12 датских; также, что около Карлскроны стоит множество льду. Идущего из Гельсингфорса бременского судна шкипер объявил, что видел он в гельсингфорской гавани вооружаемые с поспешностью для выхода в море до 12 шебек, 24 галеры и 2 катера, из которых готовы три шебеки, галеры все и катеры хотя и вооружены, но, за неимением людей, в море выйти не могут, в море же он никаких судов и льду не видел. Из находящегося в Гельсингфорсе гарнизона, по словам сего шкипера, оставлена самая малая часть, а прочие все отправлены на границу. 11-го числа ветер сделался тише и туман прояснился, почему, не упуская времени, и вошел капитан Тревенен в Гангутский залив, где увидел построенные вновь на Островах и берегу четыре батареи и при одной дом. Когда же приблизился он к сим батареям на 1 1/4 версту, то произведена была из оных пушечная ядрами стрельба, которою за дальностию вредить не могли, в то-ж время прошли под батареями 4 шведские, как думает он, транспортные судна. Капитан Тревенен, не ответствуя на те выстрелы ни одною пушкою, поворотил и вышел из залива. На возвратном пути своем к Ревелю, для уведомления меня о виденном, опрашивал он также не малое число мимо шедших купеческих судов, которых шкипера все согласно, что касается до выхода из Копенгагена российской и датской эскадр, показали, что ни один из них никаких военных судов в море не видел. Капитан Шешуков в рапорте своем уведомил меня, что он подходил для обозрения к шведским шхерам и, продолжая путь свой к Свеаборгу, подошел на близкое расстояние к Свеаборгской крепости, где видел за островами, под военными шведскими вымпелами, 5 двух-мачтовых и одно большой величины трех-мачтовое, да не в дальнем расстоянии от оных еще несколько мелких судов, также идущих шхерами от Свеаборга к Поркалауду 4 двух-мачтовые судна, из коих 2 имели наклонные мачты с косыми большими парусами, каковые на галерах употребляются».
Адмирал несколько встревожился донесением капитана Тревенена об укреплении Гангута, так как занятие поста этого требовало больших сил и возможной поспешности, а кронштадтская эскадра еще не присоединилась к нему. Донесения о шведском флоте были чрезвычайно сбивчивы, противоречивы и, за отбытием крейсеров, сделалось рискованно еще отделить суда для занятия Гангута и Поркалауда. Посоветовавшись с капитанами кораблей, он решился выждать прибытия кронштадтской эскадры и капитана Тревенена, идущего в Ревель (Укрепления были на островах Эльдшере и Лерхольме, орудий на 50, между которыми виднелись мортиры. Укрепления были расположены так, чтобы прикрывать проход для шхерных судов от Або к Поркалауду, Свеаборгу и обратно. (Морск. арх.). — Л. Ч.).
18-го мая был получен адмиралом рескрипт императрицы от 15-го числа: «Уведомившися с удовольствием, что часть флота нашего, в Ревеле находившаяся, выведена уже на рейду, приказали мы выходящие и на кронштадтскую рейду корабли и фрегаты, как скоро они готовы будут, отправлять к вам. Между тем уверены мы, что, сообразно данному вам наставлению, воспримите меры к занятию Гангутского поста. Флот неприятельский, по известиям, до сего полученным, еще не выходил. Эскадре нашей в Копенгагене какие вновь даны от нас повеления усмотрите из прилагаемой копии рескрипта нашего к вице-адмиралу Козлянинову. Гребной флот здесь вооружается и вскоре отправлен будет».
В рескрипте Козлянинову говорилось: «Уведомления, кои к нам доходили о старании неприятеля нашего короля шведского начать как можно ранее военные действия и, вследствие того, ранее вывесть из Карлскроны флот его, к чему по разглашениям считали его в полной готовности, были причиною, что мы данные вам наставления основали на осторожности... Ныне оказывается, что с одной стороны физические препятствия, а может и другие разные недостатки, удержали флот шведский в порте;... по положению Дании трудно надеяться на дальнюю ее деятельность в продолжение времени; то посему и нужно пользоваться обстоятельствами настоящими на ускорение выхода вашего и соединение с флотом нашим. Вследствие сего соизволяем, чтобы, если по известиям достоверным, флот неприятельский не вышел еще в море, да и не так скоро выйдет, датский же двор согласится присовокупить к нам достаточную эскадру, которая могла бы проводить вас до сближения с флотом нашим, и в продолжении путешествия, буде бы паче чаяния неприятель покусился напасть на вас, составить общее дело, вы отправилися в путь, вам предлежащий, не откладывая ни мало».
Этот проект, конечно, был не исполним, потому что неприятель к тому времени, избавившись от льда, появился бы в море.
На другой день, т. е. 19-го мая, возвратился в Ревель капитан Тревенен со своим отрядом и адмирал задержал у себя петербургского курьера, для пересылки с ним донесений императрице.
По письмам графа Чернышева, адмирал знал, что кронштадтская эскадра была выведена на рейд 14-го мая, но о дне ее выступления ничего не говорилось. Заботясь о скорейшем овладении Гангутом, отец мой писал неоднократно, прося поспешить выходом эскадры контр-адмирала Спиридова. Но море вскрылось у Кронштадта очень поздно и, при первой возможности, адмирал П. И. Пущин (Пущин — Петр Иванович (ум. 1812 г.) — произведен в мичманы в 1748 г., в адмиралы в 1790 г., присутствовал в сенате в 1798 г., уволен за болезнию от службы в 1802 г. — Л. Ч.) распорядился выводом кораблей на рейд. Последнему была вполне обязана эта эскадра своим существованием, и потому обойти молчанием такого деятеля было бы с нашей стороны несправедливо. П. И. Пущин служил прежде, в царствование императрицы Елисаветы, в галерном флоте и потому прослыл специалистом этого дела. Екатерина сделала его, вследствие просьб графа Чернышева, очень его любившего, командиром галерного порта, но Пущин обладал способностями, мало применимыми на подобном посту. Прежде всего это был неутомимый и безропотный труженик, знаток по хозяйственной части флота и, во вторых, превосходный подчиненный, превращавший иногда строгую дисциплину в подобострастие. Чернышев, не имевший никаких познаний в хозяйстве, взвалил на него одного весь труд, за который вряд ли взялись бы пятнадцать человек, но Пущин не остановился пред этим и работал день и ночь. Вместо того, чтобы назначить Пущину помощников, гр. Чернышев даже отобрал из его канцелярии последних писарей, распределив их по судам, и ему приходилось писать собственноручно все бумаги. Чтобы оценить этот труд, надо знать, что гр. Чернышев один присылал к нему по десяти запросов и по пятнадцати предписаний в день, на которые следовало отвечать. Сколько, однако, терпения требовалось! Затем, из желания одному управлять флотом, без малейшего познания, граф Чернышев считал своим долгом противоречить Пущину, давая наставления, и иногда совершенно сбивал его с толку. Подобная жизнь делала Пущина раздражительным, упрямым, суетливым и грубым с подчиненными, но бесспорно он был добросовестным, толковым и исполнительным до забвения самого себя.
Каждый курьер, приезжавший с письмами императрицы к адмиралу Чичагову, привозил с собою большие пачки вопросов и наставлений гр. Чернышева. Мой отец отвечал последнему лишь когда время дозволяло, и, повндимому, императрица не всегда сообщала донесения адмирала вице-президенту, а потому он требовал, чтобы рапорты писались в двух экземплярах. Например, гр. Чернышев письмом от 18-го мая за № 34 спрашивал: «о каких таких наших крейсерах показывают иностранные шкиперы, и зачем они ходят одни в море?» Поэтому адмирал отвечал ему письмом несколько несдержанным и насмешливым:
«Не безъизвестно и вам, что здешняя эскадра уже на рейде и потому военное морское правило требует иметь и крейсирующие или разъезжающие суда, что от меня исполнено. О чем уведомляя ваше сиятельство», и т. д.
«21-го числа, говорит адмирал в дневнике, от капитана Шешукова прислано с конвоем при рапорте ко мне купеческое судно, прусское, именуемое «Анна-Юлиана», взятое по причине, что, идя в Гельсингфорс с разными съестными припасами, уклонялся от Шешукова в шхеры, не имея флага, а, по наступлении вечера, сделал фальшивый огонь. Хотя и найдено мною из бумаг сего шкипера, что он и судно его точно прусской нации, но, не имея права сам решиться как поступить, задержал его. Сего же числа пришло па ревельский рейд датское купеческое судно, которого шкипер по опросу объявил, что он, проходя Балтийское море и Финский залив, нигде никаких военных судов не видал, что российская и датская эскадры вышли на Копенгагенский рейд, и слышал, будто русский катер овладел шведским подле острова Боригольма. Имея неослабное попечение о наблюдении, дабы нечаянно неприятельский флот не приблизился к Финскому заливу, пока не соединится кронштадтская часть флота с ревельскою, послал я сего числа для крейсирования к западу отряд, состоящий из 1 корабля, 1 фрегата и 1 катера, под начальством флота капитана Сиверса, с достаточным наставлением, в рассуждении заблаговременного узнания о приближении неприятельского флота и скорого уведомления меня о том, и осматривания и опрашивания идущих под нейтральным флагом судов, пресечения и захвата неприятельских транспортов.
«23-го числа — узнав, что отправляется с ревельского рейда в Копенгаген датское судно, именуемое Юпитер, писал к вице-адмиралу Козлянинову, настоя о скорейшем уведомлении меня о предполагаемых им средствах к соединению со мною, тем паче, что уже кронштадтская эскадра скоро соединится с ревельскою.
«24-го числа — прибыл фрегат из отряда капитана Шешукова с рапортом ко мне, что он 22 и 23 сего мая, приметя при восточном ветре идущих из Гельсингфорса к западу шхерами между Поркалаудских островов 12 неприятельских галер, да грузовых —15 двух и одномачтовых судов, преследовал оные, входя довольно далеко меж островов, беспрестанно измеряя при том неизвестную по нашим картам глубину, но, придя, где уже до десяти сажен оная уменьшилась, не отважился далее гнаться, тем более, что суда те удалились под самый берег. Капитан Шешуков донес при том, что он приметил в немалом числе неприятельские подобные суда, часто взад и вперед проходящие сим местом. Командир фрегата, пришедшего с сим рапортом, донес, что он видел идущую от Кронштадта российскую эскадру».
Действительно, контр-адмирал Спиридов выступил из Кронштадта 21-го мая, но не успел он дать сигнал движения вперед, как выказались недостатки эскадры и начались несчастия. Прежде всего 100 пушечный корабль «Двенадцать Апостолов» наехал на английское купеческое судно, а два другие, — «Иезекиил» и «Вышеслав», сели на мель. Поднялась суматоха, командир порта, Пущин, поехал сам спасать суда, которые могли погибнуть, если бы поднялся более сильный ветер, но сдвинуть их с мели решительно не могли. Тогда начали их разгружать и эскадра была задержана в Кронштадте.
25-го мая адмирал целый день провел в ожидании кронштадтской эскадры, но она не показывалась. К вечеру прибыл курьер от императрицы с следующим письмом от 22-го мая:
«Василий Яковлевич! Две реляции ваши о посылке флота капитанов Тревенена и Шешукова к Гангуту и к Свеаборгу мы получили. Эскадра кронштадтская с вами соединиться не умедлит, ибо передовые корабли и фрегаты вчера в 3-м часу пополудни в путь их отправилися. С завтрашнего дня начнут сажать войска на гребной флот, под начальством вице-адмирала принца Нассау-Зигена вооруженный. Ожидая частых уведомлений от вас о всем, что к знанию вашему примечания достойное дойдет, пребываю вам благосклонная Екатерина».
В ночь на 26-ое мая, наконец, прибыла кронштадтская эскадра. Рано утром явился к моему отцу контр-адмирал Спиридов и, передавая рапорт, объяснил, что 24-го числа с ним повстречалось английское судно «Лука», шкипер которого Давид Эллио подал знаки, прося прислать к нему шлюпку. Когда это было исполнено, то они увидели, что в шлюпку спустили каких-то четырех человек и офицеру вручили письмо. Последнее оказалось вице-адмирала Козлянинова на имя адмирала Чичагова, которое теперь передал Спиридов моему отцу, а люди были русские матросы, бежавшие из Стокгольма. Один вид их привел уже всех в ужас. Затем шкипер Эллио уведомил офицера, бывшего на шлюпке, что четыре дня назад, проходя в расстоянии одной немецкой мили от Карлскроны, он видел на рейде 14 линейных шведских кораблей, стоящих на якоре, а около Боригольма пять шведских же фрегатов. О передаваемых Эллио людях он показал, что, находясь около Готше-Саида, увидел их, плывущих в маленькой лодке, и взял к себе на судно. Они же сами говорили контр-адмиралу Спиридову, что были взяты в прошлом году в плен; один находился матросом на «Владиславе», другой на фрегате «Ярославце», третий канониром на корабле «Владислав», а четвертый — крестьянин, служивший матросом на купеческом русском судне, называемом «Анна-Катерина» (Фамилии их в том же порядке: Иван Меньшой, Карп Ермолин, Сильвестр Вахрушев, Василий Оксов. (См. Морск. арх., рапорт В. Я. Чичагова, от 26-го мая, в коллегию). — Л. Ч.). Все они накануне дня св. Николая ушли из Стокгольма и, побродив несколько времени по берегам моря, нашли лодку, на которой и отправились, с намерением пробраться на остров Эзель, но вместо того попали на Готше-Саид. Уехав и отсюда, они встретили английское судно, на которое и были приняты. Контр-адмирал Спиридов привез их с собою. Оба матроса были так исхудавши и слабы, что мой отец приказал их поместить в больнице, а крестьянина и канонира — велел отправить в Петербург. Вице-адмирал Козлянинов в рапорте доносил, что отправленный из его эскадры на катере «Меркурий» капитан Краун 29-го апреля сразился с неприятельским военным катером между о. Боригольмом и Карлскроной и овладел им. Тот же Краун прислал в эскадру известие, отобранное от пленных, что неприятельский флот совсем готов к выходу из Карлскроны и состоит из 20 линейных кораблей. По мнению Крауна, надо считать флот уже вышедшим, потому что слышится с той стороны пальба, а вице-адмирал Козлянинов, по достоверным сведениям датского министерства, считает неприятельский флот не более как в 17 линейных кораблей и 5 больших фрегатов. Что заключалось в шифрованном письме Козлянинова, за неимением еще во флоте лица, умеющего читать с ключем, адмирал Чичагов не разобрал и в подлиннике переслал его в Петербург, прося поспешить присылкою назначенного для этой цели надворного советника Картвелина.
«Сегодня, пишет адмирал 26-го числа в дневнике, отправлен обратно пришедший из отряда капитана Шешукова фрегат, с предписанием употреблять для посылок ко мне малые приданные ему катеры, а с фрегатом стараться теснить и, буде можно, перехватывать неприятельские, шатающиеся в шхерах, суда».
Казалось бы, что желание адмирала Чичагова сбылось и настал момент действовать, но, по принятии доклада контр-адмирала Спиридова и по осмотре эскадры, мой отец был неожиданно поражен ее состоянием, тем беспорядком, который нашел на кораблях, и неготовностью их к выступлению. Вместо отправки отряда к Гангуту, пришлось энергично взяться за работу мирного времени. Силы ревельской эскадры потребовались для приведения в должный вид прибывших судов из Кронштадта. Вот что писал адмирал в своем дневнике:
«27 и 28-го мая. Ветер крепкий. Оба дня я занимался по поданным ко мне рапортам от пришедших в кронштадтской эскадре командиров кораблей, уравниванием на обеих эскадрах старо-служащих матросов, тем паче, что большая часть из оных кораблей наполнены были одними почти рекрутами, непривычными еще в морю, а следовательно и менее надежными для дела с неприятелем, поспешая при том как наискорее разделить по кораблям и те провизии, которые взяты были из Кронштадта на транспортных судах, не успев за скоропостижным отправлением взять оные на корабли, которые, по тому же торопливому отбытию, не успели взять не токмо вещей, некоторых нужных в запас к корабельным снастям, но и настоящего комплекту оных, а потому и сделал я предписание ревельской конторе немедленно снабдить всем потребным и необходимым, дабы в самой скорости быть в исправной готовности к выступлению в путь».
Таким образом неожиданно 28-го числа ревельская эскадра, совершенно готовая к бою, превратилась в снова снаряжаемую. Офицеры, командиры и люди одних кораблей перебирались со своим имуществом на другие, транспортные суда разгружались; из ревельских складов везли снасти, паруса, и явись в эти дни неприятельский флот — мы-бы не могли выйти ему на встречу. Водворить всех на новом месте жительства было недостаточно; рекрута, сделавшие первый переезд по морю из Кронштадта в Ревель и заболевшие большею частью от качки, не имели понятия о службе на судах. Следовательно, ранее нескольких недель обучения, трудно было надеяться на возможность выступить со всем флотом из Ревеля. Можно себе представить в каком состоянии находился мой отец, боясь за каждую минуту дня, что появится шведский флот и что, наконец, императрица, не ведущая об истинном состоянии ее флота, потребует от него скорейшего выхода в море, для соединения с копенгагенской эскадрой. Вся ответственность лежала на нем, а в виду боязни двора и жителей Петербурга за участь столицы, нельзя было открыть правды. Надо было жертвовать своей репутацией, именем и всем, что есть дорогого, для пользы родины, возложить надежды на Бога и молчать. Мог ли это вытерпеть какой-нибудь наемный иностранец, не правы-ли мы были, говоря, что во главе нашего флота должен был стоять русский?
Читатель, вероятно, помнит, что адмиралом было задержано прусское купеческое судно, захваченное капитаном Шешуковым, до получения инструкций из Петербурга. 28-го мая, наконец, моему отцу вручили рескрипт императрицы по этому поводу.
«Предписав, говорилось в нем, в данном вам наставлении, по пункту употребления арматеров, держаться правил нейтральных, от нас изданных, и торжественными договорами, с разными державами утвержденных, находим за нужное, чтобы вы, при посылке для крейсирования и поисков, начальникам отрядов подтверждали о наблюдении во всей точности тех правил. Сообразно сему, соизволяем, чтобы вы задержанное судно прусское отпустили со всем его грузом, куда оно ни пожелает отправиться, хотя бы и в неприятельский порт, тем более, что на нем нет никакой воинской контрабанды, заплатя за простой безобидно, по усмотрению вашему; но при том хозяину или шкиперу оного приказали изъяснить, что взятью и приводу его к флоту нашему он сам причиною, не имев на судне своем флага нейтрального и употребив фальшивый огонь. Командиру ревельского порта прикажите, если бы и впредь, за дальним вашим отсутствием, случилося, что крейсеры или арматеры наши привели какое-либо судно в тот порт, поступать с нейтральными по точности правил, о свободе их торговли и мореплавания изданных».
В один из последних дней прибыл ко флоту назначенный от иностранной коллегии для разбора шифрованных писем Е. Картвелин. Адмирал тотчас поручил ему заняться письмом вице-адмирала Козлянинова, но открытие его было настолько неожиданно, что мой отец написал о том графу Безбородко. В чем оно заключалось, мы узнаем из этого письма:
«Я имел честь препроводить к вашему сиятельству в оригинале письмо, писанное ко мне в шифрах, от г. вице-адмирала Козлянинова, коего не мог разобрать по причине неприбытия ко мне назначенных от иностранной коллегии для шифрования чинов; ныне же приехавший сюда г. Картвелин нашел, что доставленные ко мне шифры французский и русский суть оба составленные из четверных цифирей, а письмо написано из смешанных двойных, тройных и четверных, из чего и заключил, что оное письмо шифровано было по какому-нибудь особливому ключу. А как случиться может получать мне таковые письма и впредь, то я покорно ваше сиятельство прошу привесть меня в такое состояние, чтобы не нашелся я более в затруднении их разбирать».
В добавок ко всем затруднениям присоединилось еще это. Целый май месяц прошел без получения каких-либо сведений от вице-адмирала Козлянинова, за исключением приведенного выше рапорта, и адмирал Чичагов находился в неведении о состоянии неприятельского флота, зимовавшего в Карлскроне. Теперь насущнейшим вопросом было — соединиться с копенгагенской эскадрой. Если верить сведениям, добытым капитаном Крауном, шведский флот состоял из 20 кораблей, а, следовательно, требовалось столько же и с нашей стороны, для противодействия ему и для благополучного соединения двух эскадр. Разъяснения были крайне необходимы (Храповицкий свидетельствует в своем дневнике 31-го мая (1789 г.) (стр. 286), что, по известию от корабельщика, бывшего в Карлскроне 14 дней тому назад, выведено на рейд 16 кораблей и 14 фрегатов. — Л. Ч.) и потому адмирал написал, 29-го мая, письмо к гр. Безбородко, следующего содержания:
«В данном мне высочайшем рескрипте, между прочим, повелено, чтобы, по соединении кронштадтских кораблей с ревельскими, оставя три корабля с несколькими судами для охранения Гангута, следовать далее. Но как ваше сиятельство сделали мне честь, сообщив об уведомлении вице-адмирала Козлянинова и в рассуждении сил неприятеля, то и нужно, кажется, потому взять предосторожность в соразмере и наших сил против него. А потому, буде флот, предводительствуемый мною, должен будет отправиться в море в числе 20 кораблей, то останутся здешние места открытыми для свободного не только шхерами, но и самым морем подвоза всяких для неприятеля надобностей, чему воспрепятствовать нет другого способу, как оставить крейсеров пред Гангутом и Свеаборгом, хотя на первый случай два корабля и два фрегата, придав к тому 2 или 3 из мелких судов, и тогда соразмерность наша на случай особенного действия с неприятелем чувствительно уменьшится. Будучи почти (?) совсем в готовности пуститься в повеленный мне путь и не зная поспеют-ли сюда скоро к усилению нашему те корабли, о которых ваше сиятельство писать изволите, крайне нужно мне получить вскоре решительное повеление оставлять-ли здесь помянутое число крейсеров или со всеми кораблями, кои ныне в соединении, следовать куда повелено? Да и нет-ли чего такого в посланном от меня к вашему сиятельству цифирном вице-адмирала Козлянинова письме, чтобы требовало поспешения моего к тамошним местам? Почему покорнейше прошу пожаловать доложить о сем ее императорскому величеству и меня снабдить высочайшим указом».
Того-же числа записано в дневнике адмирала: «прислан от начальствующего крейсирующим к западу отрядом капитана Сиверса рапорт ко мне, в котором уведомил меня, что узнал он от мимошедших купеческих судов о крейсирующем у Боригольма одном шведском корабле и 3 фрегатов, да 1 катере, а прочие видели оные у Эланда».
«30-го числа отправил я крейсировать на месте, назначенном пред сим отряду, под начальством капитана Шешукова, на смену оному другой отряд того же состава, под командою капитана Хомутова. 31-го числа возвратился из крейсерства Шешуков. Все дни производил учение рекрутам; многие офицеры не лучше их. Пора выступать, а не все работы кончены».
П. В. Чичагов.
Сообщ. Л. М. Чичагов.
главаXIV. Шведская кампания 1789 года. — Занятие Поркалаудского поста. — Положение воюющих сторон. — План кампании. — Действия главнокомандующего. — Известия о неприятеле. — Резервная эскадра. — Депеша барона Криденера. — Мысли В. Я. Чичагова. — Переписка адмирала с Императрицею и графом Безбородко. — Донесение из Англии гр. С. Р. Воронцова. — Англичане Тезигер и Марчал. — Принц Нассау-Зиген. — Письмо Козлянинова из Копенгагена. — Победы кн. Потемкина.
Наступил июнь месяц. Со дня прибытия в Ревель кронштадтской эскадры прошла всего одна неделя, так что естественно нельзя было требовать полной готовности флота к отплытию. Если работы и приемки из складов снастей и парусов приходили к концу, то обучение рекрутов было лишь в начале. Между тем возвратившийся из крейсерства капитан Шешуков на другой же день (1 июня) доложил адмиралу, что он видел в шхерах большое число грузовых неприятельских судов, а также галер, постоянно плавающих от Тверминда к Свеаборгу, между Поркалаудскими островами. Так, 26 мая он насчитал там двадцать пять двух-и одномачтовых судов. Затем 29 числа, заметя одно, шедшее из Поркалауда, он пустился его преследовать при тихом ветре, делая, согласно наставлению, промеры глубины. Приблизясь с западной стороны к Поркалаудским островам, он лег на якорь со своим кораблем и двинул далее гребные суда, нанося тем временем на карту острова и измеряя входы. Когда он направился с той же целью к мысу, то вдруг выскочили из-за каменьев две шведские дубель-шлюпки, вооруженные пушками, и отогнали его, не причинив, к счастью, стрельбой ни малейшего вреда. Вслед затем в Борезундских островах он видел еще скрывающееся двухмачтовое военное судно и, по его приближении, оно открыло также пальбу ядрами. Капитан Шешуков не отвечал и благополучно скрылся. На обратном пути 30 мая он встретил английское судно, которого шкипер показал, что во время своего плавания по Балтийскому морю он видел 1 шведский корабль и 2 фрегата, крейсирующие у а, а весь неприятельский флот, стоящий на якоре в Карлскроне.
Рассмотрев планы с намеченными Шешуковым промерами между островами, адмиралу пришла счастливая мысль — воспользоваться Поркалаудским постом для пресечения сообщения грузовым судам, которые могли подвозить войска и продовольствие из Стокгольма в Свеаборг, и тем значительно усложнить кампанию для нас.
Из донесений Шешукова видно было, что деятельность шведов начинала возрождаться, и мы указываем на мысль адмирала как на особенно счастливую потому, что занятием Поркалауда неожиданно разрешался вопрос первейшей важности без большого труда и потери с нашей стороны, который мог быть приведен в исполнение лишь занятием Гангута и взятием четырех батарей, построенных шведами и вооруженных 50-ю орудиями. Этим способом достигалась та же цель, и неприятель оказывался обманутым. Ввиду неожиданного появления Шешукова в Поркалаудских островах, неприятель мог столь же быстро оценить важность этой позиции и принять меры к укреплению ее, наподобие Гангута, потому адмирал нашел необходимым, не теряя времени, отправить туда вновь капитана Шешукова с отрядом. Воздав ему должное за труды и обещая щедрую награду Императрицы, если он прекратит сообщения транспортов и не пропустит гребной неприятельский флот, ожидаемый в Свеаборг из Стокгольма, адмирал вручил ему подробную инструкцию и приказал тотчас собираться к выступлению.
Вот что писал мой отец о Шешукове Императрице: “...я избрал как усердного к службе Вашего Величества трудолюбивого, искусного в своем деле и благоразумного офицера, флота капитана Шешукова, который первый и прошедшего года сделал занятие Гангутского поста и тем показал, что он весьма способен для подобных занятий. Я снабдил его достаточным наставлением, для отыскания там удобного места к якорному стоянию для двух или трех кораблей и притом, чтобы не могло прорваться мимо ни одно неприятельское судно, идущее от Гангута или Свеаборга шхерами. Также, чтобы сие место было закрыто от ветров, могущих беспокоить постоянно суда наши; пометить на карте все тамошние острова и берега; отыскать на оных пресную воду; при тихих ветрах подвигаться вперед не иначе, как имея пред собой гребные суда, промеривающие, и за оными следующие для прикрытия их легкие катеры, хорошо вооруженные артиллерией. На случай, если бы неприятель, скопясь во многом числе военных судов, отважился напасть на него, сделал я предписание крейсирующему к стороне Свеаборга Сиверсу иметь всегдашнее наблюдение, дабы тотчас в таковом случае подать помощь и совокупными силами отражать и поражать неприятеля, а для сего и учреждены были между ними сигналы...”.
2 июня подул способный ветер и капитан Шешуков выступил по назначению со своим отрядом, состоявшим из I корабля, 2 фрегатов и 2 катеров.
Взглянем теперь на общее положение воюющих сторон, составленный план кампании и на действия главнокомандующего, так как, по нашему мнению, весьма важно именно в настоящее время отдать себе отчет во всем этом. Из показаний иностранных корабельщиков адмирал Чичагов мог заключить, что шведский флот, скрывавшийся в Карлскроне, еще не выступал; из донесений вице-адмирала Козлянинова и других лиц следовало, что неприятель обладает не менее 17 — 20 кораблями, за исключением тех, которые зимовали в Свеаборге и других портах. Хотя политические затруднения, отчасти устраненные на сейме, удерживали короля от решительных действий, но нельзя было надеяться, что это помешает ему явиться снова в Финском заливе. Из писем Императрицы мой отец видел, что главным образом шведы ждали только окончания своих собственных споров, чтобы начать кампанию, и, следовательно, суровая зима и долгий ледоход как нельзя более кстати затянули приготовления к войне. Таким образом, к нашему благополучию, шведского короля постигли такие несчастья, которые дали возможность нам справиться с собственными затруднениями. Разойдясь по своим местам глубокой осенью, обе стороны занялись починкой поврежденных судов; вряд ли шведам пришлось исправлять большее число, чем нам, так как бесспорно их флот был лучше и крепче. Если у короля явились заботы, вследствие возникшей революции, то Императрице тем временем пришлось употребить необычайные усилия для создания флота, равносильного неприятельскому. Успеть оправиться или, так сказать, стать на ноги могли обе стороны лишь одновременно. Россия вела две войны 305, создавала две армии, столько же флотов, и эти усилия усложняли ее положение настолько, что необходимость мира сознавалась русским народом не менее того, как и партией, взбунтовавшейся против короля в Стокгольме. Если взять в расчет копенгагенскую эскадру, то мы, разумеется, обладали большим числом кораблей, но, до соединения с нею адмирала Чичагова, она только затрудняла наши действия, ставила шведов в возможность воспользоваться разъединением наших сил и потому в данном случае, и в разбираемый момент кампании, нельзя было ее брать в расчет. Чтобы несколько обеспечить за собой успех, мой отец должен был, во что бы то ни стало, идти на неприятеля с равным числом кораблей. Шведы, имея преимущество в цельности их флота, являлись с кораблями, построенными Чапманом, более легкими на ходу, поворотливыми, лучше вооруженными, и число старых было, конечно, не так велико, как в нашей кронштадтской эскадре, в которой и новые, сколоченные из сырого дерева на скорую руку, во время морозов, трескались сами собой и ломались даже от разрыва собственных орудий. После всего сказанного в предыдущих главах, излишнее доказывать, что мы уступали шведам, в отношении опытных офицеров и обучения наших рекрут, не имеющих ни привычки, ни любви к морю. Все наше преимущество заключалось в нравственной стороне!
Переходя к разбору плана кампании, сочиненного в военном совете в Петербурге, который касался лишь общих данных, предоставляющих главнокомандующему изобретать самому способ победить неприятеля и обязывающий одновременно его двигаться по путям, ему начертанным, и с волей, совершенно зависимой от наставлений и указов, мы видим, что первый пункт его, а именно соединение эскадры ревельской с кронштадтской, произошло само собой. Второй задачей было занять Гангутский пост. Насколько она разрешилась блистательно, мы только что говорили. Между тем, нашлись такие люди, которые упрекали адмирала в том, что он допустил пройти грузовые суда в Свеаборг и медлил занятием Гангута, когда осторожное благоразумие моего отца еще раз доказало, что главнокомандующему, прежде чем решаться добиваться чего-либо кровью, надо испробовать все способы достигнуть того же собственными талантами и способностями.
Занятие Гангута обошлось бы гораздо дороже тех транспортов, которые проникали в Свеаборг, и разбивать свои силы по частям, когда впереди предстояло иметь дело со всем шведским флотом, — было безумием.
Итак, для исполнения данных инструкций, оставалось еще выручить копенгагенскую эскадру. Существовало мнение, что простейшим способом было воспользоваться стоянкой неприятельского флота в Карлскроне, пока он не в состоянии действовать, и идти адмиралу Чичагову прямо навстречу Козлянинову. Но такое предположение было исполнимо лишь на словах. Если бы ревельская эскадра оказалась в действительности готовой ранее неприятельской, что, впрочем, не могло случиться, то и тогда бесцельно было ей выступать против неприятеля, о котором не имелось верных сведений, какими силами он обладает, насколько подготовлено его вооружение, принужден ли он стоять на якоре в порте по причинам серьезным или ожидает времени, когда выяснятся намерения, план действий противника, чтобы появиться в море и т. д. Ни запереть шведов в Карлскроне, ни уничтожить их флот, стоявший в защищенном месте, мы не могли бы; отделив отряды для занятия гангутского или поркалаудского постов и для крейсерства, мы, выказав свои силы, подвергли бы их порче во время майских бурь и в заключение могло случиться, что вице-адмирал Козлянинов сообщил бы, что он не в состоянии покинуть копенгагенский рейд, так как корабли его чинятся и не собраны или переговоры с датским двором еще не окончены. Ранее, чем выйти из Ревеля, было необходимо знать, в каком положении находится наша копенгагенская эскадра.
Мы видели, что адмирал Чичагов не получал еще никаких сведений и единственное письмо вице-адмирала Козлянинова, переданное ему шкипером английского судна, не было еще разобрано. Кроме того, необдуманность и неопределенность действий с нашей стороны повлекли бы к неминуемой гибели эскадру Козлянинова и вот по какой причине: наши корабли забирали с собой пресную воду, не более как на пять недель, и если бы Козлянинов, узнав о пребывании ревельской эскадры против Карлскроны, стал спешить с работами и дипломатическими переговорами, то соединение могло произойти лишь в то время, когда флоту приходилось бы спешить обратно в Ревель за водой. Шведы, конечно, выждав этот момент, напали бы на копенгагенскую эскадру и разбили ее. Идти с столь несовершенным флотом на более искусного и привычного неприятеля, при сомнительных данных и с гадательными предположениями, — было бы, по меньшей мере, легкомысленно. Наконец, шведы имели свою особенную тактику; они покидали порты лишь на короткое время, так сказать, для вылазок, чтобы воспользоваться каким-либо обстоятельством, не благоприятствующим противнику, и затем скрывались в шхерах за островами и укреплениями или в своих превосходный крепостях, защищающих рейды.
Чтобы уничтожить их флот — был один только способ: выманить его в открытое море; появлением же нашим у Карлскроны мы могли только запугать их, убедить в намерении действовать наступательно и тем еще более приковать к гранитным скалам этой крепости, тогда как сидением в таком близком порте, как Ревель, откуда возможно поспеть к месту соединения с Козляниновым во всякое время, мы позволяли неприятелю надеяться на успех, вселяли в него уверенность в собственное превосходство, придавали ему энергии и решимости и вместе с тем, не обнаружив своих сил, могли воспользоваться разъединенностью эскадр для одновременного, правильного и согласного действия и приобретения преимущества над неприятелем. Привлекая его к Финскому заливу и отрезывая путь отступления эскадрой, наступающей из Копенгагена, мы ставили шведский флот между двух огней и обеспечивали исполнение задачи всей кампании.
Подобные взгляды, основанные на познании своего противника и собственных недостатков, на современном состоянии науки, на глубоком размышлении, могли сформироваться пред кампанией только у лица, на ответственности которого лежала судьба столицы и честь русского оружия. Эти взгляды должны были расходиться с мнениями лиц, ни за что не отвечающих, оберегающих свое имущество и спокойствие и потому требующих скорейшего окончания кампании и всеобщего успокоения. Это столь же естественно, сколь и прискорбно. Счастлив тот главнокомандующий, который обладает достаточной силой духа и разума, чтобы побороть в себе излишек самолюбия, оскорбляемого общественным голосом, и сумеет любить отечество более самого себя. Что выпало испытать на долю адмирала Чичагова, узнает читатель из последующего рассказа.
Из донесений, прибывавших от наших крейсеров 3, 4 и 5 июня, можно было заключить, что шведский флот готов к выступлению, стоит в Карлскроне и у Борнгольма, занимается обучением рекрутов, стрельбой и состоит из 20-24 судов. Продолжая также учить экипажи кораблей, адмирал Чичагов 5 числа послал на смену капитану Сиверсу другой отряд, под начальством капитана Брейера.
6 июня пришло на катере первое известие от капитана Шешукова. Он рапортовал, что 3 июня видел 17 неприятельских двух-и одномачтовых судов, шедших шхерами из Тверминда к Свеаборгу, и тотчас поэтому двинулся к Поркалаудским островам. Ему удилось даже приблизиться к берегу большого острова, несмотря на то, что неприятель два дня сряду препятствовал занятию этого поста атаками двух полугалер, которые каждый раз были отражаемы. Шедшие же из Тверминда суда принуждены были остановиться в Борезунде и, по уходе полугалер, капитан Шешуков промерил фарватер. Он обнадеживал, что вскоре совершенно пресечет сообщение Свеаборга с Стокгольмом. Командир катера представил адмиралу трех мужиков и женщину с ребенком, взятых с лодкой, когда они плыли в Свеаборг, но показания их не заслуживали внимания.
Вслед затем прислал донесение капитан Хомутов, опрашивавший 3 числа голландское судно, шедшее в Кронштадт. Шкипер объявил, что он 4 дня тому назад видел на высоте острова Готланда крейсирующие два шведские корабля и 4 фрегата; к нему приезжали два капитана и говорили, что идут для занятия Гангута, но опасаются попасть в руки русской эскадры, которая, как они слышали, крейсирует около Гангута.
Этот день был ознаменован еще прибытием курьера из Петербурга с письмами Императрицы, графа Безбородко и графа Чернышева. Адмирал получил, наконец, разъяснение о тех трех кораблях, которые были обещаны ему для занятия Гангута, в случае его отбытия с эскадрой, — вопрос важный, ввиду необходимости явиться пред неприятелем с равным количеством судов. Императрица писала (2 июня):
“Два корабля, назначенные для крейсирования между Ревелем, Свеаборгом и Гангутом, по отшествии флота, вами предводимого, уже изготовлены и в начале будущей недели отправятся к вам, а если, по числу людей здоровых налицо, можно будет, то и два фрегата или большие шебеки. Между тем вы примите меры, чтобы, по прибытии кораблей помянутых, оставя при них два гребных фрегата, “Марка” и “Проворного”, буде они теперь еще у вас имеются и сюда не отправлены, да одно из легких судов, могли вы пуститься тотчас в дальнее плавание искать неприятеля и достигать соединения с эскадрой, в Копенгагене находящеюся. По известиям, флот неприятельский хотя и полагается в 21 корабле, но в числе оных находятся четыре весьма ветхие, кои далеко от берегов отойти не в состоянии, и так остается только 17, да еще 14 меньших судов, в том числе 6-8 фрегатов. Гребной флот под начальством принца Нассау-Зигена, уже весь в Кронштадте и 5 сего месяца пойдет к острову Рогелю для соединения с частью того флота, в Выборге бывшего”.
Неразобранное письмо вице-адмирала Козлянинова 306 было одного содержания с донесением нашего копенгагенского посла, барона Криденера, и Императрица, по поводу его, прислала еще второе письмо:
“Из приложенной при сем выписки депеши министра в Копенгагене, барона Криденера, усмотрите в каком состоянии флот шведский при Карлскроне находится. Два корабля 66-пушечные и 2 фрегата при Кронштадте на рейду выведены и под командой старшего капитана немедленно отправятся к Ревелю. При прибытии их вы не оставьте преподать наставление начальнику сей эскадры крейсировать таким образом, чтобы, имея наблюдение на Свеаборг, охранять наши берега и мореплавание, покуда гребной флот, сегодня из Кронштадта в путь свой отправляющийся, успеет, по соединении с выборгской эскадрой, обратиться далее, для озабочения неприятеля. Оставя, таким образом, помянутые два корабля и 2 фрегата при Наргене, с Божьею помощью поспешите отправиться в Балтийское море навстречу неприятелю и для соединения с эскадрой под командой вице-адмирала Козлянинова, простирая шествие ваше, на основании данного вам наставления, даже до Карлскроны. Эскадра при Ревеле умножена будет, по возможности, большими шебеками и несколько легкими судами и, по назначении к ней начальника, употреблена будет к тому, чтобы озаботить неприятеля по вестовой стороне Свеаборга и к Ботническому заливу, а как к ней прибавятся и корабли, кои количество людей дозволит вооружить, и в сем числе 1 стопушечный, то в случае надобности вам в подкрепление флота кораблями вы оное от сей эскадры заимствовать можете. О вступлении части сухопутных войск наших в неприятельскую землю и об одержанной знатной победе усмотрите из копии реляции генерал-майора графа Мусина-Пушкина”.
Нельзя было не удивиться решению графа Чернышева образовать еще резервную эскадру: ни судов, способных держаться в море, ни людей не было; наконец, назначение этой эскадры совершенно непонятно. В Петербурге точно предполагали, что раз эскадра адмирала Чичагова выйдет из Ревеля, то освободит место и более назад не вернется. Коллегия даже не догадалась надоумить кого следовало, что без воды эскадра не пробудет в море ни одного дня и расстояние между Ревелем и Карлскроной не настолько велико, чтобы необходимость была флоту искать другое убежище. Из предыдущего письма Императрицы видно, что, вместо трех кораблей, обещанных для занятия Гангута, высылалось два, вследствие недостатка людей, а во втором письме говорится уже о целой резервной эскадре 307.
В приложенной к письму выписке из депеши барона Криденера от 13 (24) мая, не имеющей отношения к данному моменту, так как в ней уведомлялось о том, что проведали месяц тому назад, говорилось (Крюденер писал графу Безбородко):
“Из прилагаемой у сего росписи ваше сиятельство усмотрите число, имена, силу и лета кораблей и фрегатов, составляющих действительно мореходство шведское. Хотя и доносил я прежде, что 6 кораблей появились в море, в чем я основался на донесении коменданта Христианзенского, который будто их сам видел; новейший, однако ж, рапорт капитана-лейтенанта Крауна, прошедшего через все расстояние, мнимыми сими кораблями окруженное, утверждает, что тут за линейные корабли приняты были большие, на голландский образец вооруженные флюты 308, и что по сие время ни один линейный корабль шведский не отошел от рейды Карлскронской. Два только фрегата гнались за бригом нашим “Меркурием”. Аглинской капитан Куртис возвратился из Карлскроны; по его объявлению, флот шведский, хотя на рейде и в готовности к походу, отнюдь не в состоянии держать море: во всем недостаток, люди в унынии, магазейны совершенно пустые. Точные слова сего капитана суть, что “надобно быть сумасшедшим, чтоб сей флот послать или повести в море”. Кратко сказать, он утверждает, что ничто хуже быть не может. Речи его заслуживают вероятия потому, что сей флот в прошедшую осень весьма поздно возвратился в самом бедственном состоянии, а при том суровость необычайная зимы надолго прервала всякое сообщение морское с портом Карлскроной. Денег вовсе нет, и я имею известие из Скании, что несколько офицеров в Мальмое принуждены были занимать деньги под заклад вещей своих, чтоб прокормить своих рейтар, которые начинали сильно роптать, не получая ни жалованья, ни провианта. Король, занявшись предприятиями против вольности своей нации, как будто бы забыл военные распоряжения. Неизвестен отъезд ни его, ни принца Карла; не знают, кто будет начальствовать флотом и армией, и по сию пору король сделал только одно военное распоряжение, то есть принудил насильно наших пленных к службе военной, причислив их в полки померанские”.
То, что касалось вице-адмирала Козлянинова и более всего было важно для адмирала, сообщил в письме граф Безбородко (4 июня):
“Положение г-на Козлянинова потому весьма трудным быть долженствует, наипаче же, если он не успел вооружить разоруженные 100-пушечные корабли и получить посланные с генералом-майором Лежневым 309. Много надежды на Данию класть нельзя, а придется нашему вице-адмиралу более опираться на свои силы. Впрочем, вероятно, что неприятель имеет 22 корабля, для того, что в такую ближнюю экспедицию способны и ветхие, починенные. Мы знали, что он набрал водоходцев и мужиков до 3000 для наполнения недостатка в матросах. Ваше превосходительство сами признать изволите, коль важно и необходимо скорейшее ваше отплытие. Г-н Круз будет иметь довольные силы для здешнего залива, ибо у него назначены 4 корабля, 2 фрегата, 2 большие шебеки и 6 новых полушебек, да 3 катера с довольным числом войска. Не угодно ли вам будет ему сделать примечание, где самому стать, которые посты хранить, к каким местам рейсы производить и прочие, и те ваши примечания сюда для ведома сообщить”.
Все-таки это письмо не разъясняло: может ли Козлянинов двинуться с места и приблизиться к Карлскроне для соединения с ревельской эскадрой. Иначе, без положительных сведений о том и не сговорившись, адмирал Чичагов находил бесполезным начать кампанию, когда шведы не выходили из Карлскроны. Граф Безбородко утверждал, что у шведов 22 корабля и достаточно людей, так как набрано до 3000 человек рекрут из привычных к морю и опытных водоходцев; сообщения Императрицы противоречили.
В следующие дни, 7 и 8 июня, опрошенные суда показали, что у Гангута собирается небольшая шведская эскадра. Тогда адмирал сейчас решил действовать соответствующими ей силами. В дневнике его говорится по этому поводу:
“Побуждаем будучи объявлениями некоторых купеческих судов шкиперов, что приближается шведская эскадра к Гангуту, послать подкрепления для предупреждения ей туда входа и для поражения и овладения оной, буде бы в самом деле приблизилась в Финский залив, назначил я еще отряд к усилению посланного туда же к западу, состоящий из двух кораблей и 1 фрегата, дабы по соединении составилась эскадра в превосходном числе пред неприятельской, состоящею, по словам шкиперов, из 2 кораблей и 4 фрегатов, определив в начальствование над оной искусного в своем звании, храброго и благоразумного капитана бригадирского чина Макарова и снабдив его надлежащим наставлением к произведению искуснейшим образом сего поиска, при том неослабно наблюдая, дабы ни одно мимо идущее судно, под каким бы флагом оное ни было, не осталось без опросу. Буде окажется оная неприятельская эскадра, особливо при западном ветре, стараться всемерно, отрезав от своих убежищ, храбро атаковать оную. На такой случай даны надлежащие наставления и сигналы также отряду, крейсирующему к стороне Свеаборга, дабы в случае надобности тотчас и оный мог подоспеть на помощь. Стараться захватить неприятельские транспорты”.
Следовательно, при первом известии о появлении шведских кораблей в море был выдвинут нами передовой отряд и вслед затем адмирал послал катер к капитану Шешукову с подтверждением приказания скорей занять Поркалауд и утвердиться в этой местности, предполагая, что в скором времени выступит из Карлскроны весь шведский флот, и намереваясь по первому сигналу со всею эскадрой идти ему навстречу. Мой отец счел долгом выяснить некоторые свои мысли гр. Безбородко, так как вице-адмирал Козлянинов не присылал никаких положительных сведений о себе. Он писал 12 июня:
“За нужное нахожу до отплытия флота предварительно объяснить вашему сиятельству мои мысли в рассуждении того времени, как соединиться с копенгагенской эскадрой. В силу предписания, в данном мне высочайшем рескрипте, надобно будет всем флотом держаться пред Карлскроной и ожидать неприятельского выхода, а дождавшись, искать случая с ним разделаться.
Но ежели неприятельский флот останется до глубокой осени в таком неприступном месте, откуда вытеснить оного не можно, нашему же непременно должно будет в виду его крейсировать, придерживаясь всегда такого берега, который наполнен подводными каменьями и от которого, не потеряв из виду неприятельских движений, иначе удаляться не можно.
К сему присоединить должно обыкновенно встречающиеся в мореплавании, а особенно в осеннее время, приключения, как то: насильственные обкревания, и от того часто неизбежное повреждение в мачтах и на парусах, недостаток пресной воды, изнурения людей и от того умножение больных, то я думаю, что неприятель, буде сколько-нибудь уравняет силы свои против нас, с намерением, да и не без важного для себя выигрыша, постарается удержать нас долее в таких положениях к изнеможению нашему, сам будучи в безопасном месте и примечая рачительно состояние наше, в котором ничего не может быть для него выгоднее, а для нас опаснее, буде (от чего, Боже, нас сохрани) случится от бурей повреждение или рассеяние нашего флота, тогда то опасно, чтобы он не отважился нечаянно поспешить к нанесению нам чувствительного вреда; да хотя бы он и никогда не отважился сего сделать, будучи заперт от нас, то где мы станем получать пресную воду? Ибо флот не более налиться водой может, как на пять недель. Куда свозить больных, особливо в осеннее время, не оскудевая себя отделением конвоя для частого препровождения их до Ревеля?
Все сии и многие другие, попадающиеся мне, подобные оным мысли понудили меня отнестись к вашему сиятельству с покорнейшею просьбой пожаловать для таковых случаев снабдить меня достаточным наставлением, до какого времени держаться мне в виду Карлскроны и ожидать выхода неприятельского флота? О чем буде рассудить изволите и сочтете надобным, избрав удобный случай, доложить ее Императорскому Величеству. Будучи вполне уверен о благорасположении вашего сиятельства ко мне, ласкаюсь, что не оставите благосклонным своим советом, что по сему сделать рассудите за благо...”.
Намекая самым вежливым образом на несостоятельность выработанного в совете плана кампании, адмирал продолжает:
“...После донесения моего ее Императорскому Величеству об открываемых видах к занятию весьма важного для пресечения сообщения неприятельских гребных и других мелких судов между Гангутом и Свеаборгом Поркалаудского поста, еще послан от меня катер к капитану Шешукову, с подтверждением о совершенном занятии того места и о присылке ко мне обстоятельного и подробного описания, с назначением на карте промера и неизвестных мелей и камней, тако ж грунта, проходов, где можно получать там пресную воду, и о прочем, нужном для пребывания там довольного числа кораблей и фрегатов. Я уповал таковое подробное донесение скоро послать к Ее Величеству и не сомневаюсь, что оное капитан Шешуков все и по желанию изготовил; но противные для ходу от него ко мне ветры и после тотчас наступающие штили, продолжаясь попеременно почти со времени отправления донесения моего о сем Ее Величеству, без сомнения, тому воспрепятствовали, а потому и лишаюсь я до сих пор иметь счастье всеподданнейше донести. Почему покорнейше прошу ваше сиятельство пожаловать, при случае любопытства о сем Ее Величества, доложить, чем чувствительнейше одолжить изволите...”.
В то время как адмирал писал это письмо графу Безбородко, получилось донесение от капитана Шешукова об окончательном занятии им Поркалауда и о взятии двух небольших шведских купеческих яхт с семью человеками, в числе которых было два судовщика и один лоцман для Поркалаудских шхер. Поэтому вечером адмирал продолжал письмо гр. Безбородко:
“...Ныне занятием Поркалаудского поста уже совершенно пресечено сообщение с Гельсингфорсом, то и нужно знать, должно ли почесть сей город, как и Люизу 310, блокированными или запертыми, а потому и поступать с нейтральными судами, идущими в сии порты с товарами, на основании высочайших о сем постановлений? Ваше сиятельство, пожаловав на сей случай разрешение, крайне одолжить меня изволите. Ибо нужно, основываясь на том, снабдить наставлением оставляемых при сем посте командиров, стоящих и крейсирующих на виду оного. Взятые капитаном Шешуковым суда возвращались из Гельсингфорса с балластом и разной принадлежащей единственно к одеянию их и прокормлению мелочью. Суда сии и с людьми на оных присланы ко мне во флот. Людей я расспрашивал, и из них шкипер, уроженец Нордкенинга, между прочим, показал, что он, ведая о безопасности прохода шхерами до Гельсингфорса, мая 7 (18) отправился в оный из Нордкепинга с небольшим количеством муки, табаку, вина и кож, где и продали все оное. А другой житель Абова, бывший также в Гельсингфорсе для продажи ржи. На пути своем туда, подле Поркалауда, видели они четыре галеры шведские, да подходя к Гельсингфорсу столько же. Будучи в Гельсингфорсе, слышали они, что шедший из Стокгольма в Люизу на двадцати шести галерах десант, уведомясь о занятии поста при Поркалауде нашими судами, остановился у Борезунда и принужден был около Екенеса выйти на берег, а оттуда уже сухим путем отправиться к Люизе, где ожидает их король, а галеры оставлены. По словам их, вооружаются в Гельсингфорсе с поспешностью два 66-пушечные корабля, один 34-пушечный фрегат, именуемый “Тролле”, и пять галер; фрегат и галеры уже совсем готовы и снабжены людьми, но корабли еще многого не имеют, да и людей нет на оные. Сии корабли оставлены за ветхостью в прошедшую осень, но ныне де несколько вычинены. Им велено, как они слышали, идти к Люизе, по отбытии флота нашего. В Гельсингфорсе есть пехотный полк, именуемый вдовствующей королевы. Магазины хлебом и всем запасены, ибо когда Гангут был заперт, тогда, по словам их, оставалось очень невеликое расстояние перевозить сухим путем, а там паки нагружали на суда и уже удобно до самого Гельсингфорса доставляли в немалом количестве в